Текст книги "Крайняя маза"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

20. Гусары денег не берут

Положив трубку, Смирнов потянулся за календариком. До приезда Юлии оставалось шесть дней. Плюс еще несколько, пока она доведет ситуацию до гибельной для себя. Значит, дней восемь. Нет, шесть. Как только она приедет и явится на работу, люди Бориса Михайловича отвезут ее в конспиративный загородный дом, и будут мучить, пока она не подпишет все бумаги. И потом отдадут людям Паши.

Нет, надо брать инициативу на себя. В шесть дней надо влюбить в себя этого пидара, устроить свидание без свидетелей и прикончить. Жаль Маша слиняла. Ее задняя комната в масть пошла бы. Все есть, все учтено.

Однако сначала надо познакомиться. По Интернету? Нет, вряд ли он им постоянно пользуется. Не то поколение. Значит, по телефону. Да, по телефону. И немедленно. Сейчас.

Смирнов достал из ящика мебельной стенки сотовый телефон. Его месяц назад принесла Юлия. Сказала, что он зарегистрирован по подложным документам и когда-нибудь может пригодиться.

Евгений Александрович покрутил в руках непривычную для него штучку и поставил ее на зарядку (Юлия показывала, как это надо делать). Сердце его осязаемо билось, он чувствовал: есть кураж! Все получится!

Сделав дыхательную гимнастику для успокоения, Смирнов ощутил себя равнодушным удавом, и набрал номер Бориса Михайловича.

Ответил голос, уверенный, но не сильный, с драматической подкладкой, голос, очень похожий на голос одного из известных телевизионных ведущих.

– Да, вас слушают.

– Константин Константинович?

Смирнов старался придать голосу женственные нотки. У него получилось. Приручающий голосок Марии Ивановны был на его памяти.

– Нет, вы ошиблись номером.

– Неужели? Простите... А у вас приятный голос... Очень похожий на голос друга. Не моего друга, у меня сейчас нет друзей, – а просто хорошего, надежного друга. Извините, бога ради. Всего вам доброго.

Смирнов отключился. И чуть было не разбил мобильник об пол.

От радости.

Он почувствовал, что рыбина из семейства гомосексуалистов заглотала приманку. И не надо звонить, "ошибаться" вновь, он сам позвонит через минуту. Нет, надо куда-нибудь позвонить, занять свой номер, надо потрепаться с кем-нибудь, пусть, гад, помучается.

Нет, нельзя медлить. Отвлечет его сейчас секретарша или водитель – и все, увяли помидоры.

Борис Михайлович позвонил через три минуты.

– Извините, вы только что звонили мне... Вы еще сказали, что мой голос похож на голос хорошего друга. Я хотел сказать, что у меня тоже нет друзей... Давно. Я одинок, как и вы...

Из трубки раздавались шумы автострады.

– У вас, без сомнения, есть жена, – Смирнов удалось окрасить голос одним миллилитром ревности.

– Да, есть. Но мы чужие. Спим в одной постели, но даже не разговариваем. Слово в неделю, не больше. А вы женаты?

– Был три раза женат. Естественно неудачно. Мне кажется, я чего-то в женщинах не нахожу. Нет в них... Господи, что же я так с вами разоткровенничался?

– Наверное, мы близки друг другу, – сказал Борис Михайлович подрагивающим голосом. Может быть, пообедаем где-нибудь по-дружески, при свечах? Я еще не ужинал. И, кажется, не обедал. Вы любите китайскую кухню? Или предпочитаете армянскую?

– Исключено. Я очень трудно знакомлюсь с людьми. И, простите, неохотно. Представьте, какая мука находиться час или даже меньше рядом с человеком, который тебе чужд, который тебя не понимает, который тебе не нравиться? Сидеть и что-то говорить, что-то слушать, кивать, криво улыбаться, думая о чем-то своем...

Живые дорожные шумы сменились нервной тишиной автомобильной пробки.

– Представляю... Мне давно никто не нравится...

– Вы одиноки?

– Тысячу лет... Я делаю что-то, делаю то, что надо другим, а им все надо и надо... Иногда я просыпаюсь утром, совершенно разбитый прошлым и будущим, и думаю: "А зачем мне все это? Зачем я живу? Зачем я вообще родился?"

– Вам надо завести молоденькую глупенькую любовницу, глупенькую и очень красивую. И потакать ее маленьким глупостям, покупать дорогие подарки, ходить перед ней на четвереньках и называть себя ласковым котиком...

– Я пробовал. Потакал, дарил бриллианты, делал глупости, даже ходил на четвереньках и называл себя пушистым рогатеньким козликом...

– "Но сердце холодно и спит воображенье"?

– Да.

– А может быть, вы...

– Голубой? Не знаю...

– Психоаналитики утверждают, что мужчины с возрастом голубеют... Всю жизнь их выжимают, как лимон, всю жизнь требуют от них активности, плодотворности, всю жизнь их заставляют насиловать себя и других, заставляют зарабатывать деньги. И в один прекрасный момент им все это надоедает... И они ловят себя на мысли, что быть женщиной лучше. Женщиной, не знающей страха импотенции. Женщиной, которой угождают. Женщиной, которой добиваются. Женщиной, которую, наконец, просто покупают за живые деньги...

– Нет, я не такой. Но вас я понимаю...

Смирнов постарался вспыхнуть. Получилось не очень:

– Вы подумали, что я говорю о себе? Мне нет и двадцати пяти.

– Нет, упаси меня бог! Но мне кажется, что в вас есть женские черты, и я ловлю себя на мысли, что мне это приятно...

– Извините, у меня, кажется, сгорели отбивные... Приятно было познакомиться... Прощайте.

Смирнов, ликуя, отключил телефон. Не пройдет и двух дней, как эта голубая акула будет биться в его сетях. На часах было половина девятого. Через полчаса акула будет дома. Поест, сидя напротив непроницаемой жены. Заметит тщательно загримированное пятно на ее шее. След, а по-русски – засос, оставленный разбитным сантехником. Криво усмехнется. И опять улетит мыслями к телефонному знакомому. Сладкими мыслями. Возбудится. И уединится в кабинете с охранником Ильей. Прогонит его через пять минут. И тот уйдет с охапкой одежды в руках, уйдет, недоуменно оглядываясь.

Решив, что жертва позвонит в одиннадцать, Смирнов задумался о Марии Ивановне. Подумал, как было бы здорово, если бы к одиннадцати часам они лежали в ее постели, лежали после чувственной бури, лежали и ждали звонка Бориса Михайловича. И как бы она смеялась – сотрясаясь, прижав свою мяконькую ладошку ко рту. Смеялась бы, а ее теплая шелковая грудь раз за разом прикасалась бы к его обнаженному плечу.

"Дрянь, вот дрянь", – мотнул он головой, кляня изменившую любовницу. И пошел к холодильнику. Холодильник – это самое верное успокоительное средство.

Содержимое средства его приятно удивило – Евгений Александрович забыл, что днем ходил в магазин и купил кучу деликатесов и три бутылки отличного вина.

"Ну и черт с ней, с Марьей Ивановной, – подумал он, выставляя свертки на стол. – Судьба сама ее от меня удалила, удалила, чтобы я сделал свое дело без помех и честно".

Вид продуктов, освобожденных из заключения, наэлектризовал Смирнова. Он решил устроить себе праздник.

Через полчаса квартира была пропылесосена, одежда, лежавшая на креслах и стульях убрана, посуда вымыта и стол накрыт. Осетрина, черная икра, буженина, конечно же, требовали беленькой, но питье водки в одиночестве Смирнов считал дурным тоном и признаком общей дегенерации.

Борис Михайлович позвонил, когда он витал в облаках холостяцкого счастья. Вторая бутылка была едва почата, жизнь казалась безоблачной и просторной.

"Ну, волчара, я сейчас тебе задам! – подумал он, томным голосом произнеся "ал-л-ло".

– Это я... – голос Бориса Михайловича таил надежду.

– Я знал, что вы позвоните...

– Мне послышалось, вы сказали: "Я ждал вашего звонка".

– Нет, дорогой незнакомец, это не так. Мне сегодня взгрустнулось, и я решил устроить себе маленький праздник... Купил десертного вина, деликатесов, сладостей. Убрал квартирку. Она сейчас такая уютная...

Смирнова порывало произносить глаголы в женском роде. Но он решил повременить.

– Вы пьете сладкие вина?

– Да я люблю вкусные сладкие вина! – Евгений Александрович обиженно, совсем по-женски, поднял голос. – А из всех машин мне более всего нравится швейная. Всю жизнь мечтал о настоящей швейной машинке. И еще мне нравится элегантная женская одежда, женские туфельки на тоненьких каблучках, нравится, все, что связано с женщинами. Особенно мне нравиться раздевать их и вставлять свой пенис во все, во что он может вставиться.

В трубку засопели. "Опять занесло, – подумал Смирнов. – Вот пьянь болотная. Эдак ты все испортишь Деликатнее надо, деликатнее".

– Извините меня... – пошел Борис Михайлович на попятный. – Я так одинок. И не знаю, что мне хочется. Что-то со мной происходит необычное.

– Со мной то же самое. Час назад позвонила любовница – довольно известная фотомодель – и я, сам не знаю от чего, наговорил ей гадостей и бросил трубку. Она не простит мне этого.

– Хотите, я приеду к вам?

– Что вы!? Нет, конечно же, нет! Я не принимаю незнакомых мужчин в двенадцатом часу ночи.

– Я смог бы вам помочь. Вы не обижайтесь, но вы и в самом деле женственны. Бьюсь об заклад, что у вас полные бедра, крутые ягодицы и маленький пенис...

– Вы хам! Я сейчас брошу трубку.

– Бросайте. Я буду звонить, пока вы не сжалитесь...

– Бедра у меня отнюдь не полные, пенис восемнадцать сантиметров...

– А ягодицы?

– Крутые, ничего не скажешь. Сколько я голубых морд разбил по этому поводу – не сосчитать...

Смирнов чувствовал, что инициатива переходит на сторону Бориса Михайловича, но не понимал, плохо это или хорошо. "Как бы после моих острот я не пошел в раскорячку к проктологу" – подумал он.

– Вы знаете, дорогой мой, я, кажется, знаю, что вам надо делать, чтобы обрести душевное равновесие, – продолжал Борис Михайлович окучивать Смирнова. – Вам просто надо сказать себе, и только себе, что вы... что вы не мужчина... И поверьте мне, мир станет для вас совсем другим, он засверкает сотней новых для вас красок, ощущений... Вы станете тем, кем создал вас Бог, вы, наконец, обретете себя.

"Еще немного и я намокну, и побегу покупать прокладки с крылышками", – мысленно усмехнулся Евгений Александрович и бросил обиженно:

– Вы просто хотите меня обесчестить...

– У вас был опыт гомосексуальных отношений?

– Нет, что вы! Лишь однажды я лежал в постели с другом, но между нами хихикали две очаровательные девицы.

– А вам... вам не хотелось бы просто попробовать?

– Не знаю. Я даже не знаю, чем голубые занимаются в постели. Фрейд где-то писал, что истинно инвертированные, то есть стопроцентные гомики занимаются взаимной мастурбацией. Вы такой?

– Нет.

– А... Значит, вы активный гомосексуалист...

– Наверное. Я, как и вы, пока на распутье. Хотите, я куплю вам швейную машинку? Самую лучшую!

– А вы человек с юмором. Если бы нас не разделяли многие километры, я своей женственной рукой набил бы вам лицо в фиолетовый цвет.

"Опять занесло! Не баба ты, а подвыпивший матрос".

Борис Михайлович продолжал витать в выдуманном им пространстве.

– Даю руку на отсечение – вы утонченный садомазохист. Послушайте, давайте, в конце концов, познакомимся. Меня зовут Борис. А вас как?

– Меня? Евгений... Можете звать меня Женей.

– Мне нравится ваше имя. А как вы выглядите?

– Отвратительно! Женщины не могут пройти мимо. Крутая попа, как вы уже знаете, красивые ноги, коленки – круглые, без "ушей", тонкая талия. И, не смейтесь, большая грудь, но по мужским меркам. Да, еще у меня нежная, безволосая кожа и легкий уживчивый характер.

– А лицо?

– Я же говорил вам, что любовница у меня известная фотомодель. А модели любят появляться на людях с красивыми мальчиками.

– Знаете, что, давайте все-таки встретимся, – задышал в трубку Борис Михайлович. – Встретимся без всяких предварительных условий. Что получится – то получится.

Смирнов налил вина и выпил полфужера.

– Нет. Вы можете наделать глупостей. А я... а я, довольно известный в кругах творческой интеллигенции человек, могу попасть в газеты. Мужчинам доверять нельзя...

– Ну, давайте тогда встретимся на вашей территории...

– Тоже исключено. Судя по голосу, вы непростой человек, два джипа, по всей вероятности, за вашей машиной ездят, а это дюжина свидетелей... Давайте прощаться, и не звоните мне больше. И спасибо вам за вашу попытку принять участие в моей судьбе. Без сомнения, сегодня ночью сексуальные фантазии не дадут мне спать. И, боюсь, вы будете играть в этих фантазиях главную роль... Проща...

– Подождите... Я... подарю вам три тысячи, нет, пять тысяч долларов!

– Хам! Гусары денег не берут! Если мне понадобиться мужчина, я найду его в пять минут. И он будет полной вашей противоположностью!

21. Личное кладбище

Отложив телефон, Смирнов задумался. Сначала ему пришло на ум, что полная противоположность Борису Михайловичу – это, скорее всего, Мария Ивановна. Потом он попенял себе, что говорил, не думая, отвечал, что в голову придет. Особенно раздражало это пошлое «Гусары денег не берут». И что, как дешевая проститутка, назвал собеседника хамом. Однако, фраза за фразой, вспомнив весь разговор, решил, что выдержал испытание на «четверку». А неприятные ощущения появились оттого, что вымазался не в своем соусе.

"Настырный, собака, – покачал он головой, наливая себе вина. – Прет, как бульдозер. Такой в яме на Пономарке сам не закопается. Такого надо хоронить без песнопений после откровенного выстрела в затылок. Он же убийца, косвенный, но убийца. Он вообще хочет всех убить. Всех детей, всех женщин. Он – орудие слепой Природы, решившей всеми способами сократить численность производителей углекислоты. В Древней Греции мужеложство развелось, когда людей стало слишком много.

Вот дела! Бандит Паша, убивший почти двести человек – радетель человечества, педераст Борис Михайлович – ближайший единомышленник Природы, а я, в жизни никого не убивавший и не насиловавший, ну, кроме Паши, есть супостат. Разносчики СПИДа – гвардия Естества, а я, любитель здоровых женщин – его враг.

Нет, враг – это Борис Михайлович. Если бы на продаже возбудителя СПИДа, можно было бы заработать, он бы заработал.

Все это я придумываю, чтобы бездумно воткнуть нож ему в печень... Чтобы оправдаться перед собой.

...Однако, я его боюсь. Пашу не боялся – шел на кураже, а этого боюсь. Надо придумать, как его убить. И все до мелочей продумать. Как когда-то в горах. Сначала придумаешь, как поймать сурка, потом – как убить его, а потом – как чумного съесть. И придумывал, потому что есть очень хотелось. Ловил в удавку, убивал молотком – раз!!! по голове, со всего маха, чтобы не бить дважды, трижды, четырежды – и варил в кастрюле три часа.

Да, я его боюсь. Вошел в роль женщины и боюсь увидеть гипнотический взгляд мужчины-хозяина. Боюсь, что вгонит, свой член в мою задницу. Я ведь уже чувствую его там...

Надо убить его по-женски.

Убить по-женски? Ха-ха-ха. Пилить по мелочам в течение двадцати пяти лет? Наставить рогов, чтобы шея сломалась?"

Выпив полный фужер вина, Смирнов улегся в кровать. Бутылку и фужер предусмотрительно поставил рядом с ночником.

"Чтобы заснуть после всего случившегося, придется допить все, – думал он, устраиваясь удобнее. – Однако, пьянство пьянством, но как и где убить моего хахаля? К себе завлечь? Глупо. В его "Кадиллаке"? Опасно. В гостинице? Тоже опасно.

Надо снять однокомнатную квартиру. В тихом месте, чтобы труп можно было увезти. На Пономарку.

Да, на Пономарку. Вывезти и похоронить рядом с Пашей. Потом усесться на упавшее дерево и смотреть. Смотреть на дело своих рук. Нет, в этом что-то есть... Две могилы – это уже коллекция. Можно будет приходить туда, как на кладбище, и вспоминать:

"...Это Паша Центнер. Первенец. Октябрь две тысячи первого. Сам пришел, сам закопался".

"...А это Борис Михайлович... Любопытная была охота! Как он бежал на меня, бежал, расстегивая ширинку. А я его на перо насадил".

А потом, когда могил будет много:

"...А это г-н N, последний трофей. Я убил его без излишеств... Простенько и со вкусом... Опыт – есть опыт. Что-то он из человека выхолащивает".

Черт! Может быть, я еще не убийца, но психология убийцы разворачивается во мне стремительно. Значит, я был им втуне. Значит, убийца сидел во мне. И они просто вытащили его на свет божий.

В восьмом классе я плакал над тельцем убитой мною голубки. Убитой из рогатки.

На втором курсе сломал кирпичом руку однокурснику Коле Матвееву. Чтобы он смог слинять из колхоза.

Потом убивал сурков. Душил петлями. Красных сурков из красной книги...

А теперь начну убивать людей. И привыкну их убивать, так же, как привык убивать сурков. Привыкнуть легко. Потому что хочется есть и смотреть на голубое небо.

22. У кораллового рифа, наискосок от пирса

Утром, – Евгений Александрович только поднялся и, еще не умывшись, возился на кухне, – в дверь позвонили.

Евгений Александрович на цыпочках прошел в прихожую, посмотрел в глазок. Увидел усатого длинноволосого, с иголочки одетого человека. В руках у него был кейс.

– Это я, Шура, – сказал человек, с трудом отклеивая усы. – Ваша мама пришла, молочка принесла.

Евгений Александрович открыл дверь. Лицо Стылого было красноватым от загара.

– Я только что из Хургады, – сказал он, снимая и протягивая хозяину парик.

– Что-нибудь случилось? – заволновался Смирнов, механически приняв головной убор шпионов и плешивых.

Шура не ответил. Пройдя в прихожую, посмотрелся в зеркало, прошел в комнату, уселся на диван и принялся разглядывать комнату, видимо, с целью определить, что в ней изменилось за его отсутствие.

– Так что случилось? Зачем ты летал в Хургаду? – повысил голос Евгений Александрович.

– Могло случиться, – бросил Стылый, с интересом разглядывая мобильный телефон, лежавший на столике. – Вчера днем я совершенно случайно узнал, что по Юлии работает еще одна наша группа. И что вечером твою невесту должны напоить до поросячьего визга и утопить в море. Там каждый день пьяные русские среди кораллов тонут, да так настойчиво, что в газетах об этом уже не сообщают.

– И ты мне не позвонил!?

– Времени не было. Хорошо еще, что туда самолеты каждые два-три часа летают.

– И что? Говори! Что с ней?

– Сейчас, я думаю, она спит без задних ног. Одна, не думай. Одна-одинешенька, как и полагается преданной невесте. Вчера познакомилась в баре с французами из марсельского кабаре и сидела с ними до утра, беседовала об особенностях развития капитализма в недрах Московской области.

– Так ты ее, значит, спас?

– Конечно. Теперь ты мой должник. Ты представляешь, как я рисковал? Налил бы вина. В самолете не пил, боялся, что пасут.

Смирнов налил. Принес бутербродов.

– Теперь мы в расчете, – расправившись с едой, погладил себя по животу Шура. – Четыре бутерброда с осетриной и полтора стакана отличного вина за жизнь любимой женщины это щедро, спасибо.

– Надо было тебе с ней остаться. Я бы рассчитался десятью бутербродами. Кстати, как у тебя дела с дефекацией? Помогло мумиё?

– Все нормально, забудь об этом, – махнул рукой Стылый. – Я хотел остаться. Но эти французы... Я думаю, они до нее и танковый корпус Роммеля не допустили бы.

– А ты никого за собой не привел?

– Обижаешь, начальник. Мы это в первом классе проходили.

– Расскажи все, как было.

– А что рассказывать? Один мой должник шепнул, что Витка Соболев, фирменный терминатор, улетает в Египет. А он знал, что...

Шура смешался. Смирнов понял, что его захмелевший собеседник чуть не сказал то, что ему, Смирнову, знать не положено. Но виду не подал.

– Он знал, что там Юлия отдыхает, – продолжил Стылый, зевнув напоказ. – Ну, я переменил личность и полетел.

– У тебя здорово получается. Осанка – и та другая.

– Осанка в деле перевоплощения – это самое главное. А усы, парик – это так, штрихи. В обычной жизни я нарочно сутулюсь, чтобы...

– Так как все было? – перебил Евгений Александрович разговорившегося апологета Шерлока Холмса.

– Витька Соболев по бабам специалист. Они от одного его вида дышат на десять процентов чаще. И меняют прокладки каждые четверть часа. Нашел я их в старом городе, в рыбном ресторанчике. Она – красавица писанная, волосы длинные рыжие, личико загорелое, но в самый раз, глаз, короче, не отведешь. Ну, устроился я подальше, немца начал из себя изображать – язык знаю не хуже Владимира Владимировича. А они – хиханьки-хахоньки, ля-ля-тополя. Глаза загадочные... Уславливались ночью нырять с аквалангами. Соболев говорил, что это незабываемое занятие – плавать лунной ночью среди кораллов и спящих рыб. Юлия вообще раскраснелась, взгляд затуманился, смотрит на него сквозь ресницы длиннющие, а ручкой в сумочке пре... ну, в общем, что-то типа прокладок нащупывает. А Соболев, уважаю, умный был парень, говорит примерно следующее:

– А давайте, милая Юлечка, свидание под водой устроим? Под фонарем? Я приду, вернее, приплыву с цветами и буду плавать взад-вперед нетерпеливо, на часы поглядывая. Вы опоздаете минут на десять, и явитесь как морская богиня, явитесь, и мы рука об руку поплывем смотреть кораллы. И может быть, среди них, причудливых, сказочных, вы скажете мне "Да" и сделаете меня счастливейшим на свете Ихтиандром...

– Если бы ты знал, как меня достаешь... – признался Смирнов, жалея, что вчера не взял больше вина.

– Что, Мария Ивановна слиняла? – вперился в него Шура понимающим взглядом.

– Нет, ты допрыгаешься...

– Ну ладно, ладно, больше не буду. Понимаешь, как только вспомню, как ты в моей заднице паяльником ковырялся, так меня и тянет какую-нибудь особенную гадость сказать.

– А ты забыл, за что я тебя паяльником зондировал? – набычился Евгений Александрович.

– Ну ладно, ладно, давай завяжем старое поминать, непродуктивно это. В общем, договорились они на рандеву в одиннадцать вечера у кораллового рифа, что наискосок от пирса. Потом ты позвонил, она в туалет сразу убежала, чтобы, значит, Витька не слышал. Вернулась, вся улыбчивая – ты, небось, ей про любовь говорил, уговорила здоровущего омара и пошла в обнимку с Соболевым к отелю. В фойе он предложил к нему в отель ехать, ананасы с шампанским на широкой его кровати кушать, но Юлия отказалась, хотя и пьяненькая была. "Что ты, милый, – сказала. – Я как-никак невеста, я другому отдана и буду век ему верна".

– Врешь.

– Вот те святой истинный крест! – перекрестился Стылый. – Я же тебя нарочно доставал, по злой памяти. Про презервативы и прочее выдумывал из жалкой мести. А Юлия, я видел, только о тебе и думает...

– Ну-ну. В сумочке она, конечно, не пакетик с презервативом нащупывала и не упаковку с прокладками, а мою фотографию...

– Не знаю, не видел. Когда я в номер ее пробрался, она уже спала. Я осторожно так таблеточку ей за щеку сунул, чтоб не подымалась до ночи, взял ее купальник, потом ноги, грудь в ванной побрил – себе, конечно, – Стылый поднял брючину, показывая гладкую лодыжку, на который шелковый платок никак не задержался бы, – и, поехал в город за рыжими волосами и аквалангом. Короче, когда я к Витьке на свидание подводное нарисовался, он меня в упор от Юлии отличить не смог, хотя и фонарь у него был аховый. С орхидеями офигенными, подплыл, ста баксов, точно, не пожалел. Ну и дурак, я сразу понял, что перо у него в букете.

Потом кино было. Он букетом меня приманивать стал, как кошку сметаной, а я возьми и вынь из-под чашечки купальника поролона кусок, которым я грудь третьего номера изображал. Витька аж рот раскрыл, я видел. Этого секундного замешательства мне хватило. Видел бы, как его кишки среди кораллов расплылись! Красота! Жаль только вволю полюбоваться не удалось – рыб этих тропических миллион налетело, будто и не спали. А как я его за эти кишки на глубину тащил – хоть сценарий пиши! Дарю сюжет, писатель! Нет у тебя вина больше?

– Сейчас схожу, заслужил, – сказал Смирнов и, не мешкая, ушел в магазин. Ему самому хотелось выпить.