Текст книги "Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса"

Автор книги: Рудольф Гесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Этот просвет и перспектива поблажек помогли мне справиться с депрессией вернее, чем все успокоительные средства. Однако глубокий отпечаток этого состояния сохранился во мне надолго. Есть между небом и землей вещи, которые не переживают в череде будней, но о которых всерьез задумываются только в полном одиночестве. Существует ли связь между живущими и усопшими? В часы сильнейшего возбуждения, когда мои мысли путались, я видел своих родителей живыми и разговаривал с ними так, как будто до сих пор находился под их опекой. Я и сейчас не могу объяснить этого. Но за все прошедшие с тех пор годы я не разговаривал об этом ни с кем.

В последующие годы своего заключения я не раз мог наблюдать тюремный психоз. Многие припадки заканчивались в камере для буйных, еще большие – умопомрачением. Известные мне заключенные, пережившие этот тюремный психоз, потом еще долго испытывали ужас перед ним. Они были потрясены им. Некоторые вообще так и не смогли избавиться от этого угнетенного состояния духа.

Большинство самоубийств, которые я там видел, я связываю с тюремным психозом. В таком состоянии не слышны доводы разума, исчезают все препятствия, которые удерживают человека от самоубийства на воле. Чудовищное возбуждение, которое испытывает при этом человек, толкает его на крайнее средство, чтобы прекратить мучения и обрести покой!

По моему опыту, случаи симуляции сумасшествия ради освобождения из мест лишения свободы бывают в тюрьмах крайне редко, поскольку это связано с переводом в психиатрическую больницу до тех пор, пока больной снова не станет вменяемым или останется в сумасшедшем доме до конца жизни.

Поразительно: большинство заключенных испытывали почти суеверный страх перед сумасшествием!

После этой глубины, этой катастрофы моя жизнь в тюрьме начала протекать без особых событий. Я становился всё более спокойным и уравновешенным.

В свободное время я усердно изучал английский язык. Я получал учебники, а позднее мне постоянно присылали английские книги и журналы. Таким образом я примерно за год без посторонней помощи выучил этот язык. Одновременно это стало превосходной мерой духовного исправления.

От товарищей и знакомых семейств я постоянно получал хорошие и весьма ценные книги по всем отраслям знаний. Больше всего меня интересовали история, расовая теория и учение о наследственности, которыми я занимался с особой охотой. По воскресеньям я играл в шахматы с заключенными, которые вызывали у меня симпатии. Именно эта игра – а лучше сказать, серьезный духовный поединок – особенно способна поддерживать и освежать упругость духа, которая постоянно подвергается опасности в однообразной жизни за решеткой.

Благодаря многочисленным и всесторонним связям с внешним миром – через книги, газеты и журналы – я также постоянно получал благодатные новые импульсы. Если же порой на меня находило мрачное настроение, подавленность, досада, то воспоминание о пережитой «мертвой точке» действовало на меня как удар бича и быстро разгоняло собравшиеся облака. Страх перед повторением был слишком велик.

Перевод на III ступень, который последовал на четвертом году моего заключения, принес мне новые послабления режима: каждые 14 дней я мог писать письма, не подлежащие перлюстрации, и без ограничения. Труд отныне был для меня не обязательным, а только добровольным. Я мог выбирать себе работу и [получать] более высокую оплату. Прежде моя, как её называли, «трудовая награда» составляла, при выполнении дневного урока, 8 пфеннигов, из которых, в свою очередь, 4 пфеннига можно было ежедневно тратить на приобретение дополнительных продуктов питания. В самом благоприятном случае – 1 фунт сала в месяц. На III ступени оплата ежедневного трудового урока составляла уже 50 пфеннигов, и весь заработок я уже мог тратить на себя. Кроме того, я еще мог ежемесячно тратить на себя по 20 марок собственных денег. Другим новшеством на III ступени было также право слушать радио и курить в определенные часы.

Поскольку к этому времени оказалось свободно место писаря в хозяйственной части тюрьмы, я попросил назначить меня туда. Благодаря этому я был занят в течение всего дня, а также многое узнавал от приходящих и уходящих заключенных всех отделов, которые ежедневно являлись в хозчасть для обмена одежды, белья и инструментов. От приходивших с ними тюремщиков я также довольно много узнавал обо всём, что происходило каждый день. Хозчасть была местом сбора сведений, новостей и слухов. Там я узнал, как возникают и мгновенно распространяются разного рода слухи, а также смог наблюдать их последствия.

Новости, слухи, которые передаются как можно более секретными способами, – это эликсир жизни в тюрьме. Чем сильнее изолирован заключенный, тем сильнее слух. Один из моих «сотрудников», то есть один из заключенных, работавший вместе со мной в хозчасти, находившийся там уже больше десяти лет и сам ставший инвентарём, находил дьявольское развлечение в том, чтобы придумывать всякого рода слухи и наблюдать за их действием. Поскольку он действовал очень хитро, его никогда нельзя было уличить при возникавших то и дело серьезных происшествиях. Однажды я сам стал жертвой такого слуха: согласно этому слуху, благодаря дружескому расположению высших чиновников тюрьмы ночью ко мне в камеру пускают женщин. Один из заключенных через тюремщика тайно передал эти сведения, изложенные в виде анонимной жалобы, в учреждение, ведающее исполнением наказания, в карательную и надзорную инстанцию. Однажды ночью в мою камеру внезапно нагрянул сам глава тюремного ведомства в сопровождении своих заместителей, а также директора тюрьмы, вытащенного из постели. И всё это для того, чтобы лично убедиться в истинности этой жалобы! Несмотря на тщательно проведенное расследование, не удалось найти ни сочинителя жалобы, ни того, кто передавал этот слух! При моем освобождении мой вышеупомянутый «сотрудник» сообщил мне, что это он сочинил этот слух, написал записку заключенному из соседней с моей камерой, а тот в свою очередь написал жалобу, чтобы отомстить директору тюрьмы, отклонившему его прошение о смягчении режима. Причина и следствие! А ведь всё это могло окончиться и гораздо хуже!

Особый интерес для меня в этом заведении представляли заключенные, вновь прибывающие в тюрьму. Наглый, самоуверенный и дерзкий профессиональный преступник. Исправить его не смогло бы и самое тяжелое наказание. Он – оптимист. Уж как-нибудь и ему выпадет благоприятная возможность. Нередко на воле он проводил всего несколько недель, бывал, так сказать, в отпуске. Тюрьма постепенно превращалась в постоянное место его обитания. Оступившиеся впервые, либо ставшие, по воле злого рока, заключенными во второй или в третий раз, были подавленными, робкими, обычно мрачными, немногословными, часто охваченными страхом. На их лицах можно было прочесть переживания, несчастье, беду и отчаяние. Здесь много интересного материала для психоаналитика или для социологов!

После всего, что я видел и слышал в течение дня, вечером мне было радостно возвращаться в свою одиночную камеру. Я спокойно обдумывал события дня и делал выводы. Я углублялся в свои книги и журналы или читал письма, пришедшие мне от родных и близких и просто друзей. Читал об их планах, о том, что мы вместе будем делать после моего освобождения, и улыбался их желанию вселить в меня мужество и утешить. В этом я больше не нуждался. На пятом году заключения я уже привык к тюрьме.

Мне осталось отбыть еще пять лет лишения свободы, не имея ни малейшей возможности сократить этот срок. Многочисленные просьбы о помиловании со стороны влиятельных лиц, и даже ходатайство человека, близкого к рейхспрезиденту Гинденбургу, были отклонены по политическим мотивам. Я больше не рассчитывал на то, что меня освободят до истечения десятилетнего срока, и строил планы своих дальнейших занятий: языки, продолжение образования. Думал о чем угодно, но только не о досрочном освобождении.

И вдруг оно совершилось! Благодаря крайне правым и крайне левым, в рейхстаге внезапно собралось большинство, сильно заинтересованное в освобождении их политических заключенных. Чуть ли не экспромтом была проведена политическая амнистия[27]27
  27 Здесь имеется в виду закон об амнистии от 14 июля 1928 г. (RGBl I, S. 195).


[Закрыть] и я в числе многих других освободился.

5. После освобождения: через «Артаманен» к СС (1929–1934)

Оказаться на свободе спустя шесть лет! Снова обрести дар жизни! Я и сегодня вижу себя стоящим на огромной лестнице Потсдамского вокзала в Берлине и с интересом смотрящим на суету Потсдамской площади. Так я долго стоял, пока, наконец, ко мне не обратился один господин, спросивший меня, куда мне нужно. Должно быть, я дико взглянул на него и пробормотал что-то глупое, потому что он тут же удалился. Для меня не существовало этого движения вокруг, я чувствовал себя кинозрителем. Это освобождение произошло слишком внезапно и неожиданно, и всё вокруг меня было таким неожиданным, слишком чужим!

Одна берлинская семья дала мне телеграмму, которой пригласила к себе. Хотя я хорошо знаю Берлин и легко нашел нужную квартиру, на первых порах мне пришлось нелегко. В первые дни меня всегда кто-нибудь сопровождал, когда я осмеливался выйти на улицу, потому что я не замечал дорожные указатели, не замечал опасностей, связанных с оживленным уличным движением. Желая сделать для меня что-нибудь хорошее, меня таскали на кинофильмы, в театры, на всевозможные мероприятия, в общество – короче, в места, которые житель большого города считает необходимыми. Теперь это обрушивалось на меня со всех сторон, и хорошего стало слишком много. Я же был совершенно раздавлен этим и мечтал о покое. Я хотел как можно скорее сбежать от шума, спешки и суеты большого города. Вон из него – в село. Спустя десять дней я покинул Берлин, чтобы занять место сельскохозяйственного служащего. Приглашений совместно отдохнуть у меня еще оставалось много. Но я хотел работать. Отдыхал я и без того достаточно долго.

Планы, выполнением которых меня хотели осчастливить дружественные семейства и товарищи, были многочисленными и разнообразными. Все хотели помочь мне, обеспечить мое существование, облегчить мой переход к нормальной жизни. Я должен был ехать в Восточную Африку, в Мексику, в Бразилию, в Парагвай, в Соединенные Штаты. И все это – с самыми лучшими намерениями, с тем, чтобы удалить меня от Германии, с тем, чтобы я не ввязался снова в политическую борьбу крайне правых.

Однако другие, прежде всего мои старые товарищи, непременно хотели видеть меня в первых рядах боевой организации НСДАП.

Я отклонил предложения обоего рода. Хотя я был членом партии с 1922 года[28]28
  28 Через Росбах Гесс в ноябре 1922 прибыл в Мюнхен и там вступил в НСДАП. Он получил партийный номер 3240. Из-за того, что позже Гесс был наказан лишением свободы, он не получил ни золотого партийного значка, ни «Кровавого ордена» НСДАП (ср. личное дело и заявление Гесса, равносильное данному под присягой, для Международного военного трибунала в Нюрнберге от 14.3.1946 – Nürnbg. Dok. NO-1210).


[Закрыть] и разделял ее убеждения, я решительно отвергал массовую пропаганду, спекуляцию на благополучии масс, обращение к их низким инстинктам, и даже их тон. В 1918–1922 я хорошо узнал «массу»! Правда, я хотел остаться членом партии, но не получая какой-либо партийной должности и не вступая в низовую организацию. Я предпочитал другое. Ехать за границу я не хотел тоже. Я хотел остаться в Германии и участвовать в строительстве новой жизни. Участвовать, имея долгосрочную перспективу – я хотел осесть на земле!

Долгие годы уединения в тюремной камере привели меня к осознанию следующего:

Для меня существовала только одна цель, ради которой стоило работать, сражаться – единоличное крестьянское хозяйство и большая здоровая семья. Это должно было стать содержанием моей жизни, целью моей жизни.

Сразу после моего освобождения из тюрьмы я установил связь с «Артаманен».

Об этом союзе и его цели мне стало известно во время моего заключения из литературы, и я тщательно занялся им. Это было общество молодых, национально сознательных людей, юношей и девушек, выходцев из молодежных движений всех национально ориентированных партийных направлений, которые желали вырваться из нездоровой, разрушительной и поверхностной жизни городов, особенно больших городов, и обратиться к здоровому, суровому и естественному образу жизни на селе. Они отвергали алкоголь и никотин, и вообще всё, что не служило здоровому развитию духа и тела. А кроме того, они желали вернуться на этих принципах к земле, к жизненным источникам немецкого народа, в здоровое крестьянское поселение.

Таким был и мой путь – эту цель я давно искал. Я отказался от места сельскохозяйственного служащего и влился в сообщество единомышленников. Я порвал все связи с прежними товарищами, со знакомыми и дружественными семействами, потому что они, в силу своего мировоззрения, не понимали моего шага, и потому что я хотел начать свою новую жизнь без помех.

Уже в первые дни я познакомился со своей будущей женой, воодушевленной теми же идеалами, которая вместе со своим братом нашла путь к «Артаманен».

С первого же взгляда мы поняли, что представляем вместе одно существо. Созвучие нашего доверия и понимания было таким, будто мы с юности жили вместе. Наши мировоззрения во всех областях были одинаковыми. Мы соглашались друг с другом во всем. Я нашел ту женщину, о которой тосковал в долгие годы одиночества. Все годы нашей совместной жизни вплоть до нынешнего дня это внутреннее созвучие мы пронесли через счастье и несчастье, через все внешние воздействия, и его не могли поколебать случайности. Только одно было и осталось моей постоянной печалью: с тем, что затрагивало меня больнее всего, я должен был справляться в одиночку, не смея рассказать о нем ей.

Мы поженились, как только это стало возможным[29]29
  29 В 1929 году.


[Закрыть], чтобы поскорее приступить к совместной суровой жизни, которую мы выбрали добровольно, повинуясь своим убеждениям. Мы ясно видели долгий, тяжелый, многотрудный путь к нашей цели. Ничто не должно было отвратить нас от него. Наша жизнь в течение последующих пяти лет воистину не была легкой, но никакие трудности не могли лишить нас присутствия духа. Мы были счастливы и довольны, когда своим примером, своим воспитанием могли приобщить к своей идее новых верующих.

Три наших ребенка уже родились – для нового утра, для нового будущего. Вскоре нам должны были выделить участок земли. Но всё вышло по-другому! Приглашение Гиммлера в июне 1934 вступить в кадровые СС отвратило меня от нашего прежнего, столь надежного и целенаправленного проходившегося пути[30]30
  30 Это сообщение нуждается в дополнении. Согласно личному делу, уже 29.9.1933 Гесс вступил в СС на правах претендента. 1.4.1934 он стал СС-манном, а 20.4.1934 – СС-штурмманном. В заявлении, равносильном данному под присягой, для Международного военного трибунала в Нюрнберге от 14.3.1946, Гесс так описывает время между своим освобождением из тюрьмы и вступлением в охранное подразделение концлагеря Дахау: «С 1929 по 1934 различные сельские служебные группы в Бранденбурге и Померании. Гиммлер, Генрих, также был членом союза «Артаманен» (гауфюрер Баварии)… В 1933 я сформировал в имении Саллентин в Померании группу всадников СС. Мне, как бывшему кавалеристу, это было поручено партией и хозяевами имения… По случаю инспекции СС в Штеттине на меня обратил внимание Гиммлер, – мы познакомились в союзе «Артаманен», – который побудил меня перейти в администрацию КЛ. Так в ноябре 1934 я прибыл в Дахау».


[Закрыть].

Долго, долго не мог я прийти к решению. Это противоречило моим привычкам. Но соблазн снова стать солдатом был силен. Сильнее, чем сомнения моей жены в том, что эта профессия внутренне удовлетворит меня. Но она согласилась с этим, когда увидела, насколько сильным было мое желание снова стать солдатом.

Надеясь на предстоящие повышения по службе и связанные с этим финансовые выгоды, я смирился с мыслью о том, что должен свернуть с нашего прежнего пути, оставаясь при этом приверженцем прежней цели нашей жизни. Эта цель – крестьянская усадьба как родина, родное гнездо для нас и наших детей – всегда имелась нами в виду, в том числе и в последующие годы. От нее мы не отказывались никогда. Я собирался уйти после войны с действительной службы и создать усадьбу.

После долгих колебаний и сомнений я решился перейти на кадровую службу в СС. Сегодня я глубоко сожалею о том, что сошел с прежнего пути. Моя жизнь, жизнь моей семьи потекла бы по другому руслу, хотя и сегодня мы не имели бы ни своего дома, ни своей усадьбы. Годы, проведенные в трудах, дающих внутренний мир, оказались бы очень ценными. Но кто бы смог предугадать ход связанных друг с другом человеческих судеб? Что верно, что неверно?

Меня не беспокоило то, что у предложения Гиммлера [вступить] в кадровые СС[31]31
  Сформированная Айке (см. ниже прим. 3) для охраны концлагеря Дахау в начале 1934 «Охранная часть Верхняя Бавария», в которую Гесс вступил 1.12.1934, до этого входила в состав общих СС. Лишь после назначения Айке начальником инспекции концентрационных лагерей и подразделений «Мертвая голова» (июль 1934) последние организационно вышли из общих СС. «Охранная часть Верхняя Бавария» была преобразована в полк СС «Мертвая голова»-Верхняя Бавария» (см. также показания, равные данным под присягой, Макса Шоберта – Nürnbg. Dok. NO-2329).


[Закрыть], в охранную часть концентрационного лагеря, оказалось такое дополнение, как концентрационный лагерь. Это понятие было для меня чуждым. Я просто не мог его осознать. В Померании мы жили уединенно, и там едва ли можно было услышать что-то о КЛ.

Я представлял только жизнь кадрового солдата, военную жизнь.

6. Концентрационный лагерь Дахау: блок– и рапортфюрер (1934–1938)

Я прибыл в Дахау, снова стал молодым солдатом со всеми радостями и страданиями такой жизни, сам стал инструктором[32]32
  32 В охранную часть концлагеря Дахау Гесс вступил в чине унтершарфюрера СС (соотв. рангу унтер-офицера) – см. личное дело.


[Закрыть]. Солдатская жизнь захватила меня. Еще на занятиях, во время обучения я слышал о «врагах государства», о заключенных за решеткой, о применении оружия и об опасности «врагов государства», как их называл Айке[33]33
  33 Теодор Айке (р. 17.10.1892), член СА с 1927 и член СС с 1930, был назначен комендантом концлагеря Дахау в конце июня 1930 в чине штандартенфюрера СС. Его предшественник, комендант Дахау Веккерле в июне 1933 был снят с должности за содействие членам СС в их коварных убийствах заключенных, о чем прокуратура земельного суда Мюнхен II доложила баварскому министру юстиции Гансу Франку (см. IMG, т. XXVI, док-ты PS-841-845, а также Nürnbg. Dok. PS-1216). В специальной записке об Айке на 7 листах, которую Гесс подготовил в ноябре 1946 в краковской следственной тюрьме (см. Предисловие, стр. 8), он сообщил относительно начала службы Айке в Дахау: «…В начале службы Айке в качестве коменданта большая часть охраны состояла из баварских полицейских, занявших большинство главных должностей. Для Айке, собственно, полиция была красной тряпкой, особенно земельная полиция, во время борьбы причинившая нацистам множество неприятностей. Вскоре он заменил всех полицейских эсэсовцами – всех, кроме двух, которых переманил в СС, – и выгнал из лагеря «лапландцев», как на лагерном жаргоне называли земельных полицейских». Произвол, и прежде практиковавшийся в Дахау, Айке превратил в систему суровых наказаний и целенаправленного террора. При этом он пользовался покровительством Гиммлера, со 2.4.1933 ставшего «политическим начальником полиции» Баварии, а также Гейдриха, в то время начальника баварской политической полиции. Замечательной характеристикой введенной при Айке системы являются изданные им 1.10.1933 дисциплинарный и карательный распорядки концлагеря (опубликовано: IMG, т. XXVI, док-т PS-778), а также служебное предписание для охраны (см. Nürnbg. Dok. PS-1216). Айке, 30.1.1934 ставший бригадефюрером СС, в мае 1934 получил руководство всеми концлагерями, которые во время революционной «расплаты» с политическими противниками 1933 создавались разными организациями, – то СА (например, в Ораниенбурге под Берлином), то СС. Айке и подчиненные ему эсэсовцы из Дахау сыграли важную роль в деле Рема 30 июня 1933. И 4.7.1934 Айке официально возглавил Инспекцию концентрационных лагерей, став тем самым руководителем охранных подразделений СС (подразделений «Мёртвая голова»), которые, наряду с резервными войсками СС, стали ядром созданных позже Ваффен-СС. 11.7.1934 Айке получил чин группенфюрера СС. После того, как Айке возглавил Инспекцию концлагерей, он переехал в Ораниенбург, где впоследствии находилось и командование подразделений «Мертвая голова» (о карьере Айке см. также его личное дело из Главного управления кадрами СС, фотокопия в Институте современной истории, арх. номер Fa 74). Преемником Айке на посту коменданта концлагеря Дахау был затем (до апреля 1936) оберфюрер СС Генрих Дойбель, род. 19.2.1890; эсэсовский номер 186 (IMG, т. XXXI, док-т PS-2938, стр. 300), а позднее Лориц (см. ниже стр. 65, примеч. 3).


[Закрыть].

Я видел заключенных на работе, видел, как они поступают в лагерь и выходят из него. Я слышал о них от товарищей, которые служили в лагере уже с 1933.

Мне хорошо запомнилось первое телесное наказание, свидетелем которого я стал. Согласно распоряжению Айке, при исполнении этого наказания должна была присутствовать по крайней мере одна рота из состава охраны. Двое заключенных, укравших в буфете сигареты, были приговорены к 25 палочным ударам каждый. Подразделение было с оружием построено в каре. В центре стояли козлы. Обоих заключенных привел блокфюрер. Появился комендант. Шутцхафтлагерфюрер и старший по должности командир роты сделали доклады. Рапортфюрер зачитал приговор и первый заключенный, маленький закоренелый лентяй, должен был лечь на козлы. Два человека из роты крепко схватили его за голову и за руки, и два блокфюрера начали по очереди, удар за ударом, исполнять наказание. Заключенный не издал ни звука. Иначе повел себя второй – сильный широкоплечий политзаключенный. Уже после первого удара он дико закричал и хотел вырваться. Он продолжал кричать до последнего удара, хотя комендант не раз приказывал ему молчать. Я стоял в первых рядах и мне пришлось смотреть на все это до конца.

Я говорю «пришлось», потому что, окажись я в задних рядах, смотреть на это я не стал бы. Когда начались крики, меня начало бросать то в жар, то в холод. Да и сама процедура заставила меня трястись от отвращения. Позднее, когда началась война, при первой экзекуции я не был возбужден так, как при этом телесном наказании. Объяснение этому я найти не могу.

В тюрьме до революции 1918 телесные наказания применялись тоже, а затем они были отменены. Человек, исполнявший эти наказания, еще находился на службе, и его называли «костоломом». Это был грубый, распутный, постоянно пахнувший алкоголем человек, для которого заключенные всегда оставались всего лишь номерами. Представить его палачом было очень легко. В одной из камер я видел и козлы, и палки, применявшиеся при наказании. Мне, однако, было жутко представить вместе с ними и «костолома» тоже.

Во время последующих телесных наказаний, при которых мне приходилось присутствовать, пока я находился в подразделении, я всегда старался оказаться позади. Позднее, когда я был блокфюрером[34]34
  34 С 1.3.1935 Гесс был блокфюрером в Дахау, 1.4.1935 он стал шарфюрером СС (т. е. фельдфебелем), 1.7.1935 – обершарфюрером СС (т. е. обер-фельдфебелем), 1.3.1936 – гауптшарфюрером СС (т. е. гауптфельдфебелем). С 1.4.1936 до сентября 1936 он занимал должность рапортфюрера. По личным рекомендациям Гиммлера и Бормана, данным во время их посещения концлагеря Дахау в июне 1936, Гесс «за свои прежние заслуги» и на основании весьма положительных характеристик со стороны лагеркомендантов Лорица и Айке 13.9.1936 был произведен в унтершарфюреры СС (т. е. в лейтенанты) и тем самым был принят в корпус «фюреров» (т. е. офицеров) СС. С сентября 1936 до перевода в Заксенхаузен (в мае 1938) Гесс был эффектенфервальтером [одно из значений слова «der Effektenverwalter»: заведующий имуществом заключенных – Прим. пер.] концлагеря Дахау (см. личное дело).


[Закрыть], я всегда старался податься назад, особенно при нанесении ударов. Сделать последнее было легко, ибо некоторые блокфюреры, наоборот, старались протиснуться вперед.

Находясь в должности рапортфюрера, шутцхафтлагерфюрера, я был обязан при этом присутствовать. Но я не делал этого с охотой. Став комендантом и распоряжаясь о наказании, сам я редко при них присутствовал. И, конечно, я не делал таких распоряжений необдуманно.

Почему я испытывал такой страх перед этим наказанием? При всем желании мне нечего сказать. В то время только один блокфюрер чувствовал себя так же и старался уклониться от этих процедур – Шварцхубер. Позднее он был шутцхафтлагерфюрером в Биркенау и Равенсбрюке.

Почти все блокфюреры, которых влекло к этому, и которых я узнал с этой стороны, были сплошь коварными, грубыми, склонными к насилию, часто подлыми созданиями, которые вели себя так же и с товарищами, и с членами своих семей. Для них заключенные не были людьми.

Несколько лет спустя трое из них за жестокое обращение с заключенными других лагерей были привлечены к ответственности и повесились, находясь под стражей. В нашем подразделении имелось достаточное количество эсэсовцев, относившихся к исполнению телесных наказаний как к любопытному зрелищу, своего рода увеселению. К их числу я определенно не принадлежал. Еще в свою рекрутскую пору в Дахау я пережил такой случай. Были вскрыты совместные махинации унтерфюреров СС и заключенных. Четверых членов СС суд Мюнхена – эсэсовских судов тогда еще не было – приговорил к большим срокам лишения свободы. Этих четверых в полной форме провели перед всем охранным батальоном, а затем Айке лично разжаловал их и с позором выгнал из СС. Он лично сорвал с них эмблемы, петлицы и знаки различия и отправил их в роты, а затем распорядился передать их органам правосудия для отбытия наказания. После этого он воспользовался случаем для всяких поучений и наставлений. Он сказал, что предпочел бы переодеть этих четверых в униформу заключенных, наказать их палками и отправить к их дружкам за колючую проволоку. Однако РФСС не одобрил бы такого поступка.

Такая же судьба ожидала всякого, кто свяжется с теми за колючей проволокой. Все равно, с преступными намерениями или из сострадания. И то, и другое предосудительно. Даже тень жалости обнажит перед «врагами государства» слабое место, которое они тут же используют. Какое бы то ни было сострадание «врагам государства» недостойно эсэсовца. Неженкам нет места в их рядах, и лучше им как можно скорее перебраться в монастырь. Он может использовать только твердых, решительных мужчин, беспрекословно выполняющих любые приказы. Они не зря носят «мертвые головы» и заряженное оружие. Они – единственные солдаты, в мирное время днем и ночью противостоящие врагам, врагам за колючей проволокой!

Разжалование и изгнание уже само по себе было мучительной процедурой, которое принял к сердцу каждый солдат, особенно я, переживший такое впервые. Но еще больше пищи для размышлений дало мне наставление Айке. Ведь о «врагах государства» – «врагах за колючей проволокой» – я не имел ясного представления, я просто не знал их. Вскоре я должен был познакомиться с ними как следует!

Через полгода моей службы в подразделении Айке неожиданно издал приказ, по которому все старшие фюреры и унтерфюреры исключались из подразделения и отправлялись на лагерную службу. В том числе и я. Меня в должности блокфюрера переводили в шутцхафтлагерь. Мне это совсем не понравилось. Вскоре появился Айке, и я подошел к нему с рапортом. Я попросил его в виде исключения отправить меня обратно в подразделение – ведь я душой и телом был солдат, и только желание снова стать солдатом вообще привело меня в кадры СС.

Он хорошо знал мой жизненный путь и поэтому считал меня – благодаря испытанному на своей собственной шкуре опыту общения с заключенными – особенно пригодным. Никто не был пригоден для работы в шутцхафтлагере больше, чем я. Кроме того, он не мог сделать исключения. Его приказ останется неизменным. Мне следовало подчиниться: ведь я был солдатом! Ведь я же сам этого хотел. Я тут же затосковал по прежнему нелегкому полю деятельности, о суровом, но свободном пути, по которому шел раньше.

Но дороги назад уже не было! Странные чувства овладевали мной, когда я вступил в новый круг деятельности. В новый мир, с которым мне предстояло быть связанным ближайшие десять лет. Конечно, я сам шесть лет пробыл заключенным, я хорошо знал жизнь заключенных, знал обычаи этой жизни, её светлые, но еще больше мрачные стороны, все её движущие силы и все её нужды. Однако концентрационный лагерь был для меня внове. О колоссальной разнице между жизнью в тюрьме, арестном доме, и жизнью в концлагере мне только предстояло узнать. Я узнавал и изучал ее снизу доверху, часто больше и основательнее, чем мне этого хотелось бы.

Вместе с еще двумя новичками – Шварцхубером и Реммеле, который позднее стал начальником команды в Айнтрахтхюте[35]35
  35 В Айнтрахтхюте (район г. Швeтохловице, в окрестностях Катовице) находилось одно из индустриальных предприятий Освенцима, на котором использовалась команда заключенных из концлагеря Освенцим. Она работала в Айнтрахтхюте с 1942/1943 (см. Gatalogue of camps and prisons in Germany and German-occupied territories September 1939 – May 1945; изд. Internat. Tracing Service, Arlosen 1949, стр. 341).


[Закрыть]меня отправили к заключенным, не дав набраться опыта на должностях шутцхафтлагерфюрера или рапортфюрера.

Вечером я довольно смущенно стоял на перекличке перед доверенными мне заключенными, которые с любопытством разглядывали своего нового компанифюрера – так тогда назывался блокфюрер. Лишь позже я смог узнать, какие вопросы были написаны на их физиономиях.

Мой фельдфебель – так тогда назывался блокэльтесте – содержал роту, которую позднее стали называть словом «блок», в полном порядке. Он и его компаньоны – штубенэльтесте – были политзаключенными, старыми убежденными коммунистами, но при этом бывшими солдатами, которые охотно рассказывали о своих солдатских временах. Подвергнутых принудительным работам заключенных, которые в большинстве своем попадали в лагерь совершенно опустившимися, они приучили к порядку и чистоте так, что мне не приходилось говорить на этот счет ни слова. Заключенные тоже старались не бросаться в глаза. Ведь от их фюрера, от их трудовых достижений зависело, будут ли они освобождены по истечении полугода, или для воспитания понадобится еще один квартал либо полгода!

Вскоре я познакомился поближе с людьми из моей роты численностью в 270 человек и уже мог решать вопрос об их готовности к освобождению. За время моей службы в качестве блокфюрера лишь некоторых из них мне пришлось переводить, как неисправимых, в шутцхафтлагерь для асоциальных. Они крали всё, что попадалось им на глаза, уклонялись от любой работы и были неряшливы во всём. Большинство из них освобождалось по истечении предписанного срока. Рецидивов почти не имелось.

Если они не имели по несколько судимостей или другие отметины антиобщественного поведения, заключение все же угнетало их. Они испытывали стыд – особенно пожилые, которые прежде не вступали в конфликт с законом. Их наказали потому, что из-за своей твердолобости, из баварского упрямства они многократно уходили со своей работы, или слишком любили пиво, или совершили другие проступки, которые привели их к прогулам, давшим, однако, ведомству по труду повод водворить их в лагерь. Но все они переносили тяготы лагерной жизни более или менее стойко, ибо знали наверняка, что по окончании своих сроков будут выпущены на свободу.

Иначе обстояло дело с девятью десятыми других обитателей лагеря. Это были: рота, [состоявшая из] евреев, эмигрантов, гомосексуалистов, иеговистов, рота асоциальных и семь рот политических заключенных, преимущественно коммунистов. Сроки ареста этих политзаключенных были совершенно неопределенными. Они зависели от непредвиденных факторов. Данным заключенным это было известно, и такую неопределенность они переносили очень тяжело. Уже только эта причина делала их лагерную жизнь мучением. Я говорил об этом со многими трезвомыслящими, благоразумными политзаключенными. Все утверждали в один голос: можно было вынести все тяготы лагерной жизни – произвол эсэсовцев или лагерного актива, суровую дисциплину, многолетнее принудительное сожительство, однообразие будней, но только не неизвестность срока заключения. Это разрушало даже самую сильную волю. Неопределенность срока заключения, – а его продолжительность часто зависит от совершенно ничтожных чиновников, – это, по моим наблюдениям и выводам, фактор, который оказывает самое плохое, сильнейшее воздействие на души заключенных. Профессиональный преступник, приговоренный, например, к 15 годам тюрьмы, знает, что он выйдет на свободу не позднее этого срока, а еще вероятнее, значительно раньше. Политзаключенный в КЛ, водворенный туда зачастую на основании невнятного доноса или усилиями недоброжелателей, направляется в КЛ на неопределенное время. Его срок может продлиться год, он может продлиться десять лет. Ежеквартальный пересмотр ареста, предписанный в отношении немецких превентивно арестованных, был только формальностью. Решение зависело от инстанции, которая подвергала аресту. А она ни в коем случае не хотела допустить ошибку. Жертвой оказывался заключенный, навсегда переданный «на усмотрение» отправившей его в лагерь инстанции. Его протесты и жалобы не имели смысла. При благоприятных обстоятельствах иногда случались, в порядке исключения, «пересмотры», которые заканчивались внезапным освобождением. Но всё это были исключения. Как правило же, продолжительность срока определялась произволом судьбы.

Три вида надзирателей и охранников имелись равным образом в следственном изоляторе, в тюрьме и в концентрационном лагере. Они могли превратить жизнь заключенного в ад, но могли и облегчить само по себе тяжелое существование заключенного, сделать его переносимым.

Злонамеренные, изначально злые, грубые, подлые натуры видели в заключенном лишь объект, на котором они могут безнаказанно выместить свои, нередко извращенные, страсти, стремления, свои комплексы неполноценности. Они не знали ни сострадания, ни каких-либо других теплых чувств. Они использовали любую возможность для того, чтобы помучить вверенных им заключенных, особенно тех, которые не могли их переносить, – начиная с мелких придирок и кончая омерзительнейшими махинациями, высвобождением своих темных инстинктов и истязаниями – каждый по своим наклонностям. Особенно они радовались душевным мукам своих жертв. Никакие запреты не могли удержать их от разгула недобрых страстей – только надзор над ними самими. Они постоянно изыскивали всё новые способы душевных и телесных пыток. Горе тем заключенным, которые оказывались «на крючке» у этих низких натур или у их помощников-заключенных, которые попустительствовали таким наклонностям или, более того, имели их сами.

Вторая категория – преобладающее большинство – были равнодушными людьми, которые тупо несли службу, сносно или спустя рукава выполняли свои обязанности, раз уж их приходилось выполнять. Заключенные были для них вещами, подлежавшими надзору и охране. Вряд ли они задумывались о заключенных и о существовании, которое те влачили. Удобства ради они просто выполняли полученные предписания, держались за букву инструкции. В большинстве своем они были ограниченными созданиями. Сами по себе они не хотели причинять заключенным зло. Но из-за своего равнодушия, стремления к комфорту и ограниченности они причиняли заключенным слишком много вреда, мучили, травмировали психически и физически многих заключенных, даже не замечая этого. Именно они в первую очередь позволяли заключенным зачастую недостойно обращаться со своими сокамерниками и солагерниками.

Третья категория – натуры добродушные, имевшие доброе сердце и сострадание, способные осознать бедственное положение человека. Среди них тоже имелись различия. Одни лишь строго и добросовестно выполняли предписания и не спускали заключенным нарушений, другие же по доброте старались истолковать инструкции в пользу заключенных и пытались, насколько это было в их власти, облегчить их положение или, по крайней мере, не усложнять его без особой необходимости. Разные варианты этого типа доходили до наивных добряков, чье простодушие граничило с чудом – они прощали заключенным всё, они старались выполнить любое их желание, помогали заключенным, чем могли из-за своей доброты и безграничного сострадания, и даже не могли представить, что среди заключенных тоже есть плохие люди.