Текст книги "Черепаховый суп"

Автор книги: Руслан Галеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Анатолю Машкину, благодаря которому эта книга была написана. Евгении, благодаря которой я пишу.

Руслан Галеев Черепаховый суп

ПРОЛОГ

Ветер с севера, с гор. Это плохо…

В этом климате нет времен года, нет сезонных вешек. Но иногда с севера приходит ветер, и через несколько часов все затягивает туманом. Дома и одежда пропитываются сыростью, а в воздухе но–сится запах плесени. Уже через пару дней такая погода начинает действовать на нервы, а через неделю обнаруживаешь, что ты пьян и бросаешься на стены. Кажется, что за эту неделю сырость прони–кает в мозг и оседает там, но никакими дозами алкоголя ее не вы–травить. А наркотики я никогда не воспринимал как выход. Да и не достать их в этом городе.

Здесь пьют. Этим все сказано. Просто до хрена всего сказано. В городе Самерсене с народонаселением в семь с половиной ты–сяч человек пьют все: хлеборобы, рыбаки, придурковатый вика–рий. Викарий – даже больше остальных. Наверное, потому что умнее… Здесь пустая жизнь. Пустая и мало чем отличающаяся от скотской. Единственное, что держит меня в этом забытом Богом болоте, – одиночество и относительная недоступность для тех людей, с которыми я провел большую часть жизни. Вернее, для всего одного человека. Женщины, которую я боюсь больше са–мой смерти, женщины, которая стала для меня олицетворением худшего.

А одиночество… Что ж, я не самый общительный человек и не люблю, когда лезут в мою жизнь. А здесь все: и рыбаки, и хлеборо–бы, и викарий – одиноки, в какие бы группы и группировки не сво–дило их ежевечернее пьянство: глубокое, в ноль, до потери миро–восприятия. Здесь пьют, чтобы еще глубже уйти в себя. Чтобы отго–родиться рвотными судорогами и жесточайшим похмельем от унылой жизни двуногого скота. Уйти в искусственную пустоту от пу–стоты абсолютной. А наркотики – всегда попытка выйти за грань, только какие здесь к черту грани…

Я сбежал в Самерсен три года назад… И за эти три года ничего не изменилось. Ничего. Но я почти привык.

Единственное, с чем мне так и не удалось смириться, – так это с туманами, пригоняемыми северным ветром со стороны гор. Однако на сей раз я намерен уйти раньше, чем начнется ветер. Сбежать. Надолго. Возможно, навсегда. Знаете, мне хватило этих трех лет, по-настоящему хватило.

На прикроватной тумбочке телеграмма. Я смотрю на нее и, черт побери, я рад ее видеть. Такая допотопная вещь во времена World Wide Web. Три года я боялся ее получить, а теперь думаю, что она –мой билет из этой жизни, в которую я, кажется, начал прорастать.

Лопасти вентилятора с тупой настойчивостью молотят воздух под потолком. Занавески на окне вяло шевелятся… Стол, печатная ма–шинка, сотни две исписанных страниц, никому кроме меня не нуж–ных. Панцирная кровать, стул, тумбочка. Окно с видом на опосты–левший пейзаж: убегающие к горизонту холмы, поросшие жесткой, как свиная щетина, травой. Через неделю их лицезрения теряешь всякий контакт со временем, и факт бессмысленного существова–ния донимает тебя уже только по привычке. А если и шелохнется что-то в глубине души, то это легко заглушить алкоголем.

Это замкнутый круг. Постоянное пьянство жителей Самерсена превращает жизнь в бесконечно унылую череду дней, сбежать от которой здесь можно только в алкоголизм. Я тоже пью. Не так мно–го, как остальные, но все-таки пью. Еще спасают привезенные из убогого городского магазинчика книги. И моя рукопись, которая ни–когда не будет опубликована, потому что, если честно, в ней я под–ставляю многих людей. (Но Полковник сказал мне: «Кто-то же дол–жен об этом написать!») Если б не книги и рукопись, я пил бы, как все. Глядя на викария, я понимал, что такой момент рано или позд–но наступит. И наступил бы, не получи я телеграмму…

Беда в том, что уже через пару месяцев пребывания в таких ме–стах, как Самерсен, уехать очень сложно. Да, вы ненавидите их. Но все равно в них врастаете. Они пропитывают вас – точно так же, как туман пропитывает одежду. И становится страшно что-то ме–нять…

Дверь открывается без стука, и в комнату неуверенной походкой входит викарий. На пороге он застывает и упирается раскалибро-ванным взглядом в собранный рюкзак на кровати, лежащий рядом дробовик и связку ключей.

– Макс… Ты уезжаешь?

Я молча закидываю рюкзак за спину, в левую руку беру помпо-вик, в правую – ключи. В рюкзаке – рукопись. Викарий не сводит взгляда с теперь уже пустой кровати. Белье и матрас скатаны в ру–лон, под голой сеткой – прямоугольник пыли.

– Последишь за моей берлогой, приятель? – спрашиваю я уже из коридора…

Часть первая ROAD MOVIE

1. Большое кольцо

– Куда прешь, твою мать! Убери свое корыто с дороги!

Несколько лет назад, до того, как мне пришлось осесть в Самер-сене, я точно так же материл деревенских водил, вечно путающихся под колесами на оживленных трассах. Теперь я и сам плохо ориен–тируюсь на Большом кольце. Поэтому не реагирую на окрики. Заде–вает только одно. Моя машина не корыто. Потому что настоящий ЗИС-110 1951 года выпуска, который я перебрал по винтику свои–ми руками, – это машина, которой можно, более того, нужно гор–диться… Хотя, возможно, с высоты какого-нибудь тракера-дально-бойщика или тяжело груженного лесовоза любая машина, не пре–вышающая в холке диаметр их колеса, кажется корытом. И все же я оставляю за собой право оспаривать данную точку зрения.

Этот ЗИС – все, что у меня осталось от прошлой жизни. Вернее, все, что мне оставили… Потому что три года назад ни этого ЗИСа, ни меня уже не должно было быть. Но писать об этом сейчас мне не хо–чется. Всему свое время.

И все же, как ни крути, выехать после трех лет езды по сель–ским дорогам на Большое кольцо – не так легко, как кажется на первый взгляд. И тем утром мне довелось испытать это на собст–венной шкуре.

Я не успел вовремя перестроиться в правый ряд и начал спешно притормаживать ближе к повороту. Тогда-то на меня и обрушился ог–лушительный вопль раненого слона. Ехавший следом грузовик «Scout» явно не ожидал таких нелепых (действительно нелепых) мане–вров со стороны летящего на бреющем «корыта». Он выдавил из сво–их тормозов все, что мог, но инерция огромного, забитого контейне–рами прицепа повела его юзом. Гигантское чудовище с колесами в два моих роста летело на мой антикварный ЗИС, и тяжело груженный прицеп начало заносить влево (я увидел, как затормозил и, кажется, успел от него увернуться какой-то потрепанный «форд»). Вцепившись в руль побелевшими пальцами и вдавив педаль газа едва ли не в ас–фальт, я заставил ЗИС втереться между визжащим тормозами «фольксвагеном» и дряхлой «ладой» с тонированными стеклами.

В зеркало заднего вида я заметил, как из остановившегося гру–зовика вылетел водитель в брезентовом комбезе. Он что-то орал и махал руками, но я решил не реагировать. Тем более что был за–нят – вытирал с лица капли ледяного пота.

Я не испугался водителя грузовика. Жизнь в Самерсене превра–тила меня в пилота «корыта» и отчасти сказалась на моих умствен–ных способностях. Но драки в Самерсене так же обыденны, как и са–мо пьянство. Хлеборобы против рыбаков, тиффози одного клуба против хулз другого, белые против цветных, христиане против му–сульман, кто угодно против кого угодно. Особенно по пятницам, ког–да одного алкогольного дурмана уже недостаточно, чтобы снять на–пряжение минувшей рабочей недели.

Так вот, я очень старался держать себя в форме. Каждую пятни–цу выходил из дома, шел в «Эй, не спать», потягивал пиво и ждал. А потом присоединялся к толпе. К хлеборобам, рыбакам, тиффози, христианам, мусульманам, белым или желтым, – к кому угодно. Я не мог позволить себе потерять форму, потому что верил – рано или по–здно я получу телеграмму…

Так что дело было не в возможном спарринге с брезентовым во–дителем грузовика. Просто в тот самый момент, в ту самую секунду, когда «Scout» издал вопль раненного слона, меня накрыло яркое воспоминание. Ровно три года назад огромный лесовоз точно так же летел на мою машину… Только тогда это не было случайностью или следствием моей растерянности на дороге, а лесовоз – не тормозил.

Короче говоря, я ушел с Большого кольца, нашел ближайшую парковку и остановился. Время поджимало, но ехать дальше в та–ком состоянии не стоило. Одна сигарета, решил я, вдавливая прику–риватель…

Три года назад я очень любил две трассы: «1969» и Большое кольцо. Стремительное движение, круглосуточный непокой, посто–янная необходимость маневрировать, особенно в будни, когда все куда-то торопятся, – хорошая разрядка, лучше любой пьяной драки в Самерсене. Нужно постоянно быть начеку, ведь в зажатом меж бетонных плит ущелье скоростного шоссе какой-нибудь стальной диплодок, типа лесовоза или рефрижератора, так и норовит под–мять твою машину, втереть ее в асфальт, разложить на составные части. А когда устаешь от напряжения – сворачиваешь в любой ра-диал и находишь парковку. Обычно, остановившись, я доставал с заднего сиденья ноутбук. После бешеной гонки на выживание лег–ко писалось о другой территории, где смерть была привычна, как пища, и ничем не напоминала игру. Там вообще играми не пахнет.

Краткая географическая справка (исключительно по просьбе Полковника). Земля, разумеется, плоская. Она покоится на спинах трех слонов, которые, в свою очередь, попирают ногами Великую Че–репаху. Астрономы детально изучили видимую часть панциря Черепа–хи, однако головы никто никогда не видел. Есть мнение, что Черепаха давным-давно сдохла, и по океану плывет только непотопляемый панцирь. Лично я видел его только на фотографиях в Интернете. А вот бивни слонов с нанесенным на них точечным рисунком созвездий однажды лицезрел собственными глазами, что называется, непо–средственно. Для этого пришлось раскошелиться на экскурсию по Международному космическому комплексу и заглянуть в святая святых: в зрачок исполинского телескопа МКК-3000.

Описывать увиденное и то, что я при этом почувствовал, – не ста–ну. Слава богу, существуют вещи, которые невозможно описать сло–вами. Низвести до слов. Если ваша цивилизация достигла того уровня, когда можно увидеть рисунок созвездий на бивнях сло–нов, – вы меня поймете.

Далее. Геополитическая информация. Земля имеет форму диска, ныне ее территория разбита на четыре зоны влияния – метрополии. По большому счету это зоны влияния четырех мегаполисов: Вашинг–тон на западе, Москва на севере, Токио на востоке и Абу-Даби на юге.

Ну, а центр планетарного диска занимает Неподконтрольная Дис–танция, которую в просторечье окрестили Эпицентром. Ранее здесь располагалась пятая метрополия – зона влияния богатого и пре–красного мегаполиса Нагасаки. Однако во время последней войны на нее было сброшено неопределенное количество рождественских бандеролей с милыми упаковками продуктов полураспада. В резуль–тате чего, собственно, и появилась Неподконтрольная Дистанция. Насколько мне известно, с тех пор на территорию Эпицентра отпра–вили несколько научных и с десяток военных экспедиций, ни одна из которых не вернулась обратно. Что меня нисколько не удивляет… Мне ведь хорошо знакомо это место. Как и любому сталкеру.

Я прикурил вторую сигарету от окурка первой, выключил конди–ционер и опустил стекла. В лицо ударил пропеченный воздух Большо–го кольца, насквозь пропитанный выхлопными газами… Эта трасса проходит по всему внешнему радиусу диска, и поступающие извне воздушные массы загоняют выхлопы внутрь. Думаю, если в зоне видимости астрономических приборов вдруг окажется другая Чере–паха, несущая планетарный диск (как в 1844 году), то Земля будет выглядеть как мутное марево, увенчанное дымной шапкой. Цивили–зация – тоже своеобразный двигатель внутреннего сгорания.

Слева от моего ЗИСа припаркован «фольксваген-жук» канарееч–ного цвета. Но не легендарная машина, символ эпохи и тому подоб–ное, а современная пародия на нее, похожая на брелок от ключей. Справа место свободно, а сразу за ним – пафосный черный «бент-ли» с настолько затонированными стеклами, что кажется – их и во–все нет. За «бентли» – сплошной поток ответвившегося от Большого кольца радиала. Броуновское движение многочисленных «лад»,

«мерседесов», «фордов» и прочего моторизированного железа; до–рожное ограждение выполняет функции демонов Максвелла. Ну а выше – только Солнце, мертвой хваткой вцепившееся в зенит. Оно плавит стекла пролетающих машин, бьет и сквозь тонировку, и сквозь солнцезащитные очки…

Докуриваю, поднимаю стекла, включаю кондиционер. Нажимаю «play» на панели олдовой магнитолы. Дик Дэйл избавляет меня от необходимости слушать звуки Большого кольца. На ручных часах, болтающихся на зеркале заднего вида, – 12.42. Паром отходит че–рез час восемнадцать минут.

2. Клуб анонимных свидетелей

По мере удаления от Большого кольца поток становится менее плотным, а скорость из-за многочисленных ограничительных зна–ков падает.

Минут через сорок выхватываю взглядом указатель с аббревиа–турой «WZ-001». Понятия не имею, что это значит, но если верить до–рожному атласу, именно эта трасса мне и нужна. На сей раз вовре–мя меняю ряд и поворачиваю без эксцессов.

Сразу после поворота на обочине приткнулась полицейская ма–шина. На ее стеклах – такая же густая тонировка, как у того «бент-ли» на парковке. И это не единственная черта, объединяющая кри–миналитет и правоохранительные органы. Их отношения можно оха–рактеризовать как «единство (но, к сожалению, не борьба) противоположностей». Симбиоз на базе общих интересов.

Как только мой ЗИС минует поворот, из полицейской машины вы–ползает снулый, похожий на пассивного гея полицейский и дает от–машку. Я послушно поворачиваю к обочине, правой рукой рефлектор-но проверяю положение охотничьего ножа «Ozzy» на поясе. Стрелять у всех на глазах из помпового дробовика – глупо. Потому что, во-пер–вых, как минимум еще один полицейский остался в машине дожевы–вать пончики, а во-вторых, трасса недостаточно пустынна, чтоб мож–но было без палева замочить представителя правопорядка. Слишком много среди нас так называемых анонимных свидетелей правонару–шения. И не знают этого только те, кто никогда не преступал закон. Даже по мелочи, например, нарушая правила дорожного движения или стреляя по бутылкам из пневматики. Такие свидетели куда менее могущественны, нежели, например, масоны, но результаты их дея–тельности зачастую гораздо более разрушительны.

В принципе, никакой опасности этот полицейский представлять не может. ЗИС в порядке, номера новые, документы в наличии. Так что движение мое было исключительно рефлекторным. И это пре–красно, это значит, что я еще не окончательно раскис в самерсен-ском болоте. Что касается оружия, то необходимые документы были выписаны официально на мое имя по нынешнему паспорту самер-сенским окружным паспортным управлением. Это обошлось мне всего в один ящик не слишком дорогого виски…

– Ваши документы, – с ходу начинает полис, забыв представить–ся и приложить ладонь к козырьку.

Я молча протягиваю в окно документы и ставлю магнитолу на «mute». Полис изучает поочередно права, карточку техосмотра, страховку. Документы на оружие – особенно внимательно. Идиот. Я подготовился тщательно, и подделку среднестатистической аппа–ратурой не различить. А к высокочувствительной таких, как этот по–лис, не подпускают. Иначе кто-то из них может нажать из любопыт–ства кнопку, и Земле придет конец.

– Что-то не так? – спрашиваю я исключительно ради проформы.

– У вас с собой помповое ружье и охотничий нож?

– Да.

– Я-а-асно, – тянет полицейский, и его глаза стекленеют.

Он судорожно пытается придумать, как вытянуть деньги. И если бы меня не поджимало время, ему бы ничего не светило. Но я не имею права опоздать на паром, так что, возможно, раскошелиться придется.

– Оружие в багажнике? – уточняет он.

– Ружье – да. Нож на поясе.

– Почему?

А он совсем обнаглел, этот похожий на гея полицейский. Похоже, начитался дешевых детективов.

– Могу я узнать, почему вы задаете такие вопросы?

– Нет, – говорит полицейский с улыбкой ничтожества, у которого появился шанс показать свою власть. К сожалению, это характерно не только для таких вот недалеких представителей общества. Не знаю уж, где искать корни тенденции, учитывая, что большинство людей все-таки подозревают, что дерьмо в любой упаковке остает–ся дерьмом и легко определяется по запаху.

– Нет, – повторяет полицейский и продолжает улыбаться. – Так вы всегда носите при себе нож?

– Да, – отвечаю я и безмятежно улыбаюсь.

Полицейский снова надолго задумывается, а в моей голове мелькает мысль о том, что, может быть, черт с ними, с анонимными свидетелями…

– Откройте багажник и выйдите из машины, – командует он.

– Ну, вот что, – говорю я и вздыхаю.

Этот вздох я отрабатывал еще в годы бурной молодости, когда общаться с тугодумами-полицейскими приходилось едва ли не еже–дневно. Он означает: «Я, разумеется, все понимаю и ни в коем слу–чае не оспариваю ваше право проявить служебное рвение. И все же пошли бы вы на хрен, уважаемый».

– Я вижу, – говорю я, – тут какое-то недоразумение. Надеюсь, вы не будете возражать, если я позвоню своему адвокату? – Адвоката у меня никогда не было, но сейчас это не имеет значения.

На плоском лице полицейского отражается очередная попытка обдумать ситуацию.

– То есть, – чуть ли не по слогам произносит он фразу, которую вы–читал в дешевом детективе, – вы отказываетесь открыть багажник?

– Ни в коем случае. Я открою его. Но только в присутствии свое–го адвоката.

Полис как-то растерянно посмотрел на меня, затем снова открыл права и начал что-то переписывать из них в блокнот. Пусть его пи–шет. До парома меня вряд ли еще раз остановят, а потом я окажусь в ведении другого муниципального округа.

Возвращая документы, он говорит обиженно:

– Думаю, вам еще придется пообщаться с полицией нашего ок–руга.

Разумеется, попрощаться он тоже забыл. Последовательный су–кин сын…

Случись подобное в более глухой местности, ни вздохи, ни упоми–нание об адвокате меня бы не спасли: чем менее оживленно, тем более размытой становится грань между законом и криминалом. Но тут, в непосредственной близости от Большого кольца, а значит, и посторонних глаз, полицейские вынуждены себя держать (хотя бы относительно) в рамках закона. Они ведь тоже опасаются аноним–ных свидетелей правонарушений.

Беседа с полицейским заняла немало времени, и я оказался в цейтноте. Пришлось срочно выдавливать из себя пилота «провинци–ального корыта». Спасибо инстинкту самосохранения менее про–винциальных водителей, да еще, пожалуй, моим просыпающимся рефлексам (в куда меньшей степени), до цели я добрался благопо–лучно.

На паром под хмурым взглядом паромщика с помятой сигаретой в зубах я въезжал последним. Солнце как раз перевалило через зе–нит и теперь лениво разбрасывало ртуть по гофрированной поверх–ности реки. Я отыскал свободное место на втором ярусе, поставил ЗИС на ручной тормоз и опустил солнцезащитный козырек.

Паромщик Жак и глазом не моргнул при виде меня, но я знал, что мы пообщаемся. Позже. Славный он парень и далеко не дурак. Ду–маю, мы могли бы стать хорошими друзьями, будь у нас возможность общаться почаще до того, как мне пришлось затаиться в Самерсене…

Мой дредноут оказался между новенькой «ауди» и древним «фор–дом» естественного ржавого цвета и, на мой взгляд, добавил этому автоиндустриальному кадру определенный налет аристократизма. В «форде» дремал, надвинув шляпу на глаза, типичный представи–тель местного фермерства. В «ауди», положив книгу на руль и высу–нув в окно руку с тлеющей ультратонкой сигаретой, восседала отро–ковица лет осьмнадцати с по-детски курносым гладеньким личиком, уже, впрочем, слегка подпорченным флером интеллигентного бляд–ства. Ни тот, ни другая никак не отреагировали на мое появление. Меня это вполне устраивало.

3. Марта

Под мерное качание парома на меня наваливалась тяжелая, грозящая головной болью дрема. А вместе с ней и образы, которых я тщательно избегал.

Там, в Самерсене, была женщина. Марта… Жена фермера с хуто–ра на окраине.

Марту выдали замуж чуть ли не в пятнадцать лет. Ко времени на–шего знакомства ей было двадцать семь. Трое детей, хозяйство, ранние морщины и периодически обновляющиеся синяки на теле. Иногда Марта не могла вспомнить, за что муж избил ее на этот раз.

Она приезжала в город раз в две недели – заказать кое-какие ве–щи и забрать заказанное в прошлый раз. А потом приходила ко мне. Ненадолго – на час, иногда немного задерживалась. И я ждал ее. Каждый раз… Она – это все, что было у меня в те странные три года моей жизни. И подозреваю, я – это все, что было у нее. Так сложи–лось. Нас и толкнула-то друг к другу безысходность: каждый пытался найти в этих скоротечных, часто безмолвных встречах что-то свое.

Марта перерезала себе вены несколько месяцев назад. Я не знаю, была ли тому конкретная причина или она сделала это потому же, почему приходила ко мне. Но каждый раз, думая о ней, я чувст–вую себя последней мразью. Я ведь всегда держал за пазухой на–дежду, что рано или поздно свалю из Самерсена. А у нее такой на–дежды не было, у нее вообще не было никакой надежды. В том чис–ле и на меня. Мы оба знали, что если я уеду, то один…

Она приезжала рано, с одним из первых автобусов, шла по мага–зинам, в ателье, еще куда-то. А через час черным ходом приходила ко мне. Дом, где я снимал квартиру, стоял на отшибе, а задняя дверь и вовсе выходила в сторону болот. Марту никто никогда не видел…

Она сбрасывала пальто прямо на пол, а я покрывал жадными по–целуями ее лицо, шею, руки… Я чувствовал себя джанки, получив–шим долгожданную дозу… Полностью обнаженной я видел Марту только в самый первый раз, позже мы не тратили время на раздева–ние. Нам всегда его не хватало. Я так и запомнил ее: в расстегнутой блузке, с задранной юбкой, с разбросанными по подушке русыми во–лосами. У нее было прекрасное тело, она вообще была очень краси–ва, со всеми своими ранними морщинами. Но мне нужно было не ее тело, не скоропалительные совокупления. Все это я легко мог полу–чить в городском бардаке. Марта была моим глотком воздуха, спаси–тельной инъекцией. Я мог бы любить эту женщину, но любил то лож–ное ощущение счастливой амнезии, которое она мне приносила.

Марта была моим лекарством. И одновременно ядом, который про–питывал мою жизнь… Алкоголь и обыденность – лучшие лекарства от надежды. И если бы Марта не покончила с собой… я бы, наверное, смирился с жизнью в этом болоте, и никакая телеграмма уже не смог–ла меня оттуда вытянуть. Смерть Марты стала оплеухой, заставившей меня очнуться. Поле этого я готов был уехать в любую минуту…

Паром пересекает реку не строго перпендикулярно, а сильно за–бирая вверх по течению. Я открываю глаза и вглядываюсь в лобо–вое стекло, пытаясь разглядеть кройцбергские дома. Здесь все ина–че, не так, как в Самерсене. Наверняка у этих людей тоже есть свои черные дни, свои камни, тупики и айсберги. Иначе не бывает. Уве–рен, что даже у домашних канареек, отупевших от обилия комбикор–ма и редких свободных полетов по квартире с целью обгадить-таки видимое через решетку, – даже у этих рафинированных пичуг име–ются свои Сцилла и Харибда. Но от кройцбергских домов на той сто–роне реки не разило такой безысходностью, как от фермерских ла–чуг Самерсена. А город, из которого мне удалось сбежать, весь – от осевших фундаментов до загаженных голубями крыш – пропитался тоскливой плесенью. Но самое главное, самое, мать его, страшное: он оседал в душах людей. Они же там, в Самерсене, все поголовно, как зомби. Серые тени, а не люди. Их глаза никогда не горят, только слезятся с похмелья, а сердцебиение учащается лишь в предвкуше–нии очередной порции средства, помогающего спрятаться от самих себя! Я жил в этом сером цвете, я сам был им, я лакал и сблевывал его. Я хорошо с ним знаком.

А в кройцбергских домах обитало какое-то необъяснимое счас–тье. Мне было приятно разглядывать игрушечные постройки на про–тивоположном берегу. Глядя на них, хотелось улыбаться.

Последний раз я улыбался четыре месяца назад, глядя в глаза Марты. Все уже закончилось, но она продолжала сжимать мою спину бедрами, и наше неровное хриплое дыхание смешивалось с запаха–ми пота и специфическим духом моей холостяцкой норы. Мы улыба–лись, глядя друг другу в глаза, и ни о чем не думали. Это было главным условием наших встреч – не думать ни о чем. Это было единственное, для чего мы встречались. По крайней мере, я…

4. Колесо Жака

Паром миновал буи, обозначающие границы территорий разных муниципалитетов. Я вылез из машины, закурил и неторопливо дви–нулся к рубке. Жак с неизменной сигаретой в зубах не отреагиро–вал на мое появление. Он стоял около рубки, облокотившись о по–ручни, и хмуро вглядывался куда-то вдаль, точно пытаясь найти там причину своего плохого настроения. После того как все паромы на реке оснастили электронным оборудованием, должность паромщи–ка стала чисто номинальной. Иногда, особенно весной, в период тая–ния снегов, когда река переполняется и меняет очертания берегов, Жаку удается встать к штурвалу и снова почувствовать себя первым после Бога. Остальное время он уныло курит, облокотившись о по–ручни. Три года назад, во время нашей последней встречи, Жак клялся, что еще месяц-другой, и он свалит с этой неблагодарной работы. Он верил, что место для него всегда найдется. Но я знаю:

Жак никогда не покинет паром по собственной инициативе. Он, как и его древняя посудина, навсегда привязан к давным-давно не су–ществующему паромному тросу, растянутому между берегами.

Я встал рядом с Жаком, облокотился о поручни. Он проговорил едва слышно, не вынимая изо рта сигарету:

– Значит, больше не прячешься?

– Значит, так и мотаешься? – вопросом на вопрос ответил я. Жак кивнул.

– Так и есть.

– Ты совсем не изменился, приятель.

– Угу. – Жак сплюнул окурок на палубу и аккуратно растоптал. Он терпеть не мог, когда мусор бросали в реку, даже если это был про–сто окурок. Однажды какой-то придурок слил за борт полканистры масла. Жак сломал ему челюсть. Молча. В трех местах. Не потому, что был фанатичным экологом. У него были свои причины.

– Я, брат, сейчас в таком возрасте, когда меняться либо уже по–здно, либо еще рано. Прыщи сошли, но хрен еще стоит. А ты как? Просто прогуляться или…

– Или.

– Угу. Ну, удачи.

– Спасибо.

Жак оттолкнулся от поручня и неторопливо двинулся к рубке. До пристани оставалось не больше трех минут хода, и паромщику надо было выполнять свои обязанности. Я докурил и, точно так же оттолк–нувшись от поручня, побрел к своему ЗИСу.

Поскольку в этой истории паромщик Жак больше фигурировать не будет, мне бы хотелось кое-что о нем рассказать. Просто потому, что он на самом деле отличный дядька и, доведись нам чуть больше и чаще общаться, мы могли стать хорошими друзьями. И будь у это–го мира чуть больше будущего – тоже. Ну а раз все вышло так, как вышло, я просто расскажу историю этого парня, которую подслу–шал в одной из забегаловок неподалеку от кройцбергской при–стани. Во время последней войны Жак точно так же работал па–ромщиком, правда, значительно выше по течению. Его семья –жена и двое дочерей – жила в одном из кройцбергских домишек на левом берегу.

Каждое утро Жак садился на старый, купленный по случаю, тро–фейный мотоцикл «ДКВ» и мчался в соседний городок Вально. Там он оставлял чудо инженерной мысли во дворе у приятеля и переса–живался в вахтенный «фердинанд». Автобус отвозил горнорабочих к Вальновским угольным разработкам, рядом с которыми в первые же годы войны была построена паромная переправа. Военные ав–токараваны доставляли с Большого кольца солдат, боеприпасы, ме–дикаменты и военную технику, а Жак переправлял все это на левый берег. Там он забирал госпитальные машины с ранеными и порож–ние грузовики и вез их на правый берег. И так – с пяти утра до де–вяти вечера все 365 дней первого года войны.

За это время линия фронта трижды приближалась к Вально и Кройцбергу и трижды отбрасывалась назад. Причина понятна –максимальное сближение берегов, облегчающее переправу, и бли–зость Большого кольца. Но лишь однажды крестоносцам удалось захватить этот район. Всего на три дня. К Вально и Кройцбергу про–рвалась легендарная по жестокости и бесчеловечности «Verfault Stoff». Все произошло стремительно, никто из жителей не успел вы–ехать. А доблестные рыцари «Verfault Stoff», помимо непосредствен–ной задачи удержания стратегически важного плацдарма, занялись «прославившим» их крещением. Огнем, мечом и водой. Улицы Валь-но и Кройцберга почернели от крови. Дома превратились в семей–ные склепы. А молодых, способных рожать женщин и девчонок за–гнали на паром, вывезли на середину реки и утопили. Их просто при–ковали к огромному пароходному колесу и сбросили его в воду. Смерть вообще не склонна к усложнениям.

Второй год войны был единственным годом в жизни Жака, когда он не работал на пароме. Он ушел на фронт. Сначала с какой-то труппер-ской бригадой. Потом его перевели в диверсионный корпус генерала Омана. И среди крестоносцев поползла легенда о свирепом Жаке.

Жака не посылали за «языками» – он всегда проваливал такие за–дания. Его отправляли только туда, где никто не должен был выжить.

Под конец второго года войны он демобилизовался с тяжелой контузией. Вернулся к реке и снова устроился паромщиком. Но из Вально перевелся в Кройцберг. Так и водит с тех пор свой паром от берега к берегу, изо дня в день. А река в этом месте очень глубокая. Колесо так и не нашли…

5. Зонтичный Человек

Кройцберг – один из самых красивых городов на планетарном диске. Я много где побывал и могу утверждать это со всей ответствен–ностью. После войны жители сами отстраивали его заново, и на фун–даментах вчерашних пепелищ выросли аккуратные двух-трехэтаж-ные дома. Те самые, что я разглядывал с парома.

Вально, который отстраивало государство силами еще не расфор–мированной армии, отличается от Кройцберга, как собор Гауди от во–енной казармы. Однотипные пятиэтажки силикатного кирпича, пря–мые улицы и промышленные кварталы. Вально превратился в инду–стриальный городок, ныне он превосходит Кройцберг по площади и по количеству населения. Но остается настоящей дырой, лишь не–многим менее безрадостной, чем Самерсен. Мне пришлось побы–вать в Вально дважды с перерывом чуть меньше чем в десять лет. Так вот, за эти 10 лет ничего не изменилось, разве что обветшало. Приехать из Кройцберга в Вально – все равно что из Западного Бер–лина в Восточный тогда, когда столицу крестоносцев разделяла урод–ливая стена, на обломках которой позже весело отожгли парни из «Pink Floyd».

В общем, я стараюсь избегать таких мест, как Вально. Вот и те–перь, хотя путь через индустриальный ад короче километров на со-рок-пятьдесят, я предпочитаю трассу «1969». Она делает значитель–ный крюк к югу и кое-где не очень удобна для проезда. К тому же ее не ремонтировали последние лет этак десять, так что особенно на ней не разгонишься. Но все это ерунда по сравнению с тоской, ко–торую сулит более короткая дорога.