Текст книги "Месть смертника. Штрафбат"

Автор книги: Руслан Сахарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

* * *

Белоконь исправно посещал штаб и капитана Чистякова. Орудий пока не появилось, и в ближайшее время о них можно было забыть. Прибыло пополнение необстрелянных артиллеристов, и Чистякову пришлось отправить их в пехоту. Капитан разводил руками и отсылал Белоконя обратно в медсанчасть. Сержант только радовался.

На шестой день своей медицинской командировки Белоконь получил длинное письмо из Уфы, отправленное в управление дивизии. Конверт явно вскрывали, но это было в порядке вещей. Белоконь спрятал его за пазуху, чтобы прочесть по дороге из штаба.

В штабе открыто говорили о новых успехах немцев. Сержант узнал, что красноармейцы ушли из Ростова-на-Дону, и теперь там хозяйничает фашист. Настроение писарей, с которыми Белоконь курил, чтобы узнать последние новости, было даже не паническим – безнадежным.

Всеобщую обреченность усугубляло оживление Особого отдела, чем-то оно неуловимо напоминало пир стервятников. НКВД и ГБ в едином порыве обрабатывали поток измочаленных солдат и офицеров, чудом вышедших из окружения за Доном. Все эти красноармейцы были предателями на службе у фрицев. Потому что выжили. Как их наказывали за этот серьезный проступок, Белоконь не выяснял. От штабных разговоров у него остался мрачный осадок.

На пути в санчасть Белоконь несколько раз останавливался заглянуть в письмо. Люся, любимая Люся подробно писала о себе и детях. Послание выглядело успокаивающим, но было довольно сбивчивым: видно, она очень уставала за работой и писала урывками.

Белоконь оставил в штабе для отправки свое, загодя заготовленное письмо на двух страницах. В нем он немного рассказал об огромных понтонных мостах через Дон, чуть-чуть – о медсанбате… В его словах была недосказанность, которую сам Белоконь ощущал очень явственно – он не писал об отступлении, об оставленном полевом госпитале, не описывал обстоятельства пересечения Дона… От его письма разило мерзким казенным оптимизмом. Получалось, что они с Люсей утешают друг друга, и оба это делают неубедительно. Однако иначе не получалось.

Люся… Другая жизнь, к которой он надеялся вернуться. Фронт и семья были двумя мирами, которые не пересекались даже в сознании Белоконя. И не должны были пересечься никогда. Сержант не чувствовал неловкости перед Ритой, упоминая о семье и детях – она была из другого мира.

Даже странно, что в одну из ночей у заветного озера Белоконь все-таки назвал Риту, свою женщину-рысь, именем жены. Но это было однажды и больше не повторилось.

* * *

Как-то утром Белоконь в очередной раз отправился в штаб. Он хотел прогуляться, но Алеша вызвался подвезти. В штабе водитель хотел выяснять обстоятельства пропажи вещей, предназначенных для санчасти. Об этом Алеша говорил, не переставая, – он пылал праведным гневом, хотя до потерянных нательных рубах и простыней ему не должно было быть никакого дела.

Белоконь слушал болтовню шофера невнимательно, хмыкал невпопад, а на ухабах трясся с такой счастливой улыбкой, будто каждая кочка доставляет ему несказанное удовольствие. Позади была чудесная ночь – еще одна ночь с Ритой, ставшая вершиной их отношений. Они вновь были у озера, над которым стояла круглая, по-степному огромная и почему-то розовая луна. Впрочем, луна волновала их меньше всего. Рита открылась ему еще больше, чем прежде, и Белоконь наконец понял, что вызывало у нее ту грустную улыбку, когда он говорил о своих детях.

В Москве у Риты был жених, Костя, от него она ждала ребенка. Костя об этом так и не узнал – ушел на фронт вместе с московским ополчением и сгинул там в жуткой мясорубке. А Рита избавилась от ребенка. Она больше не говорила об этом, но Белоконь понял смысл этих слов. Такое избавление было кровавой и опасной, зачастую смертельной мукой. Рита считала, что у нее никогда не будет своих детей. Белоконь попытался утешить ее, но Рита лишь рассмеялась.

– Лучше обними меня, Васенька, – сказала она. – Мой большой наивный ребенок.

Они заснули на берегу и вернулись в санчасть только утром. Сегодня их счастью миновала неделя – на фронте огромный срок, за который можно стать героем, затем трусом и предателем, затем снова героем – и все это за какой-то час, только час этот нужно прожить. А неделя – это целая жизнь внутри крохотной вселенной. Зачастую куда более важная, чем все предыдущие и последующие годы, вместе взятые.

Белоконь хотел сделать для нее что-то особенное. Вчера он собрал степные цветы – симпатичные желтые, милые, но невзрачные белые, голубые. Названий их он не знал. Рите понравилось. Может, составить еще один букет? Взять немного красных – совсем чуть-чуть, как символ праздника… Не крови, нет, нельзя, чтобы она подумала о крови. Нужно разбавить их оранжевыми…

Увлекшись мыслями, сержант пропустил момент, когда Алеша умолк, обиженный невниманием. Правда, ненадолго.

– Вася, ты точно не пьяный? – в третий раз спросил он.

– Не пьяный.

– Ты вот меня не слушаешь, – посетовал Алеша. – А я ведь о жизни говорю. О самой что ни на есть реальной жизни вокруг нас. Это тебе не девок на озере укладывать.

– Да пошел ты, – ответил Белоконь с блаженной улыбкой на лице, которая никак не вязалась с его словами.

Он понимал, что об их с Ритой хождениях на природу знает вся часть. Тут уж ничего нельзя было сделать, и Белоконь просто не обращал на это внимания. Другие медсестры нисколько не стеснялись своей бурной и разнообразной личной жизни и спали с солдатами и санитарами прямо в землянках и палатках – на виду у всех. На виду или с участием – это уж как доводилось. С офицерами у них были особые отношения. Алеша нередко возил девушек в штаб на своем грузовике – кому как ни ему было об этом знать. Самых смазливых медсестер регулярно вызывали в командирские блиндажи. Неизменная их формулировка – «для выполнения боевого задания». Одни оставались при штабе, становясь ППЖ, другие переставали ими быть – из постоянных жен командования становились общими и периодическими.

Риту никто не вызывал. Если бы Белоконь не был так поглощен своим огромным счастьем в крохотной уютной вселенной, он непременно бы над этим задумался. Сравнил бы ее прошлое с настоящим и сделал бы правильный вывод: кто-то из начальства держит ее для себя. И он бы даже догадался, кто именно. Однако этого Белоконь не сделал.

– О, ты напрасно отмахиваешься! – говорил Алеша. – В этот решительный момент, когда родина в опасности, зажравшиеся снабженцы крадут у раненых панталоны. Но так больше продолжаться не может. И не будет! Найдется и на них управа. Уже нашлась, я так думаю. Не удивлюсь, если мы сейчас приедем в штаб и узнаем, что эти нечистые на руки враги народа отправлены в штрафной батальон. Или просто расстреляны как предатели родины. Вот не удивлюсь, Вася! Ты и сам, небось, слышал: во вчерашнем приказе наркома обороны ясно сказано, что наши ресурсы… в общем, что жрать скоро будет нечего, все будем голые и голодные. А эти собаки раненых грабят! Должны же они наконец понести заслуженное…

– Что за приказ? – перебил его Белоконь.

– Вася, да ты точно пьяный! Вчера товарищи из особого отдела зачитывали. Причем два раза, чтобы до всех дошло. Ты опять могилы рыл или просто храпел где-нибудь в кустах? Так тебя бы нашли по звуку и привели слушать. Всех сгоняли…

– Леша, ближе к делу! Какой приказ?

– Приказ наркома обороны номер… кажется, двести тридцать семь, – сказал водитель, – или двадцать семь… Ты не думай, у меня память хорошая, у меня…

– Ну?!

– …отец агроном.

– Провалитесь вы оба, о чем приказ?!

– Об том, что пора уже нам прекратить отступать. А всех отступающих паникеров – в расход.

Белоконь подумал о тех, кто остался за Доном, кого река отрезала от своих. Они вот не отступили. И теперь их прессуют особисты. Он поинтересовался:

– Мне послышалось или ты упоминал тюремный батальон?

– Штрафной батальон, – поправил Алеша. – Я толком не вникал, но, кажется, предателей соберут вместе. И заставят воевать силой, раз они не хотят по-хорошему.

На это Белоконь ответил лишь угрюмым «угу». От его прекрасного настроения ничего не осталось.

Алеша, видя, что его пассажир и главный зритель помрачнел, постарался его развлечь:

– Да ты не хмурься, Вася! Нас это не касается, мы ж и так воюем. У нас в дивизии народ в основном героический. Аж гордость берет, что на нашей земле есть такие люди. Вот пару дней назад случай был. Ты, конечно, не знаешь… Наш офицер угнал у немцев самолет с желтыми крыльями, представляешь?

– Не представляю.

– Во! – обрадовался водитель. – А ты послушай. Мне связисты рассказывали, они всегда в курсе. А было так: среди бела дня из-за реки прилетает штурмовик…

– Леша, а куда это мы едем? – спросил Белоконь.

Почти добравшись до штаба, водитель свернул с накатанной дороги.

– Там саперы все перерыли, – сказал он со странной улыбкой. – Я вчера чуть к ним в яму не ухнул. Вернее, уже ухнул передними колесами, еле вытолкали… Крюк надо делать, иначе никак.

– Останови, я пешком дойду.

– Да ладно тебе, тут три минуты объезда!.. Ты про самолет дослушай, а то обижусь.

– Ну валяй.

– Значит, прилетает штурмовик. Весь такой ярко-голубой, с желтыми крыльями. Я вообще-то не стратег, но мне кажется, что фашисты зря навострились красить свои лаптежники под синичек. Думают, что мы совсем идиоты, синицу от «Юнкерса» не отличим, пока не какнет. Да хотя бы по крестам…

– Короче, твою мать! Прилетает самолет и что дальше?

– Дальше он прет себе по прямой… Вот не знаю, почему его не сбили. Это что же, любой может прилететь и бомбить?.. Ладно-ладно, это я так, между делом… Штурмовик над колонной понесся, представляешь? Там, конечно, переполох – кто стрелять, кто от бомб прятаться… А он себе прет дальше, в степь. Сел, говорят, там. К нему, конечно, наши подтянулись. Еще бы не подтянуться, такого павлина только слепой не заметил. А оттуда вываливается такой веселый здоровый мужик. Я, говорит, наш разведчик, капитан Сидоров моя фамилия.

– Сидоров? – оторопело спросил Белоконь. – Точно Сидоров?

– Ну, может, не Сидоров, какая разница? – сказал Алеша, поворачивая руль.

Они подъезжали к устроенным среди дубков и березок блиндажам. В этой части штаба сержант не бывал. Водитель продолжал разглагольствовать:

– Ты слушай дальше. Вытаскивает он из кабины немца – языка, мол, своим ходом пригнал. Такие дела. Капитану, наверно, орден дадут. Хотя связисты говорят, что немец бракованный попался, по-немецки не понимает. Долбит, как дятел, что он «парларе итальяно»… А все равно капитану надо орден. Если за такое не дают, то за что вообще дают?

– Это уж как командование решит. Не знаешь, где сейчас этот… Сидоров?

– Отчего не знать-то! – весело откликнулся Алеша. – Знаю. Он в Особом отделе байки травит.

– Ты же говоришь, что он герой! – сказал Белоконь укоризненно. – Отчего тогда веселишься?

– Ну ты, Вася, даешь! Даже героев проверять нужно. А если у него от фашистов задание, и все остальное – обманный маневр? Может такое быть? Может, Вася, время-то военное. Страшное время. Каждый может оказаться изменником и предателем… Все, приехали.

Машина остановилась. Со стороны пассажирской дверцы у грузовика выросли двое энкавэдэшников с автоматами на изготовку. Их дула смотрели прямо на Белоконя.

– Выходи из машины! – бросил один из них.

Белоконь обернулся к Алеше и посмотрел ему в глаза. Этого хватило. Сержант сжал зубы, кивнул и молча вылез.

– Бывай, Вася! – крикнул водитель.

Мотор взревел, грузовик стал сдавать назад.

– Сержант Василий Белоконь? – спросил старший энкавэдэшник. – Сдать оружие.

И Белоконь вручил особистам винтовку.

* * *

Сержанта завели в блиндаж и усадили на табуретку посреди комнаты. На этот раз табурет был настоящим, колода-плаха осталась в брошенном помещении за Доном. В остальном обстановка была такая же, как и прошлый блиндаж капитана госбезопасности: стол с бумагами, нары вдоль стены… Керженцев и его секретарь за столом, Лютиков на нарах.

Особисты выглядели усталыми. Однако Керженцев при виде нового задержанного заметно оживился.

– Наш старый знакомый! – воскликнул он, всплеснув руками. – Ну как диверсионная деятельность? Продвигается помаленьку?

Белоконь взглянул в его ненавистное лицо и с трудом разжал зубы:

– Никак нет.

– А по моим сведениям – продвигается, сержант. Можно сказать, идет полным ходом. Обнаглели вы, шпионы-диверсанты! Пользуетесь тем, что контрразведка загружена по самое не хочу. Грубо работаете, грубо. Возьмем вот твоего руководителя, Смирнова. Позер, ох, позер! Где же это видано – заявиться к нам на самолете с собственным пилотом. Даже ребенку понятно, что он был у немцев, передавал сведения о наших войсках, получал инструкции для всей вашей шпионской клики. Ну и почувствовал крылья за спиной, хе-хе. Наобещали ему фашисты с три короба, вот он так себя и ведет – еще бы, за ним же стоит Абвер! Это мы здесь, видишь ли, бумажки перекладываем, а они делают свое великое дело во имя фюрера! Тьфу!.. Так что прокололся твой начальник, основательно прокололся. Не сегодня, так завтра мы получим от него полный отчет об инструкциях – в том числе для тебя…

– Он не мой начальник.

– Вот как? Если не он, то кто?

– Капитан Чистяков.

– Чистяков, что за Чистяков… – сказал Керженцев и нарочито наморщил лоб. – Ах да, артиллерия! Он тоже фашистский резидент?

– Никак нет. Он командир стрелковой роты и формирующегося артдивизиона.

Капитан госбезопасности щелкнул портсигаром, достал папиросу и некоторое время разминал и продувал ее.

– Ну, хорошо, – наконец сказал он. – К этому любопытному вопросу мы еще вернемся. Здесь с моей стороны попустительство и даже халатность, признаю. Допросить бы тебя хорошенько, да поглубже… Но все времени нет. Ничего, ты свое обязательно получишь. Мы вашу шпионскую клику так не оставим. Есть у меня наметки поместить вас всех в другие условия и посмотреть, что вы тогда запоете. Много ли информации вам удастся собрать для Абвера… в этих интересных условиях. Так и сделаю, сержант, так и сделаю. У меня, конечно, душа болит, что ты сидишь здесь такой сытый и здоровый, враг всего, что дорого советскому человеку. Поработать бы с тобой денька три… а лучше – недельку… Тогда был бы толк. Но знаешь, по большому счету, все это мелочи, возня в песочнице. Особый отдел под моим руководством принесет куда больше пользы фронту, если я не буду распыляться на подобные вещи, если буду работать по площадям… Как думаешь?

– Не могу знать.

– Скучный ты, сержант. Меня аж зевота разбирает. Хорошо, что мне от тебя никаких признаний не надо! Как представлю, что придется из тебя каждую букву на бумагу вместе с кишками выдавливать, тошно становится. Не мараю о тебя руки, понял, фашистский прихвостень?

– Никак нет.

– Что тебе не понятно, гнида? Следствия захотел?!

– Я не фашистский прихвостень, – сказал Белоконь с ненавистью.

– Вот как? А я не рядовой санитар, у меня есть звание. Но почему-то я его от тебя пока еще ни разу не услышал. Но, учитывая твою ситуацию и мое прекрасное настроение, разрешаю тебе с этого момента говорить мне «гражданин начальник». Выучи это обращение, до смерти оно тебе еще не раз пригодится.

Белоконь отчетливо скрипнул зубами. Керженцев услышал.

– Мне этого твоего зубовного скрежета здесь не надо, – проговорил он. – Я тебе одолжение делаю. Да и то только потому, что времени нет, а тех документов, что у меня уже на руках, вполне для тебя хватит. Ценил бы, гнида. Ах ты, черт, папиросу из-за тебя испортил.

Он бросил на пол истертую папиросу и снова щелкнул портсигаром. Достал следующую, продул, вставил ее в рот; секретарь зажег спичку и поднес ее капитану. Тот прикурил.

– Это все лирика, – сообщил Керженцев, выпуская дым. – Больше для души, нежели для дела. Обратимся к фактам. И первый прямо-таки вопиющий факт, к которому мы обратимся, сержант, это твоя одежда.

Белоконь моргнул. Такого поворота он не ожидал.

– Ну чего ты смотришь на меня, как баран?! На тебе же офицерский китель!

– Без знаков различия… – сказал сержант.

К кителю он уже привык и носил его не замечая. Размер оказался подходящим, а Белоконю годилась далеко не всякая одежда.

– Еще не хватало тебе лейтенантских петлиц, – проворчал Керженцев. – Оно, конечно, незаметно, но мы-то знаем, что петлицы были именно лейтенантские, верно? – Он подмигнул. – Что же получается? Дивизия отступала, а ты ходил и обирал трупы. Искал себе одежку поновее, чтобы без дырок, да и по размеру. По твоему размеру, небось, не сразу найдешь, – добавил капитан госбезопасности, демонстрируя недюжинную проницательность. – Выходит, сержант, что ты мародер, не иначе.

– Китель достался мне в подарок.

– Давай-давай, заливай! Младлей восстал из мертвых и одарил сержанта Белоконя своим пиджачком. А может быть, ты эту одежку на живом приметил? А потом аккуратненько задушил лейтенанта, чтоб китель не попортить, а? Рассказывай, сержант, тебе уже, считай, терять нечего. В несознанку от такого факта не уйдешь.

– Спросите у водителя медсанчасти, – хмуро бросил Белоконь. – У того, который меня сюда привез.

– У Крысюка, что ли?

– Я так и понял, что он крысюк. Мелкая крыса.

– Не ерничай над фамилией, – произнес Керженцев и погрозил пальцем. – Сам-то ты по фамилии гораздо ближе к лошади, чем к человеку… А рядовой Алексей Крысюк честно выполняет свой долг перед Родиной. За активное участие в эвакуации полевого госпиталя он будет представлен к ордену Отечественной войны II степени. Пока ты рыскал среди раненых да присматривался к чужому барахлу, он спасал людей. И тебя, между прочим, спас, гниду такую. У него-то как раз никакой возможности подобрать себе шмотье не было.

Белоконь громко сопел. Он сложил руки на груди и постарался унять бешеное сердцебиение. Ну, Алеша!.. И этот проклятый Корж!..

– Вижу, крыть тебе нечем, – ласково сказал проклятый Корж. – Хорошо. Пойдем дальше. Нам стало известно, что ты, Белоконь, обладаешь каким-то… э-э… неограниченным запасом мыла и махорки.

В голове у Белоконя что-то щелкнуло. Только после этих слов он четко осознал, что НКВД его уже не выпустит. До них он не то чтобы не понимал, что происходит, но всецело был поглощен яростью, накатившей на него при одном взгляде на Керженцева, на эту гнусную тварь, посмевшую тянуть свои мерзкие пальцы к его беззащитной Рите.

А тварь между тем вбивала гвозди в гроб Белоконя.

– Это вещи нужные, – говорил капитан госбезопасности, дирижируя догорающей папиросой, – их ведь на всех распределяют. А у тебя их избыток. Мы, конечно, проверили. И мы, конечно, узнали. О, что мы узнали!.. Оказывается, ты способен на финты, совершенно немыслимые для сержанта рабоче-крестьянской Красной Армии. Надо продолжать? Не надо?

Белоконь сидел с каменным лицом.

– По морде вижу, что не хочешь. А я продолжу. Вот у меня бумага с твоей подписью, Белоконь ты наш Василий. И здесь твоей рукой написано, что по нормам снабжения тобой в качестве командира артиллерийского расчета из восьми человек… Уже выучил, сколько солдат в расчете гаубицы, молодец!.. Так вот: в качестве командира получено за весь расчет: спирта этилового шесть литров… ну и так далее. Прелесть! Мертвые души в ведомости. Николай Василич Гоголь, может, слышал? Так он тоже плохо кончил. Знаешь, как это называется? Са-бо-таж. Подрыв боеспособности дивизии в личных целях. И одновременно с этим – издевательское глумление над героически павшими в бою товарищами. По сути, то же мародерство, только еще циничней и коварней. Что скажешь? Ничего не скажешь? Да мне и неинтересно.

– И вот еще, – продолжил Керженцев после паузы. – В прошлый раз я обещал тебе всесторонне проверить показания относительно твоего поспешного бегства с поля боя. Товарищ Дубинский подтвердил твои полномочия как посыльного, этот вопрос снимается. Но у меня здесь есть куда более интересная бумага – докладная записка рядового Матушевича, который был связным погибшего командира дивизиона.

Белоконь не сразу понял, что речь идет об ординарце Матвеиче.

– Согласно показаниям товарища Матушевича… Вот они, в руках держу, – сказал Керженцев, помахав небольшим мятым листочком. – Так вот, рядовой пишет… Зачитываю: «находящаяся на довольствии части кобыла по кличке Ромашка, каковая кличка присвоена ей по признаку желтой масти»… так, это немного не то… ага, вот: «преступно украдена и уведена из стойла провокатором и противником коммунистической революции сержантом гаубичной батареи Белоконевым В.»… То есть тобой, Белоконь… «После чего и вплоть до нынешнего часу героическое животное находится в лапах оного контрреволюционера, скрывшегося в неизвестном направлении». Так-то, кон-тыр-революционер! Любопытно получается, не правда ли? Мое первое, самое первое, если помнишь, предположение о том, что ты мразь и конокрад, подтвердилось… В показаниях связного Матушевича, кроме того, есть слова о том, как ты в пьяном виде агитировал его сдаваться в плен. Но он остался верен присяге. Прочитать? Очень интересно написано.

– Нет, спасибо… гражданин начальник, – безразлично сказал Белоконь.

Откровенно идиотский донос Матвеича его не интересовал. Под расстрел он пойдет и без ординарца. Наверное, прямо сейчас и шлепнут. Других мыслей в голове не было. Сначала нужно в полной мере осмыслить происходящее. Возможно, времени не хватит даже на это.

Капитан госбезопасности расслабленно закурил следующую. У него был исключительно довольный вид: я, мол, с удовольствием поработал и очень собой горжусь.

– Как видишь, у нас длинные руки, – сказал Керженцев и с наслаждением пошевелил пальцами своих вовсе недлинных рук. – У нас очень длинные руки. Что ж… мы и так потеряли очень много времени. Через час твоя новая рота должна уже быть на марше.

Слова о новой роте Белоконь пропустил мимо ушей. Он был занят. Он представлял, как вырывает Коржу руки.