Текст книги "Крайняя маза"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

23. Остался год

Поставив на стол бутылки, Смирнов увидел, что мобильный телефон лежит не там, где находился перед его уходом.

– Это я интересовался входными звонками, – поймал его взгляд Стылый. Чувствовалось, что он смятен. – Похоже, ты сейчас с Борисом Михайловичем в корешах... Продал меня с потрохами, да?

– Да нет... Мы просто с ним друзья сейчас. На днях должны встретиться. Поможешь? Мне как-то стремно. Не моего ранга человек... И за задницу свою, честно говоря, побаиваюсь.

Стылый испытывающе смотрел с минуту. Решил поверить. И хохотнул неестественно:

– Конечно, помогу! Я в отличие от тебя знаю, что перу и пуле все равно чье мясо рвать – кандидата наук или генерального директора. И ориентация им по фене. Расскажи, как рыбку зацепил, интересно.

– Давай лучше выпьем.

Шура взял в руки бутылку и принялся изучать этикетку. Смирнов подошел к окну. Под домом магнитная лента опутывала ветви деревьев. У дороги стройная девушка на высоких каблучках ловила машину. Третью поймала.

– Ну, расскажи, не задавайся, – вторично попросил Шура, лишив бутылку пробочных мозгов.

– Секрет фирмы, – вернулся к столу Смирнов, услышав бульканье наливаемого вина.

– Если ты действительно его словил, то нам с тобой можно фирму открывать по замочке арбузов. Ты будешь их отоваривать, а я – мочить. Давай, выпьем за наши успехи и твою будущую свадьбу!

Они выпили. Смирнов вспомнил, что за человек сидит рядом с ним, и ему захотелось уехать в тайгу, в Приморье. Он вспомнил зимовье, в котором когда-то пережидал дождь. Рядом с покосившейся избушкой рос одичавший табак, на берегу затейливой речки, полной юркого хариуса, стояла банька. Он уже убегал от людей в это зимовье, но поравняться с природой не смог... Смирнов усмехнулся. "Чуждающийся людей равен природе", – говорил Конфуций. Значит, он не равен природе и не чуждается людей. И Шуры тоже. Они – это он, а он – это они.

– Слушай, я тут в самолете думал насчет твоей мысли, что на Земле надо оставить сто миллионов людей... – вырвал его из тайги Шурин голос.

Смирнов непонимающе смотрел на него несколько секунд.

– Я так не говорил, я говорил, что Природа в конце концов оставит на Земле сто миллионов человек.

– Как это Природа?

– Да так. Понимаешь, она наталкивает людей на правильные для нее решения. Она их учит и проталкивает в единственно верном направлении. В частности, она весьма наглядно показала, что произойдет, если будущее цивилизации будет поручено фашистам или коммунистам.

– А как без фашистов и большевиков сократишь численность населения? Это невозможно.

– Возможно.

– Нет, невозможно. Ведь надо будет оставить всяких тварей по паре. Немцев, американцев, чукчей, наконец.

– Не надо никого конкретно оставлять. Если сто миллионов с лишним лет назад Природа решила бы оставить в живых динозавров, то человек не стал бы главным животным Земли. Эти чурки его съели бы. А по сравнению с будущим человеком, мы, Шура, банальные динозавры. И не надо оставлять нас в живых. Представляешь, какой прекрасной будет жизнь без нас, без саблезубых тигров, шакалов и плесени? Без Паши, без Бориса Михайловича, без меня? Без убийц, без всеядных, без баранов, всем подставляющих горло и душу? Горло для ножа и душу для плевка...

– Ну, хорошо. Но как Природа сократит численность людей?

– Очень просто. Среднегодовая температура, как ты знаешь, повышается...

– Ну, да, повышается! Вспомни, какая зима была.

– Все равно повышается. Повышается на фоне увеличения амплитуды колебаний температуры. В частности, в Нидерландах несколько сотен лет назад зимой катались на коньках. И не в крытых стадионах, а на замерзших речках. На Южном Тянь-Шане за несколько лет, прямо у меня на глазах исчезло несколько ледников. Через сто лет из-за таяния льдов Антарктиды и Арктики площадь суши сократиться вдвое. Меньше всего сократится площадь Африки, но там, как ты знаешь, успешно работают природные лаборатории по созданию трудно излечимых болезней – лихорадки Эбола, СПИДа и так далее. Так вот, люди будут вынуждены сократить свою производственную деятельность, и будут сокращать ее, пока Природа окажется не в состоянии нейтрализовать ее вредоносные продукты. Вот и все. Наступит равновесие, наступит золотой век. Людей станет мало, но они станут лучше.

– Люди станут лучше? – скептически вопросил Стылый.

– Обязаны стать лучше! Ты пойми, что до сих пор человечество в основном развивалось количественно. Сначала оно бешеными темпами наращивало свою численность, потом принялось всеми силами увеличивать продолжительность жизни. И если человечество не поймет, что пришло время изменяться качественно – ему хана.

– Да уж... Ученые что-нибудь придумают, чтобы оставить всех нас в живых... И саблезубых тигров, и шакалов и плесень, и себе не нужных.

– А могут и не придумать. Нам на все про все отведено триста лет. Ты вдумайся – всего триста лет! Человечество существует тридцать тысяч лет. Тридцать тысяч и триста лет – это примерно то же самое, что девяносто девять человеческих лет и один год. Прикинь, нам девяносто девять и осталось прожить до своего конца всего лишь год... Грустно, не правда ли?

– Трепло ты... – уважительно сказал Стылый. – Давай еще по стакану, да мне пора. Надо пред Василием Васильевичем нарисоваться, узнать, что в фирме делается. Боюсь, не узнали бы, что я на Красное море летал.

24. Прыщик, собака и черные чулочки на резинке

Не успела за Шурой захлопнуться дверь, как позвонил Борис Михайлович. На часах было двенадцать дня, в голове приятно шумело. Томно ответив «Да-а», Смирнов разлегся на диване.

– Вы не на работе? Вы можете свободно говорить? – спросил Борис Михайлович, поздоровавшись.

– Я не работаю, у меня есть некоторые средства, позволяющие мне жить на уровне пожарного инспектора средней руки.

– Это немного.

– На еду и на тряпки хватает. Мне многого не нужно. Расскажите лучше о себе. Вы вынуждены работать с утра до вечера, вы как белка в колесе, все висит на вашей воле... Мне вас так жалко. Расскажите, чем живете, как отдыхаете, как восстанавливаете свои силы?

– Никак. Утром встаю разбитым. Язва... нет, гастрит, не залечивается. Врач говорит "Вам нужна отдушина"...

– Ой, – вскрикнул Смирнов.

– Что с вами, – заволновался Борис Михайлович.

– Да так, ничего, – заворковал Смирнов. – На правой ягодице прыщик, оказывается, выскочил. Красненький такой. Некрасиво.

"Черт, опять переборщил. Играю из себя дешевую проститутку".

– Вы так непосредственны, – вздохнул Борис Михайлович.

– Просто я открытый человек... Вы вчера всколыхнули мне душу. Я не спал всю ночь, думал о себе и о вас.

– Обо мне? – окрылился Борис Михайлович.

– Да, о вас. Я подумал, что, может быть, мне и в самом деле, надо было родиться женщиной? Ведь как мужчина я не реализовался и вряд ли когда-нибудь реализуюсь... У меня не было рядом родного отца, меня воспитывали мама и бабушка... Они научили меня готовить, убираться, вязать, шить, но не научили любить двигатель внутреннего сгорания, скачки, домино и водку, не научили видеть в женщине всего лишь обладательницу влагалища... И может быть, потому мне не хочется работать в кабинете и на прокатном стане, не хочется водить самолет, не хочется "Мерседеса", мне хочется сидеть дома и ждать любимого... любимого человека с работы, мне хочется задаваться вопросом, как сделать так, чтобы он ощутил себя на вершине счастья, мне хочется вкусно его кормить и отдаваться ему до глубины души, до последней клеточки. Я пытался жить так со своими женщинами, но у меня ничего не получилось, мы отталкивались, как отталкиваются атомы с одинаковыми зарядами...

– Нет, нам определенно надо встретиться...

– К чему? Я чувствую – вам хорошо со мной. И мне хорошо с вами. А встреча и знакомство могут все испортить. Вожделение – самое сладкое чувство, самое светлое, самое жизнеутверждающее. Что останется от него когда...

"Когда ты увидишь меня", – переводя дух, подумал Смирнов.

"Когда я доберусь до твоей горящей задницы" – подумал Борис Михайлович.

– Что останется от вожделения, – продолжил Смирнов, прочувствовав упомянутым местом мысли собеседника, – Что останется от него, когда мы оба получим то, что хотим?

– А вы хотите чего-нибудь от меня?

– Я сейчас подумал... В общем, мне хотелось бы, чтобы вы и впредь мне звонили. Мне так не хватает вашей жизненной выносливости, вашего природного стремления все довести до конца. Вы там, в гуще жизни, а я здесь, на шелковых подушках, дымлю дамским "Вогом" и мечтаю завести большую черную собаку...

"Опять занесло, – закусил губу Смирнов. – На этот раз на скотоложство. Представляю, что он обо мне думает. Хотя, судя по всему, он в меня уже по уши влюбился, а влюбленные слышат только то, что хотят".

– Вы курите?

– Да, мягкие сигареты... Вам это не нравится? Вы не выносите табачного дыма? Так скажите, я брошу.

– Нет, почему же... Напротив, мне нравится запах хорошего табака, а некоторые марки женских сигарет я вообще считаю произведением искусства... Я представляю, вы лежите сейчас на шелковых подушках, в руке – тонкая изящная сигаретка... Во что вы одеты?

– В халат. Тонкий халат итальянской работы. Предвосхищая ваш вопрос, скажу, что под ним у меня ничего нет.

– Только розовый прыщик на правой ягодице?

– Да. Я рассматриваю его в круглое зеркальце.

– Я воочию вижу, как вы это делаете...

– О, господи, вы меня с ума сводите. Может быть...

– Может быть, нам и в самом деле встретиться?

– Нет... Рано...

– Я подарю вам настоящий китайский халат ручной работы... Нет, лучше черный струящийся пеньюар...

– И кружевное белье? Черные чулочки на ажурной резинке, на подтяжках, алый пояс и бюстгальтер?

– Если вы пожелаете... Самое лучшее...

– Вы развратник! У вас много мужчин?

– Ни одного. Второй день я думаю только о вас...

– А СПИД? Я ужасно боюсь СПИДа.

– Я привезу вам справку...

– По-моему, у меня увяз коготок... В каком-то фильме один гомосексуалист говорил: "В жизни надо все попробовать". Эти слова засели во мне...

– Так я к вам приеду?

– Не сегодня... У меня – менструации, – не смог сдержать Смирнов своего площадного юмора.

– А когда же? – посмеявшись, спросил Борис Михайлович.

– Скажем... скажем послезавтра в десять утра... Сможете?

– Конечно! А куда?

"По-моему, в самый раз переходить на женский род", – подумал Смирнов и выдал:

– Куда приехать, я скажу вам завтра вечером. Да, я хотела бы, чтобы вы приехали один. Терпеть не могу этих людей в черном, даже если они в ста метрах за углом. Они как свидетели, как судьи. А я хочу просто по-человечески... Под небом и чтобы никого рядом...

– Под небом? Вы имели в виду в шалаше?

– Я имел в виду – под Богом... Давайте теперь прервемся, мне надо принять ванну, а вам – постучать кулаком по столу.

– Постучать кулаком по столу?

– Ну да. Вы же большой начальник.

– Я сегодня всех премирую.

– Я рада, что кому-то будет от меня хорошо. До свидания, милый.

25. Загонит по самые печенки

Положив трубку, Смирнов закурил (не дамский «Вог», а «Золотую Яву») и принялся обдумывать закончившийся разговор. Явных ляпов вроде не было. Смущало одно – неужели этот зубр криминальных лесов полезет в ловушку с расстегнутой ширинкой? Неужели не подстрахуется? Не оставит главе своей СБ хотя бы адрес?

Нет, не оставит. Не должен. Если оставит, то ему придется объясняться и ломать себе кайф. А как он уйдет от своей охраны? Его проблемы. Тем более, что ждать его будет Стылый, Стылый, с намазанными губами, в пеньюаре и ажурных колготках с очаровательным отверстием на заднице.

Телефон... Можно его запеленговать? Наверное, да. Но пусть об этом думает Стылый. Все это технические детали, пусть решает...

Наверху заходили.

"Маша? Давно не было ее слышно. Может сходить за солью? Или постучать шваброй по потолку? Нет. Никаких Маш, которые сегодня спят с тобой, а назавтра выходят замуж за товароведов. Надо звонить Стылому, и ехать с ним искать квартиру".

* * *

Стылый приехал через полчаса. Довольный, энергичный. Сказал, что все в ажуре – его ни в чем не подозревают. Подозревают Соболева. Считают, что он «скурвился». То есть переметнулся на сторону Джульетты. Тем более, что, как выяснил начальник Службы безопасности, она сегодня утром неожиданно переехала в другой отель. Покормив его бутербродами, Смирнов рассказал, на что он ловил и поймал Бориса Михайловича. Шура посмеялся, посматривая на усатую и мускулистую «наживку»:

– Нет, мировое театральное искусство много потеряет, если я банально поковыряюсь у него в печени простым кухонным ножом. Прелагаю сыграть нашу драму на всю катушку. Давай, нарядим тебя в чулочки-носочки, подкрасим, и ты бросишься на грудь Бориса Михайловича прямо в прихожей. Клянусь, он умрет от страсти, то есть от страха – сердце у него слабое!

– Я думал тебя нарядить. Эффект будет большим, – Смирнов уже претила ситуация, в которую он попал. Минуту назад он в который раз вспомнил, как Стылый впервые попал в его квартиру. – И вообще, давай с этим кончать. Я чувствую себя по горло в дерьме. Особенно когда...

– Посмотришь на меня? Что, вспомнил прошлое?

– Да, вспомнил, – отвел глаза Смирнов.

– Знаешь, что я тебе скажу... – подумав, сказал Стылый. – Пройдет время, и ты поймешь, что ты – такой же, как я. Если бы ты не был таким же, как я, ты бы сразу меня убил. А ты не убил...

– Я – такой же, как ты? Да я не убил тебя из-за жалости! Стал раздумывать...

– А знаешь, почему ты стал раздумывать? Потому что Юлия Кирилловна раздумывает, когда смотрит на тебя. Если бы она не раздумывала, сейчас я лежал бы в той яме, в которой лежит Паша.

– Все люди раздумывают, когда смотрят друг на друга...

– Слушай, давай завязывать, а? Ты пойми, что если бы ты тогда убил меня этим паяльником, ненавижу паяльники с тех пор, и вообще электроприборы, то у тебя в морозильнике не лежало бы триста пятьдесят тысяч баксов, – Смирнов вздернул бровь, – И эта гнида, Борис Михайлович, не доживала бы последние часы. Ты должен гордиться, что ты раздумывал, раздумывал и потому стал богат, и стал женихом, одной из лучших невест Москвы, а, может быть, России.

– Ладно, давай завязывать, но я не такой же, как ты...

– Пока не такой. Я тоже был чистюлей, пока в механизм не попал. А потом пошло, поехало, другой жизни и не представляю. И ты привыкнешь. И вообще, нам надо вместе работать, в паре. Ты будешь сценаристом, а я специалистом. И через несколько лет плодотворного труда, клянусь, мы заработаем с тобой на личный кокосовый остров... Прикинь, мы лежим на теплом песочке, смотрим на личных длинноногих девочек и вспоминаем, как Москву от насекомых очищали...

– В личных гробах мы будем лежать через несколько лет... Если конечно не ляжем в них в ближайшие дни.

– Ну, зачем так мрачно... – Стылый вздохнул и, пройдясь взглядом по небогатому жилищу Смирнова, продолжил:

– Знаешь, пусть и в гробу, но через несколько лет. Не жить же на зарплату старшего научного сотрудника? Это неинтересно и унизительно.

– Да уж...

– А мы с тобой ощипали Пашу и осетринкой теперь закусываем. И живем, заметь, на всю катушку. Вон, сколько событий за последние дни было...

Мысли Смирнова унеслись в прошлое.

– Да уж... Раньше такого не было, вот только в штольнях заваливало, да в лавинах. И в маршрутах высокогорных ишачил. Каждый день два километра вверх по скалам. С трех тысяч на пять и обратно. В тайге клещей энцефалитных досыта кормил. Галок, чумных сурков с голодухи ел. Лаборанток глупых тискал, месторождения разведывал, запасы считал. Это разве жизнь?

– Ты в горах работал?

– Да... На Памире, Тянь-Шане, в Белуджистане. Если бы ты знал, как красивы горы, когда стоишь наверху, на самом верху. И каким высоким себя чувствуешь. И как вкусна на привале, в самой таежной гуще, банка кильки вприкуску с заплесневелым сухарем. Или на сопке среди стланика. Или на берегу ручья, выбивающегося из-под ледника...

– Ладно, кончай рефлексировать. От этого дела, как говорил один писатель, слизь в кишках заводится. Давай сделаем так. Сейчас поедем, найдем квартирку потише и чтобы сорваться можно было без затруднений...

– Ты думаешь, Борис Михайлович приедет не один?

– Факт. Дом обложат, это точно. Но мы их обманем. Кстати, нам надо решить, кто будет основным исполнителем...

– Я, конечно, – не раздумывая, ответил Смирнов. – Он – мой, как говорят в боевиках.

– Я понимаю твои чувства... – скептически посмотрел на него Стылый. – Но опыт, полученный в одной весьма известной снаружи организации, подсказывает мне, что должен идти я.

– Почему это?

– Видишь ли, мне кажется, нет, я вижу, что ты вошел в образ по самые уши. В глубине души, точнее не души, а зада, ты боишься Бориса Михайловича. Ты боишься, что он загонит тебе по самые печенки. Есть такое?

– Есть, – покраснел Смирнов.

– Вот поэтому пойду я. Не хочу доверять свою жизнь человеку, у которого тылы не в порядке. А ты будешь крутиться вокруг и по мобильнику меня информировать. Сможешь сделать это незаметно?

– Обижаешь, начальник.

– У него солидные люди в охране.

– Придумаю что-нибудь. Поехали, что ли?

26. Занавески с амурами

Квартира была найдена на Арбате, рядом с рестораном «Прага». Трехкомнатная, с черным ходом во двор. Обстановка, правда, так себе. Пропыленная рухлядь тридцатых годов, пестрые половички, вязанные из обветшавшего тряпья и хозяйка, подслеповатая восьмидесятилетняя бабушка Варвара Капитоновна.

– Да уж... – сказал Смирнов, осмотрев свое любовное гнездышко. – Это не Рио-де-Жанейро, нет. И мочой пахнет.

– Это она ноги больные парит, – виновато улыбнулся Стылый. У него была бабушка, долгие годы мучившаяся артритом.

– А ты откуда знаешь?

– Там чайник на кухне. Пойди, понюхай.

– Верю. А не сбежит мой милый от такого парфюма?

– Прихожую уберем, пропылесосим, дезодорантом опрыскаем, а дальше нее он не уйдет.

– В подъезде тоже вонь, – скривился Смирнов. – Представляешь, что он обо мне подумает?

– Предупредишь. Скажешь, что ты, вся такая утонченная, нежная, вынуждена жить в таких антисанитарных условиях. Он тебя еще крепче полюбит. И вообще, ты что, порнуху не видел? На Западе сейчас любят сдобрить секс экскрементами.

– Хамите, товарищ майор.

Стылому обращение понравилось.

– Хамлю, – сказал он, расправив плечи, – потому что здесь черный ход. И уйти по нему можно и во двор, и на крыши. И соседняя квартира с черным ходом пустая, и дверь в нее не закрыта.

– Занавески надо хотя бы поменять...

– Это ты правильно придумал. Купи розовые, с амурами и красными оборочками...

– И окна неплохо бы помыть...

Шура засмеялся. Чуть ли не до слез. Присел на шаткую табуретку, крашенную в стойкий коммунальный цвет.

– Ты чего? – удивился Смирнов.

– Ты приберешься, окна помоешь, занавесочки повесишь, войдешь в роль и... решишь остаться! Представляешь, какая у тебя сладкая жизнь пойдет? Раз в неделю потерпишь на себе богатенького буратино и вся жизнь твоя обитель! Баб модельных будешь таскать для разнообразия, по раутам ходить, по курортам ездить. Хотя нет, ничего у тебя не получится... Не захочет он тебя. Нет, не захочет.

– Почему это? – поддался на провокацию Смирнов.

– У тебя ноги, похоже, кривые, – сочувственно сказал Стылый.

– Не кривые, а накаченные. Походил бы с мое на высокогорье.

– Угловатых икр он тоже не любит. Никто не любит у девушек угловатых накаченных икр.

– Дурак ты, и речи у тебя дурацкие.

– Точно, дурак. Я же забыл, что ты на Юле женишься, а у нее доходы точно такие же. И что с ней точно также можно жить. Беззаботно и денежно. Родит ребенка для полноты семейной фотографии, потом займется делами. А тебе намекнет, чтобы не терялся.

Шура знал Юлию. Смирнов отвернулся. "Зачем все это? – подумал он. – Засады, убийства? О поругании своем она забыла, сейчас омаров кушает на Красном море... И наверняка со временем намекнет, чтобы не терялся и завел чистенькую любовницу".

– Ты много не думай, – положил ему руку на плечо Шура. – Не забывай, дело не в том, что будет с тобой, а в том, что будет с Юлией. И если мы не убьем Бориса Михайловича, то он убьет ее. Убьет, и ты, малодушный, будешь всю жизнь мучиться... Так что сейчас мы работаем на тебя...

– И на тебя...

– Естественно! Корыстный интерес – это самый классный в мире интерес.

К вечеру все было готово к приему высокого гостя. Выйдя из дома на Арбат, Смирнов и Стылый посмотрели на занавески, розовеющие за чисто вымытыми окнами.

– Черт, если бы я был Борисом Михайловичем и увидел их, я бы испарился от вожделения! – хмыкнул Стылый, по-товарищески подтолкнув Смирнова плечом.