Текст книги "Свидетельство обвинения (Том 1, Революция и первые годы Советской власти)"

Автор книги: (Русак) Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Когда же защитник Гуревич предъявил ему его собственное, предыдущее показание (прямо противоположное по содержанию тому, что свидетель только что заявил). Канатчиков не смущаясь объяснил что у него "странно устроенная память, он человек схематических построений, отдельных же фактов он никогда не помнит". Это оригинальное заявление по требованию защитника вносится целиком в протокол заседания.

Затем в зал был введен свидетель Красницкий. Высокий, худой, лысый, с бледным лицом, с тонкими, бескровными губами, 40-45 лет, в священнической рясе, – решительными шагами, с вызывающим видом подошел к своему месту и начал свое "показание". С каждым словом, с каждым звуком этого мерного, резко-металлического голоса, над головами подсудимых все более сгущался зловещий мрак.

Роль свидетеля была ясна. Это был очевидный "судебный убийца", имеющий своей задачей заполнить злостными и заведомо ложными обобщениями ту пустоту, которая зияла в деле на месте доказательств. И надо сказать, что эту свою роль свидетель выполнил чрезвычайно старательно. Его слова были петлей, которой этот человек в рясе с наперстным крестом поочередно набрасывал на шею каждого подсудимого – ложь и безответственные сплетни.

В ход было пущено самое веское обвинение – в контрреволюционной деятельности. В своем стремлении погубить подсудимых он представлял собой какое-то жуткое перевоплощение Иуды.

Все опустили головы. Всем было не по себе. Наконец эта, своего рода пытка, окончилась. Красницкий сказал все, что считал нужным. Обвинители (редкий случай) не поставили ему ни одного вопроса. Всем хотелось поскорее избавиться от присутствия этой мерзкой фигуры.

Но раздался голос защитника Гуревича.

– Я желаю предложить несколько вопросов свидетелю священнику Красницкому.

Вооружившись кипой газет "Епархиальные ведомости" за 1917-1918-ый гг., защитник спросил Красницкого, он ли является автором многих статей, напечатанных тогда в "Епархиальных ведомостях" за подписью Красницкого и призывавших к возмущению против большевиков?

Красницкий признал себя автором этих статей и собрался уже дать какие-то объяснения, но был прерван председателем, нашедшим немного с опозданием, что все это не имеет отношения к делу.

Тем не менее, защите удалось еще раз осветить с той же стороны личность Красницкого. Воспользовавшись тем, что он много распространялся о "контрреволюционной кадетской партии", обвиняя чуть ли не все петроградское духовенство в "кадетизме", защита предложила свидетелю вопрос, в чем же, по его мнению, сущность политической программы кадетов.

– Вы ведь разбираетесь в политических программах? Вы сами ведь принадлежали к одной партии? Вы, кажется, состояли членом "Русского Собрания"? Да не вы ли в декабре 1913-го года читали в этом Собрании доклад: "Об употреблении евреями христианской крови"?

– Да! – успел еще ответить растерявшийся Красницкий.

Председатель вновь поспешил к нему на помощь запретом продолжать допрос в этом направлении.

Но дело было уже сделано, фигура политического ренегата и предателя была обрисована достаточно четко.

Я. С. Гуревич требует внесения всей этой части допроса в протокол.

Красницкий, бравируя, с усмешкой, уходит. Больше он в зале не появлялся.

Следующим был допрошен; священник Боярский, один из подписавших заявление в "Правде" от 24-го марта и впоследствии (после процесса) присоединившийся к обновленческой "Живой церкви".

Этот свидетель обманул ожидания обвинителей процесса. От него, видимо, ожидали показаний вроде данных Красницким, но вместо этого он представил трибуналу горячую апологию митрополита, произведшую тем большее впечатление, что свидетель – опытный оратор и популярный проповедник.

Трибунал и обвинители, не ожидавшие такого "сюрприза", не стеснялись проявить в разных формах свое недовольство свидетелем при постановке ему дополнительных вопросов, но Боярский стойко держался своей позиции.

Это недовольство перешло в нескрываемое негодование, когда следующий свидетель, профессор Технологического института Егоров еще более усилил впечатление, произведенное предшествующим свидетелем, рассказав во всех подробностях историю переговоров митрополита с "Помголом" (Егоров был одним из представителей митрополита) и вконец разрушил своим правдивым рассказом все выводы по этому предмету обвинительного акта.

Ожесточение обвинителей было так велико, что председатель, резко оборвав свидетеля до окончания его показания, объявил совершенно неожиданно перерыв на несколько минут.

Люди, искушенные в "таинствах" советского суда предрекли, что такой перерыв "не к добру" и что "что-то готовится". Предсказания эти оправдались.

Минут через десять трибунал возвратился и предоставил слово обвинителю Смирнову, который заявил, что, так как из показаний Егорова с ясностью вытекает, что он "единомышленник" и "пособник" митрополита, то Смирнов предъявляет к свидетелю соответствующее обвинение, ходатайствуя о "приобщении" Егорова к числу подсудимых по данному делу и о немедленном заключении его под стражу. Хотя все и ожидали "чего-то", но все-таки случившееся превзошло ожидание.

В публике – изумление и негодование.

Я. С. Гуревич просит слово и, превратившись в защитника Егорова, произносит речь, смысл которой сводится к тому, что в данном случае налицо несомненная попытка со стороны обвинения терроризовать неугодных ему свидетелей, что во всем том, что сказал Егоров нет никаких данных, которые могли бы быть обращены против него (да и сам обвинитель не указывал этих данных, настолько, невидимому, он заранее был уверен в успехе своего требования) и, что согласие трибунала с предложением обвинителя будет по-существу равносильно уничтожению элементарнейшего права подсудимых защищаться свидетельскими показаниями.

Трибунал удалился на совещание и возвратившись через несколько минут провозгласил резолюцию – об удовлетворении предложения обвинителя, с тем, что о Егорове должно быть возбуждено особое дело. Егоров тут же был арестован.

Обыкновенно в сложных многодневных процессах по окончании судебного следствия объявляется перерыв на день-два, чтобы дать сторонам возможность "сориентироваться" перед прениями и "собраться с мыслями".

В данном случае перерыв был тем более необходим, что защита знакомилась с делом лишь на заседаниях трибунала. Изучить заранее материалы следствия, представляющие собой ряд увесистых томов, не было ни возможности, ни времени.

Окончание предварительного следствия, предание суду и назначение дела к разбору, следовали с такой быстротой, что защитники фактически были лишены возможностей к заблаговременному ознакомлению с делом.

Само собой разумеется, что все это – "буржуазные предрассудки". Несмотря на протесты защиты, было объявлено, что через два часа приступят к прениям.

Слово предоставляется обвинителям.

Вся суть поединка между обвинением и защитой заключалась в вопросе: можно ли в настоящем случае говорить о наличии "контрреволюционного обществ".

При утвердительном ответе на этот вопрос – смертный приговор для главнейших подсудимых неминуем (62 ст. Сов. Уг. Код.). При отрицательном – долгосрочное тюремное заключение. Но приговор был предрешен и это было всем ясно.

– Вы спрашиваете, где преступная организация? – воскликнул Красиков-обновленец. – Да ведь она перед вами! Эта организация – сама Православная Церковь, с ее строго установленной иерархией, ее принципом подчинения низших духовных лиц высшим, с ее нескрываемыми контрреволюционными поползновениями.

В течение почти 3-х часов Смирнов с яростью выкрикивал какие-то слова, обрывки предложений, ничем не связанные. Единственно, что можно было понять, это то, что он требует "16 голов".

После речи последнего обвинителя начались речи защитников.

Первым из защитников говорил проф. А. А. Жижеленко, представивший в своей речи подробный анализ понятия о "преступном обществе" и доказавший, что этот квалифицирующий признак совершенно отсутствует в настоящем деле.

Затем слово перешло к защитнику митрополита Я. С. Гуревичу:

– Я счастлив, – сказал он, – что в этот исторический, глубоко скорбный для русского духовенства момент, я – еврей, могу засвидетельствовать перед всем миром то чувство искренней благодарности, которую питает, я уверен в этом, весь еврейский народ к русскому православному духовенству за проявленное им в свое время отношение – к "делу Бейлиса".

Среди обвиняемых сильное волнение. Привлеченные к делу профессора Духовной академии и многие из обвиняемых духовных лиц не могут сдержать слез.

Гуревич объявил, что отныне защита строго замкнется в рамках дела, чтобы не дать возможности обвинению искусственными приемами прикрыть полную фактическую необоснованность данного процесса.

Охарактеризовав "технику" создания настоящего дела посредством чисто механического соединения отдельных производств и протоколов, ни по содержанию, ни по времени событий не имеющих ничего общего, Гуревич восстановил со всеми подробностями историю возникновения дела.

Он обрисовал прошлое митрополита, указав на те черты его характера и деятельности, которые уже известны читателям.

"Одна из местных газет, – сказал он, – между прочим, выразилась о митрополите (по-видимому, желая его уязвить), что он производит впечатление "обыкновенного сельского попика".

В этих словах есть правда.

Митрополит совсем не вышколенный "князь Церкви", каким его усиленно желает изобразить обвинение "Живой церкви" и обвинитель. Он – смиренный, простой, кроткий пастырь верующих людей, но в этой его простоте и смиренности – его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Перед нравственной красотой этой ясной души не могут не преклониться даже его враги.

Допрос его у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что в сущности в тяжелые часы этого допроса дальнейшая участь митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признав хоть немногое из того, что так жаждало установить обвинение, и митрополит был бы спасен.

Он не пошел на это. Спокойно, без вызова, без рисовки, он отказался от такого спасения. Есть ли здесь среди присутствующих способные на такой подвиг?

Вы можете уничтожить митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступках".

Далее Гуревич охарактеризовал деятельность "Петроградского Общества Православных приходов", положение местного духовенства, настроение верующих масс. Особенно подробно остановился защитник на главарях "Живой церкви" (обновленчество), в которых он усматривал истинных пособников, а в некотором смысле и виновников настоящего дела.

Он предсказывал, что советская власть рано или поздно разочаруется в этих ныне пользующихся фавором людях. Создаваемая ими "секта" не будет иметь успеха. Отсутствие жизнеспособности ее – не только в отсутствии каких-либо корней в верующем населении и в неприемлемости тех или других тезисов. В истории бывали примеры того, что и безумные в сущности идеи имели успех, иногда даже продолжительный. Но для этого необходимо одно условие: секта должна представлять собой в начале своего возникновения оппозицию, меньшинство, и притом гонимое большинством. Героическое сопротивление большинству, власти, насилию – часто увлекает массы на сторону сектантов, "бунтарей".

В настоящем случае – далеко не то. За живую, обновленческую церковь, стоит, очевидно для всех, гражданская власть, со всеми имеющимися в ее распоряжении аппаратами.

Принуждение не создает и не уничтожает убеждений. "Обновленческая" церковь, происшедшая с разрешения и при "благословении" атеистического "начальства", искренних христиан, даже из фрондирующих элементов, привлечь не может.

Народ может еще поверить богатому и "властному" Савлу, после того, как превратившись в Павла, по своей охоте променяет он свое богатство и положение на рубище нищего, на тюрьму и муки гонения. Обратные превращения не только не создают популярности, но клеймятся.

Люди, ушедшие из "стана погибающих" в лагерь ликующих, да еще готовящие узы и смерть своим недавним братьям, – кто пойдет за ними из истинно верующих? Не сбудутся ожидания гражданской власти найти такого "союзника".

Возвращаясь к постановке обвинения, защитник находил, что обвинения не заслуживают серьезной критики. Формулировка обвинений была бы анекдотичной, если бы за ней не вырисовывались трагические перспективы.

Митрополиту вменяют в вину факт ведения переговоров с гражданской властью на предмет отмены или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей. Но, если это – преступление, то подумали ли обвинители, какую они роль должны отнести при этом Петроградскому совету, по почину которого эти переговоры начались, по желанию которых продолжались и к удовольствию которого закончились?

Как обстоит дело с доказательствами?

Было бы нелепо говорить о доказательствах той сплошной фантастики, которой переполнены и обвинительный акт, и речи обвинителей, по поводу "всемирного заговора" с участием в нем митрополита и других подсудимых.

В чем усматриваются доказательства этого деяния? – Единственно в том, что будто бы митрополит через близких ему людей распространял в народе переписанные на пишущей машинке копии своих заявлений в "Помгол".

Защита представила ряд номеров советских газет, из которых видно, что еще до изъятия, а также и во время изъятия, заявления митрополита в "Помгол" неоднократно оглашались самой советской печатью. Следовательно, сама печать способствовала тому, что десятки тысяч экземпляров заявлений митрополита проникли в народ.

Какое же значение и цель, сравнительно с таким массовым распространением, могли иметь несколько десятков копий, сделанных на пишущей машинке?

При данных обстоятельствах предъявлять митрополиту обвинение – не равносильно ли обвинению человека в том, что он, желая способствовать распространению огня, уже охватившего со всех сторон огромное здание, бросил в пламя горящую спичку, или с преступной целью усилить наводнение, приблизился к несущимся волнам навстречу и выплеснул стакан воды!

Все "данные", представленные "обвинителями", свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: обвинение, как таковое, не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех.

Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно бы быть. Наоборот, все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что несмотря на крах обвинения, некоторые подсудимые, и в том числе митрополит, погибнут.

Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, в которую "кем-то" неумолимо подталкиваются подсудимые.

Это видение мрачно и властно царит над внешними судебными формами происходящего процесса и никого эти формы обмануть не могут.

В заключение Я. С. Гуревич сказал:

"Чем кончится дело, что скажет когда-нибудь о нем беспристрастная история? История скажет, что весной 1922-го года в Петрограде было произведено изъятие церковных ценностей, что согласно донесениям ответственных представителей гражданской власти-администрации, оно прошло в общем "блестяще", и без сколько-нибудь серьезных столкновений с верующими массами. [3] И несмотря на это к негодованию всего цивилизованного мира, власти нашли необходимым расстрелять Вениамина, митрополита Петроградского, и некоторых других лиц.

Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников и вердикт истории. Сказать это нетрудно, но создать в себе действительное равнодушие в этом отношении – невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность.

Я не прошу и не умоляю вас ни о чем. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слезы, не имеют для вас значения. Знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политики, и что принцип беспристрастия объявлен непримиримым с вашим приговором. Выгода или невыгода – вот какой альтернативой определяется ваш приговор.

Если ради вашего торжества нужно "устранить" подсудимого – он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного к нему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но решитесь ли вы провести его в жизнь в этом огромном по значению деле? Решитесь ли вы признать этим самым перед лицом всего мира, что этот "судебный процесс" является лишь кошмарным лицедейством?

Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для большевистской власти. Во всяком случае, смотрите, не ошибитесь!

Если митрополит погибнет за свою веру, за свою безграничную преданность верующим массам, – он станет опаснее для власти, чем теперь.

Непреложный исторический закон предостерегает, что на крови мучеников растет, крепнет и возвеличивается вера.

Остановитесь, подумайте, и... не творите мучеников". (Конечно, приведена только схема выступления защитника).

В связи с речью Я. С. Гуревича нужно отметить одно обстоятельство, весьма показательное для характеристики настроения, вызванного процессом в среде не только верующих, но и коммунистов (сравнительно низших рангов, разумеется).

Ввиду аплодисментов, сопровождавших кровавые рефрены Смирнова, защита опасалась контрманифестации со стороны настоящей, "вольной" публики.

Поэтому еще до своих речей, защитники "агитировали" среди публики, прося ее воздержаться от внешних проявлений своих чувств в интересах как подсудимых, так и самой публики, могущей подвергнуться всяким репрессиям.

Я. С. Гуревич счел необходимым даже в своей речи предупредить еще раз публику о том же, указав, между прочим, в своем выступлении, что он просит и надеется на то, что все – и враги, и друзья, – выслушают его со вниманием и, главное, в должном спокойствии.

– Не забывайте, – прибавил он, – что я говорю от лица человека, который, может быть, обречен на смерть, а слова умирающего должны быть выслушаны в благоговейной тишине.

Но столь долго и насильно сдерживаемое настроение публики все-таки прорвалось и речь Я. С. Гуревича была покрыта долго несмолкавшими аплодисментами.

Трибунал заволновался, хотел было принять меры, но оказалось, что в аплодисментах приняли живейшее участие... многочисленные коммунисты, занявшие часть зала.

Последнее объясняется тем, что рядовые, "массовые" коммунисты, глубоко сочувствовали жертвам процесса и, как выяснилось впоследствии, довольно откровенно выражали свое возмущение по поводу направления, которое ему искусственно придали.

Я. С. Гуревич не был ни разу прерван. Его выступление в защиту митрополита заняло свыше шести часов. Очевидно было, что даже трибунал слушает защитника со вниманием. Чем объяснялось такое отношение трибунала: заранее ли принятым решением – предоставить защитнику полную свободу, или же неожиданно высказанной суровой правдой, которую вряд ли часто приходится слышать трибуналу, – судить трудно. Из живых людей, все-таки трудно, очень трудно сделать манекены. В конце концов члены трибунала творили, конечно, волю пославших их, но, быть может, не без некоторой горечи в душе.

Петроградский процесс лишний раз наглядно показал, что советская власть, советское правосудие, во имя своей идеи может, подобно Фруду, оправдать любое свое беззаконие. Идея такая у них есть, в которую они верят идолопоклоннически. А идолы, как известно, требуют жертв.

Судебные прения окончились.

Очередь за "последним словом" подсудимых.

Председатель делает распоряжение о прекращении с этого момента стенографирования процесса. Цель этого распоряжения весьма понятна. Враги не желают закрепления и распространения в населении речей подсудимых в эти трагические минуты.

– Подсудимый Василий Казанский, – обращается председатель к митрополиту, – вам "последнее слово".

Митрополит не спеша встает, четко вырисовывается его высокая фигура.

В зале все замерло.

В начале митрополит говорит, что из всего, что он услышал о себе на суде, на него наиболее удручающе подействовало то, что обвинители называют его "врагом народа"

"Я – верный сын своего народа, я люблю и всегда любил его! Я жизнь свою ему отдал, и я счастлив тем, что народ, вернее простой народ, платит мне той же любовью, и он же поставил меня на то место, которое я занимаю в Православной Церкви".

Это было все, что митрополит сказал о себе в своем "последнем слове". Остальное время своей речи он посвятил исключительно соображениям и объяснениям в защиту некоторых подсудимых, ссылаясь на документы и иные данные, обнаружив при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие.

Одно из его утверждений представлялось, как это он сам признал, недоказанным. По этому поводу он заметил со свойственной ему тихой улыбкой:

– Думаю, что в этом отношении вы мне поверите без доказательств. Ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично в последний раз в своей жизни... Человеку же, находящемуся в таком положении, принято верить на слово?

Момент был, воистину, потрясающий и незабываемый. Всем была ясна огромная нравственная мощь этого человека, который в такую минуту, забывая о себе, думал только о несчастии других и стремился им помочь.

Среди наступившей за заключительными словами митрополита благоговейной тишины, – раздался голос председателя. Голос, в котором прозвучала какая-то доселе ему необычная мягкая нота:

– Вы все говорили о других. Что же вы скажете о самом себе?

Митрополит, который уже сел, вновь приподнялся и, с некоторым недоумением посмотрев на председателя, тихо, но отчетливо сказал:

– О себе... Что же я могу вам еще сказать... Разве лишь одно: я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре, – жизнь или смерть, – но что бы в нем ни провозгласили, я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение и скажу (при этом митрополит широко перекрестился и сказал): "Слава Тебе, Господи Боже, за все!"

Таково было "последнее слово" митрополита Вениамина.

Передать настроение, охватившее публику, невозможно. Иное легче пережить, чем описать.

Трибунал объявил перерыв.

Затем последовали "последние слова" подсудимых.

Профессор Ю. П. Новицкий был очень краток. Он указал, что привлечение его к делу объясняется лишь тем, что он состоял председателем "Правления Общества объединенных Православных приходов". В приписываемых ему деяниях он совершенно неповинен. Но если кому нужна в этом деле жертва, он готов без ропота встретить смерть, прося лишь о том, чтобы этим ограничились и пощадили остальных привлеченных.

И. М. Ковшаров заявил, что он знает, какая участь его ожидает. Если он давал объяснения в свою защиту, то только ради того, чтобы закрепить в общественном сознании, что он умирает невинным.

Сильное впечатление произвело "последнее слово" архимандрита Сергия.

Он нарисовал картину аскетической жизни монаха и указал на то, что отрешившись от всех переживаний и треволнений внешнего мира, отдавши себя целиком религиозному созерцанию и молитве, он одной лишь слабой, физической нитью привязан к сей жизни.

– Неужели же, – сказал он, – трибунал думает, что разрыв этой последней нити может быть для меня страшен?! Делайте свое дело! Я жалею вас и молюсь о вас!

Большинство остальных подсудимых заявило, что ничего прибавить к речам защиты не имеет.

Председатель объявил, что приговор будет оглашен завтра, в среду 5-го июля, вечером.

Ко времени объявления приговора зал был почти пуст. Обыкновенную публику не пускали.

В 9 часов вечера трибунал вышел и председатель огласил приговор.

Десять лиц были присуждены к расстрелу:

Митрополит Вениамин,

Архимандрит Сергий,

Ю. П. Новицкий,

И. М. Ковшаров,

Епископ Венедикт,

Н. К. Чуков (настоятель Казанского собора),

Л. К. Богоявленский (ректор Богословского института),

А. П. Чельцов (настоятель Исаакиевского собора),

Н. Ф. Огнев, протоиерей (профессор Военно-юридической академии),

Н. А. Елагин.

Остальные обвиняемые были приговорены к тюремному заключению на разные сроки. [4]

В отношении Патриарха Тихона было решено возбудить уголовное преследование. [5]

Часть подсудимых, главным образом из уличной публики, была оправдана.

Потянулись томительные дни. Кассационные жалобы.

Предвестником окончательного результата был омерзительный пасквиль Красикова, появившийся в "Московских Известиях", в котором бывший присяжный поверенный наносил последний удар в спину беззащитным и беспомощным осужденным, доказывая, что о помиловании первых четырех приговоренных не может быть и речи.

Последним шести подсудимым расстрел заменили долгосрочным тюремным заключением: епископу Венедикту, Чукову, Богоявленскому, Чельцову, Огневу и Елагину.

В ночь с 12-го на 13-ое августа митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, Новицкий и Ковшаров были увезены из тюрьмы и расстреляны в нескольких верстах от Петрограда.

Имеются сведения (сообщены в обстановке, гарантирующей их достоверность) о последних минутах расстрелянных.

Новицкий плакал, его угнетала мысль о том, что он оставляет круглой сиротой свою единственную 15-летнюю дочь. Он просил передать ей на память прядь своих волос и серебряные часы.

Отец Сергий громко молился: "Прости им. Боже, не ведают бо, что творят!"

Ковшаров издевался над палачами.

Митрополит шел на смерть спокойно, тихо шепча молитву и крестясь.

Опасаясь возбуждения петроградских рабочих масс исполнением приговора, были пущены слухи, что митрополит увезен в Москву.

По другим данным православные мученики были отвезены на станцию Пороховое по Ириновской железной дороге и расстреляны там.

Предварительно все были обриты и одеты в лохмотья, чтобы нельзя было узнать, кого расстреливают.

Население долго не хотело верить в смерть митрополита. Создались разные легенды. Утверждали, между прочим, что его где-то тайно заточили. Возникновению этих слухов способствовало отсутствие официального сообщения о том, что приговор "приведен в исполнение".

Митрополит Вениамин зверски расстрелян. В этом, к несчастью, нет сомнения.

1) Левитин А., Шавров В., "История русской церковной смуты". М., 1963. Машинопись, с. 146, 149.

2) Трифонов И., "Очерки истории классовой борьбы в СССР в годы НЭПа" (1921-1937). ГИЗ "Политическая литература". М., 1930, с. 34.

3) До чего же ясно видел будущее Гуревич! Ведь случилось именно так.

4) К делу б. Патриарха Тихона. Обвинительное заключение по делу граждан: Белавина Василия Ивановича, Феноменова Никандра Григорьевича, Стадницкого Арсения Георгиевича и Гурьева Петра Викторовича по 62 и 119 стт. УК. М., 1923, с. 42-43.

5) Там же.

ОБНОВЛЕНЦЫ

Как можно видеть на примере Петроградского процесса над митрополитом Вениамином, обновленцы оказали большевикам огромную услугу. Собственно, ничего удивительного в этом не было Они были многим, если не собственным существованием, обязаны советской власти.

Нет сомнения, что советская власть оказалась глубоко вовлеченной в это схизматическое обновленческое движение, как пишет западный историк Флетчер. [1] Не исключено даже, что большевики сами пришли к идее раздувания схизмы, как к одному из средств раскола и ликвидации Церкви. [2]

Если они и не были непосредственными создателями раскола, в результате чего явилась "Живая церковь", то во всяком случае, руководство ее они использовали прямо как орудие для достижения своих целей.

Откровенно покровительственное отношение власти к обновленцам, без сомнения, послужило тому, что многие скорее в целях самосохранения перешли в обновленческий лагерь. К июлю 1922-го года из 73 архиереев 37 присоединились к обновленцам. [3]

Некоторые, официально оставаясь в Патриаршей Церкви, шли на контакт и содействие обновленцам. Между прочим и епископ Ямбургский Алексий (Симанский), будущий Патриарх, в целях сохранения своего положения (управляющего Петроградской епархией – после ареста митрополита Вениамина), оправдал по настоянию властей протоиерея А. Введенского, которого сам митрополит Вениамин отлучил от Церкви.

Тотчас по вступлении в должность управляющего епархией, епископ Алексий был вызван в известное нецерковное учреждение (ул. Гороховая, 2) и ему был предъявлен ультиматум: либо трое священников, отлученных митрополитом Вениамином от Церкви будут восстановлены в церковных правах, либо митрополит Вениамин будет тотчас расстрелян. Епископ Алексий оправдал Введенского (яко бы на основании новых данных). [4] А митрополит Вениамин, тем не менее, был расстрелян. Не спасла эта уступка и самого епископа Алексия 21-го октября был арестован и он.

В то время, когда Введенский, оправданный епископом Алексием, 4-го июня 1922-го года поднимался на сцену б. Таврического дворца (ныне дворец Урицкого) для участия в очередном диспуте, через несколько улиц от этого дворца в тюремных камерах томились митрополит Вениамин и 84 петроградских священника, многие представители религиозной интеллигенции, попавшие туда не без помощи его самого и его единомышленников. [5]

Связь обновленцев с большевиками видна и в том, что как только в Москве появились листовки неизвестного автора с призывом уклоняться от общения с обновленцами и поддерживать каноническую власть патриаршего Местоблюстителя (митрополита Агафангела), был арестован и отправлен в ссылку в Нарымский край митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский). [6] В епархию он вернулся только 18-го апреля 1926-го года.

Известно также, что в ноябре 1922-го года протоиерей Введенский подал в "одну высокую инстанцию" обширный список "контрреволюционного петербургского духовенства" (впоследствии он был избирательно использован при арестах духовенства). [7]

Стала традиционной такая, к примеру, схема сотрудничества. Кто-либо из обновленцев (особенно активным в этом смысле был прот. Красницкий) делал доклад об их церковно-политической программе. Затем – диспут Через несколько дней оппонентов Красницкого арестовывали. Именно так и случилось с причтом храма Христа Спасителя. Настоятелем стал сам Красницкий. [8]

Собственно, формула обвинения так и гласила: "За сокрытие церковных ценностей, контрреволюционную деятельность и гонения (? – В. С) сторонников живой церкви" [9]

Прочный союз обновленцев с советской властью сохранялся по 1924-ый год.

И еще в 1924-ом году (июнь) в беседе с митрополитом Казанским Кириллом, вернувшимся из ссылки в Зырянский край. Патриарх Тихон говорил: "Я болею сердцем, что столько архипастырей в тюрьмах, а мне обещают освободить их, если я приму Красницкого" (вот до чего тесен был союз советских властей с обновленцами). Митрополит Кирилл ответил "Не надо их жалеть, они укрепляют Церковь, а на компромисс с Красницким идти нельзя"

Патриарх Тихон, вероятно, мыслил тоже так, но ему нужна была поддержка. Он очень обрадовался этим словам и тут же передал Тучкову, к которому должен был идти митрополит Кирилл, записку, что он отказывается принять Красницкого. Тучков, раздосадованный тем, что митрополит Кирилл расстроил его планы, опять сослал его в ссылку. [10]