Текст книги "Свидетельство обвинения (Том 1, Революция и первые годы Советской власти)"

Автор книги: (Русак) Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Для чего же прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию, ненужному и оскорбительному для населения, в этом святом деле?

Другая, вызываемая давлением обстоятельств предпосылка к пожертвованию церковных ценностей, должна была, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного.

Население заранее было убеждено, что вторгаясь грубейшим образом в сферу интимнейших чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения и ими же пожертвовано на храм, власть в то же время ни единого гроша из отнятого ею не передаст по объявленному назначению. На этой почве могли возникнуть протесты и кровавые столкновения и в Петрограде.

Существовало для митрополита еще одно препятствие к исполнению требований власти. Препятствие, которое для него было непреодолимым. Благословить насильственное изъятие церковных предметов он не мог, ибо считал такое насилие кощунством.

Если бы власть настаивала на принудительном характере изъятия, то ему оставалось бы лишь отойти в сторону, не скрывая своего отношения к насилию. Это вряд ли содействовало бы умиротворению умов, как бы митрополит ни настаивал на необходимости пассивного, спокойного отношения.

Впрочем, даже благословение митрополитом насильственного изъятия не изменило бы положения: в результате получилась бы только потеря митрополитом своего духовного авторитета.

Петроградский совет, по-видимому, был недостаточно посвящен в глубокие политические расчеты московского центра. Петроградская власть искренне считала, что единственная цель декрета об изъятии – это получение в свое распоряжение церковных ценностей на нужды голодающих. Поэтому Петроградский совет вначале в этом вопросе держался примирительной политики.

Члены комиссии "Помгола" (помощь голодающим) при Петроградском совете начали "кампанию по изъятию" с неоднократных визитов в "Правление Общества Православных Приходов".

Придавая этому учреждению большое значение (весьма преувеличенное) в смысле влияния на верующие массы, члены "Помгола" стремились сообща с Правлением выработать такой порядок отдачи ценностей, который был бы наиболее приемлемым для этих масс.

Со своей стороны. Правление, оказавшееся неожиданно для себя в роли посредника между населением и властью, проявило большую уступчивость. Оно еще более, чем члены "Помгола", боялось стихийных беспорядков и кровавых осложнений.

Смягчить форму изъятия, не затрагивать, по возможности, религиозных чувств населения – к этому сводились, в сущности, все пожелания Правления. Вначале оно встретило известный отклик и в среде "Помгола". Митрополит находился в курсе переговоров.

Наконец, 5-го марта 1922-го года митрополит получил официальное приглашение – пожаловать на завтрак в "Помгол" для участия в выработке инструкции о порядке исполнения декрета о церковных ценностях.

6-го марта митрополит явился в Смольный в сопровождении нескольких лиц, в числе которых находился бывший присяжный поверенный и юрист, консультант Лавры Иван Михайлович Ковшагов. Владыка представил Комиссии собственноручно им написанное и подписанное заявление. В этой бумаге, в корректном тоне указывалось:

а) Церковь готова пожертвовать для спасения голодающих все свое достояние;

б) для успокоения верующих необходимо, однако, чтобы они сознавали жертвенный, добровольный характер этого акта:

в) для этой же цели нужно, чтобы в контроле над расходованием церковных ценностей участвовали представители верующих.

В конце Владыка указывал, что если, паче чаяния, изъятие будет носить насильственный характер, то по своему пастырскому долгу, он должен будет осудить всякое активное содействие такому изъятию. При этом митрополит ссылался на тут же процитированные им каноны.

Митрополит встретил в "Помголе", как это удостоверялось и в обвинительном акте, самый благожелательный прием.

Выставленные им предложения даже не обсуждались детально, до такой степени они казались приемлемыми. Общее настроение было светлым, митрополит встал, благословил всех и со слезами сказал, что если так, то он собственными руками снимет ризу с Казанского образа Богоматери и отдаст ее на нужды голодающих братьев.

Но увы, вся эта иллюзия соглашения оказалась быстротечной. Московский центр, по-видимому, остался недоволен Петроградским советом, не уразумевшем истинных целей похода на церковные ценности. Перспектива изъятия по добровольному соглашению с духовенством, пожалуй, увеличила бы престиж последнего, что вовсе не улыбалось врагам Церкви. Не соглашение, а раскол, не примирение, а война. Таков был лозунг, о котором не догадался Петроградский совет.

Надо думать, что Петроградскому совету было сделано соответствующее разъяснение или внушение и когда уполномоченные митрополита явились, как было условлено, через несколько дней в "Помгол", чтобы поговорить о деталях соглашения, то они встретили там совершенно другое настроение и даже других представителей "Помгола".

Посланцам митрополита было весьма сухо объявлено, что ни о каких "пожертвованиях", ни о каком участии представителей верующих в контроле не может быть и речи. Церковные ценности будут изъяты в административном порядке. Остается условиться лишь о дне и часе, когда духовенство должно будет сдать власти "принадлежащее государству" имущество.

Представители митрополита заявили, что они не уполномочены вести переговоры на этой почве и удалились.

Легко понять, как глубоко был потрясен митрополит докладом своих представителей! Было ясно, что все его планы и надежды рушились.

Однако он не мог легко расстаться с тем, что считал уже достигнутым. Он отправил в "Помгол" вторичное заявление, в котором, ссылаясь на уже состоявшееся соглашение, вновь перечислил свои соображения, настаивая на них и указывая, что вне этого порядка он не видеть возможности способствовать умиротворению масс и благословить верующих на какое-либо содействие изъятию ценностей.

На это заявление никакого ответа не последовало. Всякие переговоры были прекращены. Чувствовалось приближение грозы.

Между тем, кое-где в Петрограде уже начались описи и изъятия, по преимуществу в небольших церквах.

Особо острых столкновений, однако, не было. Вокруг церквей собирались, обыкновенно, толпы народа. Они негодовали, роптали, кричали по адресу членов советской комиссии и "изменников" – священников бранные слова, изредка имели место оскорбления действием, наносили побои милиционерам, бросали камни в членов комиссии, но ничего серьезного не было. Самые "возмущения" не выходили за пределы обычных нарушений общественной тишины и порядка.

Власти тоже, по-видимому, не думали о муссировании этих событий. Но в ближайшие дни предстояло изъятие ценностей из главных храмов. Многое заставляло думать, что тут не обойдется так благополучно. Власти подготовляли какие-то особые меры. Население глухо волновалось.

В эти же дни произошли события, оказавшие решительное и неожиданное влияние не только на изъятие ценностей и на судьбу митрополита, но и на положение всей Русской Церкви. События эти послужили тем зародышем, из которого в скором времени выросла так называемая "Живая Церковь" (обновленцы).

В те дни никто еще не предвидел возникновения раскола среди духовенства. Наблюдались, конечно, разногласия, чувствовалось, что среди духовенства есть элементы авантюрного характера, склонного пойти на все требования власти, но серьезного значения им не придавали.

Духовенство держало себя пассивно, даже "лояльно". Для раскола нужен был, если не повод, то предлог и притом демагогического порядка. Этот предлог был найден, не без усиленного подстрекательства, разумеется, со стороны врагов религии и Церкви.

Наступившая заминка после сорванного соглашения по вопросу об изъятии давала возможность фрондирующей, недовольной части духовенства выступить под флагом необходимости безотлагательной сдачи церковных ценностей.

24-го марта 1922-го года в "Петроградской Правде" появилось письмо за подписью 12-ти лиц, среди которых были и будущие столпы "Живой Церкви": священники Красницкий, Введенский, Белков, Боярский и другие. Авторы письма решительно отмежевывались от остального духовенства, укоряли его в контрреволюции, требовали немедленной и безусловной отдачи всех церковных ценностей и т.д.

Надо, однако сказать, что несмотря на вызывающий тон письма, авторы его не могли не признать (такова была сила правды), что следовало бы все-таки во избежание оскорбления религиозных чувств православного населения, чтобы в контроле участвовали представители верующих.

Нужно также заметить, что в числе подписавших письмо были лица просто недальновидные, увлеченные своими товарищами и впоследствии глубоко раскаявшиеся в подписании этого письма. Враги Церкви торжествовали. Раскол был налицо. Нужно было только всячески его раздувать и углублять, а на это Советы мастера.

Петроградское духовенство было невероятно поражено и возмущено письмом 12-ти, в котором оно имело полное основание усматривать все признаки клеветнического доноса. На состоявшемся многолюдном собрании духовенства авторам письма пришлось выдержать жестокий отпор.

Главным защитником выступления 12-ти был Введенский, произнесший пространную речь, чрезвычайно наглую и угрожающую. Ясно было, что он уже чувствует за собой могущественную "руку".

Митрополит со свойственной ему кротостью постарался успокоить разбушевавшиеся страсти. Для него самым главным было предотвратить кровавые столкновения между верующими и властью.

Медлить было нельзя. Положение становилось все более напряженным. Было решено вступить в новые переговоры с властью, и по настоянию митрополита задача эта была возложена на Введенского и Боярского, как на лиц, удовлетворяющих власть. Этот выбор одобрили.

Новые посланцы быстро уладили дело. Между митрополитом и Петроградским советом состоялось формальное соглашение, изложенное в ряде пунктов и напечатанное в "Правде" в начале апреля. Кое-каких уступок для Церкви все-таки удалось добиться. Самое существенное было то, что верующим предоставлялось право заменять подлежащие изъятию церковные предметы другим равноценным имуществом.

Митрополит обязался, со своей стороны, обратиться к верующим с соответствующим воззванием, которое и было напечатано в том же номере газеты. В этом воззвании митрополит, не отступая от свой принципиальной точки зрения, умолял верующих не сопротивляться даже в случае применения насилия при изъятии.

Казалось бы, с этого момента все споры и недоразумения между духовенством и властью следовало считать законченными.

Изъятие проходило с большой интенсивностью. Серьезных препятствий не встречалось, если не считать отдельных случаев народных скоплений и обоюдных оскорблений. В конце концов изъятие было произведено всюду с таким успехом, что сам глава местной милиции вынужден был констатировать в официальном донесении вполне спокойное проведение кампании.

Но грянул гром, и с совершенно неожиданной стороны.

Введенский. Белков и Красницкий, выдвинувшиеся за эти дни, – не желали останавливаться на своем пути.

Благодаря содействию и подстрекательству врагов Церкви, перед ними открывалась новая грандиозная перспектива – захватить в свои руки церковную власть и пользоваться ею под крылышком известных органов.

В начале мая в Петрограде разнеслась весть о церковном перевороте, произведенном группой этих священников, об "устранении Патриарха Тихона от церковной власти". Точных сведений никто, впрочем, не имел.

Введенский, возвратившийся после "переворота" из Москвы в Петроград, направился прямо к митрополиту и заявил ему об образовании нового, высшего церковного управления и о назначении его. Введенского, главой управления по Петроградской епархии.

В ответ на это со стороны митрополита последовал шаг, которого, вероятно, никто не ожидал, зная удивительную душевную мягкость и кротость Владыки. Всему есть предел. Митрополит проявлял величайшую уступчивость, пока речь шла только о церковных ценностях. Цель изъятия и, с другой стороны, опасность, угрожающая верующим, оправдывали такую линию поведения.

Митрополит не только разумом, но и инстинктом искренне и глубоко верующего христианина сразу понял, что речь идет уже не о "священных сосудах". Волна мятежа подступает к Церкви. И митрополит ответил категорическим отказом признать такое положение.

Этим митрополит не ограничился. На другой же день вышло постановление Владыки, по смыслу которого Введенский был объявлен находящимся "вне Православной Церкви", с указанием всех мотивов этого постановления.

Впрочем, кротость Владыки сказалась и тут. В постановлении было сказано: "Пока Введенский не признает своего заблуждения и не откажется от него".

Постановление, напечатанное немедленно в газетах, вызвало ярость со стороны советской власти.

В первое время озлобление было так велико с их стороны, что совсем забылся провозглашенный принцип "невмешательства" в церковную жизнь.

Заголовки газет запестрели о том, что митрополит Вениамин осмелился отлучить от Церкви священника Введенского: "Меч пролетариата тяжело обрушится на голову митрополита!"

Нечего и говорить, что все эти бешеные выкрики выдавали окончательно и закулисное участие врагов Церкви в "живо-церковной интриге", о чем, впрочем, все догадывались.

Однако, после бешеных атак первых дней наступило некоторое раздумье. Обаяние митрополита среди верующих было очень велико. Отлучение Введенского не могло не произвести на них огромного впечатления.

Физически уничтожить митрополита было нетрудно, но возвещенное им постановление пережило бы его и могло создать серьезные последствия, угрожавшие в зародыше раздавить новую "обновленческую" церковь. Решили, поэтому, испробовать другой путь – путь угроз и компромиссов. Через несколько дней после отлучения к митрополиту явился Введенский в сопровождении бывшего председателя Петроградской ЧК, Петроградского коменданта Бакаева, который с этой должностью совмещал должность чего-то вроде "обер-прокурора" при вновь образовавшемся "Революционном епархиальном управлении".

Введенский и Бакаев предъявили митрополиту ультиматум: либо он отменит свое постановление о Введенском, либо против него и ряда других духовных лиц будет на почве изъятия церковных ценностей возбужден процесс, в результате которого погибнут и он, и наиболее близкие ему лица. Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил категорическим отказом. Введенский и Бакаев удалились, осыпав митрополита угрозами.

Митрополит ясно понимал, что угрозы эти не тщетны и что с того момента, как он стал поперек дороги большевикам, в связи с образованием "Обновленческой церкви", он обречен на смерть. Но сойти с избранного пути он не пожелал.

Предчувствуя, что ему придется вступить на многострадальный путь, он приготовился к ожидавшей его участи, отдал наиболее важные распоряжения по епархии, повидался со своими друзьями и простился с ними.

Предчувствия не обманули митрополита. Через несколько дней, вернувшись после богослужения в Лавру, он застал у себя "гостей" – следователя, агентов и охрану. У него произвели тщательный, но безрезультатный обыск.

Затем ему было объявлено, что против него и еще некоторых лиц возбуждено уголовное дело, в связи с сопротивлением изъятию церковных ценностей, и что он с этого момента находится под домашним арестом.

Этот льготный арест продолжался недолго – 2 или 3 дня, по истечении которых митрополита увезли в дом предварительного заключения, где он находился все дальнейшее время, до своей мученической кончины.

Дело катилось по уготовленным рельсам советского "правосудия".

Кроме митрополита по делу привлечено было большинство членов "Правления общества православных приходов", настоятели некоторых церквей, члены различных причтов и просто люди, попавшиеся во время уличных беспорядков при изъятии ценностей, – всего 87 человек. [2]

Этот процесс возбудил огромное волнение в городе. Сотни лиц, семьи обвиняемых, их друзья, стали метаться по городу, хлопоча об освобождении заключенных и спеша запастись защитниками.

Существовавшая тогда еще легальная организация Красного Креста (имеющая целью помогать политическим заключенным) и разные другие общественные кружки и организации считали желательным, чтобы защиту митрополита взял на себя бывший присяжный поверенный Я. С. Гуревич, который с момента прихода новой власти оставил адвокатуру и в судах не выступал. Но было ясно, что именно это обстоятельство, т.е. отношение Гуревича к новой власти и юстиции в данном случае оказывалось препятствием к его участию, ввиду исторического значения процесса для Русской Церкви в целом. Так смотрел на этот вопрос и сам Гуревич. Кроме этого возникало еще одно тактическое, так сказать, препятствие – его еврейское происхождение.

Защита митрополита была тяжелой и ответственной задачей. В таком деле и при такой обстановке возможны со стороны защиты промахи и неудачи, от которых никто не застрахован. Но если они постигнут русского адвоката, никто его в них не упрекнет, тогда как защитник-еврей при всей его добросовестности, может сделаться мишенью для нападок со стороны групп и лиц, антисемитски настроенных.

Все эти переговоры и сомнения были разрешены неожиданно быстро: сам митрополит обратился из заключения к Гуревичу с просьбой взять в свои руки его защиту, не колеблясь и не сомневаясь, ибо он. Владыка, ему безусловно доверяет. Все вопросы были исчерпаны этим заявлением и Гуревич немедленно принял на себя защиту.

Процесс начался в субботу 10-го июня 1922-го года. Заседание советского революционного трибунала проходило в зале филармонии на углу Михайловской и Итальянской улиц.

В этот день с раннего утра толпа народа запрудила Михайловскую, Итальянскую и часть Невского проспекта. Несколько десятков тысяч человек стояли там несколько часов в ожидании прибытия подсудимых в трибунал. Стояли неподвижно, в благоговейной тишине. Милиция не разгоняла это страшное молчаливое собрание.

Наконец показался экипаж, в котором везли митрополита под эскортом конных стражников. Толпа загудела. Почти все опустились на колени и запели: "Спаси, Господи, люди Твоя..." Митрополит благословлял народ. Почти у всех на глазах были слезы

Центром всего громадного процесса был митрополит Вениамин. На нем сосредоточивалось все внимание – и врагов и благоговевшей перед ним верующей массы, заполнившей зал заседания, и прочей публики, неверующей или инаковерующей, но относившейся в течение всего процесса к митрополиту с исключительным сочувствием, как к явной и заранее обреченной жертве.

Особняком, разумеется, стояли те "посетители", которые в большом количестве направлялись в трибунал властью "по нарядам", для того, чтобы создать соответствующее настроение

Другая замечательная личность на процессе – настоятель Троице-Сергиева подворья архимандрит Сергий (Шеин) Большое сходство и в то же время яркий контраст с митрополитом Сходство – в глубокой вере и готовности за нее пострадать Разница – в характере и темпераменте. Митрополит не боялся смерти, но он и не искал ее Он спокойно шел навстречу ожидавшей его участи, отдавшись на волю Божию.

О. Сергий, по всему было видно, желал пострадать за веру Отсюда – его пламенная и вдохновенная речь на суде, отличавшаяся от спокойных и сжатых объяснений и ответов Владыки

Профессор уголовного права Петроградского университета, председатель правления православных приходов Петрограда Ю.П. Новицкий, спокойный, ясный и твердый в своих объяснениях Бывший петербургский присяжный поверенный И. М. Ковшаров, заранее покорившийся своей участи – смело глядел в лицо своей "судьбе" и не скупился на полные горечи сарказмы. Все это жертвы, которые были обречены на смерть, к радости "Ново-обновленческой живой церкви".

Кроме этих лиц к делу привлечены были епископ Ладожский Венедикт (Плотников), настоятели почти всех главных церквей Петрограда, в том числе и настоятель собора прот. Богоявленский, настоятель Казанского собора прот. Н. К. Чуков (впоследствии митрополит Ленинградский Григорий), настоятель Измайловского собора прот. Чельцов, профессора Духовной академии. Богословского института и университета, профессор Военно-юридической академии Огнев и другие.

Большая часть подсудимых состояла из людей "разного чина и звания", более или менее случайно захваченных милицией при уличных беспорядках во время изъятия.

Тут были женщины, старики и подростки, был какой-то карлик с пронзительным голосом, вносивший комическую ноту в тяжелые переживания процесса, была фельдшерица, обвиненная в контрреволюционной истерике, в которую она впала, находясь в церкви во время прихода комиссии по изъятию церковных ценностей. Был даже какой-то перс, чистильщик сапог, магометанин, не понимающий, как оказалось, по-русски, все же привлеченный за сопротивление изъятию церковных ценностей. Словом, эта часть подсудимых представляла собой обыкновенный, весьма случайный по составу, осколок пестрой уличной толпы.

Никто и не подумал сделать более тщательный отбор подсудимых. Некогда было.

Зал заседаний – огромен. Он вмещал около 2.500-3000 человек, и тем не менее во время процесса он всегда был переполнен. За несколько недель разбора дела значительная часть петроградского населения прошла через этот зал.

Ничто не останавливало притока публики: ни утомительная монотонность судебного следствия; ни облава, устроенная на второй же день процесса перед зданием филармонии и захватившая несколько сот человек (из публики, ожидавшей открытия заседания), которые оставались арестованными вплоть до самого окончания дела, ни, наконец, риск и опасности, ожидавшие в самом зале. Здесь неоднократно производились аресты лиц, якобы манифестировавших в пользу подсудимых.

Демонстрации в пользу обвинения встречались, понятно, очень благосклонно. Хозяевами в зале были "командированные" посетители. Их всегда было очень много

Остальная публика обыкновенно сидела молча, приниженная, только грустными лицами и не всегда сдерживаемыми слезами выдавая свое глубокое, затаенное волнение.

– Введите подсудимых, – распорядился председатель.

Среди мертвой тишины из самого отдаленного конца – зала показалась процессия.

Впереди шел митрополит, в облачении, с посохом в руке. За ним – епископ Венедикт. Далее – остальные духовные лица и другие подсудимые.

Публика, увидев митрополита встала. Митрополит благословил присутствующих и сел.

Начался утомительный, формальный опрос подсудимых (имена, фамилии, возраст, судимость и т.д.), занявший весь день.

К чтению обвинительного акта приступили лишь в понедельник 12-го июня. Обвинение против митрополита и других обвиняемых было сфабриковано просто.

В распоряжении властей к этому времени были уже десятки судебных случаев, возникших на основе отдельных эпизодов, имевших место при изъятии ценностей в разных петроградских церквах в разное время.

Все эти дела "сшили во единое целое" (в переплетном смысле) и все события, в них изложенные, были объявлены результатом злонамеренного подстрекательства со стороны "преступного общества", состоявшего из митрополита и других лиц, главным образом членов "Правления общества Петроградских православных приходов".

Митрополиту вменяли в вину то, что:

а) он вступил в сношение и переговоры с советом в Петрограде, имевшие целью добиться аннулирования или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей;

б) он и его сообщники находились при этом в сговоре со всемирной буржуазией;

в) как средство для возбуждения верующих против власти, те же обвиняемые избрали распространение среди населения копий заявлений митрополита в комиссию "Помгола".

Первым допросу был подвергнут митрополит.

Несколько часов 12-го и 13-го июня обвинители и судья засыпали его вопросами, на которые он, не волнуясь и не теряясь, спокойным голосом давал короткие, категорические, исчерпывающие и не допускающие разнотолкования ответы.

Допрос митрополита велся, главным образом, в трех направлениях:

а) об отношении митрополита к постановлениям Карловацкого собора. Об этих постановлениях говорилось очень много в процессе, едва ли не больше, чем об изъятии;

б) об отношении митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и

в) об упомянутых выше двух заявлениях митрополита в "Помгол".

По первому вопросу митрополит ответил, что постановления Карловацкого собора ему неизвестны.

По второму вопросу митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина является очевидным кощунством.

Центр тяжести личной ответственности митрополита заключался в третьем вопросе. От него неустанно домогались путем коварных вопросов выяснить, кто в действительности был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в "Помгол". Ему весьма прозрачно намекнули, что назови он "редактора" или даже отрекись только от содержания своих заявлений и он будет спасен.

Хотелось бы думать, что эти соблазнительные внушения были в известной степени искренними.

Враги его отнюдь не стремились убить митрополита. Они вероятнее всего предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, расстрелянный за стойкость своих убеждений – это имело свои "неудобства". Наоборот, митрополит раскаявшийся, развенчанный, приведенный в повиновение, униженный и "милостиво" пощаженный, – такой результат был бы гораздо заманчивее и для властей и, тем более, для стоявшей за их спиной в этом деле "Живой церкви".

Это было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика, особенно насторожились, когда митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что советский суд ведет "игру" на жизнь или смерть, это сквозило и в тоне, и в редакции вопросов.

Митрополит, как бы не замечая протягиваемых ему "спасительных кругов", и глядя прямо в лицо трибуналу твердо и неизменно отвечал:

– Я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали исключительно моей компетенции, как архипастыря.

При этих ответах в голосе митрополита замечался даже некоторый оттенок властности, вообще ему совершенно не свойственный.

После этого было все кончено. Предстоявшая ему участь определилась. Всем присутствующим было ясно величие души этого человека, который своей монашеской рясой, своим собственным телом, закрыл от ЧК своих несчастных знакомых.

Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен.

С тем же невозмутимым спокойствием, со светлой улыбкой, митрополит под вздохи и сдержанные рыдания в публике возвратился на свое место.

Нужно отметить, что один лишь обвинитель – Смирнов, пробовал в начале допроса держаться свойственного ему издевательского тона по отношению к митрополиту. Со стороны защитника Гуревича не замедлил, однако, последовать резкий протест по этому поводу. Защитник заявил и Смирнову, и трибуналу, что каковы бы ни были их личные верования и убеждения, никто не имеет права так третировать человека, к которому питает благоговейное уважение все население Петрограда.

– Мы знаем, что вы можете расстрелять митрополита, – сказал защитник, – но вы можете не оскорблять митрополита, не допускать этих оскорблений. Всякий раз, когда это случится, защита будет протестовать.

Протест защиты был поддержан аплодисментами публики.

Председатель грубо оборвал публику, но очевидно, какие-то закулисные меры внушения кем-то были приняты. По крайней мере в дальнейшем Смирнов держал себя уже сравнительно прилично.

Неизгладимое впечатление оставил также допрос архимандрита Сергия. Звучным, решительным голосом отвечал он на сыпавшиеся на него вопросы. Вся грубость была рассчитана на то, чтобы сбить допрашиваемого с четкой позиции. О. Сергий пресекал эти попытки, заявляя резко и определенно: "Я уже на эти вопросы ответил и повторять свои ответы не желаю!" Он сам пресекал издевательский тон обвинителей.

Так, Смирнов, поставив отцу Сергию сначала ряд вопросов о его происхождении, воспитании и прошлой деятельности, обратился к нему, напоследок, с вопросом:

– Как же вы оказались в монахах – по убеждению?

Отец Сергий выпрямился во весь свой высокий рост, оглядел Смирнова уничтожающим взглядом и бросил в ответ:

– Вы, невидимому не понимаете оскорбительности вашего вопроса. Отвечать на него я не буду!

Архимандрит Сергий был привлечен по делу в качестве одного из товарищей председателя "Общества Петроградских православных приходов". Он отрицал (и это вполне соответствовало действительности) утверждение, будто бы "Правление" занималось политикой. Себя он объявил совершенно солидарным с митрополитом.

Председатель того же "Правления" Ю. П. Новицкий в своих объяснениях подробно охарактеризовал деятельность "Правления", доказав рядом неопровержимых данных, что деятельность эта вращалась исключительно в круге вопросов церковно-приходского быта.

Бывший юрист-консультант Лавры Л. М. Ковшаров, с первой же минуты процесса ясно предвидевший его неизбежный финал, давал на поставленные ему вопросы хладнокровные, меткие по смыслу и часто едкие по форме ответы.

Духовенство, вся интеллигентная часть подсудимых вообще держали себя спокойно, без панического заискивания, которое часто наблюдается в судах и трибуналах.

Никаких оговоров в адрес других лиц, с целью смягчить свою собственную ответственность, не было. Многие держали себя с большим достоинством и некоторые героически открыто исповедали свою солидарность с митрополитом.

Допрос подсудимых продолжался без малого 2 недели. Потом трибунал перешел к допросу свидетелей.

Главный из них – Введенский волею судьбы не мог быть допрошен. На второй же день, после первого заседания суда, при выходе его из зала заседания на улицу, какая-то пожилая женщина швырнула в него камнем, чем причинила ему ранение головы. Была ли эта рана действительно серьезна, или же этот случай использовал Введенский, чтобы уклониться от дачи в трибунале свидетельского показания, – сказать трудно. Во всяком случае, Введенский "по болезни" в трибунале не появлялся.

"Свидетельство" его заменилось другим, равноценным – Красницкого.

Первым свидетелем предстал член "Помгола", он же ректор "Университета имени Зиновьева" – Канатчиков. Этот "ученый", в опровержение всего, что было признано даже в обвинительном акте, заявил совершенно неожиданно, что "Помгол" никогда ни на какие переговоры и компромиссы не шел, и что предложения митрополита, сформулированные в его заявлениях, были с самого начала отвергнуты.