Текст книги "На синей комете"
Автор книги: Розмари Уэллс
Жанр:
Детская фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Посвящается
Виктории Уэллс Армс
Р. У.
ЕСЛИ
Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,
Пусть всюду только паника и страх,
И сам в себя не потеряешь веры,
Когда все твой предсказывают крах,
И если против злобы и навета
Добром и правдой будешь воевать,
Но благородства своего при этом
Не станешь напоказ ты выставлять,
И если сможешь ждать, не уставая,
И если устоишь, когда из слов
Твоих сумеют ловко негодяи
Сплести силки для ловли простаков,
И если будешь жить не для показа,
Ценя триумфы менее всего,
Когда же дело жизни рухнет разом,
Ты из обломков возродишь его,
И если сможешь, не боясь провала,
Поставить на кон всё, как медный грош,
И проиграть, и жизнь начать сначала,
И не скулить о том, что не вернёшь,
И если, пораженье презирая,
Пойдешь вперёд, наперекор всему,
И, силой воли боль превозмогая,
Ты делу не изменишь своему,
Глава 1
Мы жили в городе Кейро,в штате Иллинойс. Улица наша называлась Люцифер, а дом стоял на самом дальнем её конце, неподалёку от Миссисипи. Вдоль песчаной дорожки, что вела к дому, высились чёрные ели. Сейчас по усыпанной еловыми иглами дорожке шёл пана. Моё сердце ёкнуло и застучало часто-часто – ведь папа нёс на плече большую красную картонную коробку с надписью ЛАЙОНЕЛ – РОЧЕСТЕР – НЬЮ-ЙОРК.«Синяя комета»! Королева поездов! Подарок на день рождения!
Я ждал папу на крыльце, под тусклой лампочкой-сорокаватткой. На её желтоватый свет из черноты спешили мотыльки и сонные майские жуки, точно народ на вокзал перед отходом поезда. На плите в кухне вился парок над нашим с папой ужином.
Раньше этот дом на улице Люцифер был маминой радостью и гордостью. Когда я только родился, она всё тут обустроила, повесила жёлтые занавесочки и покрасила наличники в ослепительно-белый цвет. Сохранилась фотография, всего одна, сделанная простеньким старым фотоаппаратом. Уголки на ней загнулись от времени. На фото мы втроём: я, папа и мама. Я там тощий веснушчатый малыш лет трёх, с задорным вихором на лбу.
Мама работала счетоводом совсем рядом с домом – на фабрике пиротехники «Люцифер». Из-за этой фабрики наша улица и называлась Люцифер. Однажды в окно склада, где мама следила за отгрузкой товара, влетела шаровая молния. Очевидцы рассказывали, что молния сначала остановила настенные часы, а потом, шипя, нырнула в ящик с бенгальскими огнями, который стоял возле маминого стула. Ещё все очевидцы в один голос говорили, что мама ничего не почувствовала, просто не успела почувствовать, потому что взрыв произошёл мгновенно. Сам я помню только пожарную машину – она пронеслась за окном нашей кухни. А потом, откуда ни возьмись, появилась тётя Кармен и не дала больше смотреть – закрыла мне глаза ладонью.
На месте фабрики «Люцифер» осталось пепелище. Производство объявили опасным и восстанавливать фабрику не стали. Многие думали, что папа тут же уедет в другие края, прочь от страшных воспоминаний. Но он не смог расстаться с домом, с жёлтыми занавесочками и наличниками, покрашенными маминой рукой. И уж конечно, он категорически отказался перебраться в тот район, где жила его сестра, тётя Кармен. Она вечно пыталась учить папу уму-разуму.
– Жизнь должна войти в свою колею, – твердила она при каждом удобном случае. И добавляла громким шёпотом: – Найди себе хорошую женщину, Оскар. Мальчику нужна мать, а тебе жена. А то вы даже забываете постричься вовремя. И запеканку на обед сделать некому!
– Может, сначала тебе пару подыщем? – всегда предлагал папа в ответ.
Тётя Кармен жила без мужа, но у неё имелись приёмная дочка Уилла-Сью, куча глиняных статуэток на полках и белочки на резных ставнях. Мне однажды объяснили, что тётя Кармен никогда не выходила замуж, потому что выходить было не за кого: слишком много молодых людей полегло в сражениях Великой войны [2]2
Так называли Первую мировую войну (1914–1918) до начала Второй мировой войны (1939–1945). (Здесь и далее прим. переводчика)
[Закрыть].
– Хорошего мужа найти куда труднее, чем хорошую жену, – раздражалась тётя Кармен.
Я часто воображал, какую жену подыскала бы для нас тётя Кармен, дай ей волю. Наверно, похожую на даму с рекламного календаря «Кока-колы»: чёрные волосы с косым пробором, белое платье с голубыми полосками, которые складываются в узор из ромбиков, большие красные губы и белоснежные зубы.
– Такую женщину, как твоя мама, мне не найти, два раза так повезти не может, – говорил мне папа. – А новая жена нам только мешать будет.
Папа боялся, что новой жене не понравятся поезда в подвале и она запретит нам их запускать.
Так что мы не стали искать новую жену, а тихо и мирно жили вдвоём, причём я, Оскар-младший, отвечал за готовку. Я занялся этим делом классе во втором – как только смог, встав на крепкий табурет, дотянуться до плиты. По воскресеньям я делал оладьи, а по будням поджаривал на завтрак сосиски. И никаких запеканок в нашем меню не значилось.
Выглядело это меню так:
Понедельник: бараньи котлеты с жареной картошкой
Вторник: жареная курица с консервированной зелёной фасолью и жареной картошкой
Среда: гамбургер, жареная картошка и помидоры
Четверг: хот-доги с бобами
Пятница: бифштекс с морковью
Суббота: свиные котлеты с капустой
Воскресенье: окорок в ананасовом соусе
Меню оставалось неизменным, потому что оно нас вполне устраивало. С одной стороны, разнообразное, а с другой – никакой гадости, вроде печёнки или шпината. Всё съедобно.
Продукты я покупал сам. Заходил в бакалейную лавку Рубина по дороге из школы, и бакалейщик плюсовал стоимость покупок к нашему счёту. А дома я выкладывал всё на стол и принимался готовить еду.
Мы ловко управлялись, папа и я. Папа работал в компании «Джон Дир», крепкой и надёжной, откуда никогда и никого не увольняли. Он продавал фермерам тракторы. Папа даже установил в прихожей телефон, чем сильно рассердил тётю Кармен. Ну, а я сам чистил свои башмаки и вовремя делал уроки. Вот мы с папой и порешили: никакая новая жена нам не нужна. Мы и так замечательно проживём. Без жены, которая будет всё время красить губы и пичкать меня рыбьим жиром.
Первую железную дорогу папа купил, чтобы отвлечься от тяжёлых дум после маминой смерти. Дорога была простенькая – всего один круг. Вокзальное здание папа смастерил из деревяшек и покрыл песочно-бурой краской – точь-в-точь такое здание стояло в центре нашего городка. Ещё папа сделал восемь крошечных вывесок и написал «Кейро» синими буквами на белом фоне. Я прикрепил вывески на карнизы вокзала на хромовых цепочках от ключей – знаете, такие, сделанные из крошечных шариков? Потом мы проложили рельсы: на восток и на запад. Железнодорожное полотно сделали из толчёного гравия, закрепив его на слое столярного клея.
Потом папа заказал семафоры и автоматические шлагбаумы из каталога «Лайонел», чтобы было интереснее запускать наш первый поезд – самый обыкновенный товарняк. Ещё папа взял тонюсенькую соболью кисточку, в которой было от силы шесть волосинок, и нарисовал на боку паровоза «Счастливого воина», символ местной железнодорожной линии. Наш «Воин» выглядел как настоящий – тащил товарный вагон с брёвнами, каждое с сигарету длиной, два вагона с рогатым скотом, один с углём, один служебный, а ещё рефрижератор, внутри которого вместо льда лежали стеклянные кубики размером с самые мелкие игральные кости.
Вслед за «Счастливым воином» мы приобрели пригородный поезд, «Южнобережный экспресс». Он у нас ходил от Чикаго до дюн в штате Индиана и обратно. В пассажирских вагонах можно было зажигать и гасить свет. Для этого состава мы построили целых три станции, а детали для них купили по каталогу компании «Айвз», которая делала точные-точные копии вокзалов – даже лучше, чем «Лайонел».
А потом папа приобрёл самый большой паровоз, какой только нашёлся в каталоге: из серии 260, с красным габаритным фонарём на одном боку и зелёным на другом. Под паровым котлом тоже имелась лампочка: она подсвечивала красные угольки, и они мерцали, как настоящие. Медная отделка, местами красноватая, местами желтоватая, ярко сияла. Посверкивали никелированные ободья на колёсах. К этому паровозу мы цепляли и грузовые вагоны, и три пассажирских – спальные пульманы. Поезд мы назвали «Ракета Чокто», и ходил он по отдельной линии до Скалистого острова. При таком количестве линий на одном столе стало тесно. Мы приставили второй и начали возводить на западе горы – выложили основания из жёстких планок от жалюзи, покрыли их гипсом и покрасили серой краской, как будто это гранит. Потом всё было щедро опрыскано песком, клеем и таинственным зелёным порошком, купленным у городского аптекаря Хопа Шамвея.
– Ты ведь не собираешься глотать эту гадость, верно, Оскар? – спросил Хоп у папы, выставив на аптечный прилавок целую коробку зелёного порошка.
– Ни за что! – ответил папа. – Мы не лечимся, а строим Трансконтинентальную железную дорогу.
Ах, как же тщательно мы её строили!
Каркас для гор, каньонов и перекинутых между ними мостов мы сделали из деревянных перекладин, расположив их крест-накрест, как железные балки аттракционов с горками, которые возводят в луна-парках. Внутри гор пролегал туннель. Под эстакадой текла река из серебристой фольги – мы её подсинили и даже изобразили рябь на воде прозрачным клеем, какой обычно используют для авиамоделей. Рельсы тянулись вдоль всей этой конструкции длиной в два стола, а потом заворачивали и уходили в туннель. Вскоре туннелей стало два, а потом и три.
– Оскар, да ты вконец сбрендил! – воскликнула тётя Кармен, приехав к нам на День благодарения. В подвал она спустилась «на запах» – проверить, откуда пахнет смолой и лаком.
Моя мелкая двоюродная сестрёнка, Уилла-Сью, тоже прибежала в подвал и даже рот разинула от удивления.
– Ничего тут не трогай, а то ещё током дёрнет! – предупредила её тётя Кармен.
– Хочешь, покажу, как поезда ходят? – щедро предложил я Уилле-Сью, хотя особо тёплых чувств к ней не питал.
Эта девочка досталась тёте Кармен от ещё одной их с папой сестры, упоминать которую было не принято. Лишь однажды я случайно подслушал разговор взрослых. Оказывается, настоящая мать Уиллы-Сью может в один прекрасный день одуматься и появиться на горизонте. Однако шли дни и годы, и шансы на её исправление и возвращение таяли. Сама Уилла-Сью с первого дня, как попала к тёте Кармен, называла её мамой. Уилла-Сью умела складывать губки бантиком и вечно цеплялась за юбку тёти Кармен. Сейчас она, по обыкновению, потянула большой палец в рот, но бдительная тётя подскочила к ней, точно кошка к мыши, и строго сказала:
– Уилла-Сью, дорогая, следи за руками!
– Девочки не любят поезда… – заскулила Уилла-Сью и всё-таки сунула палец в красный ротик секунд на тридцать, пока тётя Кармен выговаривала папе за то, что он спускает зарплату на заводные игрушки – всё равно что в сортир.
– Кармен, ты заблуждаешься, – с усмешкой возразил папа. – Это не заводные игрушки, а Трансконтинентальная железная дорога.
Папина тёплая, надёжная рука легла мне на затылок. А потом папа закурил длинную сигару, чтобы «выкурить» тётю Кармен и Уиллу-Сью из подвала.
Я очень любил вечера, даже не берусь сказать, какие больше – летние или зимние. Я просто любил вечера.
С апреля по сентябрь мы, прямо в подвале, слушали по радио репортажи о бейсбольных матчах. Матч шёл, а поезда тоже шли в прохладном полумраке – каждый по своей колее.
В подвале, почти под потолком, имелось два оконца, и летние вечера за ними длились и длились, медленно растворяясь в ночи. Когда становилось особенно душно, мы эти окна открывали, и внутрь врывался горячий ветер бескрайних равнин.
– Чувствуешь запах? – спрашивал папа. – Это люцерной пахнет. Издалека, из Канзаса.
Как слаженно нам работалось в такие вечера! Мы чинили пути, настраивали пульты управления, устанавливали новое железнодорожное оборудование.
В тысяча девятьсот двадцать восьмом году папина фирма процветала, они продали кучу тракторов. И редкая неделя у нас обходилась без заветной красной коробки, а то и двух, которые прибывали из Рочестера, что в штате Нью-Йорк. В Рочестере находился главный офис компании «Лайонел». В любую коробку с поездами они всегда вкладывали бумажную фуражку железнодорожника с синими и белыми полосками и набор билетиков, напечатанных для каждого поезда – в соответствии с маршрутом. Фуражки я никогда не носил, считал их малышовыми, а вот билетики, цветные и совсем как настоящие, собирал и хранил; по крайней мере, десяток билетов, перетянутых резинкой, всегда лежали у меня в кошельке.
Зимой солнце садилось рано, раньше, чем я приходил из школы, а папа с работы. За ужином мы обсуждали, что надо построить, отремонтировать или опробовать этим вечером. А потом выключали свет и спускались в подвал. В безлунные вечера наш дом был почти неразличим в темноте, если смотреть с фасада, с улицы Люцифер. Ветер – ледяной, как где-нибудь на севере, на Аляске, – гнул одинокие ели, а мы с папой стояли в подвале и любовались на снующие туда-сюда поезда, на облачка дыма, которые выпускали паровозы, на пучки света от фар, на серебрящиеся от света рельсы…
– Слышишь вой ветра? – спрашивал папа. – На фермах, в полях его слышно ещё отчётливее. Вой ветра разносится далеко, по всей прерии. Фермеры его слышат, когда косят и ворошат сено. Он доносится до соседнего города. Его слышат все: и хорошие люди и плохие, и в церкви и в тюрьме. Для многих вой ветра – точно вой волка.
– Какого волка? Почему? – спрашивал я.
Но папа никогда не отвечал.
Модели фирмы «Лайонел» доподлинно воспроизводили настоящие поезда, которые курсировали по стране: и локомотивы [3]3
Вам кажется, что локомотив – очень современное слово? На самом деле к локомотивам относятся и старинные, пыхающие дымом паровозы, и дизельные тепловозы, и электровозы, которые получают энергию из контактной сети, и многие другие приспособления, которые тянут за собой несамоходные вагоны. Хотя буквально – локомотив – это паровоз, т. к. слово «локомотив» означает самодвижущийся механизм на паровой тяге (локо).
[Закрыть], и товарные вагоны, и пульманы [4]4
Пульмановские вагоны – особый тип комфортных спальных вагонов, которые в XIX веке изобрёл, естественно, человек по имени Джордж Мортимер Пульман.
[Закрыть]. Каждый останавливался на своих станциях, а потом спешил дальше – к Скалистым горам, через реку Колорадо и назад – сквозь туннели к южным окраинам Чикаго. За один вечер наш трансконтинентальный экспресс «Золотой штат» не раз пересекал страну с северо-востока на юго-запад, от Лос-Анджелеса до Чикаго, и возвращался назад. Погода на его маршруте всегда была безветренная и сухая, мигали станционные огоньки, и полосатые шлагбаумы на железнодорожных переездах опускались, едва приближался поезд.
К двадцать девятому году у нас было уже десять полных составов. Я больше всего любил «Синюю комету». Папа тоже считал, что этот поезд – самый лучший из всех моделей, выпущенных фирмой «Лайонел»: впереди синий, точно сапфировый, паровоз с синим тендером, а за ним – пассажирские вагоны с медными табличками, на которых выгравированы имена знаменитых астрономов: Вестфал, Фай и Барнард. Крыши легко снимались, и можно было рассмотреть устройство каждого вагона: там открывались и закрывались двери на петлях, зажигался свет, поворачивались сиденья, а туалеты были прекрасны, как кафедральные соборы с высокими сводами.
Экскурсионный вагон с большими застеклёнными окнами мы с папой прицепили в конец состава. Потом папа взял пинцет и, откинув плексигласовую крышу вагона, повернул два синих сиденьица так, чтобы с них можно было обозревать окрестности.
– Знаешь, Оскар, – произнёс папа, – в один прекрасный день мы с тобой отправимся в Нью-Йорк и сядем там на «Синюю комету». Билеты купим заранее – вот на эти места. И всё Восточное побережье будет у наших ног! Мы поедем вдоль океана до самого Атлантик-Сити. Там уличные художники, которые сидят на дощатом помосте возле пляжа, нарисуют наши портреты, а потом мы с тобой пойдём есть такие длинные турецкие конфеты: внутри орешки, а снаружи что-то вроде сладкой красной резины. Может, на твой следующий день рождения и отправимся в путешествие!
Однако мои следующий день рождения мы провели дома, в Кейро. Путешествовали только в подвале, но этих воображаемых поездок мне было вполне довольно. Иногда я прижимался щекой к искусственной траве перед самыми рельсами.
– Оскар, ты хочешь спать? – спрашивал тогда папа.
– Нет, просто смотрю, – отвечал я. – Просто смотрю.
А смотрел я так: закрывал глаз, который был ближе к земле, а другим заглядывал в вагоны кативших мимо пассажирских поездов. Вагончики нам поставляли с людьми: плоские оловянные фигурки виднелись в каждом окне. Вон там – силуэты двух женщин в шляпках, лицом друг к другу; женщины жестикулируют, наверно о чём-то беседуют… А вон там оловянный мужчина читает газету. А вот оловянный мальчик. Над ним с подносом стоит проводник, но мальчик не обращает на него внимания, мальчик смотрит, пристально смотрит прямо на меня: два крошечных отверстия – его глаза – словно поворачиваются. Мы провожаем друг друга взглядом, и в этот миг всё на макете оживает, люди и здания становятся настоящими, и вот я уже там, с ними, – бегу по зелёной-презелёной траве, взбегаю на платформу и… Я искренне верил, что вот-вот поднимусь по ступенькам в вагон «Синей кометы» и уеду далеко-далеко по рельсам, которые змеятся в ночи через прерию, меж пшеничных полей, а на горизонте будут темнеть Скалистые горы.
Я верил! И не было мальчишки счастливее меня в целом городе Кейро и даже в целом штате Иллинойс. Я, Оскар Огилви-младший, кружил по железной дороге вместе с поездами, а мой папа, большой и надёжный, стоял рядом, перед огромным пультом, и управлял сразу всеми поездами. Перестук их колёс и помигиванье семафоров [5]5
Мы привыкли, что сигнальные устройства на железной дороге называются семафорами. На самом деле семафоров давно нет, их заменили светофоры, которые посылают машинистам световые сигналы. А прежний, настоящий семафор был просто столбом с крыльями, похожими на мельничные. Положение и цвет этих крыльев и сигнализировали: путь открыт, проезжайте, или наоборот – подождите. Модели, которые покупали отец и сын Огилви, были по меркам тридцатых годов вполне современными и сигналили цветом. Но их всё-таки называли семафорами – по привычке. И сейчас называют.
[Закрыть]посылали мне ясный сигнал: всё в этом мире возможно, всё впереди.
Глава 2
Вой волка раздалсяосенью тысяча девятьсот двадцать девятого года – он подал голос далеко к востоку от Иллинойса, в Нью-Йорке. Люди назвали этот день Обвалом и Чёрным вторником. Что именно обвалилось в тот злополучный вторник, я не знал. Мне в ту пору шёл всего-то десятый год.
Папа зачитывал вслух заголовки и новости из газеты:
– «Миллионеры в отчаянии выпрыгивают из окон небоскрёбов. Крупнейшие магнаты с Уолл-стрит продали последние бриллиантовые запонки и теперь торгуют яблоками вразнос». Представляешь? Ходят с подносами и кричат: «Кому наливное яблочко?»
– Зачем им это надо? – спросил я.
– Они потеряли все свои деньги, – ответил папа.
Радио не умолкало ни на минуту, дикторы говорили только об Обвале. Мне, конечно, объяснили, что значит это слово, но все объяснения влетали в одно ухо и, не задерживаясь, вылетали из другого.
– Биржевики жульничают, как карточные шулеры! – возмущалась тётя Кармен. – Это всё происки дьявола! Кредиты. Всему виной кредиты. Они погубили столько жизней! А пройдохи с Уолл-стрит хуже рыночных гадалок! Прорицатели недоделанные!
Я не спрашивал, кто такие карточные шулеры и что такое кредиты. У меня и без этого хватало забот. В основном с математикой. Для меня знаменательный двадцать девятый год оказался годом задачек-нерешаек. Стоило учительнице написать на доске пример или задачу, я тут же норовил отвлечься – то на жучков, ползущих по оконной раме, то на тиканье настенных часов. Детей наша учительница никогда не била, зато она нещадно колотила линейкой по партам. В ответ на любое неверное слово или число ученик получал БУХ! по крышке парты. Моя парта в тот год изрядно пострадала, а итоговая оценка по арифметике вышла хуже некуда.
Папа попытался учить меня по-своему – он знал простейший метод решения примеров с дробями. Но пользоваться его методом я не мог, потому что в школе требовали решать совсем иначе.
Вслед за обвалом на Нью-Йоркской бирже фермеры перестали заказывать трактора. У папы на работе, в компании «Джон Дир», все ждали сокращений. Папа тоже боялся, что его уволят, если он не сможет продавать по десять тракторов в месяц.
В следующем году компания ещё кое-как держалась, но к лету тридцать первого года дела шли уже из рук вон плохо. Папа объяснил, что все деньги, какие есть в стране, ушли в сточную трубу – совсем как мыльная пена, когда спускаешь воду в ванне. Президент Гувер оказался ничем не лучше римского императора Нерона, который знай себе играл на скрипке, когда горел Рим [6]6
С именем римского императора Нерона связано много мифов, и это – один из самых известных. На самом деле Нерон не мог играть на скрипке, так как скрипку изобрели спустя 1600 лет после смерти Нерона. К тому же учёные утверждают, что во время пожара Нерона в Риме не было. Однако этот миф давно и прочно поселился в людских умах. По другому мифу Нерон, увлекшись живописью, сам заставил поджечь Рим, что-бы запечатлеть грандиозный пожар.
[Закрыть]. Рим тогда сгорел дотла, а сейчас у рабочих и фермеров не осталось никаких денег. Все люди стали нищими.
Цены на зерно и овощи упали. Фермеры перестали покупать трактора.
К августу наше меню изменилось. Теперь вместо говядины в нём значились консервированные бататы, а баранину заменила свиная тушёнка. Папа больше не курил тонкие сигары «мюриэл» и не приносил с почты коробок из города Рочестер, где располагается фирма «Лайонел». Они по-прежнему присылали каталоги, но нам оставалось только облизываться, глядя на новёхонькие, точно литые поезда.
Как-то на исходе лета папа застал меня за изучением каталога. Я рассматривал каждую деталь на страницах с рождественской коллекцией. Там была картинка: мальчик с отцом радуются новым поездам, а дымок из отцовской трубки поднимается вверх, как дым из паровозной трубы. Замените трубку на сигару – ну точь-в-точь мы с папой.
Папа заглянул в каталог поверх моего плеча.
– Красавец поезд! – прошептал он со вздохом. – «Президент».
На картинке была последняя модель фирмы «Лайонел» – серебристый, обтекаемый, точно ракета, поезд, каждый вагончик которого носил имя какого-нибудь президента Соединённых Штатов. Стоил этот состав втрое дороже любого другого поезда из каталога.
– Папа, вот бы нам такой! – воскликнул я. И прибавил: – Ой, гляди-ка. В последнем вагоне девочка!
Раньше девочек в вагоны не сажали и на платформы не ставили. Только мальчиков с папами, пап с трубками, короче говоря, мужчин. Так что девочка была ещё одним новшеством.
– Это дорогущий поезд. Может, через годик купим, – сказал папа.
– Если не купим – не страшно, – заверил я папу. – У нас и так много поездов!
Но мои утешения не помогали. Даже в нашем чудесном подвальном мире папа то и дело хмурился и сжимал кулаки – до хруста в суставах. Волновали его явно не поезда.
– Оскар, – сказал он однажды вечером, – они забирают дом.
– Дом? – переспросил я. – Какой дом?
– Наш, – пояснил папа, гладя в стену над моей головой.
– Но он наш! – возмутился я. – Мы живём в свободной стране. Никто не имеет права забрать наш дом.
– Дом заложен, Оскар, – произнёс папа. Его глаза были широко открыты и смотрели в пустоту. Совсем больные глаза.
– Что значит заложен?
– Это значит, что дом принадлежит Первому национальному банку города Кейро. Сегодня, пока ты был в школе, приезжал президент банка, Саймон Петтишанкс, на шикарном «бентли». Банк требует освободить дом к концу недели.
– Но… но как же? – Мои мысли закружились суматошно и беспомощно.
– У тёти Кармен нет ни цента лишнего, она едва сводит концы с концами, – прибавил папа. – Так что дело наше табак.
– Где мы будем жить?
– Говорят, можно найти работу в Калифорнии.
– И мы перевезём туда весь макет? Все наши поезда?
– Оскар… – начал папа, но осёкся.
– Что, папа? – спросил я, уже понимая, что случилось недоброе.
– Поезда проданы вместе с домом… – договорил он.
– Как проданы?
Папа вздрогнул, точно я его ударил.
– Оскар, я продал поезда, потому что иначе не смогу добраться до Калифорнии, – принялся объяснять он. – То есть, может, и смог бы, но тогда надо забраться ночью в товарняк, пока он отстаивается на запасном пути. И надо прятаться от дорожной полиции. Представь: пусть мне повезло, и меня не арестовали. Всё равно я еду в вагоне с коровами и бродягами, остаюсь без последней одежды и ботинок – их непременно украдут… А раз поезда проданы, я куплю билет на приличный поезд линии «Рок-Айленд», и останется ещё на приличную пену для бритья.
Мне его слова не понравились. Особенно слово «я». Я надеялся услышать «мы».
Папа меж тем добавил каким-то не своим, надтреснутым голосом:
– Похоже, сын банкира тоже любит поезда. Петтишанкс сразу купил всю коллекцию за полцены. Так что на билет в Калифорнию денег хватит, Оскар. И на месяц, пока я буду искать работу.
Я уже понял, что остаюсь с тётей Кармен и Уиллой-Сью. Папа протянул руку, хотел меня обнять, но я завопил и бросился из подвала наверх, точно на мне горела одежда и её надо было срочно тушить. Хлопнув дверью, я выбежал в темноту и понёсся по улице в полном смятении. Прохладные лапы елей тянулись ко мне, по тщетно: они не могли погасить объявшее меня пламя. Я не сомневался, что волк – страшный, красноглазый волк – смотрит на меня из обугленных окон сгоревшей пиротехнической фабрики «Люцифер».
Папин отъезд близился, как гроза, которая сначала сгущается, темнеет вдали и вот уже гремит совсем рядом, над головой. Папа надеялся получить работу в калифорнийском отделении своей же компании, «Джон Дир», но что это будет за работа и найдётся ли она вообще, никто не мог сказать наперёд. Сельское хозяйство в Калифорнии совсем другое. Там выращивают грецкие орехи и апельсины, а не люцерну и пшеницу. Вообще всё, связанное с Калифорнией, представлялось экзотикой, вроде китайской еды, пальм и звёзд Голливуда.
– У нас там два филиала, – бодро сообщил папа. – Я уже подал заявление о переводе в Калифорнию.
Папа убеждал меня, что всё в жизни только к добру и унывать не стоит, но голос у него был при этом совсем унылый.
Я и прежде подозревал, что взрослые держат своих детей на огороженной лужайке: детки там пасутся, резвятся, но за забор – ни-ни! Им обычно сообщают, что с ними будет, но очень редко объясняют почему. А если объясняют, то туманно и малопонятно. Во всяком случае, в одиннадцать лет не уразуметь.
Первого сентября тысяча девятьсот тридцать первого года мистер Петтишанкс и его помощник получили ключи от нашего дома и все наши поезда.
Они стояли у крыльца, а я сидел в подвале и слушал их разговор через окошко.
– Упакуйте поезда и оборудование в коробки, переложите ватой, – велел мистер Петтишанкс помощнику. – А макет этот доморощенный никому не нужен. Наймите рабочих – пусть вынесут и сожгут. Надо освободить подвал, иначе дом не продать.
Мне жуть как хотелось наброситься на Петтишанкса с кулаками. Заехать ему в нос, а потом подсыпать сахару в бензобак его шикарного «бентли». Но ничего такого я не сделал. Спустя час папа нашёл меня в моей опустевшей комнате, на голом матрасе.
– Пора идти, Оскар, – сказал папа. – Умойся только. Ты же не хочешь, чтобы Уилла-Сью заметила, что у тебя красные глаза, и пристала с дурацкими вопросами?
Взяв с собой два чемодана и упаковку консервированных ветчинных палочек, мы с папой сели в автобус, который шёл к дому тёти Кармен.
– Ветчинные палочки спрячем у Кармен в подвале, за водонапорным баком, – сказал папа. – И знать об этом будешь только ты, Оскар. Это на чёрный день, когда ты окончательно взвоешь от тёткиных запеканок.
Папа надел галстук: он уже собирался в дорогу. Поезд, на котором ему предстояло ехать первую часть пути, до Топеки, уходил в семнадцать десять.
– Не тяни резину, Оскар, – сказала тётя Кармен папе, когда он присел на корточки, чтобы поцеловать меня напоследок.
– Я буду писать, – прошептал он мне в самое ухо. – Я буду писать часто-часто, а когда найду хорошую работу и обоснуюсь, ты приедешь ко мне на экспрессе «Золотой штат». – В его глазах блеснули слёзы. – Я пришлю тебе билет и встречу тебя на вокзале в Лос-Анджелесе. Так будет, Оскар. Честное слово.
– Пап, хочешь сюрприз? – шепнул я в ответ.
– Какой?
Я прихватил её из дома, со стойки для зонтов. Я завернул её в сложенную втрое туалетную бумагу, прежде чем Петтишанкс вспомнил, где её оставил. Так я и ехал всю дорогу, зажав её в кулаке.
Папа развернул мой подарок.
– Святые угодники! Оскар! Это же «маканудо»! Сигара ручной скрутки! Такие курят только богачи! – Он прижал мой подарок к сердцу. – Я её сохраню! Я выкурю её в тот день, когда увижу тебя снова!
Я махал папе вслед, свесившись через перила крыльца, а он всё пятился, посылая мне воздушные поцелуи, и кричал:
– Экспресс «Золотой штат»! В Лос-Анджелес! Совсем скоро, Оскар! Совсем скоро!
Я прижал ладонь к носу, чтобы вдохнуть запах «маканудо». Не стану мыть руку! Сохраню этот запах навсегда!
– Займись-ка хозяйством, Оскар! – сказала тётя Кармен, обнаружив, что я по-прежнему стою на крыльце и упорно смотрю на пустую улицу. – Марш на кухню!
– Я раньше никогда не видела, чтобы взрослые плакали, – ехидно сказала Уилла-Сью.
– Зато теперь насмотрелась, да? – процедил я сквозь зубы. И это я ещё сдержался. На самом деле меня так и подмывало сказать: «Заткнись, тупая курица!»
– Оскар, в этом доме не принято говорить таким тоном, – осадила меня тётя Кармен. – И вообще надо не болтать, а дело делать. И изволь для начала вымыть руки, а то от них пахнет этой гадкой сигарой!
Не успел папа свернуть за угол, на улицу Фремонт, а тётя уже приготовила для меня работу! В миске на кухонном столе лежал маргарин – кирпичик белоснежного мягкого жира, уже без обёртки. Обёртка из вощёной бумаги с ободряющей надписью «Лёгкое масло» лежала рядом. В середине белого куска виднелась крошечная красная таблетка, краситель. Мне предстояло вмешать его в маргарин, чтобы, постепенно растворяясь, он придал жиру желтоватый оттенок – омерзительный оттенок искусственного сливочного масла.
– Папа покупает настоящее масло, – заметил я.
– Именно поэтому он сейчас едет неведомо куда, а в вашем доме будут жить другие люди, – назидательно произнесла тётя Кармен. – Масло, поезда, сигары…
Прямая дорога к нищете! А мы тут деньги на ветер не пускаем. Так-то, молодой человек!
С тех пор у меня началась совсем, совсем другая жизнь.
Когда я приходил из школы, уже готовая запеканка остывала на плите в глубокой зелёной жаростойкой сковородке. Меня к плите не подпускали.
– Мальчики не готовят! – заявила тётя Кармен. – Рак на горе ещё не свистнул!
Сделав уроки, вымыв ноги и помолившись – непременно в присутствии тёти Кармен, – я ложился спать. Когда звук её шагов стихал в конце коридора, я вытаскивал из кошелька пачку билетиков, которые компания «Лайонел» выпускала для каждого из своих поездов. Я сохранил их, не отдал мистеру Петтишанксу вместе с остальным добром.
Перетасовав пачку, я клал сверху билет на экспресс «Золотой штат». В настоящий поезд с таким билетом, конечно, не пустят, но меня грели эти золотые буковки:
Я засыпал, зажав в руке ненастоящий билет.
* * *
Тётя Кармен зарабатывала на жизнь репетиторством – учила деток из богатых семей музыке и декламации. Вся её жизнь подчинялась чёткому расписанию и шла по одному маршруту: в понедельник – в один дом, во вторник – в другой, и так далее.
Я попросил тётю Кармен меня с собой не таскать.
– Домашние задания надо делать, – объяснил я, зная, что это хороший довод.
Тётя велела предъявить ей оценки за прошлый учебный год.
– Ты не сдал арифметику, Оскар!
– Угу. Я не умею делить в столбик. И с дробями путаюсь.
– Эту оценку необходимо исправить!
– Я её обязательно исправлю! Только оставляйте меня дома, ладно, тётя Кармен? Я буду уроки делать, все уроки, и арифметику тоже. Я всё исправлю. Ну, пожалуйста!
