Текст книги "Чистая вода"

Автор книги: Рой Якобсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

– Нет.

– Почему же раньше мне никто об этом не говорил? Этого Юн не знал, но Германсен и не ждал ответа – он

уже топтался в снегу у передней машины. Постучал в стекло, минут пять поговорил с Хансом, перекинулся парой слов с Марит.

Вернулся он с пылающим лицом.

– Юн, давай с тобой порассуждаем,– начал полицейский.– Способ, которым была убита Лиза, почти ничего не говорит об убийце. Ее ударили тупым предметом, предположительно обухом топора – орудия убийства у нас пока нет, но мы найдем его, как только сойдет лед на Ланге-ванн… Почти все бьют обухом, потому что, если ударить острием, череп раскалывается во-о-т так.– Он обвел свою макушку пальцем,– ты как бы срезаешь человеку голову и воочию видишь, что натворил. Даже в состоянии аффекта большинство убийц отдают себе в этом отчет. Юн, что бы ты выбрал – обух или острие?

Юн выбрал бы обух.

– Ты в состоянии говорить об этом?

– Ну… да.

– По виду не скажешь. Юн не ответил.

– Нам придется еще поискать. У меня было три возможных мотива и примерно столько же подозреваемых. Теперь ты добавил еще один – деньги. Как ни странно. Юн, а у тебя ведь самого есть деньги, да?

– Нет.

– Но у тебя были деньги, пока ты не начал утеплять дом. Почему Лиза не пришла к тебе?

– Не знаю.

– Вечером того же дня ты выпивал с Карлом и разговор снова шел о деньгах. Ты жадный?

Скорее это Карл жадный, тем более что поругались они в другой вечер.

Германсен пошел дальше, не отклоняясь от курса.

– Лиза знала, что достаточно одного ее слова – и ты отдашь за нее что угодно, хоть правую руку,– но все-таки пошла за деньгами к отцу и двум отставным любовникам. Что случилось у Карла в тот вечер?

– Не помню я!

– Но вы препирались из-за денег – это ты помнишь?!

– Только потому, что я запомнил, когда это было,– позже, осенью, он тогда копал картошку.

– Везет тебе, что он ни черта не помнит, да? –Да.

Они посмотрели друг на друга.

– Не знаю… – заговорил Юн.– Ты все портишь, смешиваешь с грязью.

Германсен ответил:

– Лиза пришла в тот вечер к Карлу. Она знала, где тебя искать, потому что ты сам сказал ей об этом еще днем. Есть свидетели того, что вы общались с ней и летом.

– Неправда.

– Иначе откуда ты мог знать о деньгах?

– Она написала мне.

– Ха-ха!

Помолчав, полицейский продолжал:

– Я сказал, что есть несколько подозреваемых, и у каждого свой веский мотив. Но все эти мотивы можно приписать и одному человеку – тебе, Юн. И заодно объяснить твое парадоксальное поведение в последние месяцы. Ты одновременно пытаешься скрывать и разоблачать.

– Не понимаю тебя.

– Понимаешь. Что ты, например, делал под окнами Заккариассена по ночам?

Очень сложный вопрос. И если у полицейского был наготове простой четкий ответ, то у Юна – сплошной туман. Когда Заккариассен так внезапно утратил интерес ко всему: и к заводу, и к чистой воде, у Юна, видимо, зародилась мысль, не до конца им осознанная, скорее наблюдение, что дело тут не в старческой немощи, как у Нильса, а в том, что Заккариассен знает, какая беда случилась с Лизой. И он, Юн, пытался выяснить, что именно хозяину завода известно о гибели Лизы; полицейский сам говорил сегодня об этом. Другими словами, у него не было ответа на вопрос Германсена.

– Есть свидетели?

– Элизабет.

– Неправда.

– Юн, ты не можешь уследить за всем. Поэтому все время путаешься и в результате сам себя выдаешь.

– Я ничего не делал.

– Юн, я тебе не старшая сестра. И даже не добренький учитель или спившийся сосед, чтобы тебя жалеть. Я не оставлю тебя в покое, пока ты не расколешься.

– Новые дела,– произнес Юн, имея в виду обстановку на дороге. Человек в комбинезоне вернулся с сообщением, что путь свободен. Можно ехать дальше, только осторожно.

21

Юн не верил в Бога. Не потому, что был материалистом, а потому, что Господь непредсказуем. А верил Юн в то, что считал хорошим и чего сам себе желал. Элизабет верила в любовь, Ханс – в политику и чистую воду. А Германсен во что? Юн не знал этого, поскольку не имел опыта общения с людьми такого сорта, которые сваливают вместе факты и фактики и радуются, если вдруг из них составится некая картинка. Возможно даже, что полицейским двигало желание добиться справедливости, так ведь оно всеми руководит,– вон и Элизабет, и Хансом тоже. Может быть, он ненавидел кого-то, так же как Юн ненавидит Заккариассена. А скорее всего, работа у него такая.

– Вот здесь сказано: «пятьдесят два миллиметра осадков»,– в десятый, наверное, раз зачитал он Юну метеосводку,– а ты говоришь, что светило солнце.

Они опять разбирались с субботой, двадцать седьмого августа.

– Было солнце,– ответил Юн.

– Элизабет сообщила, что вы с Лизой вышли из дому около одиннадцати и собирались идти на рыбзавод. Заккариассен показал, что Лиза пришла после трех – это ведь несколько часов, да?

Четыре часа на природе с Лизой – разве это много?

– В такую погоду?

– Какая разница?

– Чем вы занимались столько времени? Юн засмеялся.

– Строили планы?

– Нет.

– Во всяком случае, расстались вы, не дойдя до завода, потому что там тебя никто не видел. Она собрала вещи и вечером села на автобус, якобы затем, чтоб уехать на юг, но вместо этого пришла к Хансу просить денег…

Эти сведения о деньгах оказались величиной переменной. Полицейский то упоминал о них, то забывал, в зависимости от своих планов. А узнать, что Ханс рассказал ему во время снегопада на острове, Юн не мог.

– Поэтому она пошла на праздник в клуб, надеясь поговорить с Георгом.

В этом месте полицейский оставил в покое Лизу и перешел на самого Юна.

Юн вернулся домой после долгой прогулки, пообедал с Элизабет и пошел к Карлу помочь забить теленка. Еще один скользкий момент: ведь в августе рановато забивать скот? И неужели кто-то продолжает делать это дома? Юн не стал вдаваться в подробности, предоставив Германсену самому искать объяснения. Тем более что теленка они забили – это факт – как раз двадцать седьмого августа, потом выпили – подтвердить этого тоже никто не может, поскольку Маргре-те ушла заседать в оргкомитет праздника в клубе,– но Юн с Карлом всегда пили, забив скотину. Пили, ссорились и снова пили, не замечали часов и мало что потом помнили.

Но та роковая ночь выпала из памяти не только Юна – ни Элизабет, ни Ханс, ни Карл, ни водолазы не смогли рассказать ничего вразумительного. Германсен даже пробурчал что-то о коллективном чувстве вины и вытеснении.

Юну вспомнился телефонный разговор с сестрой накануне вечером. Элизабет звонила из новой пустой квар-

тиры, где еще гуляло эхо, и пыталась одновременно внушить ему, что он всегда сможет опереться на старшую сестру и оправдаться за свой внезапный отъезд. Разговор не клеился.

– Я отправила тебе посылку,– сказала она, когда беседа окончательно зашла в тупик.– Ты получил ее?

– Нет.

В этом году ему достался один новогодний подарок – Германсен подарил кроссовки, чтобы они могли по вечерам бегать, дышать воздухом.

– Значит, скоро получишь. Как ты там? Тебе действительно нельзя ничего рассказывать?

Нельзя, можно – что ему рассказывать?

– Он стоит рядом и контролирует тебя?

– Не совсем так.

– Мне он ничего не сказал, но засыпал вопросами. Показался милым. Тебе он нравится?

– Да.

– Он тебя не мучает?

– Нет.

– Хорошо. Он сказал, что это обычный допрос, ты свидетель.

– Наверно, свидетель.

Элизабет рассказывала о новой школе, о грузовике с их вещами, надолго застрявшем в рождественских пробках. И вдруг не выдержала.

– Бедный мальчик! – истерически зарыдала она.– Что ты наделал! Нет, мы не можем продолжать… сейчас, по крайней мере… Ты должен все рассказать! Должен!

Юн вообще не понял, о чем она.

– Я не хитрю,– сказал он.

– Ты читал, что пишут о тебе в газетах?! Господи, это кошмар!

Юн слышал, что о нем писали в газетах, но Германсен не дал ему их прочесть.

– Я ничего не сделал.

Она больше не могла говорить, зарыдала, и беседа оборвалась. Юн понял, что какая-то часть его жизни ушла в прошлое и похоронила с собой и то, что хотелось бы сохранить. Он видел это в глазах соседей, слышал в голосе Элизабет. Еще больше Юн уверился в этой мысли, когда Германсен привез кассеты с его видеозаписями и они стали смотреть их, час за часом не отрывая глаз от экрана: празднование пуска водопровода, инженер и мэр произносят речи; Ханс с плачущим сыном на плечах дает интервью; Георг в водолазном костюме, Марит и Элизабет, кружащаяся на крыльце Маргрете, плачущий Заккариассен на похоронах Лизы и бесконечный сериал ни о чем: стена в гостиной старого дома и дремлющий в кресле перед камерой Юн. Все это прошло и казалось смешным и далеким, словно признание в любви в старом школьном дневнике.

– Чем дальше, тем хуже,– уныло говорил Германсен, видно, рассчитывавший выудить хоть немного информации из километров пленки.– Зачем ты купил камеру?

– Чтобы лучше помнить.

– Ой, не могу…

Лишь один кадр заинтересовал-таки полицейского.

– Кто это? – крикнул он и остановил кассету.

Это была Элизабет в непромокаемом костюме во дворе их дома. Лил дождь, прядь волос выбилась из-под капюшона и прилипла к прорезиненной ткани. Так она выглядела до романа с Хансом и горьких разочарований. В тот день Юн уговорил ее выйти с ним в море.

– Элизабет.

– Ты уверен?

– А кто еще это может быть?

– Не знаю. Возможно, Лиза. Германсен подошел к самому экрану.

– Нет, это Элизабет.

– Ну, сам видишь.

Полицейский стал проявлять признаки усталости. Во всяком случае, Юну так показалось – возможно, потому что его собственный страх на время исчез.

На столе лежали два листа, покрытых разноцветными точками, расставленными, казалось, в полном беспорядке, пока глаз не различал в этом скопище цифру «23» на одной странице и букву «В» – на другой. Юн не был дальтоником и успешно справился и с этим, и со всеми другими тестами на восприятие, которым его подвергли.

– Мы почти у цели,– сказал Германсен, но слова эти прозвучали как-то неубедительно. Новости появлялись все реже, бумаги обтрепались, замялись по углам, от самого полицейского попахивало потом. Вначале вокруг него роились помощники, они то и дело приносили кипы бумаг или подзывали его к телефону в соседней комнате. Эти крепкие молодые люди водили Юна на прогулки и заглядывали за занавеску, если он слишком долго плескался в душе. Теперь почти все они уехали. Юну удалось подслушать в вестибюле разговор: Германсен говорил кому-то, качая головой, что это расследование – балансирование между двумя понятиями, равно недоступными его (Юна) пониманию.

Юн удивился. Если все уверены, что убил Лизу он, почему же его не схватят и не посадят в тюрьму, как положено?

Дня за два до Нового года полицейский внезапно, когда пауза в разговоре слишком затянулась, встал и отправился в душ. Мылся он долго. Вернулся в чистой рубашке, надел пиджак, завязал галстук. Навел порядок на письменном столе: часть бумаг отправил в корзину, оставшиеся в образцовом порядке разложил по папкам, убрал и ручки, и пишущую машинку. Все – чистый, пустой стол: с чтением и записями они покончили.

– Уйдя с праздника, Лиза пошла к Карлу, где вы с ним выпивали,– произнес Германсен.

– Может быть,– ответил Юн.

– Не ерничай.

– Ладно.

Они говорили об этом много раз, и Юн всегда отвечал одинаково.

– Она рассказала тебе, что встречи с Хансом и водолазами ничего не дали. Вы пошли к тебе домой и стали строить планы. Дом находился в полном вашем распоряжении, Элизабет не было. Позже, ночью, вы пошли на Лан-геванн.– Он замялся.– Одежду Лизы нашли на Нурдёй, но это означает лишь, что ты положил ее под тот камень, а не то, что Лизу убили там. Мм… я думаю, она вновь изменила тебе.

Юн повторил – уже в который раз,– что Лиза никогда ему не изменяла. И он был верен ей. Просто им не повезло: их все время преследовали обстоятельства. Но друг друга они не предавали, а были словно правая и левая рука.

– В вагончике горел свет, и вы поняли, что водолазы вернулись с праздника. Лиза попросила тебя подождать снаружи, пока она поговорит с ними. Ты ждал, но она не возвращалась. Ты терпел ее прежние измены – не знаю, сколько их было,– потому что ей всегда удавалось запудрить тебе мозги. Она ведь женщина, к тому же хитрая.

Но в ту ночь чаша терпения переполнилась. Она успела внушить тебе, что возвращается на остров, к своему Юну. И вы наконец воплотите в жизнь свою мечту о вечном детстве, романтичном и отъединенном от всех, вам оставалось только спровадить из дома Элизабет. Я правильно излагаю?

Последние предположения были новыми. Прежде все заканчивалось на ссоре с водолазами, в ходе которой Лизу убивали по неосторожности.

Юн наблюдал за своей реакцией словно со стороны. Он не покраснел, слушая Германсена, не напрягся. Руки спокойно лежали на подлокотниках, а в глазах застыло самодовольное спокойствие.

– Но ты забыл, что Лиза, в отличие от тебя, уже давно не ребенок. Все эти мечты сохранились только у тебя, она свои растеряла, соприкоснувшись с большим миром. И она опять предала тебя – с этим идиотом водолазом.

Зная, что Германсену это не нравится, Юн засмеялся. Полицейский не одернул его и, кажется, даже смутился.

– Ты сидел и ждал, пока она выйдет. И тогда тебе хватило одного взгляда, чтобы понять: то, о чем ты мечтал,– пустое, смех один. Она все растоптала, сгубила, и, только освободившись от нее,– такой, какой она была в ту минуту,– ты мог сохранить то, что для тебя было важно.

Он вздохнул и продолжал:

– Деньги ей были не нужны, она тебе наврала. На Лан-геванн она шла, чтобы уломать Георга: он отказал ей на празднике, а отказов она не выносила. Лиза ведь совсем не то чистое, хотя и взбалмошное дитя, каким ты привык ее видеть, Юн. Тебя она взяла с собой не выбивать из водолазов деньги, а за компанию, чтоб не скучать дорогой,– путь ведь неблизкий. Еще с самого первого романа с Хансом она относилась к тебе как к шуту гороховому.

Когда в школе кто-то проявлял к Юну дружеское расположение, он настораживался и начинал цепляться к доброхоту, пока тот не выпаливал (выдавая свои истинные намерения), что Юна можно только презирать и сторониться, а по-хорошему он не понимает. И это было куда надежнее, чем таящиеся в дружбе многочисленные опасности и подводные камни.

Но к Германсену даже цепляться не пришлось, он сам раскрыл свои карты.

– Ты был глубоко потрясен тем, что совершил, и даже потерял память. Теперь хаотичные обрывки воспоминаний никак не состыковывались. Зато все время всплывали в самый неподходящий момент. От безысходности ты вынужден был сочинить из этих фрагментов связную историю, с которой мог бы жить. Ты решил считать Заккариассена убийцей, во всяком случае истинным виновником деградации Лизы, а следовательно, и происшествия у Лангеванн. Потом, поняв, что эта версия нежизнеспособна, ты переметнулся на Ханса, затем на водолазов – на всех, кто, по-твоему, довел Лизу до падения.

Полицейский умолк. Юн заметил, что лысина у него взмокла. Взгляд уже не был, как прежде, спокойным и проницательным. Казалось, Германсен мучительно ждет, какова будет реакция Юна. Вдруг хоть это поможет расследованию? Юн не отреагировал никак.

– Я этого не делал,– сказал он.

– Не хочешь рассказать подробности?

– Я не в тюрьме. Если б я убил, я бы сидел в тюрьме. Германсен скрестил руки на груди и опустил глаза.

– Я обращался с тобой как с нормальным человеком,– сказал он,– хотя на острове тебя считают сумасшедшим. Теперь я вижу, что ошибся. Давай повторим все еще раз.

22

Было пять часов утра. Заснеженная гавань молчала. Все спало глубоким сном. Только к гостинице подъехал грузовичок с продуктами, и водитель штабелем составил на крыльце ящики со свежим хлебом, от них шел пар. Правда, Юн и сегодня заметил, что от одной из машин на стоянке уже тянется вниз, в гавань, петляя между складами, свежая цепочка следов. Она появлялась тут каждое утро, когда шел снег. Это были следы капитана Небольшого рейсового кораблика, ходившего вдоль островов.

Юн оделся и вышел из комнаты. Он не встретил никого ни в коридоре, ни на лестнице. За стойкой администратора тоже не было ни души. Никем не замеченный, Юн вышел на мороз, по чужим следам добежал до гавани и забрался на борт кораблика.

Два часа он трясся от холода, спрятавшись на баке, пока, совершенно закоченев, не высадился на остров.

Снегом завалило дорогу. И вообще все. Остров впал в спячку.

Дом был похож на пустую скорлупу: голые стены, черные провалы окон; холодное и обобранное до последней нитки жилище, можно подумать, здесь пытались скрыть следы тяжкого преступления. На дощатом, без единого коврика полу одиноко стояло старое облезлое кресло – свидетельство блестящей карьеры отца, старшего рыболовецкой бригады.

Юн положил дрова и засыпал уголь в обе печки и затопил их. Открыл в подвале бочку мазута и залил им стены и пол в гостиной и на кухне. Потом сел в кресло, держа в руках спички. Домой он вернулся за триумфом.

Но надо подождать. Нет, он не собирался додумать какую-то неотвязную мучительную мысль, покаяться, признаться в чем-то самому себе ни даже унять страх. Просто надо подождать.

Разбудил его шум во дворе: топот множества ног и громкие крики, кто-то звал его. Было светло, и Юн понял, что спал долго.

В дом вошел Германсен: тот же проницательный, глубокий взгляд, как при первой встрече, и отстраненность: он почувствовал запах мазута, но промолчал, как будто и не знаком с Юном. Германсен был без шапки, в длинном светлом пальто, брюки в снегу. При каждом шаге под ногами у него хлюпали талая вода и мазут.

– Дорогу снова замело,– бесстрастно сообщил он и сел на пол в самом сухом углу, но фалды пальто все равно оказались в мазуте и воде. Германсен заметил это, но и глазом не повел.

Юн нетерпеливо потряс спичками.

– Я поджигаю,– сказал он.– Уходи.

– А ты,– спросил полицейский,– ты пойдешь?

– Нет.

– Тогда и я не пойду.

Юн засмеялся. Героический порыв показался ему так же лишенным смысла, как и весь мир, который этот обстоятельный человек, словно трудолюбивый зверек, собрал по сусекам и склеил, все переврав благодаря своему логическому мышлению. Юн не верил ему. За время их знакомства полицейский не произнес ни слова правды. И жаждал только одного: заставить Юна признаться в том, чего он не делал. Германсен то называл его соглядатаем и больным наблюдателем, то поддакивал, то улещивал, то угрожал. И теперь наверняка дом обложен полицией, а за показным хладнокровием этого ничтожества в углу так же наверняка скрывается бездонный страх. И правильно: бомба того гляди рванет.

– Я сейчас все подожгу! – крикнул Юн полицейскому– Ты сгоришь!

– У тебя было несколько часов в запасе,– ответил Германсен.– Мог поджечь и раньше.

Юн открыл коробок, чиркнул спичкой и уронил ее на пол. Она потухла. Зажег следующую – то же самое. Тогда он отодрал кусок от обоев и поджег.

Германсен вскочил на ноги. От его самоуверенности не осталось и следа.

– Стоять! – крикнул Юн. В одной руке он держал факел горящих обоев, в другой – спички и был полон презрения. Ничто не пахнет так противно, как низложенная власть.– Сядь! – прорычал он.

Полицейский медленно, пыхтя, опустился на одно колено, как бегун на низком старте. Кожа вокруг морщинок на лбу и висках побелела.

– Как ты думаешь,– закричал Юн,– почему на ней был комбинезон? И мой свитер?

– В этом деле много вопросов, на которые только ты можешь ответить,– сказал полицейский.– Но это не означает, что ты невиновен.

Юн фыркнул. Он уже сделал глупость, признался в некоторых своих проступках, и в результате жизнь его чудовищно усложнилась. При этом наказание все равно никогда не связано с преступлением. Вот он, Юн,– он ведь совершает поступки, и законные, и противозаконные, не просто так, а борясь с несправедливостью, защищая себя или восполняя недостаток чего-то. Он не злой человек и не хочет все разрушить и уничтожить.

– Вам нечем прижать меня,– скривился он презрительно.

– Поэтому я и позволил тебе уйти,– ответил Герман-сен, и Юн почувствовал, что самообладание начало возвращаться к полицейскому – Без орудия убийства мы мало что можем сделать.

Юн засмеялся: опять вранье и новые уловки. Тут пламя обожгло ему пальцы, и он лихорадочно затряс бумажкой. В тот же миг Германсен навалился на него.

– Не бей! – жалобно пропищал Юн и весь сжался. В последнюю секунду полицейский отвел кулак, он был зол, но рад, что все кончилось. На всякий случай он вырвал из рук Юна коробок со спичками и открыл его…

И тогда Юн ударил.

Собрав всю силу, он ударил прямо в незащищенное довольное лицо. Полицейский с грохотом упал. Прежде чем он пришел в себя, Юн ногами затолкал его обратно в угол, снова завладел спичками и зажег другой кусок обоев, на этот раз побольше.

– Старею,– пробормотал Германсен и стер кровь с лица и шеи. Потом хрипло, прерывисто дыша после каждого слова, произнес: – Я не знаю, почему на ней были комбинезон и твой свитер, но попробую угадать. Возможно, она не стала в тот вечер заходить к Карлу, а сразу отправилась на озеро Лангеванн. Всю ночь лил дождь, она насквозь промокла, пока шла, и повесила свои вещи сушиться в вагончике, а сама переоделась в один из комбинезонов Георга. Тем временем ты простился с Карлом и пошел в клуб – вы договорились с Лизой, что будете разговаривать с водолазами про деньги вдвоем. Не найдя ее там, ты сообразил, что она уже на Лангеванн. Пошел следом, разыскал ее в бытовке – она тебя не ждала, вы сидели, разговаривали, она зябла, и ты отдал ей свой свитер…

– Почему ты позволил мне уйти? – спросил Юн.

– Приехав сюда, ты…

Германсену было больно говорить. Юн засмеялся:

– Думал, я сознаюсь?

– Нет, нет. Но… что-то могло случиться.

– Что, например? Полицейский не ответил.

– Ты прямо как Элизабет, как Ханс, как все они. Думаешь, я добрый,– насмешливо сказал Юн.– Но ни черта не понимаешь. Комбинезон на ней для того, чтоб она голой не была!

– Голой?

– Да! Голой!

– Поэтому ты одел ее, прежде чем бросить в воду? Юн не ответил. Он Лизу не убивал – это все другие, а он, Юн, только хотел оберечь ее от бесчестия и зла. У него мелькнуло желание вправить мозги этому недоумку из полиции, образумить его, ткнуть его носом в настоящую правду и сбить с него дурацкую спесь. Но объяснять Юн ничего не умел, он же не учитель и не смутьян агитатор. Он хотел одного: чтобы Лизу никто не увидел голой. Все проще простого. И абсолютно непостижимо для этого ученого дурака.

– Это было важнее всего? – спросил Германсен.– Важнее самой жизни?

Жизни?.. Когда-то она, может, и была в радость, а теперь-то что, пепелище. Все исчезло – детство, мама, летнее раздолье, Элизабет, дом… все утекло меж пальцев, как он ни старался их удержать. То, что случилось у Лангеванн, было лишь отчаянной попыткой спасти и сохранить то единственное, чему он не мог позволить умереть.

– Так водолазы ни при чем? Георг говорит правду – он видел ее в последний раз на празднике?

Юн об этом ничего не знал. А Германсен как будто весь обмяк. Начал было снова говорить, но тут же замолк – наверно, во рту болело.

Он встал, безвольно опустив руки, показывая, что не собирается снова нападать.

– Уходи,– сказал Юн.

– А ты? Что ты будешь делать? Ничего он не собирается делать.

– Я хочу здесь остаться,– сказал Юн.– Только и всего. Дул восточный ветер, швыряя в окно хлопья снега. Германсен в нерешительности потер лысину, потоптался в лужах мазута, все еще не решаясь уйти.

– Ты не подожжешь дом? – уныло бормотал он.– Ты…

Юн холодно рассмеялся.

– Нет,– сказал он.– Мне хочется побыть одному.

– И ты расскажешь мне, как все произошло?

– Позже.

Юн задержал дыхание.

– Там люди у дома. Попроси их уйти вместе с тобой. Он попятился в самый мокрый угол, подальше от окон и этого непредсказуемого полицейского. Кусок обоев догорел, Юн оторвал новый и снова поджег.

– Уходи,– снова сказал он.

Германсен все мялся. Взглянул на пол, на Юна, собрался наконец с духом и ушел.

Юн дождался, пока полицейский дошел до пристройки и стукнула входная дверь. Тогда он захлопнул дверь в гостиную и запер ее на ключ. В окне виднелась спина Герман-сена: он медленно, неверной походкой брел к березняку. Втянул голову в плечи и запахнул испачканное мазутом светлое пальто, защищаясь от пронизывающего ветра. И все равно казалось, что он надеется на лучшее.

Юн подумал о Лизе, посмотрел на свои руки – они не дрожали. Бросил горящую бумагу и увидел, что синее пламя плеснуло на стены и огромные желтые языки лизнули крышу. Он не чувствовал боли. И знал, что если он все-таки побежит на кухню, наденет куртку, натянет шапку на подпаленные волосы и выскочит навстречу холоду и ветру, аккуратно заперев за собой дверь, то попадет в объятия Германсена и его людей, которые сейчас ломали двери и били окна, напрасно надеясь вытащить его отсюда. Германсен бухнулся бы на колени и стал снегом засыпать его горящие брюки. А поверх широкой спины в пятнах мазута он видел бы отчий дом в языках огня, ползущих на второй этаж, на чердак и прорывающихся сквозь крышу, чтобы схлестнуться с порывами ветра и клубами дыма.

Меж стволов берез он разглядел бы изумрудное море с рыбацкими судами в озерцах открытой воды. И хорошо, если бы баржа стояла у причала…

– Я замерзаю,– подумал бы он.– Замерзаю…