Текст книги "На синей комете"

Автор книги: Розмари Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Я заснул, а проснувшись, увидел, что мы уже в Альбукерке: с платформы мне в глаза бил яркий свет фонарей. Я тут же вспомнил, что мне только что приснилась другая станция, «Песчаные дюны», где я садился на «Синюю комету». Может, грабители меня тоже ударили по голове? Я потерял сознание, а они засунули меня в багажник и увезли? Потом я очнулся и сбежал где-то в окрестностях «Песчаных дюн»? Что ж, логично.

Но тут я внезапно вспомнил кое-что очень важное! Церковные колокола бьют пять раз – я это чётко слышу. Причём слышу это в банке, и храм совсем рядом, на перекрёстке. А на часах станционного здания было семнадцать ноль четыре. «Синяя комета» отходила от станции «Песчаные дюны» в семнадцать ноль четыре! Выходит, что бандиты ограбили банк, похитили меня и увезли за тридевять земель за четыре минуты? Невозможно! Нереально! За четыре минуты такое может произойти только чудом. Значит, я всё-таки прыгнул в макет? Значит, я сел в игрушечный поезд и путешествую теперь где-то во времени и пространстве, между небом и землёй?

Напротив меня сидел Голландец и снова держал в руках газету: он перечитывал заметку об ограблении банка. И в этот момент меня осенило. Я посмотрел на дам, которые по-прежнему оживлённо болтали через проход от нас. Да-да, я их уже видел – раньше, в моём поезде, они были крошечные, оловянные. И Голландца помню: молодой человек в оловянных очках, читающий оловянную газету. И я был в том вагоне: оловянный мальчик, сидящий напротив молодого человека в очках! Мы ехали бесконечно, круг за кругом, по тёмным туннелям, через реки и горы, с востока на запад, через Денвер и Альбукерке, а потом обратно через Солт-Лейк-Сити… Я еду в экспрессе «Золотой штат» и смотрю в окно, а другой Оскар, Оскар-великан, возможно, как раз сейчас смотрит на меня в подвале на улице Люцифер…

Глава 7

И вот он, Лос-Анджелес.Перед тем как мы с Голландцем сошли с поезда, он взял на столе в купе фирменный листок линии «Рок-Айленд» и написал для меня своё настоящее имя и телефон своей девушки. Я сложил листок и сунул поглубже в кошелёк.

– Послушай, ковбой, – сказал Голландец уже на платформе. – Давай-ка ты при мне позвонишь своему отцу, а то я что-то не вижу, чтобы он тебя встречал.

И тут я разрыдался, прильнув к его широкой груди спасателя-профессионала.

– Мне некуда звонить, Голландец! – всхлипывая, признался я. – У меня нет его телефона!

– Ты сам говорил, что он тебя встречает! Я думал, у вас уговор.

Я заплакал ещё громче – постыдно, по-детски, но остановиться не мог.

– Я ни разу в жизни не звонил из автомата, я не знаю как. И у меня нет папиного номера! Я никогда не увижу папу!

Голландец ободряюще похлопал меня по спине:

– Не грусти, Оскар. Скажи лучше, как называется ранчо, где он работает.

– «Индейская роща».

– Вот и отлично. Мы с тобой сейчас туда позвоним. А если не ответят – пошлём телеграмму.

– Телеграмму? Как это?

– Компания «Вестерн Юнион» доставляет клиенту телеграммы через два часа после отправления. В любой части страны. Я достоверно знаю, сам работал, разносил телеграммы. Как раз в твоём возрасте.

Голландец принялся звонить: набирал разные номера, спрашивал, ждал. Наконец его соединили с ранчо «Индейская роща» в районе городка Резеда. И вдруг он выронил трубку, точно ошпарился, точно это не трубка, а горячая картофелина.

– Она током бьётся! – закричал он. – Как электрический стул! [11]11
  Нам это сравнение может показаться странным, но для жителей Соединённых Штатов оно звучит естественно, потому что смертные приговоры там приводились в действие именно с помощью электрического стула, причём довольно долго – с 1890 по 1967 год.


[Закрыть]

Трубка висела на проводе и покачивалась, а из неё доносился громкий металлический треск и грохот. Потом сквозь шум пробился голос: «Да! Алло! Слушают вас! Индейская роща! Кто говорит?»

Голландец аккуратно, двумя пальцами, поднял трубку.

И попросил позвать моего отца. Дважды произнёс фамилию но буквам: О-Г-И-Л-В-И. Потом нахмурился и, прикрыв трубку ладонью, прошептал:

– Он там больше не работает.

– Выясни, куда он поехал, – попросил я дрожащим голосом.

– Парень на том конце почти не говорит по-английски, – пояснил Голландец. И снова заговорил в трубку, медленно и отчётливо: – Куда поехал мистер Огилви? Где я могу его найти?

Голландец повторил оба вопроса дважды. Тишина. Наконец на другом конце провода что-то ответили, Голландец кивнул и снова набрал справочный номер, чтобы выяснить телефон другого ранчо, «Берег лагуны». Монеты одна за другой проваливались в щель телефона-автомата. До моего слуха доносились гудки – значит, где-то зазвонил телефон. Где-то там, где сейчас может быть папа.

Голландец снова просил позвать папу, снова внятно произносил его имя, препирался, и через долгие десять минут ему дали название третьего ранчо.

Я глаз не сводил с Голландца. Похоже, он понимал, как колотится сейчас моё сердце – вот-вот из груди выпрыгнет. Терпеливо, с улыбкой, он выяснил и набрал новый номер.

– Ковбой, знаешь поговорку «Бог троицу любит»? – спросил он меня, поджидая, пока ему ответят. – На этот раз тебе повезёт.

Снова гудки. Потом – даже я услышал – девушка-оператор произнесла: «Компания «Джон Дир»».

– Будьте добры, Оскара Огилви, – попросил Голландец нежнейшим, любезнейшим голосом.

– Минуту, – сказала невидимая, неизвестно как выглядящая девушка. Голландец подмигнул. Затем раздался ответ: – Мистера Огилви сейчас нет в городе, сэр. Он проверяет оборудование в Тарзане. Вы сможете застать его по этому номеру на следующей неделе.

– А как позвонить мистеру Огилви в Тарзану? – спросил Голландец.

– Я не знаю, вправе ли я дать вам такую информацию. – Девушка замялась.

Сердце у меня упало. Эта Тарзана, должно быть, где-то далеко. Может, даже в Африке. Что мне делать? Ходить по улицам, пока не найду папу?

Но Голландец не сдавался. Он представился девушке, назвав своё имя и фамилию, а потом сказал:

– Простите мою наглость, мэм, но мне бы очень хотелось назвать вас по имени. Итак, вас зовут…

– Милли, – произнесла девушка без особой охоты. – Ну, полное имя другое, а все зовут Милли.

– Понимаете, Милли… Дело в том, что сейчас рядом со мной стоит сын мистера Огилви. Оскар Огилви-младший. Он только что прибыл на поезде из Чикаго.

Мальчику всего одиннадцать лет. Он худой, как цыплёнок, поверьте мне, Милли. Сейчас Рождество, и ребёнку нужен папа. Милли, помогите нам, умоляю. Мы будем вам очень признательны.

Я знал, что Милли не устоит перед обаянием Голландца. И оказался прав.

Она обещала всё выяснить и перезвонить – эти автоматы даже звонки умели принимать! Пока мы ждали, несколько человек хотели тоже воспользоваться телефоном, но Голландец качал головой и, кивнув на меня с печальной улыбкой, говорил: «Увы, простите. Ждём звонка от врача». И люди без лишних вопросов покорно шли искать другой телефон-автомат. Милли перезвонила через полчаса.

Голландец схватил трубку; он не сказал ни слова – только слушал. Затем повернулся ко мне со словами:

– Милли говорит одновременно с нами и, по другому телефону, с твоим отцом. Оскар, он почему-то считает, что это розыгрыш.

– Какой розыгрыш? – Из глаз у меня брызнули слёзы.

– Погоди, не реви. – Голландец положил ладонь мне на плечо. – Так. Послушай. Мистер Огилви полагает, что если ты и вправду его сын, то знаешь, где умерла твоя мама.

– На фабрике «Люцифер». Там делали пиротехнику. В окно влетела шаровая молния, – проговорил я торопливо.

Голландец повторил всё это в трубку. Через полминуты он произнёс:

– Ковбой, твой отец уже едет сюда. Жмёт педаль и летит к тебе. Из Тарзаны. Там выращивают лимоны. Но путь из этой Тарзаны неблизкий, по просёлкам. Придётся ждать.

Мы направились к киоску, где продавали булки с сосисками.

– Он сменил три места за неделю, – недоуменно проговорил Голландец, а потом весело прибавил: – Но твой папка молодец. Похоже, нашёл приличную работу.

Голландец купил мне длиннющую сосиску и шоколадку «Херши» в придачу. Потом приобрёл утренний выпуск «Лос-Анджелес таймс». Даже здесь, за тысячи километров от Кейро, моё лицо было на первой странице газеты.

РАССЕРЖЕННЫЙ БАНКИР УДВАИВАЕТ НАГРАДУ! БАНДИТЫ ПОКА НЕ ЗАДЕРЖАНЫ! МАЛЬЧИКА НЕ НАШЛИ!

– Ух, ты! – Поражённый Голландец покачал головой. – Только посмотри! Ковбой, ты получишь десять тысяч баксов [12]12
  Голландец использует слово «бакс» вместо «доллар». Мы часто слышим это разговорное слово, но редко задумываемся, когда и почему доллар получил такое прозвище. На самом деле правильно «бак», и американцы говорят именно «бак», а «бакс» – это множественное число. Buck – это олень, а шкура оленя издавна использовалась вместо денег. Особенно часто так стали называть доллары в конце XIX и в XX веке.


[Закрыть], если вспомнишь, кто тебя похитил!

На прощание я снова обнял Голландца. На этот раз я уже не плакал.

– Если с тобой что-то стрясётся, непременно звони, – велел он. – У старика моей подружки дом в Пасадене. Большой дом, целых двадцать комнат. Там меня и найдёшь.

Легко перекинув чемодан с левой руки в правую, он помахал мне и широким спортивным шагом устремился через толпу к выходу. Я долго махал и даже шёл за ним, лавируя среди сотен людей, спешащих на поезд и встречающих своих близких, среди носильщиков с тележками, – до высоких арочных дверей. Я видел, как он шагнул с жёлтого кирпичного тротуара и мгновенно скрылся… Без следа. Мне стало невыносимо одиноко.

Я присел на ступени и сосредоточился, высматривая папу. Я даже не знал, какого цвета у него машина и с какой стороны он должен подъехать. Я смотрел во все глаза, но голову слегка опустил и втянул в плечи – не хватало ещё, чтобы кто-нибудь узнал меня и отвёл в полицию. Ведь «Лос-Анджелес таймс» наверняка читает много народу.

Песочно-жёлтого цвета вокзал с высокими, с пятиэтажный дом, башнями сиял на ярком полуденном солнце. Вдоль улицы росли пальмы, и их жёсткие листья глухо постукивали на ветру. Я съел булку с сосиской, оставив шоколадку на потом, и теперь бдительно наблюдал за подъезжающими машинами. Всё в Калифорнии мне было в диковинку. Зима, Рождество, а день жаркий, и воздух над раскалённым асфальтом чуть подрагивает и закручивается в спирали. А ещё на улице много военных – солдат и матросов. Тоже непривычно. У нас в Кейро их редко увидишь.

Прошёл час. Поглядывая на дорогу, я перечитывал заметку о рассерженном Петтишанксе, который удвоил вознаграждение за сведения о грабителях. Десять тысяч долларов! Полиция в растерянности. Я старался не думать о мистере Эплгейте, о том, как он лежал мёртвый на полу в вестибюле банка. Вспомни, Оскар! – говорил я себе. – Надо вспомнишь! Их лица, их имена! Ты же их видел! Ты их слышал!

Но ничего не вспоминалось. Ничегошеньки.

На другой стороне улицы мальчишка-газетчик размахивал дневным выпуском «Лос-Анджелес таймс». Я старался смотреть на часы на башне не очень часто, чтобы не расстраиваться. Жара жарой, но сейчас зима, и очень скоро стемнеет.

Газетчик продолжал размахивать своим товаром, выкрикивая:

– Война! Страну лихорадит! Читайте свежие новости! Война!

Что за война? Неужели сегодня началась какая-то глупая война? Своего лица на первой странице газеты я не увидел. Интересно, есть ли новости из Кейро? Может, грабителей уже поймали? И кто-то получил десять тысяч долларов?

Б этот момент к тротуару на другой стороне улицы подрулил сильно подержанный пикап с ржавым кузовом и надписью «Джон Дир» на дверце.

– Папа! – закричал я. – Папа! Я здесь!

Папа вышел из кабины. Меня он почему-то не слышал. Зато смотрел в толпу, выискивая меня глазами. Он смотрел на ступени вокзала. Он смотрел прямо на меня. Но меня не видел…

– Папа! Я здесь! – орал я.

Он не слышал.

Папа снял кепку, почесал затылок, и тут я заметил, что он совершенно лысый. Лысый! Мой папа, у которого всегда была копна волос! Куда они делись? И ещё он в очках! Откуда очки?

Я вскочил и хотел перебежать на ту сторону улицы, но не мог соступить с жёлтых кирпичей на мостовую. Меня словно что-то держало. Я пробовал двигаться и так и сяк, и головой и боком, но невидимая стена отделяла жёлтый кирпичный тротуар от чёрного асфальта. Я пробежал несколько метров по тротуару, но снова не смог перейти улицу. Я метался из стороны в сторону, но прозрачный, как стекло, барьер был ещё и крепок, как сталь. Ловушка!

Папа снова и снова осматривал толпу. То надевал очки, то снимал. Лицо у него стало совсем грустное. Потом он поднёс руки ко рту, сложил рупором и позвал: «Оскар! Оскар!» Меня он так и не увидел.

Удручённый, он положил руку на дверку. Сейчас папа сядет в пикап и уедет! Меня охватила паника. Он уедет!

Я никогда больше не увижу папу! И я ничего не могу изменить, потому что он меня не видит и не слышит.

– Папа!!! – завопил я что было мочи. Вот бы превратиться в стрелу и пробить эту незримую стену насквозь!

Папа сел в машину и, опустив голову, прижался лбом к рулю. Закрыв глаза, нахохлившись, он замер на несколько секунд, а потом протёр очки и завёл мотор.

Тут мой взгляд упал на красную лампочку, что мигала на шесте над ближайшей телефонной будкой. Рядом на табличке было написано ТАКСИ – белыми буквами, совсем как на макете в банке у мистера Петтишанкса. У будки, заехав двумя колёсами на жёлтые кирпичи тротуара, стояло такси с зажжённым огоньком, означавшим, что машина свободна. В мгновение ока я оказался внутри.

– Куда поедем? – спросил водитель.

– На ту сторону улицы, – сказал я и бросил на переднее сиденье мой единственный доллар.

Таксист пожал плечами и закатил глаза, словно хотел сказать «Вот чудик» или что-нибудь похлеще. Но сдержался, завёл мотор, вывернул руль и дал задний ход, чтобы съехать с тротуара.

Мгновение – и ураганный ветер вдруг резко отбросил меня назад, вдавил в спинку сиденья, и наступила тьма. Мои лёгкие заполнил густой, точно желе, и тягучий, точно резина, воздух, в котором почти не было кислорода. Потом я почувствовал, что машина развернулась, и мы двинулись вперёд. В абсолютной тьме забрезжил слабый, молочный свет, он постепенно становился ярче, но дышать мне стало вовсе нечем. Я хватал воздух ртом, а мир вокруг меня ревел и грохотал, словно множество стеклянных шариков разом обрушились на жестяную крышу. Я чувствовал, что мои барабанные перепонки вот-вот лопнут. Шум был, как из трубки в телефоне-автомате, когда Голландца шарахнуло током. Только в сто раз громче.

– Прибыли, сынок! – объявил водитель, остановив счётчик. И лениво прибавил: – С тебя двадцать пять центов.

Потом обернулся, посмотрел на меня и, округлив глаза, испуганно произнёс:

– Выметайся отсюда, парень.

Просить меня дважды не потребовалось. Я, как куль, вывалился на залитую солнцем улицу, но тут же вскочил и заколотил в зад отцовского пикапа в тот миг, когда он уже тронулся с места. По непонятной причине у меня развязались и даже разорвались шнурки, да и штаны, которые я донашивал за Сирилом Петтишанксом, лопнули по шву на поясе, там, где тётя Кармен так тщательно их ушила. Его рубашка, которая только что висела на мне мешком, теперь явно была мала, и пуговицы трещали – того и гляди отскочат.

– Папка! – кричал я, плача от счастья.

Он нажал на тормоза.

– Во имя всего святого! Кто вы? И зачем колотите по машине?

– Папа! Это же я, Оскар!

Он всмотрелся в меня и наконец улыбнулся. Шире, ещё шире…

– Оскар! – воскликнул он. – Это ты? Это в самом деле ты?

– Я, папа.

– Оскар! Живой! – Папа вылез из кабины. – Ты спасся!

Он обнял меня, потом отстранил на расстояние вытянутой руки и стал рассматривать с головы до ног. По лицу его катились слёзы. Он смотрел на меня молча, без слов, долго-долго, потом вздохнул и пробормотал:

– Прости, сынок. Я не сразу тебя узнал. Прошло десять лет… Десять долгих лет… Ты так вырос… – Он смотрел на меня прямо, даже чуть вверх, а не сверху вниз, как всегда.

– Десять лет? – повторил я недоуменно.

– Десять лет, почти день в день. Ты так вырос! На полметра, не меньше. Где же ты был? Что они с тобой сделали? Садись, садись в машину и рассказывай!

Кое-как, точно пьяный, я забрался на пассажирское сиденье, и мы тронулись с места. Папа то и дело посматривал на меня, видимо боясь, что я исчезну в облаке дыма. А потом голова моя свесилась набок…

Глаза я открыл только утром. Через распахнутое окно сладостно веяло теплом, в Иллинойсе так бывает только летом. Пахло апельсинами и лимонами. Папа сидел на моей кровати, в ногах, и смотрел на меня как на чудо.

– Это правда ты, Оскар? – проговорил он. – Честное слово?

– Ну конечно! Пап, а куда делись твои волосы? И почему ты носишь очки?

– Волосы? Да их уже давно нет, все выпали. А очки я ношу уже лет восемь.

– Папа, я добирался до тебя три дня! Всего три дня!

Отец нахмурился. И протянул мне чашку кофе:

– Сынок, ты исчез десять лет назад, после ограбления банка. Тех, кто тебя похитил, так и не поймали. Все решили, что ты погиб. Я места себе не находил. Думал даже завербоваться на флот и уплыть как можно дальше. Но меня не взяли.

Я понюхал кофе и сморщил нос:

– Пап, мне ведь не положено пить кофе. Его детям не дают.

Папа сдвинул брови, пытаясь понять, о чём я говорю. Да и немудрено. Сам он был теперь немолодым лысым человеком. В тех волосах, что ещё не выпали, серебрилась седина. Я же, вытянувшись, занимал теперь всю кровать, от одной спинки до другой. Я был выше папы! Но почему? Как случилось, что вчера во мне было сто тридцать пять сантиметров роста, а сегодня больше ста восьмидесяти?

У кровати, на тумбочке, лежал журнал «Лайф». Декабрьский номер за тысяча девятьсот сорок первый год? С обложки улыбался новый президент Соединённых Штатов Франклин Делано Рузвельт. Фотография была сделана на палубе авианосца. Я об этом человеке даже не слышал. И похоже, Америка в самом деле с кем-то воюет.

Я несколько раз сжал и разжал руку, рассмотрел свои ногти… Да, это я. Мне знакомы эти пальцы, эти ногти. Но в то же время это рука взрослого человека.

– Ты превратился в прекрасного юношу, – проговорил папа. – Красивого, сильного, с хорошей речью. Я так горжусь тобой, Оскар! – Он ударил правым кулаком по открытой левой ладони. – Я больше никогда не оставлю тебя, сынок. Клянусь!

– Да я тебя сам не оставлю! – Я засмеялся. – Тебе теперь со мной всю жизнь маяться.

Я взял чашку и впервые в жизни сделал глоток кофе. Кофе был сладкий, с молоком и сахаром. Не сводя глаз с папы, я выпил всё до донышка. И этот новый напиток стал первой вехой моей новой жизни. Я встал, прошёлся по комнате, ощущения тоже были новыми. Папа наблюдал за мной, готовый поддержать, если оступлюсь или у меня вдруг закружится голова.

Нежно, словно обращаясь к испуганному котёнку, папа прошептал:

– Что с тобой случилось, Оскар? Где эти подонки держали тебя целых десять лет? Где ты был?

Я не знал ответа. Я шагал по комнате, переставляя непривычно длинные ноги. Служили эти новые ноги вполне хорошо. Ни синяков, ни ссадин на моём теле не было, хотя казалось, что меня избил боксёр-тяжеловес.

– Пап, а где это мы? – спросил я.

– В моей съёмной комнате, Оскар, в Бёрбанке. – Отец следил за каждым моим движением, готовый подстраховать меня в любую минуту. – Это не очень-то большой город. Так, точка на карте.

– Пап, а чем пахнет? Китайской едой?

Он смутился:

– Я зарабатываю не шибко много, сынок. Вот, снимаю комнату над китайским рестораном.

Я сел к столу и быстро проглотил приготовленные папой булочки с яйцами.

– Оскар, расскажи мне всё без утайки, – попросил папа. – Даже если они с тобой обращались очень плохо, не скрывай. Расскажи, как прожил эти десять лет. Во всех подробностях.

– Папа, меня никто не похищал. Меня никто не держал взаперти десять лет. С ограбления прошло всего три дня. Не больше. Три дня назад я получил от тебя открытку, поздравление с Рождеством. Я прочитал её на крыльце в доме тёти Кармен. Ещё в конверте лежали доллар и вырезка из газеты о том, что «Джон Дир» закрывает филиалы.

– Оскар, это было в тысяча девятьсот тридцать первом году, десять лет назад. Посмотри на журнал. На газету. А главное, на себя посмотри! Тебе двадцать один год, ты выше меня на полголовы!

Он положил поверх моей салфетки газету «Голос долины», номер от 27 декабря 1941 года.

– Папа, я не вру. Но объяснить, что произошло, не могу.

– Ну, начни с начала. С того дня, когда я уехал из Кейро, – предложил папа и протянул мне сигару.

– Папка, ты что? Мне одиннадцать лет! Я не курю! – искренне возмутился я, но, одумавшись, не стал отказываться. Поблагодарил отца, спрятал сигару в карман рубашки и попробовал начать с начала.

С дробей. Как я не мог решать задачи с дробями и как – откуда ни возьмись – появился мистер Эплгейт и стал учить меня математике. Потом я рассказал, как Уилла-Сью обнаружила промокшую библиотечную книгу и как пришлось ходить с тётей Кармен на все уроки. Рассказал про Сирила, про наши поезда в вестибюле банка, про стихотворение Киплинга и как я декламировал его для банкира, мистера Петтишанкса.

Дальше, хочешь, не хочешь, надо было рассказывать про злополучный сочельник.

– Знаешь, пап, я ведь очень полюбил мистера Эплгейта. Ты уехал, и у меня никого близкого не осталось. Он мне вроде как тебя заменил. Он тоже любил поезда. И во всём мне помогал. А теперь его нет на свете, и виноват в этом я. Я вообще во всём виноват, потому что забыл запереть дверь и включить сигнализацию. – Я заплакал, закрыв лицо руками.

– Ты не виноват, Оскар, – произнёс папа. – Виноваты они, преступники. – И выругался, обозвав этих преступников таким словом, которое я от него никогда прежде не слышал. Потом продолжил: – Сынок, я читал, что человек, когда с ним приключается что-то ужасное, старается об этом забыть. И теряет память. Наверно, эти сволочи посадили тебя в клетку или в яму. Там ты и вырос.

– Папа, я ехал на поезде. Много часов. От Чикаго до Лос-Анджелеса. И мне одиннадцать лет. Ну, пожалуйста, поверь!

Папа недоуменно поднял брови. И ровным голосом, торжественно и печально произнёс:

– Оскар, прошло десять лет. Сейчас не тридцать первый, а сорок первый год. Тебя похитили и не нашли. Каждый день каждого месяца каждого года из этих десяти лет пропущен мной через сердце. Каждую ночь я плакал, уткнувшись в подушку, представляя тебя мёртвым или связанным по рукам и ногам в грязном багажнике…

Я слушал его и впадал в отчаяние. Папа должен мне поверить, иначе он решит, что я спятил.

Папа докурил и загасил сигару. Я тут же достал из кармана ту сигару, которую он зачем-то дал мне полчаса назад. Он машинально закурил, но тут же поморщился и сплюнул.

– Отчего такой вкус? И что это за зелёный порошок? В чём ты вывалял сигару?

И тут меня осенило.

– Вот тебе доказательство! – воскликнул я.

Вывернув карман, я вытряхнул на ладонь немного ярко-зелёного порошка, а потом пересыпал его в подставленную папой руку.

– Ну, сам скажи, что это такое! – потребовал я.

Он растёр щепотку порошка пальцами, понюхал. Поморщился:

– Это… это же сухая краска. Для нашей вечнозелёной травы и кустов… Прерии на макете…

– Верно! Пап, а теперь вспомни, как я клал голову на макет и смотрел на поезда сбоку. Перед тем как пришли грабители, я так и сидел – в банке, возле макета мистера Петтишанкса, со стороны Великих прерий. Я перепачкал этой травой всю щёку. А потом прыгнул и оказался в макете. И одна старушка в поезде сделала мне замечание. Я вытер щёку и, чтобы не оставлять грязи, стряхнул порошок в карман.

Папа наконец задумался. А потом, прищурившись, сказал:

– Ну, допустим… Только сейчас не тридцать первый год. В этом я уверен. Я дважды голосовал за Рузвельта – в тридцать втором и в тридцать шестом. Президент Рузвельт и вытащил нас из ужасной депрессии. Один, голыми руками. Снова поставил страну на ноги. Ой, а ведь кино-то теперь цветное, представляешь? И за это время изобрели лекарства от любых инфекций – сульфапрепараты. А лучший игрок Американской бейсбольной лиги теперь Джо Ди Маджио, он играет за «Янкиз». Сорок пять пробежек и семьдесят украденных баз за прошлый сезон! Ты об этом что-нибудь слышал?

– Нет, конечно. Но это неважно, пап, – сказал я, нетерпеливо постукивая по столу ложкой. – Зато мы с тобой теперь богатые люди.

– Богатые?

– Да! Ты сможешь купить целый апельсиновый сад! У нас есть десять тысяч долларов!

– Что за глупости, Оскар? Последние годы я из кожи вон лез, чтобы вернуться к той жизни и достатку, что имел до кризиса. Сейчас зарабатываю пятьдесят долларов в неделю.

– Папа, разве ты не знаешь, что мистер Петтишанкс предложил вознаграждение за информацию, которая позволит арестовать грабителей. Сначала он назначил пять тысяч, а потом удвоил эту сумму. Только мне надо получше вспомнить, как выглядели преступники и как их звали. Миллионерами мы, конечно, не будем, но заживём! Заметка про награду была во вчерашнем номере «Лос-Анджелес таймс». Я сам читал.

Папа покачал головой:

– Оскар, вознаграждения нам никто не даст. Все сроки прошли. Полиция уже не станет заниматься этим делом. О нём давно забыли. И вообще, в мире идёт война. Америка тоже воюет.

– Какая война? С кем?

– Японцы атаковали Пёрл-Харбор.

– А где это? И что… значит, мы воюем с японцами? – Дома, в Кейро, я знал одного японца, мистера Киношуру. Он торговал газировкой. – Па, но японцы – хорошие люди. Зачем они это сделали?

– Вся Калифорния в панике, – продолжал отец. – Люди боятся, что японцы вот-вот нападут отсюда, с океана, и начнутся бомбёжки. Все молодые ребята идут на войну – кто в армию, кто на флот. – Папа вдруг побледнел. – О, Господи… – пробормотал он.

– Что такое, пап?

– Оскар, нам надо вести себя крайне осторожно. Объявлена всеобщая мобилизация. Призывают всех подряд. Как раз на прошлой неделе был рейд по фруктовым плантациям, забрали всех молодых сборщиков, не укрылся никто. И тебя заберут, глазом моргнуть не успеешь.

– Но мне всего одиннадцать лет!

– Вот именно. Будь тебе двадцать один, я бы сам тебя благословил. Страну надо защищать. Но пятикласснику на войне делать нечего.

Он смотрел на меня с сомнением, начиная верить в невозможное. Он такой, я хорошо его знал. Рассудок твердил ему, что верить нельзя, но что-то – наверно, интуиция – подсказывало, что я говорю правду.

Папа дал мне свою старую рубашку, кепку с эмблемой «Джон Дир» и комбинезон. Всё это сидело на мне лучше, чем Сириловы обноски, но даже папины вещи были мне тесноваты. Потом папа тоже оделся, и мы с ним поехали к нему на работу – из Бёрбанка в Тарзану. Там, на цитрусовом ранчо «Тип-топ», мы проверяли, как работают моторы тракторов и другой техники, которую папа продал владельцам этого ранчо и всех соседних ферм в округе. Мы меняли клапаны на старом механическом сборщике плодов, проверяли ходовую часть. Папа не отпускал меня ни на шаг, словно боялся, что меня похитят. И то и дело знакомил меня с разными людьми: одни заканчивали смену, другие начинали. Все они были с юга, из приграничных районов Мексики, и по-английски не понимали, но папа за эти годы, похоже, навострился болтать по-испански. Эти люди общались со мной как со взрослым, а не как с ребёнком, и это было непривычно. И вообще, мне не хотелось быть большим, пусть даже большим и сильным, как Голландец. Одиннадцать лет – в самый раз.

Когда в середине дня на плантацию приехал хозяин ранчо, отец предупредил, что на глаза ему лучше не показываться.

– Постарайся затесаться в толпу сборщиков фруктов. Притворись, что ты мексиканец. И не говоришь по-английски. Старик Тип-топ тебя не заметит.

Но старик Тип-топ меня заметил.

– Эй, рыжий, пойдём-ка со мной в контору, – велел он. – Сними кепку. Ага, никакой ты не сборщик фруктов! Я обязан сообщить о тебе в призывную комиссию, поскольку бумаг у тебя нет, а призыву ты по возрасту подлежишь. Вот ведь какая штука. Кстати, слышишь, вербовщики подъезжают на джипе…

– Это мой сын, – принялся объяснять папа, когда мы пришли в контору. – Он просто в гости приехал.

– Если у него все бумаги исправны, отчего ж не погостить? – Мистер Тип-топ хмыкнул и отправился осматривать сады.

В этот момент, распахнув стеклянные двери конторы и шумно топая, вошли двое военнослужащих в наглаженной форме цвета хаки. Козырнув, они сказали отцу: «Говорят, у вас на ранчо есть сборщики фруктов, имеющие американское гражданство». И тут они заметили меня. Человек с сержантскими нашивками на рукаве прямо-таки не сводил с меня глаз. Смотрел и смотрел, будто я – шоколадный коктейль со взбитыми сливками и вишенкой наверху.

– Не смотрите так, – сказал я. – Мне только одиннадцать лет.

– Да-да, это чистая правда, – подтвердил папа. – С виду он взрослый, но учится в пятом классе.

Военные переглянулись и подмигнули друг другу.

– Дурачком прикидывается, – сказал сержант. – От службы отлынивает. Чего только эти уклонисты не придумают. Некоторые набивают в ботинки мокрую промокашку. Вроде как температуру нагнать можно. – Он ухмыльнулся. – Ты сам-то откуда будешь? – обратился он ко мне.

– Из Иллинойса. Город Кейро.

– A-а… с озёр. Ты там состоишь на учёте в призывной комиссии?

– В призывной комиссии? Нет. Зачем? – Я искренне изумился. – Я же только в пятом классе учусь. Ещё я младший помощник пономаря в церкви Девы Марии Скорбящей.

– Это непростая, долгая история… – начал объяснять папа.

– История ваша ясная, как дважды два, – прервал его сержант. Его напарник, капрал, что-то записал и вдруг, схватив меня за руку, провёл по пальцам пропитанной чернилами губкой. Потом прижал пальцы к листу белой бумаги.

– Есть отпечатки, сержант! – объявил он, засовывая листок в отдельную папку. А потом сказал мне: – Всё, приятель. Тебе осталось напиться да попрощаться со своей девушкой. Мы вернёмся в понедельник, ровно в полдень. Будь готов. Пошлём тебя убивать фрицев.

И они, шумно топая, вышли из конторы и уехали. Мы тоже вышли на улицу.

– Кто такие фрицы? – спросил я у папы.

– Немцы, – ответил он. – Мы с ними тоже воюем. В Европе.

Я удивился:

– С немцами? Вроде на прошлой войне мы с ними разобрались навсегда.

– Они воспрянули духом. Там правит сейчас один безумец, Гитлер. Он всю эту войну и затеял. Гитлер и его дружок-итальянец, Муссолини. Да, представляешь, итальянцы тоже воюют. В мире всё это называют Второй мировой войной. Оскар, тебя надо срочно спрятать.

– Папа, мне ведь правда одиннадцать лет. Я же не шучу.

– Медлить нельзя, Оскар. Но я пока не знаю, где тебя спрятать и как спасти. Может, придётся просто исчезнуть из города и скрыться где-нибудь в горах Монтаны. А там, глядишь, и война кончится.

– Пап, есть идея! – воскликнул я. – Садись в пикап и слушай.

Папа сел за руль совершенно удрученный. Нахмурившись и откинувшись на поскрипывающую кожаную спинку, он смотрел вдаль, словно надеялся, что ответ ему явится свыше. Мотор он не заводил – не знал, куда ехать.

– Папа, я знаю, про поезда ты мне не веришь. Ну, про то, как я прыгнул в макет и на двух поездах добрался до Калифорнии…

Он издал слабый звук – не то вздохнул, не то усмехнулся. И, покачав головой, произнёс:

– Тебя перемелет эта чудовищная мясорубка, Оскар. Ты пропадёшь, если я не успею тебя спрятать.

– Папа, можешь меня выслушать? Ну, пожалуйста!

– Хорошо, Оскар. Я слушаю. – Папа поглаживал ручку переключения передач.

– Нам надо найти макет с поездами. – Я пытался говорить разумно и убедительно. – Если у меня получилось один раз, получится и во второй.

– Что ты имеешь в виду?

– Я смогу снова сесть в поезд и вернуться в старое время. В тридцать первый год. Если получится и если я найду этих грабителей, мы с тобой разбогатеем. А до войны будет ещё далеко. Ты сможешь вернуться домой в Кейро, мы выкупим наш дом и даже поезда. Для этого надо найти хороший макет фирмы «Лайонел».