Текст книги "Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса"

Автор книги: Рудольф Гесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Уже строгость, соединенная с доброжелательностью и сочувствием, успокаивает заключенного, всегда жаждущего человеческого понимания; причем, чем хуже его положение, тем сильнее это проявляется. Добрый взгляд, доброжелательный кивок, доброе слово часто действуют чудесным образом, особенно на чуткие души. А если заключенный встречает еще и тактичность, она может подействовать самым неожиданным образом. Даже отчаявшиеся, махнувшие на себя рукой снова обретают волю к жизни, когда они видят хоть что-то, напоминающее любезность. Каждый заключенный пытается смягчить свою участь, облегчить свое положение. Он извлекает выгоду из указанной доброты, из человеческого понимания. Заключенные, не считающиеся ни с чем, идут на всё и именно здесь они находят слабое место и предпринимают прорыв. Поскольку заключенный в целом духовно превосходит низший надзирательский и охранный персонал, он быстро находит слабое место в лице добрых, но ограниченных натур. И это – обратная сторона непомерного добродушия и легковерия по отношению к заключенным. Один-единственный знак человеческого участия к более сильному волей заключенному может положить начало цепи служебных проступков, которая заканчивается тяжелым, даже тяжелейшим возмездием. Начиная с безобидной передачи писем и кончая содействием при побеге.

Несколько примеров могут проиллюстрировать различные действия трех описанных выше категорий в одинаковых ситуациях.

В следственном изоляторе. Заключенный просит служащего ослабить вентиль в трубе парового отопления и прибавить тепла в его камере, потому что стоят холода и он сильно замерз. Если это злой служащий, он закрутит вентиль совсем и будет долго наблюдать, как заключенный от холода бегает по камере и делает всё более энергичные физические упражнения. В ночную смену приходит равнодушный; заключенный вновь просит об отоплении. Равнодушный откручивает вентиль полностью и всю ночь больше не заглядывает в камеру. Через час камера нагрета до такой степени, что заключенный всю ночь держит окна открытыми и в результате его переохлаждение становится еще более серьезным.

В исполнительной тюрьме. Купание в разное время. Заключенных ведут мыться под началом злого. В раздевалке злой приказывает открыть окна – это посреди зимы – потому что внутри слишком много пара. Криком подгоняя заключенных, он отправляет их в душевую, пускает самую горячую воду, так что ее никто не может выдержать, а затем пускает холодную воду и всем приходится долго под ней стоять. Затем, злобно ухмыляясь, он наблюдает, как окоченевшие заключенные одеваются, едва сгибая при этом пальцы. В следующий раз мыться заключенных отводит равнодушный – тоже зимой. Заключенные раздеваются, а он сидит в раздевалке и читает газету. По истечении определенного времени он соизволяет прекратить чтение и открыть воду. Он открывает горячую воду и снова обращается к газете. Никто не может мыться под чуть ли не кипящей водой. Крики заключенных до него не доходят. Лишь прочитав газету, он встает и закрывает краны. Заключенных он уводит так и не помывшимися. Он смотрит на часы и видит, что время исполнения этой обязанности истекло.

В КЛ, в гравийном карьере. Добродушный конвоир заботится о том, чтобы вагонетки не перегружались, чтобы вверх их толкала усиленная вдвое команда, чтобы рельсы были хорошо укреплены, а железнодорожные стрелки работали исправно. Не повышая голос, он требует от заключенных только выполнения нормы. Так проходит день. Злой конвоир приказывает перегружать вагонетки, везти их в гору приходится обычной команде, причем двигаться при этом бегом на всем протяжении пути. Заключенного, который смотрит за рельсами и смазывает стрелки, он тоже заставляет толкать вагонетку. В результате вагонетка сходит с рельс, капо получают повод для избиений, большая часть заключенных уже к середине дня не способна к работе. Весь день по всему участку раздаются оглушительные крики. В итоге к вечеру выполнена едва ли половина задания. Равнодушный конвоир вообще не заботится о команде заключенных. Он перекладывает «работу» на капо и те распоряжаются всем по своему произволу. Их любимчики весь день бездельничают, а остальным приходится работать за всех. Надзора нет никакого. Конвоир долгое время отсутствует.

Я привел наугад три примера из числа ситуаций, которых наблюдал великое множество. Их описанием можно было бы наполнить целые тома. Они лишь показали бы более наглядно, как сильно жизнь заключенных зависит от поведения, от наклонностей конкретных надзирателей и конвоиров – несмотря на все инструкции, на все благие предписания!

Не физические страдания делают особенно тяжелой жизнь заключенного, а прежде всего, и в решающей степени психические травмы, получаемые в силу произвола, злобы и подлости равнодушных или злонамеренных индивидов из охранного персонала и надзорсостава. К непреклонной, справедливой строгости, какой бы жесткой она ни была, заключенный готов, но произвол и откровенно несправедливое обращение действуют на его личность подобно ударам дубины. Не имея возможности ответить, он вынужден безропотно сносить их.

Грубо говоря, охранника и заключенного следует рассматривать как два противостоящих друг другу враждебных мира, причем атакуется преимущественно заключенный – прежде всего, жизнью в заключении самой по себе, а также поведением охранника. Желая выжить, заключенный должен защищаться. Не имея возможности сражаться тем же оружием, он должен изыскивать для защиты другие средства и пути. По возможности он оборачивается к противнику броней своей бесчувственности и тогда идет по избранному им пути более или менее уверенно; либо он станет коварным, скрытным, неискренним, обманет своего врага и таким образом добьется поблажек и облегчений; либо он перейдет на сторону врага, станет кладовщиком, капо, блокэльтесте и т. д., и за счет своих товарищей обеспечит себе сносное существование; либо он поставит на карту всё и совершит побег; либо он подвергнется саморазрушению, опустится, совершит самоубийство. Всё это выглядит жестоко и кажется невероятным, но это и в самом деле так!

Думаю, что я могу судить об этом на основании собственных переживаний, своего многолетнего опыта и наблюдений.

Работа в жизни заключенного играет важную роль. Она может облегчить его существование, а может привести к гибели. Для каждого здорового заключенного в нормальных условиях работа – это потребность, внутренняя необходимость. Правда, закоренелые лентяи, бездельники и погрязшие в паразитическом образе жизни тунеядцы способны безмятежно прозябать без труда и при этом не испытывать ни малейших угрызений совести. Работа помогает заключенному пережить пустоту заключения. Труд отодвигает на задний план невзгоды тюремной жизни; когда заключенный работает, когда он занят работой добровольно – тут подразумевается внутренняя готовность к ней – она приносит ему удовлетворение. Если же заключенный работает по своей специальности или работа соответствует его способностям, подходит ему, он, благодаря ей, обретает душевное равновесие, которое не так-то легко поколебать даже при еще более враждебных ему обстоятельствах. Благо работа в тюрьме, в КЛ – это обязанность, необходимость. Но вообще каждый заключенный при правильном использовании работает добровольно. Его внутренняя удовлетворенность влияет на его состояние в целом. И наоборот, недовольство заключенного работой обременяет его существование.

Скольких страданий, несчастий и даже бед можно было бы избежать, если бы инспекторы по работе и руководители службы труда обращали внимание на эти факты и ходили по мастерским и рабочим местам с открытыми глазами! Я охотно и по доброй воле работал всю свою жизнь. Зачастую в тяжелейших условиях я занимался самой тяжелой физической работой в угольной шахте, в нефтехранилище, на кирпичном заводе, на рубке леса, на изготовлении шпал и добыче торфа. Нет такой важной работы в сельском хозяйстве, которую я бы не выполнял. Я не только трудился, но и хорошо наблюдал за работавшими со мной людьми, за их действиями и бытовыми привычками, за условиями их жизни.

Я могу с полным основанием утверждать, что знаю, что такое работа, что я умею ценить результаты труда. Я всегда бывал доволен сам собой только тогда, когда сделал хорошую работу. От своих подчиненных я никогда не требовал больше того, что мог бы сделать сам.

Даже в лейпцигской следственной тюрьме, где меня многое отвлекало и развлекало, – само следствие, многочисленные письма, газеты, визиты, – мне не хватало работы. Наконец, я попросил о ней, и мою просьбу удовлетворили. Я склеивал пакеты. Хотя это и была довольно однообразная работа, всё же это занятие заполняло большую часть дня и принуждало меня к определенному распорядку. Я сам установил для себя твердую норму, и в этом была вся суть.

В исполнительной тюрьме я с самого начала выбрал себе работу, которая тоже требовала внимания, не будучи при этом чисто механической. Такая работа помогала мне в течение многих дневных часов не предаваться бесполезным мучительным мыслям. А по вечерам я испытывал к тому же приятное чувство: не только окончился еще один день, но и была сделана добрая работа. Лишение работы стало бы для меня самым тяжелым наказанием.

Даже в нынешнем заключении мне очень не хватает работы. Как я благодарен за предоставленную мне возможность письменного труда, который захватывает меня целиком.

Я разговаривал о работе со многими сокамерниками в тюрьме, а затем со многими заключенными в КЛ, особенно в Дахау. Все были убеждены в том, что жизнь за решеткой, за колючей проволокой на досуге, без работы невыносима и даже представляет собой худший вид наказания.

Работа в заключении – это не только действенное воспитательное средство в хорошем смысле этого слова, средство самовоспитания, которое также побуждает заключенного оказывать сопротивление разрушительному воздействию лишения свободы. Она также воспитательное средство для неустойчивых заключенных, для тех, кто нуждается в постоянстве и выдержке, для тех, кого благодатное действие труда еще позволяет вырвать из преступного мира. Однако всё сказанное выше действительно лишь при нормальных условиях.

Именно так и надо понимать девиз «Труд делает свободным»[36]36
  36 Данное утверждение нуждается в особом комментарии. Гесс велел изготовить из металлических букв лозунг «Труд делает свободным» и вывесить его над воротами основного лагеря Освенцим. Он сохранился в 1945 и висит поныне, после создания мемориала на территории сохранившейся части концлагеря, как свидетельство – его часто фотографируют – цинизма бывших эсэсовских управляющих Освенцимом. Однако объяснения Гесса наглядно свидетельствует об отсутствии у него некоего органа, позволявшего ощутить циничность данной сентенции над воротами Освенцима – при том, что, в силу своей интеллектуальной и духовной ограниченности, сам он до некоторой степени относился к этому лозунгу серьезно.


[Закрыть]. Твердое намерение Айке было следующим: те заключенные, неважно из какого подразделения, которые выделились из массы благодаря долговременным трудовым достижениям, подлежат освобождению, даже если гестапо и государственная служба криминальной полиции придерживаются противоположного мнения. И несколько таких освобождений произошло. Однако война упразднила доброе намерение.

Я написал о работе так подробно, потому что привык ценить психическую ценность труда и потому что хотел показать, как влияет работа на душу заключенного – насколько я понимаю влияние. О том, что позднее было сделано из работы, из трудоиспользования заключенных, я сообщу позднее.[37]37
  37 За исключением показаний такого рода, содержащихся в следующей главе автобиографии, Гесс высказался по вопросу трудоиспользования заключенных, прежде всего в Освенциме, в неопубликованной здесь краковской записке от ноября 1946 (6 листов; фотокопия находится в Ин-те современной истории).


[Закрыть]

В Дахау я, как блокфюрер, непосредственно познакомился с отдельными заключенными, и не только из своего блока.

Как блокфюреры мы просматривали исходящую почту заключенных. Тот, кто длительное время читал письма заключенного и обладает достаточным знанием людей, видит точное отражение его души. Каждый заключенный в этих письмах к своей жене, к своей матери пытается, в зависимости от своих наклонностей, описывать свои нужды и заботы. В течение своего срока он не может притворяться, ускользать от взгляда опытного наблюдателя; не может он делать это и в письмах.

У Айке было понятие «опасные враги государства», которое он так навязчиво, всеми способами и не один год внедрял в умы эсэсовцев, что каждый, не знавший его достаточно хорошо, и на самом деле проникался таким представлением. Я тоже так думал. Теперь я следил за этими «опасными врагами государства» и теми опасностями, которые они представляли. Находил же я горстку озлобленных коммунистов и социал-демократов, которые, окажись они на свободе, начали бы возмущать население, которые непременно стали бы заниматься нелегальной работой. На этот счет они и высказывались вполне откровенно. Другие заключенные в массе своей были коммунистическими и социал-демократическими функционерами, которые тоже боролись за свои идеи, действовали и лично принесли более или менее много вреда национальной идее, НСДАП. Но при ближайшем рассмотрении, при повседневном общении с ними они оказывались довольно безобидными, миролюбивыми людьми, которые, ввиду краха их мира, желали только одного: спокойно работать и вернуться к своим семьям. По моему мнению, в 1935/1936 из Дахау можно было бы спокойно выпустить три четверти всех политзаключенных без малейшего ущерба для Третьего рейха.

Одна же четверть была фанатично убеждена в том, что их мир возродится. Этих следовало надежно спрятать. Они были опасными врагами государства. Однако их было легко распознать, даже когда они не проявлялись, а, наоборот, всячески пытались замаскироваться. Опаснее же всего для государства, для всего народа были профессиональные преступники, асоциальные элементы, имевшие по 20–30 прежних судимостей.

Согласно замыслу Айке, благодаря длительному обучению и соответствующим приказам об опасности заключенных, его эсэсовцы должны были относиться к заключенным крайне враждебно, ненавидеть их, а всякие признаки сострадания к ним подавлялись в зародыше. Своими усилиями в этом направлении, и прежде всего воздействием на ограниченные натуры, Айке воспитывал такую ненависть к заключенным, какую непосвященные просто не могут вообразить. Такое отношение насаждалось во всех КЛ среди служивших там рядовых эсэсовцев и их командиров, оно распространялось и воспроизводилось[38]38
  38 В краковской записке об Айке (см. выше прим. 3) Гесс к этому добавляет: «Эти охранники времен комендантства Айке в Дахау стали позднее комендантами шутцхафтлагерей, рапортфюрерами и другими функционерами поздних лагерей! Заключенные были и навсегда остались для них «врагами государства»… Начальники и рядовые охранники Дахау [после назначения Айке инспектором КЛ] постоянно распределялись по другим лагерям, чтобы распространять дух Дахау… РФСС предоставил ему полную свободу действий, он знал, что не может доверить КЛ никакому другому человеку».


[Закрыть] еще долгие годы после ухода Айке из Инспекции[39]39
  39 По окончании польской кампании, в октябре 1939 группенфюрер СС Айке стал командиром дивизии СС «Мертвая голова», набранной из охранного персонала концлагерей. 14.11.1939 Айке получил чин обергруппенфюрера СС и генерал-лейтенанта Ваффен-СС и после этого уже никогда не возвращался в Инспекцию концлагерей, но был занят исключительно командованием дивизией «Мертвая голова». 26.2.1943 он погиб в России. Преемником Айке в должности руководителя Инспекции концентрационных лагерей в ноябре 1939 стал оберфюрер СС Рихард Глюкс (род. 22.4.1889), который с 1936 был начальником штаба Айке в Ораниенбурге.


[Закрыть].

Этим насаждением ненависти объясняются все мучения заключенных и жестокое обращение с ними в КЛ.

Такое отношение к заключенным еще больше ухудшилось из-за влияния старых комендантов, таких как Лориц и Кох[40]40
  40 Лориц, Ганс (Loritz, Hans, род. 21.12.1895, эсэсовский номер 4165) до апреля 1936 был, в чине штандартенфюрера СС, комендантом концлагеря Эстервеген, затем, в чине оберфюрера СС, комендантом Дахау, а с начала 1940 (см. ниже, с. 87) до 31.8.1942 комендантом концлагеря Заксенхаузен (ср. также Nürnbg. Dok. NO-2160). Кох, Карл-Отто (Koch, Karl-Otto, род. 2.8.1897, эсэсовский номер 14830) в 1935 был начальником охраны концлагеря Эстервеген, в том же году стал комендантом концлагеря Колумбия-Хаус (Берлин), с 3.4.1936 – комендант концлагеря Эстервеген (он стал преемником Лорица). 1.8.1937 Кох в чине штандартенфюрера СС стал комендантом лагеря Бухенвальд. При нем лагерь подвергся значительной перестройке; Кох оставался комендантом Бухенвальда до декабря 1941. Из-за своего стяжательства и чудовищного, даже для правосознания СС, произвола и террора в концлагере Бухенвальд Кох, наконец, стал совершенно невыносим. Уже в конце 1941 он был арестован, однако по ходатайству Гиммлера его сначала освободили и сделали комендантом лагеря Люблин (до августа 1942), позднее Кох использовался в службе охраны почт. В декабре 1943 эсэсовский суд приговорил Коха к смертной казни и в начале 1945 он был казнен (ср. прежде всего с записками эсэсовского судьи д-ра Моргена – Nürnbg. Dok. NO-2366).


[Закрыть], для которых заключенные были не людьми, а «русскими» или «канаками». Естественно, от заключенных нельзя было утаить эту искусственно возбуждавшуюся против них ненависть. Фанатики, озлобленные еще больше утвердились в своем поведении, добрые же оказались унижены и отвержены. В шутцхафтлагере явственно чувствовалось приближение новых наставлений Айке. Настроение тотчас же падало. Заключенные в ужасе шарахались при любом телодвижении эсэсовца. Одни слухи о предстоящих мероприятиях сменялись другими. Беспокойством были охвачены буквально все. Не из-за того, что предстояли какие-то жестокости. Нет, просто заключенные очень хорошо чувствовали нарастающую враждебность поведения большей части охранников и надзирателей.

Должен подчеркнуть еще раз: не так тяжело физическое воздействие и влияние тюремной жизни на заключенных вообще, а в КЛ в особенности; гораздо сильнее угнетает, унижает, приводит к отчаянию воздействие психическое.

Большинству заключенных не всё равно, враждебно, нейтрально или же доброжелательно настроены по отношению к ним охранники. Физически охранник может даже не приближаться к заключенному, но его враждебное, даже исполненное ненавистью отношение, его мрачный взгляд уже сами по себе могут внушать ужас, угнетать, мучить заключенного. Я постоянно слышал от заключенных в Дахау: «Почему СС нас так ненавидят? Мы ведь тоже люди». Одного этого может быть достаточно, чтобы получить ясное представление об отношениях между СС и заключенными в целом.

Не думаю, что сам Айке ненавидел и презирал «опасных врагов государства» так же сильно, как он постоянно внушал это своим подчиненным. Скорее, его длительное «подстрекательство» было рассчитано на принуждение эсэсовцев к большему вниманию, к постоянной готовности. О том, что он в результате творит, насколько далеко может зайти эта сознательная «травля», он не задумывался.

Так, будучи воспитан и образован в духе Айке, я приступил к исполнению своих обязанностей в шутцхафтлагере. В должностях блокфюрера, рапортфюрера, управляющего имуществом. Я должен настаивать на следующем: я нес службу добросовестно и всегда исправно, я не был снисходителен к заключенным, обращался с ними строго и часто жестко. Однако я сам долго был заключенным, чтобы не видеть их нужд. Ко всякого рода «происшествиям» в лагере я относился не без внутреннего сострадания. Внешне спокойный, даже окаменевший, но внутри глубоко потрясенный присутствовал я при осмотре мест происшествий, самоубийц, застреленных при попытке побега – причем я добросовестно пытался выяснить, инсценировки это или действительные происшествия, при несчастных случаях на работе, при «бросках на проволоку», при судебных осмотрах трупов, при вскрытиях трупов, при телесных наказаниях, при других наказаниях, назначенных Лорицем, который сам же на них и присутствовал. На «его» штрафных работах. На «его» наказаниях. Глядя на мою каменную маску, он мог убедиться: ему незачем делать меня «твердым», что он предпочитал делать с эсэсовцами, которые казались ему слишком мягкими.

Здесь и начинается моя собственная вина. Мне стало ясно, что я непригоден к службе, потому что внутренне не согласен с теми порядками в КЛ, которые насаждал Айке. Внутренне я был слишком тесно связан с заключенными, потому что слишком долго и сам жил их жизнью, разделял их нужды. Мне следовало бы пойти к Айке или к РФСС и объяснить ему, что я непригоден к службе в КЛ, потому что слишком сострадаю заключенным. У меня не хватило для этого мужества: потому, что я не хотел скомпрометировать себя, потому что я не хотел выдать свою мягкость, потому что я был слишком упрям, чтобы признать, что пошел по неверному пути, когда отказался от намерения заниматься сельским хозяйством. Я добровольно вступил в СС, слишком полюбил черную униформу, чтобы пожелать снять ее. Мое признание в том, что я слишком мягок для службы в СС, неизбежно повлекло бы за собой исключение, по крайней мере, меня бы просто уволили. А на это я не смог бы решиться. Я долго колебался между своими убеждениями и чувством долга, клятвой верности СС и присягой фюреру. Должен ли я был дезертировать? Даже моя жена не знала о моем внутреннем разладе, о моем решении. Я и до сих пор хранил бы всё это в себе. Как старый национал-социалист я был твердо убежден в необходимости существования КЛ. Настоящих противников государства следовало держать под надежной стражей, асоциальных людей и профессиональных преступников, которых нельзя было арестовать согласно существовавшим прежде законам, следовало лишить свободы, чтобы защитить от них народ. Я был также твердо убежден, что только СС, как охранные силы нового государства, способны выполнить эту задачу. Не согласен же я был со взглядами Айке на арестантов, с его разжиганием ненависти и самых низменных чувств в среде охранников, с его кадровой политикой, которая позволяла ему направлять на работу с заключенными непригодных для этого людей, оставлять на должностях совершенно неприемлемых служащих. Не согласен я был и с произволом, царившим при определении сроков заключения.

Однако, оставшись в КЛ, я усвоил ценившиеся там взгляды, приказы и распоряжения. Я смирился со своей добровольно избранной участью, втайне надеясь позднее перейти на другую службу. Но пока об этом нельзя было и думать. Ведь согласно планам Айке, я подходил для заключенных. Хотя я привык к сложившемуся быту КЛ, я не оставался глухим к человеческим нуждам. Видел и воспринимал я всегда. Однако мне приходилось не обращать на это внимания, поскольку я не смел быть мягким. Я хотел пользоваться дурной славой, чтобы не считаться мягким.

7. Адъютант и шутцхафтлагерфюрер в кл Заксенхаузен (1938–1940) [41]41
  41 Вместо концлагеря Ораниенбург, уже в 1933 сооруженного СА под Берлином, после образования Инспекции концлагерей и подразделений «Мертвая голова» в Ораниенбурге, в 1935/1936 был возведен гораздо больший концлагерь Заксенхаузен (в нескольких километрах от Ораниенбурга). После создания КЛ Заксенхаузен концлагерь Ораниенбург, а также концлагеря Эстервеген и Колумбия-хаус были упразднены как самостоятельные КЛ. Находившихся там заключенных перевели в Заксенхаузен или образовали из них внешние команды этого концлагеря. Заксенхаузен, расположенный рядом с Ораниенбургом, в значительной степени контролировался непосредственно самим Айке.


[Закрыть]

Я прибыл в Заксенхаузен в качестве адъютанта[42]42
  42 Согласно личному делу Гесса, он был переведен в Заксенхаузен 1.8.1938. В ведении адъютанта находился штаб лагерной комендатуры. Он отвечал прежде всего за ведение служебной переписки с другими ведомствами и с вышестоящими инстанциями Инспекции концлагерей.


[Закрыть]. Теперь я знакомился с Инспекцией концлагерей, с ее работой и традициями. Узнал ближе Айке, увидел его влияние на лагерь и на охрану. Познакомился также с гестапо [= государственная тайная полиция]. Из документооборота я узнал о взаимосвязях высших инстанций СС. Короче, я продолжил расширять кругозор.

От товарища из штаба связи Гесса[43]43
  43 Речь идет, вероятно, о бывшем штандартенфюрере СА Макенсене, который в 1939 был управляющим делами штаба при «заместителе фюрера» в Мюнхене. В 1922 Макенсен вступил в НСДАП вместе с Гессом (см. личное дело).


[Закрыть] я услышал многое об окружении фюрера. Еще один товарищ занимал ответственный пост в Государственном молодежном движении, другой был пресс-референтом в штабе Розенберга, третий служил в Государственной врачебной палате. Вместе с этими старыми товарищами по добровольческому корпусу я часто приезжал в Берлин и гораздо лучше, чем прежде, ознакомился с идеями партии и ее планами, стал глубже посвящен в них. В те годы в Германии ощущался мощный подъем. Промышленность и торговля расцвели как никогда. Внешнеполитических успехов Адольфа Гитлера было достаточно, чтобы в два счета заставить молчать любого маловера или противника. Партия владела государством. Отрицать успехи было невозможно. Путь и цель НСДАП были верны. Я верил в это твердо и не испытывал ни малейшего сомнения.

Моя внутренняя подавленность, вызванная службой в КЛ вопреки непригодности к ней, отошла на задний план, поскольку я больше не вступал, как в Дахау, в непосредственные контакты с заключенными. Кроме того, в Заксенхаузене, несмотря на близость Айке, не было такой атмосферы ненависти, как в Дахау. Ведь охранные подразделения были совсем другими. Много молодых новобранцев, много молодых командиров из юнкерских школ. «Ветераны Дахау» встречались единицами. Комендант[44]44
  44 С начала 1938 комендантом КЛ Заксенхаузен был штандартенфюрер СС Германн Барановский (род. 11.6.1884, эсэсовский номер 24009). С 1936, при Лорице, Барановский служил в Дахау. Хорошо зная Гесса по Дахау, он вытребовал его в Заксенхаузен (см. здесь, а также с. 87).


[Закрыть] был совсем другим. Хотя весьма строгий и твердый, но вряд ли одержимый чувством педантичной справедливости и фанатичным сознанием долга. Как старый командир СС и национал-социалист он был для меня примером. Я постоянно видел в нем свое увеличенное отражение. Временами и он проявлял свою доброту, делал очевидным свое мягкое сердце при том, что оставался твердым и неумолимо строгим во всех служебных делах. Таким я видел его постоянно – как воплощенное исполнение эсэсовского долга с его требованием прятать все порывы мягкости.

Началась война, а с ней в жизнь КЛ пришли большие перемены. Но кто бы мог тогда представить, какие чудовищные задания станут выполнять КЛ в ходе войны.

В первый день войны Айке обратился к начальникам эрзац-подразделений, которым предстояло заменить в лагерях кадровые части СС. При этом он подчеркнул, что отныне вступают в действие суровые законы войны. Каждый эсэсовец должен отдавать себя целиком и полностью, без оглядки на свою прежнюю жизнь. Каждый приказ для него становился святыней, и даже самые тяжелые и суровые из них следовало выполнять без промедлений. РФСС требует от каждого командира-эсэсовца образцового сознания своего долга и готовности отдать себя народу и отечеству – вплоть до самопожертвования. В этой войне главным заданием СС будет защита государства, Адольфа Гитлера – прежде всего, от всяческих внутренних опасностей. Революция вроде той, что была в 1918, забастовки наподобие стачки рабочих патронных производств[45]45
  45 Вероятно, подразумевается январская забастовка 1918.


[Закрыть] будут совершенно невозможны. Будет уничтожаться каждый выявленный враг государства, каждый саботажник военного времени. Фюрер требует от СС, чтобы они защитили страну от всяких вражеских происков. Поэтому он, Айке, требует, чтобы надзорсостав из эрзац-подразделений, несущих отныне службу в лагерях, воспитывался в духе непреклонной жесткости по отношению к заключенным. Охранники должны быть готовы к тяжелейшей службе, к выполнению самых суровых приказов. Именно ради этого они здесь и несут службу. Теперь СС покажут, что их суровое воспитание в мирное время было правильным. Только СС могут защитить национал-социалистское государство от всех внутренних врагов. Больше ни у каких других организаций для этого нет необходимой твердости.

Вечером того же дня в Заксенхаузене была совершена первая казнь военного времени. Один коммунист уклонился от работ по противовоздушной обороне на заводах «Юнкерс» в Дессау. По заявлению заводской охраны его арестовало местное гестапо, которое отправило его в гестапо Берлина. Там его допросили, а затем представили о нем доклад РФСС, который распорядился о немедленном расстреле[46]46
  46 Скорее всего, здесь идет речь об Иоганне Гейнене из Дессау, упомянутом также в одном из документов рейхсминистра юстиции (Nürnbg. Dok. NO-190) о первом такого рода случае после начала войны. Основанием для расстрела там называется следующее: «Ему было поручено работать на постройке авиационного укрытия, а он отказался на том основании, что не имеет гражданства». Дата расстрела в упомянутом выше источнике приводится другая, нежели указанная Гессом, а именно 7.9.1939. См. также подборку документов «Zur Perversion der Strafjustiz im Dritten Reich», опубликованную в: Vjh. f. Zeitgesch. H. 4. (1958).


[Закрыть].

Согласно тайному приказу о мобилизации, все экзекуции, о которых распорядились РФСС или гестапо, исполнялись в ближайшем КЛ.

Около 22 часов позвонил Мюллер из гестапо[47]47
  47 Тогдашний бригадефюрер СС Генрих Мюллер (род. 28.4.1900) был начальником Государственной тайной полиции (гестапо). После создания Главного управления имперской безопасности (распоряжение Гиммлера от 27.9.1939; напечатано в: IMG, XXXVIII, Dok. L-361) он стал шефом IV отдела РСХА. Как шеф гестапо Мюллер несет ответственность за все водворения в концлагеря.


[Закрыть], который сообщил, что курьер с соответствующим приказом уже в пути. Этот приказ должен быть немедленно исполнен. Вскоре после этого приехал грузовик с двумя служащими гестапо и одним закованным в наручники гражданским. Комендант вскрыл конверт с письмом, в котором кратко сообщалось: «В соответствии с приказом рейхсфюрера СС, N. N. подлежит расстрелу. Сообщить ему об этом и через час исполнить».

Теперь комендант сообщил приговоренному о полученном приказе. Тот сохранил полное спокойствие, хотя и не думал, как он затем сказал, что его расстреляют. Он смог написать своей семье и получил сигареты, о которых попросил. Айке узнал обо всем от коменданта и прибыл до окончания указанного срока.

В должности адъютанта я был и начальником штаба комендатуры. Находясь на этой должности я, согласно тайному приказу о мобилизации, был также обязан исполнять казни. Утром того же дня, когда объявили войну, комендант вскрыл приказ о мобилизации, но оба мы тогда не подумали, что предписание об исполнении казни придется выполнить в тот же день.

Я быстро отобрал трех старых, спокойных унтеров из штаба, сообщил им о предстоящем, проинформировал их о должном поведении и действиях.

В песчаном карьере промышленной зоны быстро вкопали столб. Тут же подъехала машина. Комендант сообщил приговоренному, что ему следует встать возле столба. Я привел его. Он спокойно приготовился. Я отошел назад и приказал стрелять. Он упал, и я приказал выстрелом добить его. Врач констатировал три сквозных ранения в сердце. Кроме Айке, при казни присутствовали еще несколько командиров из эрзац-подразделений.

Никто из нас после утренней лекции Айке не подумал бы, что переход от его наставлений к грубой действительности произойдет так скоро. Даже сам Айке, как он сказал после экзекуции. Я был настолько поглощен приготовлениями, что по-настоящему пришел в себя лишь после экзекуции. Все командиры, которые присутствовали на экзекуции, после этого некоторое время посидели в офицерском собрании. Но, как ни странно, настоящей беседы не получилось, каждый предавался собственным мыслям. Каждый перебирал в памяти наставления Айке. И каждый мог вполне отчетливо представить себе предстоявшую жестокость событий военного времени. Все присутствующие были, кроме меня, людьми пожилыми, они уже прошли мировую войну офицерами, была старыми офицерами СС, все, благодаря участию в становлении НСДАП, могли постоять и за себя. Но на всех экзекуция произвела очень сильное впечатление. Я был ошеломлен происшедшим не меньше.

Однако уже в последующие дни нам приходилось снова переживать эти впечатления. Я возглавлял исполнительную команду почти ежедневно. Дело касалось в основном уклонистов от военной службы и дезертиров. О причине экзекуции можно было узнать только от сопровождавших служащих гестапо. Ведь в приказе об экзекуции об этом не говорилось.

Один случай затронул меня особенно сильно. Один офицер СС, служащий гестапо, с которым я часто имел дело, поскольку он чаще всех доставлял важных заключенных или секретные письма коменданту, однажды ночью вдруг был доставлен для немедленной экзекуции. Днем раньше мы еще сидели вместе в офицерском собрании и разговаривали об экзекуциях. И вот теперь привезли его самого, а я должен был исполнить приказ. Даже для моего коменданта это было уж слишком. После расстрела мы оба долго ходили молча вокруг строений, чтобы успокоиться. Как мы узнали от сопровождавшего чиновника, этот офицер СС получил приказ арестовать бывшего функционера-коммуниста и доставить его в лагерь. Он уже давно и хорошо знал арестованного по службе в охране. И тот всегда вел себя вполне лояльно. По доброте он разрешил ему еще раз сходить к себе домой, чтобы переодеться и попрощаться с женой. В то время как офицер и его напарник разговаривали в гостиной с его женой, арестованный бежал через другую комнату. Когда они обнаружили бегство, было уже слишком поздно. Офицер СС после доклада о побеге был тотчас же арестован гестапо, РФСС распорядился о проведении военного трибунала. Уже через час подсудимому вынесли смертный приговор. Его напарника приговорили к большому сроку лишения свободы. РФСС отклонил даже просьбы о помиловании, исходившие от Гейдриха и Мюллера. Первое тяжелое служебное нарушение в военное время со стороны офицера СС следовало покарать демонстративно жестко. Приговоренный таким образом был обычным человеком в возрасте за 30, женатым, отцом троих детей. Прежде он добросовестно исполнял свои обязанности и теперь должен был пострадать из-за своей доброты и доверчивости. Смерть он принял спокойно.

Но каким образом я смог спокойно отдать приказ стрелять, мне самому непонятно и сегодня. Трое стрелявших не знали, кого они должны убить, и хорошо, что не знали, не то их стало бы трясти. Сам я от волнения едва смог поднести свой пистолет к виску для контрольного выстрела. Но всё же я смог взять себя в руки, чтобы присутствующим ничего не бросилось в глаза. Через несколько дней я разговаривал с одним из трех унтеров исполнительной команды, и спрашивал его на этот счет.

Этот расстрел всегда стоит у меня перед глазами как напоминание о постоянной необходимости справляться с самим собой и проявлять непреклонную твердость.

Это уже невозможно вынести – думал я тогда.

Айке же продолжал твердить о всё большей твердости. Эсэсовец должен убить даже близкого родственника, если он пойдет против государства или идей Адольфа Гитлера. «В силе остается только одно: приказ!» Эта мысль будто представляла собой бланк для всех его распоряжений.

Что это означает, и что под этим подразумевал Айке, я узнал в эти первые недели войны. Не только я, но и многие старые командиры СС. Некоторые из них, имевшие высокие чины всеобщих СС и к тому же начальные эсэсовские номера, еще позволяли себе вольности и говорили в офицерском собрании, что исполнение работы палачей оскверняет черную форму СС. Айке об этом донесли. Он потребовал от ветеранов объяснений, а затем созвал в своем ораниенбургском ведомстве офицерское собрание и заявил там примерно следующее: высказывания о работе палачей СС свидетельствуют о том, что известные лица, несмотря на длительную причастность к СС, до сих пор не поняли свою задачу правильно. Важнейшей же задачей СС является защита нового государства всеми целесообразными средствами. Каждого противника, смотря по степени его опасности, следует спрятать за решетку или уничтожить. И то, и другое можно сделать только силами СС. Только так можно обеспечить безопасность государства, пока не созданы новые законы, надежно защищающие государство и народ. Уничтожение внутреннего врага – точно такой же долг, как уничтожение врага на фронте, и поэтому оно никак не может быть названо позорным. Сделанные высказывания свидетельствуют о зараженности мировоззрением старого буржуазного мира, которое давно изжило себя благодаря революции Адольфа Гитлера. Они свидетельствуют о мягкости и сентиментальности, недостойной эсэсовца-офицера, и даже могут стать опасными. Поэтому он вынужден доложить об известных лицах рейхсфюреру СС. В сфере своей компетенции он раз и навсегда запрещает такие мягкотелые взгляды. Ему нужны лишь безусловно твердые мужчины, понимающие к тому же значение мертвой головы, изображение которой они носят как знак особого достоинства.