Текст книги "Месть смертника. Штрафбат"

Автор книги: Руслан Сахарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Руслан Сахарчук
Месть смертника Штрафбат

Август 1942 года.

Приволжье

Пегая мохноногая кляча едва плелась, и было непонятно, как ей удавалось поднимать столько пыли. Лошадь мучили оводы. Она отмахивалась пышным хвостом, то и дело по-собачьи встряхивала боками, но все это только распаляло проклятых насекомых. Пегая страдала за Родину. Она тащила из города огромную телегу с трофейными боеприпасами, c задней частью коровьей туши и небритым, широкоплечим красноармейцем по фамилии Белоконь, с большим топором на коленях. На вид мужчине (забинтованная голова, черные круги вокруг глаз) было меньше тридцати. Лицо его было открытое и простое.

Поводья волочились по земле, но до этого никому не было дела. Щурясь от солнечных бликов на лезвии топора, Белоконь снова и снова проводил по нему точильным камнем. Перед поездкой в отбитый у нацистов городок он поспорил с Сивым, что прихватит там топор и начисто сбреет свою светлую, но жесткую, как наждак, щетину. Громоздкий колун для дров Белоконь честно выменял на немецкую губную гармошку, из которой он умел извлекать лишь один приличный звук – гудок паровоза. Но гармошку все равно было жалко. Между тем на кону был портсигар, полный роскошных фашистских папирос, поэтому бывший сержант артиллерии, а ныне – старшина штрафного батальона Василий Белоконь дал себе команду отставить сантименты.

Теперь он доводил без того острый топор до кондиции. Чтоб был острее шашки.

Белоконь был уверен, что Сивой, проиграй он спор, не отдаст портсигар по-хорошему – начнет юлить. Значит, получит в рыло, решил старшина. Сивому давно пора ввернуть кое-куда черенок от лопаты – за наглость его лагерную. С этой мыслью разморенный Белоконь задремал.

Его разбудил нарастающий автомобильный гул. Белоконь вздрогнул, резко вскинул голову и обомлел: в сторону освобожденного городка пылили машины. Два аккуратных немецких грузовика были пугающе близко.

Пока Белоконь был так беспечно занят, пегая довезла его до развилки и нерешительно остановилась. Правый рукав дороги вился вдоль поля, по краю поросшего бурьяном в человеческий рост, а левый уходил в лесную просеку. Оттуда и надвигался фашистский транспорт. Грузовики тяжело переваливались на ухабах – до старшины долетали обрывки проклятий, которыми немцы сопровождали каждую яму на дороге.

Двигаясь, как во сне, Белоконь стал искать в телеге гранаты. Ему подвернулась связка из трех осколочных. Штрафники называли их «русской тройкой» и использовали для штурма окопов. Белоконь прикрыл связку краем брезента. На сваленные рядом с ним винтовки он даже не посмотрел.

Первый грузовик остановился в десятке метров от телеги, второй – чуть поодаль. Из кузова ближайшей машины выскочил молодой автоматчик в новенькой каске, посмотрел на старшину и глумливо ухмыльнулся. Нахохленный штрафник прижимал к груди топор. По-видимому, он выглядел чрезвычайно комично в своей грязной форме без знаков отличия. Эдакий русский ванька-дурак.

Белоконь стиснул зубы.

Фриц открыл дверцу кабины, и оттуда выбрался широкий офицер с красным мясистым лицом. Белоконь не смог определить род войск по витым погонам и решил, что это какой-то штабник. Офицер посмотрел сначала на лошадь, потом окинул взором телегу, глядя куда-то поверх нее. Он что-то сказал автоматчику, и тот подобострастно засмеялся.

Из второй машины появился еще один штабной нацист. Этот больше всего напоминал аиста, на которого натянули фуражку, нацепили красную полоску муара со свастикой и дали под мышку черный кожаный портфель.

Офицеры заговорили о чем-то на своем клокочущем языке. Автоматчик приблизился к Белоконю и задал вопрос, в котором старшина понял лишь слово «дойч».

– Найн, – ответил Белоконь, едва разлепив губы.

Ему казалось, что он все еще спит, покачиваясь на телеге. Немцы были какими-то ненастоящими.

Глядя на лошадь, мясистый штабной офицер отрывисто приказал по-русски:

– Стать на землю! Руки вверх!

Теперь штабник был совсем близко. Белоконь заметил, что его глаза смотрят в разные стороны, и понял, что косой немец говорит вовсе не с лошадью.

Старшина сполз с телеги. Он думал, что не боится, но все тело била крупная дрожь. Лучше бы он получил свою пулю при штурме высоты, когда был к этому готов.

– Глупый русский свинья, – сказал мясистый офицер и, глядя в сторону, указал на топор в поднятых руках: – Это надо положить на повозку.

Белоконь повиновался.

Второй штабник, аист с портфелем, буравил его маленькими злыми глазками с высоты своего роста. Он что-то сказал мясистому, тот подумал и перевел:

– Ты есть очень глупый зольдат и трус. Тебе хабэн… – офицер произнес несколько немецких слов, показывая рукой, будто срывает нашивки со своего френча, – и отправлять в атаку мит мясо.

Он замолчал и вновь задумался.

Слова подбирает, сволочь, решил Белоконь. Стало ясно, что нацисты распознали в нем штрафника и теперь глумятся. Белоконь вдруг осознал, что его трясет от ненависти. И с самого начала трясло лишь от нее. Значит, мясо. А вы не мясо, господа штабные фрицы…

– Глупый зольдат должен ползти и лизать мой сапог, фэрштэйст? – спросил косой мясистый фашист. – Начинай лизать мой сапог!

Видя, что глупый «зольдат» не начинает, он бросил несколько слов автоматчику. Тот рявкнул «яволь!», перехватил оружие одной рукой и, взяв с телеги топор, рукоятью ткнул Белоконя в солнечное сплетение. Старшина невольно согнулся. Последовал новый удар – на этот раз ему досталось обухом между лопаток. Белоконь повалился на землю.

– С-сука фашистская, – прошипел он, – сука, сука, сука!

Автоматчик несколько раз крепко пнул его под ребра. Белоконь приподнялся, но немец поставил на него ногу.

Пыль и песок залепили глаза и забились в глотку. В лицо ударил офицерский сапог. Белоконь попытался заслониться рукой, но на нее наступили. Сапог упирался в губы снова и снова – мясистый повторял, что его нужно лизать, пока Белоконь не уступил.

Вкуса он не почувствовал – рот был заполнен кровью.

Сапог убрали. Белоконь услышал пронзительный голос второго штабника – он что-то приказал автоматчику. Тот снял ногу. Белоконь открыл глаза и увидел совсем рядом брошенный топор.

Через несколько мгновений по его одежде зажурчала теплая струйка. На него мочился автоматчик.

– Русский свинья увидеть смелый офицэрэн вермахт унд намочить в штаны, – сказал мясистый фриц. – Абэр ди офицэрэн…

Белоконь схватил топор, перекатился в сторону от автоматчика и ударил его в пах. Немцу не повезло: лезвие попало прямо по руке, в которой он держал свое фашистское хозяйство. Автоматчик ахнул и упал на дорогу. Сквозь зажимающие рану пальцы хлестала кровь; он извивался и страшно кричал.

Поднимаясь, Белоконь успел заметить движение возле грузовиков – из машин выскакивали фрицы.

Через мгновение старшина уже стоял перед офицерами. Похожий на аиста дернул пистолет из кобуры. Мясистый был ближе – он отпрянул и попытался заслониться от топора рукой в перчатке. Белоконь ударил изо всех сил. Отрубленный палец отлетел в сторону; на землю упала и покатилась голова в фуражке – с косыми глазами и красным мясистым лицом.

У грузовиков застрекотали автоматы.

Белоконь бросил топором в другого офицера, отпрыгнул к телеге и схватил связку гранат. Метнув «русскую тройку» куда-то между машинами, он рухнул на повозку и сжался в комок. Взрыв был оглушителен. Шрапнель со свистом разлетелась во все стороны. Шальным осколком пробило брезент и разворотило коровью тушу.

Одуревшая лошадь развернула телегу и вломилась в бурьян. Белоконь не глядя швырял гранаты в сторону машин. Где-то позади него раздавались автоматные очереди, но после третьего взрыва они оборвались.

Телега остановилась. Сжимая в руке последнюю гранату, Белоконь спрыгнул в сорняки. Кобыла была напугана, но невредима. Он рассеянно погладил ее по морде и, чуя лишь стучащую в висках кровь, стал продираться к дороге.

Ближайший грузовик лежал набоку. Его кабина была смята, а от ткани, обтягивающей кузов, остались одни лохмотья. Внутри была мешанина из окровавленных тел; некоторые из них шевелились и издавали стоны. Вторая машина, видимо, сдавала назад, но ее остановили сосна и очередной взрыв (среди гранат в телеге были и противотанковые). Белоконь заметил мелькающих за деревьями немцев, размахнулся и бросил гранату как можно дальше. Она глухо бухнула где-то в лесу.

Штабной офицер так и оставался возле тела своего мясистого коллеги. Он сидел на хвое с открытым ртом и бессмысленно поводил вытаращенными глазами. В его руках по-прежнему был портфель, а вот фуражку сдуло взрывом. Безоружный Белоконь надвигался на него, расставив руки.

Лицо немца исказилось от ужаса. Он резво поднялся и завопил. А потом подскочил к старшине и огрел его по уху своим тяжелым портфелем.

Пряжка рассекла Белоконю щеку, из раны хлынула теплая кровь. Глаза застлало фиолетовой дымкой. Когда сквозь нее проступили очертания предметов, Белоконь обнаружил, что стоит на четвереньках. Перед ним лежал окровавленный топор. На бритвенный инструмент, сослуживший такую неожиданную службу, налипли песок и хвоя.

Осмотревшись, Белоконь увидел, как длинный офицер удирает по дороге в город. Он бежал зигзагами, чтобы не попасть под выстрел, и скорость его была невелика. Старшина сжал топор и с диким воем бросился в погоню.

Немец на миг обернулся и увидел мчащегося за ним, небритого окровавленного красноармейца с топором. Больше он не оборачивался. Прижимая к себе свой проклятый портфель, штабной офицер понесся огромными прыжками, резко увеличив скорость.

Белоконь мчался, не чувствуя боли и тяжести верного колуна. Он рычал и матерился. В голове билась только одна мысль: уничтожить врага. Фриц пылил впереди и, по-видимому, всей спиной ощущал исходившую от Белоконя звериную ярость.

Они бежали мимо огородов. До первого советского поста на въезде в город оставалась какая-то сотня шагов, когда офицер бросился в сторону. Он с разбегу перемахнул через двухметровый забор из тонких досок.

Белоконь с ревом снес эту смешную преграду и увидел свою жертву. Волоча вывернутую ногу, штабник торопливо уползал от него по грядкам с зеленью. Теперь он не был похож на аиста – тонкие шевелящиеся лапки наводили на мысль о неприятном насекомом. Белоконь коротко стукнул немца топором между лопаток. Офицер взвыл. Старшина сжал орудие обеими руками и поднял над головой для последнего удара.

Распростертый перед ним враг был жалок. И слаб – Белоконь очень явственно это почувствовал. Зарубить его – утомительная и теперь уже не нужная обязанность. Белоконь вздохнул и бросил топор.

…Перебравшись через развороченный забор, на дорогу вышли двое. Вооруженный топором и пистолетом, штрафной старшина гнал перед собой хромающего немецкого офицера со связанными руками. Оба были перемазаны в земле и запекшейся крови.

* * *

Тремя неделями раньше. Середина июля 1942 года.

Западный берег Дона

Батарея гаубиц «М-30» громыхала уже третий час. Бойцы орудийных расчетов умаялись и оглохли. Двадцатикилограммовые снаряды, которыми они еще утром перебрасывались шутя, теперь казались неподъемными.

Не обращая внимания на разъедающий глаза дым и севший голос, сержант Белоконь подгонял своих солдат. Он не чувствовал себя уставшим, все делая на автомате, ему мешал лишь беспрерывный звон в ушах. В голове застряла мысль о неправильности происходящего. Он, Василий Белоконь, командует семью бойцами расчета, верно? Верно. Но почему их тогда четверо? Дойдя до этого противоречия, мысли откатывались обратно – он не мог и не хотел вспоминать, как троих молодых парней разорвало взрывом.

Этот день должен был стать днем победного контрнаступления. Первый обстрел немецких позиций артиллеристы начали в семь утра. Работали бодро, с прибаутками. Около басовитых гаубиц ходил, поглядывая в бинокль, веселый командир батареи Еремин. Он кричал, что фашисты носу не кажут из окопов – сидят там со спущенными штанами и трясутся, бедняги. Повинуясь расписанию, палить прекратили ровно через час. Умолкли голоса соседних батарей – баритоны семьдесят шестых и теноры сорок пятых калибров.

Вскоре выяснилось, что обстрелянные позиции были ложными. Германские орудия, вроде бы уже уничтоженные пушкарями, заговорили правее – и первыми их целями стали немногочисленные советские танки.

Старший лейтенант Еремин приказал откатить гаубицы хотя бы на несколько метров и убежал в землянку – трезвонить в штаб. Вытащить колеса «М-30» из ямок, в которые они сели во время стрельбы, – задача для грузовика или тройки лошадей. И Белоконь, и солдаты его расчета были в этом уверены, пока вокруг них не начали рваться немецкие снаряды. Теперь каждый почувствовал себя мишенью, и это придало им сил. Длинные и тяжелые станины свели вместе, а гаубицу – две с половиной тонны на колесах – раскачали, освободили и отволокли назад метров на двадцать. Вслед за ними это сделали и другие пушкари. Мера предосторожности могла бы показаться смешной, если бы Белоконь и сотоварищи не знали, что от пары метров часто зависит существование батареи.

Орудие установили споро. Белоконь распорядился перенести снаряды на новое место и пошел за указаниями к старлею Еремину. Лейтенант сидел в землянке и дымил. Указание было одно: немедленно, с этих самых позиций, расстрелять всех немцев, включая Гитлера, Лили Марлен и весь их паршивый фатерлянд. На все про все Белоконю дается полчаса и вот эта прикуренная папироса. Сержант затянулся, козырнул и вышел из землянки.

Четверо его бойцов курили, сидя на раздвинутых ножницами станинах «М-30». Еще трое разместились на корточках в нескольких шагах от гаубицы.

А через миг троицу разнесло взрывом. Белоконь не хотел этого вспоминать.

За следующий час поредевший расчет Белоконя использовал большую часть снарядов батареи. Когда боеприпасы почти закончились, Еремин дал отбой орудиям. Старлей отправился названивать начальству, а его солдаты расположились в траве.

Соседние батареи изредка садили по затянутым дымом позициям.

* * *

Еремин ворвался в тесную землянку в тот момент, когда она уже почти осыпалась. Он увидел поддерживающего бревенчатый настил связиста и свирепо пошевелил усами.

– Рядовой! – гаркнул Еремин. – Ты что делаешь?

– Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить! – тонким голосом отозвался связист. – Потолок подпираю…

– Это я вижу. А накурили-то!

– Товарищ старший лейтенант! Так вы же и накурили.

– Разговорчики! Живо соедини меня со штабом дивизии.

– Товарищ стар…

– Ну что?!

– Бревна обваливаются, – сообщил связист. – Мне бы кого-нибудь в помощь.

Еремин громко засопел. Он подошел к рядовому и тоже подпер потолок.

– Вызывай штаб, – сказал старлей. – Я пока подержу, а ты вызывай. Времени нет совсем, черт тебя за ногу! Фугасные кончились, осколочных осталось на пару залпов.

Связист подсел к громоздкому аппарату и принялся с жаром накручивать ручку.

– Линия работает! – радостно сообщил он. – Надо же, работает!

Покрасневший под весом настила Еремин потребовал отставить смех.

– «Волга»! – закричал связист в трубку, – «Волга», я «Дон-пять»! «Волга», я «Дон-пять»! Ответьте «Дону-пять»! «Волга», я «Дон-пять»! Да «Волга» же!.. Есть «Волга», товарищ лейтенант.

Рядовой снова стал под бревна, и Еремин бросился к телефону.

– Кто говорит? – спросил он. – Виноват, товарищ полковник! Это командир второй батареи «М-30» гаубиц старший лейтенант Еремин. Так точно, без потерь в технике. Огонь мы сразу же скорректировали. Как часы, товарищ полковник. Только фугасные закончились, и осколочных почти нет. И кумулятивные… Что за черт! – зарычал Еремин и постучал трубкой по аппарату. – Все оборвалось. Рядовой, живо вызывай штаб еще раз!

Беспрерывно ругаясь, старлей вернулся поддерживать настил. Связист немного повозился с телефоном и сказал упавшим голосом:

– Опять кабель осколками перебило, товарищ лейтенант. Там наши ребята ползают, ликвидируют разрывы, но когда еще до этой линии доберутся…

Еремин выдал многоэтажный мат и отпустил бревна. Потолок накренился, отовсюду посыпалась земля.

– Да держи же ты, рядовой! – рявкнул старлей.

– Товарищ лейтенант! Мне бы помощь! – взмолился погребаемый связист.

– Стоять насмерть! Ты солдат Красной Армии, черт тебя за ногу!

Не услышав внятного ответа, Еремин выбрался из землянки и побежал к батарее.

* * *

Из людей Еремина на ногах был только Белоконь. Все время, пока не вернулся мрачный старлей, он с задумчивым видом ходил вокруг гаубицы. Сержант переступал через станины, гладил щит и проходил под поднятым стволом, мурлыча мотив какой-то песенки: «Артиллерия – бог войны, ар-ти-ллерия бог-вой-ны!» Заметив командира, он умолк.

– Белоконь, собери мне сержантов, – потребовал Еремин. – Вот за этой пушечкой. Посовещаемся, покурим…

– Собрать их быстро или медленно, товарищ старший лейтенант? – поинтересовался тот.

– Что за вопросы? Быстро конечно!

– Э-гей, сержанты! – крикнул Белоконь, не сходя с места. – Айда сюда, командир папиросами угощает!

Еремин выругался и сплюнул. Сержанты – вместе с Белоконем их было четверо – действительно собрались быстро. На фронте давно курили только махорку, поэтому на щедрый призыв подтянулись и некоторые рядовые. Даже один раненый приполз. Вздыхая, Еремин раздал сержантам по папироске и объявил, что больше у него нет. Рядовые разошлись.

– Значит, так, товарищи сержанты, – сказал Еремин. – Положение дел у нас неопределенное. С одной стороны, приказано сдерживать немца шквальным огнем. Что мы и делали, верно?

Сержанты дружно подтвердили.

– С другой, стрелять уже нечем. Да и не очень понятно, куда стрелять-то. Немец из окопа не лезет, палит во все стороны, как оглашенный. Танкам нашим хана, это даже отсюда видно. В атаку ходит непонятно кто. Если вообще кто-то ходит, потому что ни хрена не ясно, – добавил лейтенант и глубоко затянулся. – Четверых мы потеряли, еще пятеро ранены осколками…

– Шестеро, товарищ старший лейтенант! – сказал один из сержантов. – У меня рычагом ноготь оторвало. Кровища хлещет.

– Папиросой прижги! – отрезал Еремин. – Тоже мне, цаца. О чем это я?.. Связи, говорю, со штабом нет! Связистов там, что ли, перебило… Черт вас всех за ногу, забыл совсем! Землянка заваливается, починить надо.

Когда двое рядовых, матерясь, были отправлены на починку, старлей продолжил:

– Мы имеем вот что. Раненые есть, снарядов нет. У соседей наших – та же картина. Командиру дивизиона оторвало голову первой же фашистской миной. Жаль, хороший был мужик наш капитан… Его больше нет, нужно самим выкручиваться. Нам бы сейчас машину со снарядами – мы бы туда раненых сгрузили. А связистов всех перебило, в штаб звонить некому. Поэтому, товарищи сержанты, самый здоровый из вас сейчас поскачет в штаб.

Сказав это, он посмотрел на Белоконя.

– На нем, что ли? – спросил сержант с оторванным ногтем.

– Отставить, Петров! – сказал Еремин. – Ты у нас раненый, тебе положено стонать и истекать кровью. А ты тут стоишь, шутки шутишь. Если такой здоровый, Белоконь сейчас на тебе поскачет.

– Виноват, товарищ лейтенант! Неудачно сказал. Все из-за болевого шока!

Сержанты засмеялись, командир тоже. Белоконь мрачно подумал, что только русские солдаты могут шутить и веселиться, когда вокруг гремят взрывы и витает смерть. Немцам этого не понять – на то они и фашисты. Поэтому советские люди – непобедимы.

От раздумий его оторвал Еремин.

– Белоконь, возьмешь у Матвеича лошадь…

– Зачем ему? – загалдели расслабившиеся сержанты. – Он и так доскачет, на своих двоих! А-ха-ха! Командир, не давайте Васе мучить животину! Коню кобыла известно для чего! Ха-ха-ха!

– Отставить смех! – потребовал старлей. – Мы тут рассиживаемся, а времени нет! Еще Петров со своим пальцем… Петров, слишком много болтаешь, черт тебя за ногу! Ежели будешь отвлекать батарею от выполнения боевого задания, получишь в морду вот этой вот недрогнувшей рукой, понял?

Сержанты приутихли: с этой самой рукой все были хорошо знакомы.

– Белоконь, дуй за лошадью – и в штаб, – распорядился старлей. – Найдешь нашего командира полка. Фамилию помнишь? Назови!

– Полковник Дубинский, – сказал Белоконь.

– Верно, кузнец-молодец! Доложишь ему там… про все, что у нас тут. Про раненых не забудь. У семьдесят шестых половина расчетов лежит и воет. Считать их не будем, пусть хоть две-три машины пришлют. Но главное, сержант, – это снаряды, понял?

– Так точно!

– Выполняй, не стой столбом!

* * *

Единственной лошадью в дивизионе была Ромашка. Артиллерию прикатили на позиции грузовиками, но машины тут же потребовались для других целей. Случись в этот день отступление, пушки пришлось бы бросить. А пушкари, вернувшиеся в дивизию налегке, как пить дать пошли бы под трибунал. За то, что не дотащили технику на своем горбу.

Ординарец убитого капитана, невысокий юркий мужичок, которого все звали просто Матвеичем, повел Белоконя куда-то за командирский блиндаж.

– Здесь наша Ромашка, – объяснил он. – В отдельных апартаментах.

Лошадь находилась в замаскированной прямоугольной яме с широким въездом.

– Никак, для грузовика рыли, – догадался Белоконь.

– Было дело, – сказал ординарец. Он зашел внутрь, и оттуда послышался грохот и лошадиное фыркание. Донесся его голос: – Командир-то наш был с понятием. Говорит мне вчера: «Матвеич, вот завтра отстреляемся и будем бойцам водку развозить». Я говорю: «Товарищ капитан, у нас ведь ни авто, ни водки!» А он мне так по-свойски: «Не боись, солдат, все будет!» Великий был человек!

Матвеич вывел из ямы кобылу удивительной желто-рыжей масти.

– Вот, сержант, прима нашего Дона, – сказал он. И добавил, обращаясь к лошади: – Ромашка, это сержант, познакомься.

Белоконь погладил ее по холке.

– Матвеич, а Матвеич… – растерянно протянул он. – Седла-то нет.

– Ты, сержант, чай, не вчера родился. Должен понимать.

– Что я должен понимать?

Ординарец озлился.

– Да ничего! Офицеры на заднице ездят, а ему седло подавай!.. Да это просто, сержант, – сказал он уже спокойнее. – Ногами за бока держись, вот и все дела. За волосья крепко не хватай, она этого не любит. Уздечку резко не дергай, а то сбросит. Будет упрямиться – пятками ее, пятками!.. У тебя, я смотрю, сапоги новые, не хошь на водку выменять? – неожиданно закончил он.

– Не хочу, – буркнул Белоконь.

Ординарец протянул ему открытую флягу.

– На вот тогда, глотни за упокой души нашего командира.

– Пусть земля ему будет пухом! – сказал Белоконь и сделал два огромных глотка.

Во фляге оказался спирт, и сержант едва не задохнулся. Пока он дышал в рукав, Матвеич тоже выпил и пожелал павшему капитану покоиться с миром.

– …потому что на все Божья воля! – закончил он.

– Бога нет, – напомнил Белоконь.

– Это ты еще из настоящего боя ни разу не вышел. У тебя пока и Бога нет, и партия – наш рулевой.

Белоконь посмотрел на ординарца с удивлением, но тут же понял, что выпившему сержанту можно сказать и не такое. Если даже донесет – легко отпереться. Он молча схватил флягу, выдохнул и глотнул еще.

Матвеич ловко подсадил Белоконя на лошадь и подал ему оставленную на земле винтовку.

– Бывай, сержант. По дороге за полчаса доскачешь. Тут все просто, еще никто не заблудился. Да и Ромашка наша дорогу знает. Береги ее там! А ты – чтоб в целости вернулась! – Последние слова, по-видимому, были адресованы кобыле.

Та фыркнула и пошла шагом.

Дорога оказалась всего лишь раскатанной техникой колеей, но лошадь двигалась по ней уверенно. Белоконь ехал верхом впервые – выяснилось, что ничего сложного в этом нет. Ободрившись, сержант слегка ударил Ромашку сапогами, и та перешла на умеренный бег.

Через пару минут он уже проклинал такой способ передвижения. Чтобы удержаться верхом и хоть как-то смягчить удары о лошадиную спину, приходилось изо всех сил напрягать растопыренные ноги. Спасая свое мужское достоинство, он сильно отклонился назад и перенес вес на мягкие части тела. Винтовка съехала с плеча и билась о ногу. Белоконь отпустил гриву, поправил оружие и, чтобы не потерять равновесие, потянул за уздечку. Ромашка встала. Винтовка сползла. Белоконь подергал уздечку в разные стороны. Лошадь повернула голову и уставилась на него большим карим глазом.

– Ромашка, – сказал Белоконь с чувством, – поехали в штаб, пожалуйста!

Кобыла отвернулась.

– Ну, мертвая! – гаркнул сержант и треснул ее пятками по ребрам.

Лошадь поскакала бодрым кавалерийским аллюром. Всадника мотало из стороны в сторону и высоко подбрасывало. Прошла целая вечность, пока взмокший сержант нашел наконец положение, благодаря которому у него оставался небольшой шанс заиметь в будущем еще несколько карапузов. Он с тоской подумал, что, наверное, поздно об этом беспокоиться.

Белоконь ехал вдоль советских позиций. Безжалостное летнее солнце стояло в зените. Где-то далеко слева мирно текли воды великого Дона. Справа, метрах в пятистах от дороги, громыхали орудия обеих армий. Вокруг была ровная степь с редкой растительностью, из-за чего фронт казался еще ближе. Время от времени оттуда прилетали снаряды – на пути Белоконя попадались довольно крупные воронки. Ромашка огибала их с потрясающим безразличием.

В небе стал нарастать знакомый, пробирающий до дрожи вой сирен. Белоконь поднял голову и увидел множество черных крылатых силуэтов, надвигавшихся с запада. Они стремительно приближались, ближайшие уже начали пикировать. Непобедимая, как саранча, германская авиация – настоящий кошмар артиллериста. То ли «Мессершмитты», то ли «Юнкерсы», то ли еще какая-то холера. Зенитчики ждали их еще утром, но самолеты появились только сейчас. Странно. Дождались, подумал Белоконь.

Обхватив лошадь за шею, он замолотил ногами по ее бокам.

– Скачи, кобылка!!! Давай, милая! Ты же знаешь, где штаб!

Ромашка рванула галопом. По крайней мере, так показалось седоку – с каждым прыжком его подбрасывало на добрые полметра над лошадью. Белоконь держался изо всех сил. Он уже смирился с тем, что на всю жизнь останется евнухом и, если выживет, будет ходить врастопырку.

На позиции посыпались бомбы. Одуревшему от скачки сержанту казалось, что они рвутся со всех сторон и что одинокий всадник в степи – самая привлекательная цель для истребителя.

Так и случилось. Выходящий из пике бомбардировщик вскользь мазнул по лошади пулеметной очередью. Однако Белоконь осознал это позже. В тот момент он почувствовал лишь неведомую силу, метнувшую его в какие-то кусты. Белоконь впал в беспамятство.