Текст книги "Чистая вода"

Автор книги: Рой Якобсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

11

Юн валялся в своей комнате, дремал, грезил наяву, слушал, как Элизабет напевает на кухне. С тех пор как уехали водолазы, он почти не выходил из дому. Трех дней, проведенных на море с троюродным братом, ему хватило с лихвой. Работу эту он знал и ловить рыбу любил, но – бесконечные сутки, черный как деготь кофе, пустые сети одна за другой, попытка, неудача и снова попытка, доводящий до исступления бесконечный треп в радиорубке… Нет, не надо.

Он сходил на охоту, но гуси уже улетели. Зайцы, конечно, остались, но еще не побелели и прятались высоко в горах. Куропаток он никогда не стрелял – набегаешься, а в них одни кости, только саамам да горожанам развлечение. Правда, пару раз он прогулялся с Нильсом, починил точильный камень, поставил упавшую изгородь.

Внезапно дождь перестал. Осень кончилась. Неестественно зеленый мох покрылся тонким слоем снега. Ночи стали длиннее и быстро заняли собой почти все сутки. Но Юн по-прежнему дремал, сочинял разные истории, углубляясь в боковые линии сюжета, так что от одной жизненной развилки до другой основная история становилась все незаметнее, пока совсем не сходила на нет, словно тропинка на бесконечном болоте.

Потом на кухне громко стукнула крышка от чугунка и Элизабет перестала напевать. «Что-то будет»,– подумал он сквозь дрему. Это затишье перед большими событиями.

На лестнице раздались шаги, скрипнула несмазанная петля, и в комнату вошла Элизабет. Он открыл глаза и уставился на нее, отупевший от сна.

– Я вдруг подумала,– сказала она, садясь на краешек кровати,– как ты узнал про письмо?

За долгие годы жизни с сестрой Юн научился, что, прежде чем отвечать на такие вопросы, надо десять раз подумать.

– Журналистка сказала.

– Нет, откуда ты узнал, что оно пришло?

– Ну…

Юн снова наполовину закрыл один глаз, чтобы лучше думалось. Не выдал ли он себя какой-то оплошностью, когда они вместе шли со стадиона? Обычно он не переживал из-за того, что его письма проходят цензуру,– ведь в конце концов ему их отдавали. Но Марит навела его на страшную мысль: а вдруг каких-то писем он не получил вообще?

– Ты роешься в моих вещах? – спросила Элизабет.– Проверяешь, не прячу ли я что-то от тебя?

– Иногда,– признался Юн, чтоб не кривить душой.

– Я все делаю для твоего блага,– ответила Элизабет.– Ты ведь это понимаешь? Журналистка решила писать о Лизе, Но тебе от этого один вред. Это ведь из-за нее ты сам не свой, я же знаю!

Он снова закрыл глаза и молчал.

– Лиза уехала два года назад, даже больше. Ты должен ее забыть. Она тебе не пара.

– Не могу я,– ответил Юн.– Она сидит у меня в голове.

– Юн, перестань.

– Я пробовал – не получается.

– Должно получиться. Все забывается. Если я должна буду забыть Ханса – значит, должна и все.

– Ты не пробовала.

– Я знаю. Но пойми – она теперь совсем другая и… это больно говорить, но она, конечно, уже забыла тебя. Она… она…

– Да? – жестко сказал он и открыл глаза.– Продолжай.

– У нее есть друг,– произнесла Элизабет.

– Откуда ты знаешь?

– Ну… ходят разговоры. –Где?

– Ты что, не в курсе? Везде.

Юн знал свою сестру так, как никого другого, и понял, что дело плохо. Не только по сути того, что она сказала, но и потому, что никак не выяснить, правду ли она говорит, даже если не врет. Слышала ли она пересуды по деревне или все-таки письмо было?

– Что ты рассказал журналистке? – спросила Элизабет.

– Ничего.

– Она считает, что Лиза пропала?

– Вот как…

– Юн, послушай меня. Я прекрасно понимаю, что для тебя отъезд Лизы стал катастрофой, но было бы только хуже, останься она здесь,– пришлось бы резать по живому.

– Как жене Ханса?

– Не хами. Трагедии в жизни не обязательно связаны с преступлениями. Достаточно того, что все люди разные и не могут ужиться друг с другом, расходятся… Это еще тяжелее, чем преступления. Поэтому, пожалуйста, напиши журналистке и попроси ее больше не заниматься этим, оставить в покое и тебя, и Лизу.

– Незачем.

– Марит раскрутила настоящее расследование, и оно может зайти куда угодно. Что она ищет?

– Правду,– улыбнулся он.

– А что такое правда, мальчик мой? То, что тебя устроит? Что тебе хочется услышать?

Нет, подумал он и отвернулся к стене.

– То, что правильно. Чтоб человек был спокоен и мог спать.

Юн свернулся калачиком, и сестра удрученно потрепала его по волосам. Это бывало крайне редко. Они жили бок о бок, но касались друг друга, только если Элизабет на людях брала его под руку – шутки ради.

Когда на другой день она вернулась из школы, Юн исчез.

12

Автобус осилил крутой подъем и теперь медленно преодолевал изгибы дороги, змеившейся через высокогорное плато. Валил густой снег, темень, ни единой машины.

Вниз, на другую сторону острова, автобус съезжал еще осторожнее. Светоотражатели вдоль края дороги тянулись за окном как бесконечная красная лента. Шофер оцепенело вглядывался в желтые кегли света перед автобусом. В салоне было темно, единственный пассажир, Юн, подстриженный и в новой куртке, устроился рядом с водителем и рассказывал о Копенгагене – большом городе, где солнце светит даже глубокой осенью, где можно одеваться не теплее, чем здесь в обычный августовский день, и где нет ветра: волосы лежат так, как их расчесали, а одежда не портится от дождя и ненастья.

Шофер слушал вполуха.

Внизу, в районе болот, автобус миновал две решетки для скота и лесок. Далеко слева мелькнул свет на каком-то хуторе, деревья стали ниже, и все растворилось в непроглядной ночи.

– Гляди, вон там,– пробормотал вдруг шофер, и Юн прижался к переднему стеклу.

Метрах в трехстах—четырехстах впереди виднелись огни машины, светившие почему-то вбок от дороги. Но тут волна талого снега залепила стекла словно серой штукатуркой, и автобус остановился.

Фары на самом деле светили не в ту сторону, и они не двигались.

– Что-то случилось,– сказал шофер.

Юн подумал о том же: на острове вечно что-то случается.

Задние колеса машины лежали в дренажной канаве, фары под углом светили в небо. Посреди дороги стояла женщина и махала руками.

Юн выскочил из автобуса и подхватил ее под руки. Это оказалась жена Ханса, медсестра; она была легко одета, насквозь промокла и дрожала от холода. Из пореза под глазом текла кровь; было заметно, что она не в себе. Юн втащил женщину в салон и посадил на первое сиденье. Шофер стянул с нее ботинки и стал массировать ей ноги.

– Я хочу умереть! – кричала она и мотала головой.– Я хочу умереть!

– Угу,– отозвался шофер.– Ты ехала одна?

Добиться от нее ответа не удалось – она лишь твердила, что хочет умереть. Пришлось Юну пойти и посмотреть. Машина, синяя «субару», оказалась пустой, как и тогда ночью в перелеске у Гринды. На снегу вокруг виднелись только следы женщины. Юн выключил фары и вернулся в автобус.

– Какого черта тебе дома не сидится в такую погоду? – раздраженно спросил шофер. Он имел в виду, что она бы замерзла, если бы они ее не встретили.

– У него спроси! – внезапно заголосила женщина и стала тыкать пальцем в Юна.

– Что спросить?

– Что я здесь делала! Они отлично знают, он и сестрица его. Душегубы! Смерти моей хотят! Господи, они убивают меня!

Юн понятия не имел, что занесло ее сюда в такой час – если только Ханса искала. Ему никогда не нравилась ни эта женщина, ни ее манера вечно дуться, ни ее сердитое лицо, когда она отчитывала детей в магазине, ни то, как она с видом оскорбленного достоинства следила за каждым движением мужа на праздниках, не желая ни выпить, ни повеселиться, ни пофлиртовать, а мечтая только уйти домой и сидеть там как сыч, раз с Элизабет ей не справиться.

Он пальцем оттянул вниз кожу под ее порезом, чтобы раскрыть его. Медсестра откинула голову назад и дико закричала:

– Не дотрагивайся до меня!

– Рана неглубокая,– сказал он и накрыл женщину шерстяным одеялом, которое прихватил с корабля. Но, когда она отшвырнула его, Юн отскочил шага на три и крепко сжал пальцы, чтобы не дать ей оплеуху. Шофер с силой прижал ее к креслу и укутал одеялом. У нее стучали зубы.

– Машина! – закричала она, когда автобус тронулся.– Моя машина! Мне завтра ехать на работу!

Водитель чертыхнулся.

– Мне нужна моя машина я вам говорю!

Крик ударил Юну в голову. Он изо всех сил зажал уши, чтоб не сойти с ума. Вот он и вернулся домой, в снег и тьму. От встречи с отчим краем по спине побежали мурашки.

Когда они в конце концов добрались до большого хутора, Юн вылез из автобуса, не подняв глаза ни на шофера, ни на пострадавшую. Он ташил по глубокому снегу веши и знал, что встретит его: пустой дом, черные окна, на сугробах – блеклая кисея света от лампочки у входной двери, неумолчный шум моря где-то далеко в темноте. Он уезжал, чтобы обрести мир в душе, и вот вернулся домой, к этому.

Юн откопал лестницу, залез в чердачное окно и оттуда спустился в дом. Сапоги и веши оставил у дверей, чтобы сестра поняла, что он вернулся, и не испугалась. Потом растопил печь, включил камеру и уселся в кресло.

– Я вернулся, я дома,– сказал он. И тут же появилась Лиза.

Ее голос обжигал, как ледяной луч. Она стояла посреди старой садовой мебели на задах рыбзавода. На ней были бело-желтое ситцевое платье в мелкий фиолетовый цветочек, белые гольфы и розовые туфельки, утопавшие в мягкой траве. В косах зеленые ленточки, в руках именинный пирог. 22 мая, на улице светло, как у костра.

«Камера, нужна камера»,– подумал он и оглянулся.

Ей исполнялось десять лет. Она подняла пирог повыше и стала позировать, как сделала бы на ее месте любая девочка, в знаменательный день фотографирующаяся на память. Появляться на празднике ему запретили, но он пришел и прятался за кустами, держа палец на кнопке камеры. Он сделал снимок и вздрогнул.

В дверях стояла Элизабет и смотрела на него. Свитер и брюки были мокрые, как и волосы. Вода блестела на ресницах.

– Ты постригся? – спросила она, выключая камеру. В ответ Юн наклонил голову вперед, демонстрируя белые пятна за ушами и на макушке: он делал так в детстве, вернувшись от парикмахера.– Где был?

– В Копенгагене.

– В Копенгагене? Отлично.

Юн лгал так бездарно, что Элизабет пропустила его слова мимо ушей. Она грела руки над печкой и смотрела никуда отсутствующим взглядом. Такой, красивой как никогда, ее сделала любовь к мужчине, которого он ненавидел.

– Ее машина вылетела в кювет,– сообщил Юн и стал рассказывать о жене Ханса, кое-что опуская, немного присочиняя, чтобы история не прозвучала ни как укор Элизабет, ни как бездушный репортаж. До него стало доходить, что ситуация, в которой оказалась его сестра, довольно серьезна.

– Меня это не удивляет,– коротко ответила Элизабет. Собственная роль в этой истории не позволяла ей понять других ее участников.

– Письма мне были? – спросил Юн, помолчав немного. Она взяла в руки щетку и приводила в порядок одежду

возле жарко натопленной печки.

– Нет.

– И никто не звонил?

–  А кто может сюда позвонить?

– Хотя бы Георг.

– Нет, он не звонил. И писем не приносили. Да, кстати, где ты был?

– В Копенгагене. Она закатила глаза:

– С тобой становится все труднее. Лекарств ты, конечно, с собой не брал?

Юну показалось немного все же странным, что сестра, единственный близкий ему человек, так спокойно восприняла его внезапное исчезновение. Или она не хочет открывать ему всех своих карт.

– Ты не сваришь мне кофе? – попросил он.

– Ночь на дворе.

– Ну и что?

– Ты спать не будешь.

– А какао?

– Нет.

– Понял.

Нет, зря он удивляется, наверно. После ночи с Хансом она никогда не может думать ни о ком, только о своих проблемах.

Юн поднялся, собираясь уйти к себе, но в свете, падавшем из кухни, Элизабет вдруг увидела на нем новую куртку, дорогую и модную, явно не заказанную по каталогу почтой, как он всегда делал.

– Где ты был? – спросила она, на этот раз гораздо серьезнее.

– В Копенгагене,– в третий раз ответил он. Элизабет неожиданно рассвирепела, швырнула щетку

и схватила Юна за ворот.

– Перестань нести чушь! – завопила она.– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! Где ты был?

Он подобрался и сурово посмотрел ей прямо в глаза, не мигая, как герои, наконец-то извлекающие на свет божий давно похороненную правду.

– Так ты не шутишь… – пробормотала она.

– Нет.

– Что ты там делал?

– Искал Лизу.

– Искал Лизу? В Копенгагене?

Элизабет не могла ему поверить. Но не устроила по своему обыкновению скандала. Глаза ее увлажнились, и она обескураженно и с болью в голосе произнесла: «Бедный мальчик…» Потрогала его стриженые волосы, словно они вместе с новой курткой явственно доказывали, что брат совсем плох.

– А я думала, ты в хижине.

У Карла была хибарка в горах близ озера. Изредка Юн во время охоты оставался там на ночь, когда забредал слишком далеко.

Элизабет оттолкнула его и потянулась за щеткой.

– Врешь ты все,– сказала она.– Тебе не удастся так просто задурить мне голову. Может, ты и сумасшедший, но я – нет. Пока во всяком случае.

– Так ты сваришь кофе?

– Я же сказала – нет!

На улице слышались мягкие шлепки – с крыши сползали комья снега. Зима, начавшаяся так, будет начинаться еще не раз. Выпавший сегодня снег стает завтра или послезавтра. А еще через пару дней опять наметет полметра. И эта маета – то снег, то дождь – будет тянуться, пока ветер и пятнадцатиградусный мороз не покроют остров коричневой коркой наста. Только тогда снег наконец ляжет.

Юн вышел в прихожую и внес свои вещи.

– Я тебе кое-что привез,– сказал он, вытаскивая две тарелки.

Это был датский королевский фарфор с орнаментом всех оттенков синего, сине-серого и небесно-голубого, за который Элизабет в свое время готова была убить любого. Но Юн так стремился представить самые безотказные доказательства своего путешествия, что не подумал вот о чем: это веши из безоблачных дней ее замужества, когда она еще была счастлива. Он перестарался.

Элизабет взяла в каждую руку по тарелке и смотрела на них, не в силах сказать ни слова.

– Кажется, я схожу с ума,– пробормотала она.– все, сдаюсь: ты был там.

– В Копенгагене.

– Хорошо – в Копенгагене. Надо же, а я думала, ты в горах.

Нет, непонятно, почему она плачет: ведь ружья его все это время стояли в чулане у двери, а без них он никогда в горы не ходит. То же самое было и с Лизой, когда она сбежала в Копенгаген. День проходил за днем, но никто и не думал ее искать.

13

«Как найти то, что потерял?» – написал Юн в нижней строчке старого, но не решенного им кроссворда. А рядом, в вертикальных столбцах, сам и ответил: «Копать, разгребать грязь, а потом взять отрытое в руки и рассмотреть: возможно, удастся опять пустить вещь в дело…» Возможно, удастся обрести мир в душе. Но Юн покоя не нашел.

И, когда посветлело и сошел снег, он снова принялся за дело. Взял из банка последние свои деньги и купил на них, как собирался много лет, вагонку, чтобы зашить прогнившую южную стену, а также толь, оргалит, утеплитель и доски, привез все к дому, и Элизабет, вернувшись из школы, обнаружила небольшую стройку.

– Теперь в доме будет теплее! – прокричал Юн с лестницы.

Она едва взглянула на стену. В руках Элизабет держала то самое шерстяное одеяло, которое он утащил с корабля, а потом укутал в него жену Ханса, когда они подобрали ее на дороге.

– Что это? – сердито спросила сестра.

– Это мое одеяло,– ответил он.

– Так, значит, все правда. А где ты его взял, позволь спросить?

– Украл с корабля.

– И отдал ей?

– Она чуть не померла от холода.

– Помрет она, как же. Ты хоть представляешь, каково мне было: эта мегера явилась в полном блеске в учительскую и на глазах у всех вручила мне одеяло!

Нет, такого Юн не мог себе представить. Разве одеяла вручают, тем более на глазах у всех? Он в очередной раз сказал себе, что жизнь Элизабет полна непостижимых для него проблем. К тому же его раздражало, что сестра завела привычку делать из всего трагедию, точь-в-точь как жена ее любовника.

– Ты просто занудствуешь,– сказал он, упираясь ломом в стену и поддевая старую доску.

Элизабет злилась, ругалась, корила и распекала его, и все из-за какого-то одеяла. А когда он спустился вниз за новой доской, вцепилась ему в руку. Как он посмел отдать одеяло этой мегере?!

– Ты сделал это нарочно, чтоб унизить меня,– шипела она.– Признайся уже!

Юн молчал, только смотрел на нее, а потом взял и всадил лом в кучу сваленных досок. Тут только она заметила, чем он занят.

– И что ты здесь вытворяешь? – без всякого перехода продолжала она на той же ноте.– Мы переезжаем1.

– Я – нет.

– Поедешь как миленький. В крайнем случае, увезу тебя с полицией. Ты соображаешь, сколько этот ремонт стоит?

– Это мои деньги.

– Твои? Эти деньги могли бы пойти на новую квартиру! Черт тебя подери!

– Как ты собираешься увозить меня с полицией?

– Пошел к черту!

Юн взял степлер для сшивания листов фанеры, приложил его к руке и нажал. Скобка впилась в мясо между большим и указательным пальцем.

– Сумасшедший,– пробормотала Элизабет, пятясь.

– Да,– подтвердил он.– И я никогда отсюда не уеду. Слышишь? Никогда!

Ответа он не ждал. Подсунул кончик ножа под скрепку, подцепил ее и выдернул. Две струйки крови потекли по руке и соединились у запястья.

– Сумасшедший,– повторила Элизабет и скрылась в доме.

Юн огляделся по сторонам. Здесь жил весь его род, его предки. Интересно – это очередная дедова легенда, что история его борьбы за жизнь на острове тоже выглядела жалко? Дед был героем, идеалом и гордостью семьи. Он строил железную дорогу в Нурланне и ловил сельдь, воевал и плодил детей по всей округе. Его имя встречает тебя везде куда ни глянь: в членской книге молодежной сборной, в списках должников, на газетных страницах и на памятнике участникам войны у небольшой серой церкви. Починить часы для него было таким же плевым делом, как поставить мачту или забить быка. Но долг всю жизнь висел над ним, а потом многие годы над его сыном, дядей Юна, который так и не смог расплатиться и в конце концов нарезал землю на небольшие наделы, превратив всю семью в рыбаков и строителей. Сохранилась одна-единственная фотография старика, она висела в комнате Юна.

Хотя, согласно семейным преданиям, никто и никогда не видел деда без работы, на снимке он спал в тени сушил для сена, положив голову на шею задремавшего коня. Фотография называлась «Дедушка отдыхает». Она обрела свое место на стене задолго до рождения Юна и была для него воплощением устойчивости жизни, в которой настоящее неразрывно связано с прошлым. Поэтому мама распевала на кухне песенки двадцать лет назад, а Элизабет – сейчас; отец возвращался с Лофотенских островов, а Юн спускается с гор, но оба они вешали и вешают верхнюю одежду в прихожей, оставляют сапоги в коридоре и смолят ту же лодку, чинят тот же точильный камень. Предзакатное солнце окрашивало в красно-желтый цвет рулоны черного толя, сложенные у старой ободранной стены, с которой теперь началась новая стройка. Эти рябины, пока еще голые, дед посадил своими руками, а вот ивы испокон веков растут здесь вдоль тропинки, ведущей к морю, и весна сейчас зреет у них под корой…

Нет, Юн человек не дедовской закалки. Да, он его продолжение, но дела себе находит мелочные и занимается ими бессистемно, подчиняясь своим желаниям и порывам. У него нет четкого плана, нет миссии: он воюет с сестрой, а не с голодом, финансовыми воротилами или Гитлером. Борьба явно не вселенского масштаба, так, на уровне шерстяного одеяла как раз. Смехотворность – изобретение нашего времени. Во всяком случае, в деревенских хрониках она не упоминается, значит, смехотворность, как и атомная бомба,– новшество, знак, что приблизился Судный день.

На крыльцо вышла Элизабет – мириться. Приставила ладонь козырьком ко лбу и крикнула:

– Телевизор заработал!

– Знаю,– сухо ответил Юн.– Я начал с того, что починил антенну.

Все было, как обычно. Из открытой двери потянуло запахом кофе. Дневной свет стал блекнуть, а болота медленно погружались в дымку, как всегда в это время суток. Но Юн вдруг увидел: что-то кончилось безвозвратно, и эрозия, гниль будут снова и снова проступать из-под слоя краски. И победа останется за ними.

К большому хутору подъехал желтый «мерседес». Медленно спустился под горку, миновал перелесок и так же не спеша покатил дальше, словно для того, чтобы пассажиры могли полюбоваться окрестностями.

Перед домом машина остановилась, и из нее выскочил ленсман – молодой мужчина спортивного сложения в исландском свитере, пуховой жилетке и охотничьих сапогах. Он приехал один. С того времени, когда он учился в одном классе с Элизабет, волосы у него чуть поредели, но взгляд остался по-прежнему нежным, а движения – мужественными. Широкие скулы покрывала трехдневная щетина.

– Ой, это ты! – ахнула Элизабет и залилась румянцем. Когда-то они были не только одноклассниками, но с

тех пор давно не виделись, и Элизабет, похоже, гадала, зачем ленсман приехал – по служебным или сердечным делам.

– Ты наконец решил посвататься ко мне? – спросила Элизабет.

– Неплохая мысль,– ответил он, переводя взгляд с нее на Юна, стоящего на лестнице, и обратно.– Но вообще-то я заехал перемолвиться парой слов с этим гражданином.

–  С Юном? Ленсман кивнул.

– Юн, ты слышал? Эрик хочет поговорить с тобой.

– Слышал. Чего ему надо?

– Потолковать. Спускаешься?

– Сейчас некстати. Я работаю.

– Давай, парень, спускайся, а то лестницу опрокину!

– Ладно.

– Мы можем поговорить в доме? – спросил ленсман Элизабет.

Конечно, у нее как раз кофе готов.

Юн понял, что на сегодня работа закончена. Сложил инструмент, накрыл материалы брезентом, убрал лестницу. Он был готов ко всему, что бы его ни ждало.

Ленсман не торопился. Скрутил папироску и долго слушал обстоятельный рассказ Элизабет о склоках в учительской, о планах переезда и о том, в какой квартире они поселятся. Они поговорили о чистой воде, о крестьянине, потерявшем в горах четырех овец (это оказался не Карл), и только тогда ленсман наконец в упор посмотрел на Юна и перешел к делу.

– Юн,– начал он,– я слышал, ты преследуешь старика Заккариассена. Это правда?

Стало тихо.

– Он говорит, что ты по ночам заглядываешь в его окна или просто торчишь у дома. Просит, чтобы мы положили этому конец.

Элизабет взглянула на брата:

– Это правда?

– Нет. Это не я.

Обвинения такого рода сыпались на Юна всю жизнь, иногда он действительно бывал виноват, обычно, как вот сейчас,– нет. Но его удивило, что разбираться приехал сам ленсман.

– Послушай,– сказал ленсман.– Мы знаем, что ты охотишься без лицензии, бьешь молодняк до срока. И мы закрываем на это глаза, потому что несерьезно преследовать людей из-за каждого пустяка. Но Заккариассен – пожилой человек. Он лежит у себя на чердаке и дышит на ладан. Хорошо ли его обижать?

– Это не я,– повторил Юн.

– Сегодня ночью, между двумя и тремя часами, ты был там?

– Нет.

– Ты хочешь сказать, что старику все привиделось?

– Не знаю.

У ленсмана были такие огромные кулачищи, каких Юн сроду не видел; он положил сбоку свой для сравнения – фитюлька да и только. Они с ленсманом улыбнулись.

– Хорошо. Элизабет, конечно, подтвердит твои слова?

– Нет. Ее не было дома.

– Не было дома?

– Она гуляла с Хансом.

Гость уселся повальяжнее и вопросительно посмотрел на Элизабет.

– С Хансом? – захохотал он.– С этим бабником? Я думал, у тебя с головой получше.

Она опешила.

– Разве я не поинтереснее буду? – спросил он.

– У тебя жена и двое детей,– ответил Юн. Они загоготали.

– Свинья ты,– сказал Юн, потупившись.

– Кстати, я слышал, что его супруга покушалась на самоубийство,– сказал ленсман.– Так это ты разлучница? Ничего себе!

Элизабет замахнулась на него мокрой тряпкой. Эрик вскочил, защищаясь, и обнял ее своими огромными ручищами за талию.

– Я пошел,– сказал Юн и встал.

– Юн, он заявил на тебя! – закричал вслед ленсман.– Считай, что я тебя предупредил.

– Понял.

Стоял тихий безветренный вечер. Несколько ворон пролетели мимо на свое сборище в ветвях деревьев на холме. В бухте негромко галдели гаги, вдали мычала в хлеву корова.

Юн принялся выдергивать гвозди из старых досок. Достал козлы и поставил так, чтобы на них падал свет из подвала. Он думал о хрупкости земной оболочки. В жизни человека наступает момент, когда он делает все, возможное и невозможное, защищая и спасая самое лучшее, самое важное в ней,– а жить после этого не может. Он устоял против водолазов – во всяком случае, на время сумел отмести исходящую от них угрозу. Он успешно сопротивляется давлению Элизабет, пока сопротивляется. Так теперь старик Заккариассен. Что это: новая напасть или обычный бред, фантазия слабоумного старика?

Юн пилил дрова и охапками оттаскивал их в подвал, пока не услышал звук отъезжающего «мерседеса». Было уже поздно, почти ночь.

Но у Элизабет накопились к нему новые претензии. Почему он донес на нее ленсману? Зачем сказал ему, что она не ночевала дома?

– Я был дома,– ответил он, наивно пытаясь перевести разговор на важную тему.

– Понятно,– отмахнулась она.– Ты всегда тут. Но что за манера дичиться и где-то отсиживаться, когда к нам кто-нибудь заходит? Зачем эта демонстрация?

Юн сделал вид, что не услышал.

– Прячешься в подвале и переживаешь там, что ты один-одинешенек?

– Нуда…

– А зачем? Чтобы я почувствовала себя виноватой? Привязанность Элизабет к брату как раз и держалась на чувстве вины, и эта удавка временами начинала затягиваться у нее на шее, грозя задушить.

– Нет,– ответил он,– не поэтому.

– А почему тогда ты ведешь себя так?

– Я рубил дрова – раз-два, раз-два,– сказал Юн, ударяя в такт по лавке. И улыбнулся.

– Не заговаривай мне зубы. Не ночую дома! Как ты можешь так говорить?!

Он понял, что ворчит она не из-за него, и дело не в том самом одеяле и не в подвале, а наверняка в Хансе.

В кастрюле мякли несколько разваренных картофелин; обеда не было и в помине.

Юну хотелось есть, но он снова ушел на улицу и болтался там до ночи, пока сестра не отправилась на свое ночное свидание.

Тогда Юн быстро проглотил пару бутербродов, надел темную куртку с капюшоном, темные брюки, черные сапоги и сунул в карман баллончик с краской.

Было уже за полночь, луна не светила. Хрупкий иней покрыл глинистую дорогу. Деревня погрузилась во мрак и тишину, только свет от лампочек над входами в дома растекался как свечение дремотного моря.

Юн пробрался околицей, обогнул почту и клуб, пересек стадион, где кран до сих пор торчал из глины, и вышел на задворки школы. И на обеих ее стенах, обращенных и во двор, и к дороге, набрызгал из баллончика огромные подтекающие надписи: «Лизы нет в живых». Потом написал тоже самое между двумя рекламами кока-колы на уличном киоске, на цоколе универмага, на заборе. И пошел дальше, в поле. Все тропки Юн мог найти и с закрытыми глазами. Час спустя он уже стоял в саду за рыбзаводом и кидал камешки в окно спальни Заккариассена. Зажегся свет, показался старик, сперва словно неясная тень, но поскольку Юн продолжал кидать камешки, то вскоре окно распахнулось.

– Кто здесь? – закричал Заккариассен.

Юн дождался, пока тот крикнет трижды, потом снял капюшон и вышел на свет под окном.

– Это я,– сказал он.

Глаза старика превратились в две узенькие щелочки. Он узнал пришельца, открыл рот и попятился в глубь комнаты. Юн услышал удар, затем вскрик. Прошло не меньше минуты, пока старик вернулся к окну.

– Чего тебе от меня надо? – крикнул он срывающимся надтреснутым голосом.

Юну не надо было ничего – во всяком случае, ничего такого, о чем он хотел бы крикнуть в ответ. Поэтому он натянул капюшон и отступил в темноту.

Старик продолжал кричать, уже изнемогая. Теперь свет зажегся и на первом этаже, распахнулась дверь, и бондарь, продавший Юну бочонок-четвертушку, в одном белье вышел на крыльцо. Он встал под окном Заккариассена и спросил, из-за чего переполох.

– Здесь кто-то есть,– прошелестел хозяин завода слабым голосом.

Юн отошел в самую глубину сада и залез под куст. Запах набухших почек на кустах смородины смешивался с вонью прелых водорослей и рыбьей требухи на причале. И Лиза встала рядом: она пришла не мучить его, а разделить с ним радость. Он услышал сиплый голос бондаря:

– И кто это был?

– Мальчишка этот, псих. Он снова приходил.

Это точно, подумал Юн. Я приходил сюда всю жизнь, к твоему огорчению и раздражению, старая свинья.

– Я видел его собственными глазами, вот как раз там, где ты сейчас стоишь.

Бондарь пошарил вокруг, огляделся, послушно протопал в темноте несколько кругов и заглянул под пару кустов. Ни зги не видно. И никаких посторонних звуков, лишь привычный шум моря и стук когтей чаек по железной крыше – Юн действовал бесшумно и тогда, и сейчас.

– Я ничего не вижу,– устало сказал бондарь и пошел к дверям.

– Он здесь, клянусь!

– Нет здесь никого. Ложись спать.

Это что-то новое: так с Заккариассеном в дни его могущества не позволял себе говорить никто, даже бондарь. Похоже, догадка Юна верна: старик начал сдавать. Когда бондарь запер дверь и погасил свет на первом этаже, Юн поднялся и подошел под самое окно. Хозяин завода смотрел прямо на него. Смотрел секунд двадцать, может, и полминуты.

– Я вижу, что ты здесь,– проговорил он.– Я тебя вижу. И окно захлопнулось.

Юн пробежал по саду и перепрыгнул через ограду.

Крики еще долго сопровождали его, пока он шел на юг среди поросших мхом скал. Теперь со стариком на повышенных тонах разговаривали бондарь и еще два-три человека. Но Юна это уже не касалось, он находился вне их досягаемости и был так доволен, словно выполнил сложное задание на пятерку с плюсом.