Текст книги "Чистая вода"

Автор книги: Рой Якобсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Рой Якобсен
Чистая вода

1

Юн проснулся, когда ружье выпало у него из рук и стукнуло об пол. Спал он на стуле, не раздеваясь, все тело затекло. За занавесками серел рассвет нового блеклого дня. Было четыре часа утра.

Он поднялся, с трудом разогнувшись, и пошел искать Элизабет. Нет, еда на столе нетронута, кровать пуста. Юн зажег в большой комнате лампу и включил видеокамеру.

– Я прождал шесть часов,– начал он с обидой.– Ты обещала прийти в десять. А сейчас уже…

Он задумался: вдруг вспомнился смурной ночной сон. Вздохнул.

– Я пошел на охоту,– сказал он и потряс перед камерой новым ружьем.– Видала такое: шестизарядное, с оптическим прицелом, из орехового дерева. Финны сделали. Знаешь, сколько оно стоит? А вот не скажу. Это секрет.

Пока была жива мама, все свои покупки, обновки и поделки Юн показывал ей. А теперь вот сестре, Элизабет. Они с ней остались одни в большом доме. Дед поднимал его потихоньку на неверные доходы от рыбы: в один год – полочка, в другой – целая лестница, да так и не довел до ума. Юн прожил здесь всю жизнь.

Он прицелился в объектив и спустил курок.

Заглянул на кухню, написал записку, оставил ее на столе, надел куртку и захлопнул за собой дверь.

Погода уже совсем осенняя: над бескрайними болотами кисея жидкого тумана, холодно, аж дрожь пробирает.

Юн козьей тропкой шел на юг, море осталось западнее, на востоке небо затеняли иссиня-черные горы. Полчаса ходу, и он оказался на северном берегу лесного озера. Перешел вброд ручеек, потом несколько метров карабкался вверх на четвереньках. С низкого взгорка ему были видны камыши у противоположного берега, кромка воды и недавно возделанные зеленые луга. Он прополз повыше и спрятался в подлеске.

Прождал минут десять, и гуси появились. С шумом внезапно вынырнули из тумана, как обычно. Они описали в небе протяжную дугу, сперва ушли к югу, потом далеко на запад, к морю, почти пропали из виду, вернулись – гоня перед собой треск и хлопки крыльев – и наконец опустились на лужайку на том берегу. Птиц двадцать, если не больше. И расстояние идеальное – двести метров.

Он выбрал самого крупного, вожака, придирчиво разглядел его, ведя перекрестье прицела вверх по неподвижной груди, вдоль изгиба шеи, задержался на несколько секунд на черном вытаращенном глазу, вновь скользнул вниз, еще раз прошелся вверх от груди до глаза. Вожак, как правило, стоит неподвижно, горделиво выпрямившись – красивая цель.

Но он всегда старый, подумал Юн, мясо жесткое, в зубах застревает. И тут же поймал в прицел молодого гусенка, щипавшего траву, и выстрелил ему в грудь не раздумывая. В сером свете взметнулось в воздух белое крыло, задергалось, выстрел раскатился по болотам, стая взмыла вверх и ушла вслед за эхом.

Юн тем временем согрелся. Встал, обошел озерцо, рассмотрел мертвую птицу. Там, где вошла пуля, в оперении была едва заметная дырочка, а на выходе вздулся красный гриб, немного великоватый, конечно, но гораздо меньше тех воронок, которые оставляло на шкурах старое ружье. Юн развел птичьи крылья в стороны и подумал, что Элизабет никогда не оценит, какой он искусный стрелок. Он может сколько угодно рассказывать ей об этом, но как передать безукоризненную сыгранность пальца и курка, выверенную точность механизма, отсчитывающего секунды до нужного мгновения, выстрел, попадание в цель, тишину, а затем – страшный грохот, заполняющий все вокруг? Никак. К тому же Элизабет вообще человек без воображения. Она учительница, преподает в поселковой средней школе, правит сочинения, пишет в местную газету и обрекает брата на одиночество своими бесконечными мучительными романами и постоянными встречами, мероприятиями и заседаниями, на которые многочисленные друзья зазывают ее все время. А ему остаются лишь жалкие подачки в виде редких совместных ужинов.

Юн подстерег еше одного гуся на другом лугу, южнее. Снова взметнувшиеся крылья, снова эхо. Юн взопрел, даже пузо взмокло. В ушах звенело от птичьего гогота. Третью птицу он подстрелил на опушке в густых ивовых зарослях, на четвертую наткнулся у ручья.

Внезапно наступил день, все стихло, на болотах лежал свинцовый свет, осторожные птицы пропали, схоронились, наверно, на каком-нибудь островке поменьше.

Домой он пошел вокруг большого озера Лангеванн. Карабкаясь по валунам вдоль отвесных гор на южной и восточной сторонах, он не спускал глаз с двух водолазов, они прокладывали новый муниципальный водопровод. От горного, на высоте нескольких сотен метров, озера вниз спустили трубы, а теперь водолазы должны протянуть водопровод под водой на другую сторону Лангеванн, а оттуда по болотам провести его на север, в поселок.

Лодка водолазов дрейфовала у противоположного берега. Одетые в ярко-оранжевые комбинезоны, они стояли, перегнувшись через борт, и тянули трос. Поодаль, чуть к северу, где горы переходили в предгорья, чернели развалины старого хутора. Юн дошел до него и ползком забрался внутрь бывшего дома – хотел посмотреть, что делают водолазы.

Он подобрался к ним совсем близко, прячась за замшелыми стенами, лег и пристроил ружье, уперев его в балку сгнившего пола. Громкие голоса водолазов далеко разносились в тишине. Трос выползал из серебристой воды, как склизкий червь,– судя по всему, они пытались убрать крепеж старого водопровода.

Вдруг под штевень лодки вплыло что-то темное, и во-долазы перестали выбирать трос. Оборвали разговор. Один, вскрикнув, бухнулся на дно, другой отвернулся.

Юн вскочил на ноги, схватил ружье, приник к прицелу и увидел, что темное пятно напоминает человека. В голове стало тихо, совсем тихо. Юн осел на землю, прямо в кусты, буйно разросшиеся на месте бывшего пола. Он слышал шум воды в горах, тихий шелест ветра в листве берез, видел огромный купол неба, чайку вдалеке над морем, горы – и все равно не мог осознать, что все это происходит с ним наяву.

Спустя какое-то время он поднялся на ноги. Водолазы тоже. Они стояли в лодке и тихо переговаривались. В воде под ними колыхалось что-то, похожее на белое тело; виднелись рука, пальцы и темная шевелящаяся масса, волосы, должно быть.

Юн нервно хихикнул, потряс головой, поморгал, но картина не изменилась.

Водолазы перешли от слов к делу: один стал осторожно выбирать трос, второй втащил на борт мешок с песком, служивший грузилом для трубы. Описав широкую дугу вокруг тела, они подцепили багром старый крепеж, отсекли оба конца от бухты троса, обвязали ими мешок с песком, затянули узел и сбросили все это в воду – ему было видно каждое их движение. Пятно под штевнем пропало.

Тишина над озером сгустилась. Водолазы сидели в лодке и курили. Потом погребли дальше, как будто ничего не случилось.

По лужам и мокрой траве Юн ужом проскользнул на задворки разрушенного хутора. Прополз по камням, крадучись поднялся выше, в березняк – и скрылся из поля зрения водолазов.

Домчался до дома. Его записка по-прежнему лежала на кухонном столе, никто ее не прочитал. Слюна во рту отдавала соленым железом, одежда воняла потом и болотом. Всю дорогу у него было дело – надо было бежать. Теперь он стоял неподвижно, зато внутри все клокотало.

– Даже сейчас тебя дома нет,– с упреком сказал он в камеру.– Какая же ты сестра, если вечно занята, где-то пропадаешь?

Юн отшвырнул гусей, ружье и стал бегать кругами перед мертвым объективом. Он плакал, выл от страха и отчаяния – кто-то преследует его. Пометавшись так с полчаса, Юн рухнул на стул и провалился в сон, но через минуту снова вскочил, стал раздеваться.

Он посмотрелся в зеркало, потом поглядел в окно – день был чудесный, похоже, один из лучших дней этой осени,– на гусей, на застывшую на разделочном столе кровь, на новое ружье, видеокамеру… Да, здесь его дом – что с Элизабет, что без нее. И тут все как всегда. Все спокойно. Можно ложиться спать.

И когда поздним утром отворилась входная дверь, он был далеко. Ни ее шагов по коридору, ни шороха, когда она снимала и вешала пальто, ни приглушенного шума, пока проверяла огонь в печи и нашаривала под скамьей тапочки, ни шарканья войлочных подошв по ступеням, ни, наконец, тихого скрипа двери в ее комнату – ничего этого он не слышал.

2

Она сидела на краю кровати, когда Юн открыл глаза. Низкое солнце светило в окно, выходящее на юг: день клонился к вечеру.

– Пора вставать, так ты до ночи проспишь,– по-матерински сказала она.– И что ты делаешь в моей постели, кстати говоря?

Он оглядел комнату, потом пристально посмотрел на сестру, проверяя, не заметит ли в ней снова перемен. С Элизабет это вечная история, она как ртуть, с детства такая непостоянная – куда ветер дунет, туда и она. Теперь ей за тридцать, за ней не поспеть, тем более ему. Он и сам не меняется, и в жизни его ничего не переиначивается, и любит он то же. что любил всегда, и бережет свою любовь.

– Ты кричал,– сказала она.– Кошмары снились?

– Да…

Он не помнил точно.

Губы у нее припухли, глаза блестели, щеки пылали, все как обычно после ночи с Хансом. Волосы у Элизабет всегда были длинные, она их заплетает в косы, складывает узлом под шапкой или оборачивает полотенцем. Сейчас она расчесала их, и они лежали на ее круглых плечах, словно пышные сугробы. В свете солнца волосы напоминали нимб, и она была похожа на ангела. Ну почему ей любой ценой надо сбежать с острова? Почему она не может, как их родители, дед и бабушка и сам он, Юн, успокоить свое сердце здесь?

– Слышала: нам теперь не надо уезжать.– сказал он,– в поселок водопровод ведут.

– Водой сыт не будешь,– усмехнулась она.

Юн напомнил ей. как горячо она, и Ханс, и другие учителя ратовали за водопровод, как отстаивали его в газетных дебатах, бушевавших последние несколько лет.

– Нельзя же понимать все так буквально,—ответила сестра.—А ты забыл, какой жуткий холод был зимой? Ледник просто, сколько мы ни топили. Дом слишком старый, щелястый, не утеплен толком…

Юн попробовал было завести привычный спор о ремонте дома, но Элизабет оборвала его: мол, это стоит целое состояние. К тому же скоро тут ни одной живой души не останется, добавила она. Живые души – это ее уехавшие друзья-приятели, коллеги, чиновники из администрации, побросавшие и школу, и дома, купленные в кредит.

– Мы здесь живем,– сказал он.

– Не накручивай себя. До переезда еще три месяца, за это время ты передумаешь. Уверяю, тебе в городе понравится. Там будет гораздо лучше, чем здесь.

В это Юн не верил. Он бывал в городе – там чудовищно.

– Вот увидишь, я правду говорю. Ой, какие гуси роскошные! Ты их на озере настрелял? А помнишь, мы там в детстве на коньках катались?

– Никуда я отсюда не поеду.

– Поедешь, еще как. И вставай, еда готова.

– Ты кассету посмотрела?

– Нет. А там что-то есть для меня?

Он спустился вниз, вынул кассету из видика и сунул ее на полку к остальным. Корешок к корешку, здесь стояли почти два года его жизни, в основном – обращения к отсутствующей Элизабет: просьбы, мягкие увещевания, брань. Она никогда их не смотрит.

Юн оделся и пошел на кухню.

– Чудесные гуси,– сказала она, дотронулась пальцем до крыла и вздрогнула.– Наверно, надо их в сарае повесить?

Больше всего Юн не любил изменений едва заметных, медленного ползучего перерождения, устаревания, эрозии, как это называется в красочных книгах о природе,– она обнаруживает себя слишком поздно, когда ничего уже нельзя вернуть назад. Вот как эти планы с переездом. Всего один отпуск на юге пробудил у нее фантазии о другом мире, где и климат получше, а то тут слишком, видите ли, холодно, полгода ночь и дождь без конца… «К тому же,– произнесла она, и в ее голосе зазвучали «политические» нотки,– демографическая ситуация хуже некуда». Это во времена их детства тутлроцветали и рыбная ловля, и охота, и сельское хозяйство, а теперь на острове застой и упадок, казна муниципалитета пуста. Даже прокладка нового водопровода не пробудила оптимизма у местных жителей.

Он отнес птиц в сарай, сел к столу и, пока сестра болтала о мужчинах и о любви, разглядывал ее. На белой коже вокруг глаз заметны гусиные лапки морщин, тоже эрозия. Ночи с Хансом это то еще удовольствие. Все, вероятно, перемежается тяжелыми разговорами о разводе, о сквалыге жене – как она одна без него проживет – и о детях, их вон уже четверо… Да и в остальном мир устроен не так, как хочет Элизабет, но при этом он упорно отвергает все ее попытки улучшить жизнь: народ несведущ или обманут, не понимает собственного блага. «И со мной та же морока,– тут же по привычке подумал Юн.– Ей и меня надо тащить».

– Мне пора замуж,– сказала она,– что тут притворяться. Иначе я скоро стану мегерой. Буду раздражаться по мелочам, на всех бросаться. Тебе этого хочется? Вот и мне нет.

Юн очень не любил, когда у Элизабет такое настроение. И разговоров таких тоже терпеть не мог.

– Я хочу кофе,– заявил он, зная, что после таких ночей, как сегодняшняя, она готова выполнить любой его каприз. И отодвинул тарелку.

В другое время она бы заартачилась и затеяла долгую перепалку о том, кому что надлежит делать по дому. Юн делал только то, что ему нравилось, тогда как сестра весьма заботилась об исполнении «обязанностей», к которым относилась и его обязанность варить себе кофе. Тем более что Элизабет кофе не пила, а вела здоровый образ жизни: травяные чаи, теплое молоко… Но варить настоящий кофе Юн не умел – в отсутствие сестры он довольствовался кипятком и растворимым порошком,– а учиться не желал: ему хотелось, чтобы она сама варила ему кофе, как раньше это делала мама.

Элизабет занялась кофе.

Саднило ушибленное колено, тело ломило от быстрого бега, и не оставляло чувство, что кто-то пытается докричаться до него с опушки, сообщить ему неприятное, но крайне важное известие, а он не в силах постичь его смысл. И, пока Элизабет нарезала пироги и расставляла чашки, Юн на минутку поднялся в мамину комнату, где все оставалось таким же, как при ней. Но воспоминания не успокоили его и не помогли найти ответ – они были слишком старыми, из другой жизни.

– Я думаю все-таки согласиться на эту работу у водолазов,– заявил он, спустившись в кухню.

Дорожные службы собирались разрезать старые трубы, когда их достанут со дна озера Лангеванн, и приспособить под водостоки. Местный инженер уже давно искал человека для этого, и Элизабет вынимала из Юна душу, чтобы он взялся за эту работу – все равно без дела болтается.

– Ты серьезно?

– Ну конечно.

– Отлично. Ты сам пойдешь к Римстаду договариваться или мне зайти?

– Я сам.

Она взглянула на него:

– Боишься?

Вопрос был не случаен: Юн боялся всего нового.

– Есть немного.

– Это не страшно.

– Нет.

– Зато ты хоть немного с людьми пообщаешься.

– Да уж.

Людей он не выносил. А у него между тем все равно было три друга, и эти хлопоты утомляли Юна. Помимо сестры еще их сосед Карл – Юн жил у него, пока Элизабет училась в институте. И старик Нильс, обретающийся на ближайшем к северу хуторе вместе со своей третьей женой, малышкой Мартой. Дедов друг детства и юности, а потом его неизменный напарник на рыбном промысле. Мальчишкой Юн каждый день забегал к нему – послушать его невероятные байки. Но маразм так безжалостно потравил старческие мозги, что теперь Нильс совсем как дурковатый ребенок и даже работать почти не может, в лучшем случае лодку просмолит или сеть починит, да и то инструмент приходилось вкладывать ему в руки.

Юн обычно поднимал Нильса из-за стола и вел его вниз, к морю. Здесь они могли посидеть на камнях, подставив лица ветру, а если штормило, до них долетали и брызги. Тропинка петляла по довольно крутому обрыву, надо было преодолеть и мостик; но старик часто ходил здесь прежде и, повинуясь указующему персту Юна, упиравшемуся ему в ребро, всегда спускался вниз целым и невредимым. Там Юн снимал с него шапку и, пока Нильс садился, клал ее на камень, под тощий зад. Ветер ерошил сухую солому на голове, и счастливая улыбка появлялась на безжизненном лице.

– Чайка! – мог сказать старик с таким удивлением, словно эта пернатая тварь впервые появилась в мире здесь и сегодня.

– Это не чайка,– ответил тогда Юн,– это кулик.

– Кулик,– повторило эхо.

Зачем Юн делал все это, если ни баек, ни общения давным-давно не было? По привычке. Потому что его хвалили в поселке – считали доброй душой, да и самому иногда приятно позаботиться о другом дурне. Была и еще одна причина.

Странная штука жизнь, думал он иногда. От восьмидесяти прожитых лет не осталось ничего, кроме пустых извилин в никчемной скорлупе. Эта мысль и огорчала, и ободряла его, она объясняла суть жизни, Юн словно заглядывал далеко вперед, на тот берег, и видел, что нет там ничего, а все, чем жили, к чему стремились на пути туда,– бессмысленно и напрасно.

Да и чем отличается от нас, например, чайка? Она просыпается, бьет крыльями, откладывает яйца и умирает. И все. Сам с собой Юн готов был беседовать на самые трудные темы.

– Юн, кем ты собираешься быть? – спрашивал, бывало, мир.

– Быть кем-то? – презрительно отвечал он.– Человек не обязан быть кем-то. Мы тут всего-навсего затем, чтобы провести время – посидеть на камне в море.

– Ты отправишься зимой на промысел рыбы, Юн?

– Это зачем? Вот полюбуйтесь – человек рыбачил всю жизнь и каков он теперь?

– Тогда иди лечись!

(Это вмешивался голос Элизабет – его ни с чем не спутаешь – и перекрывал собой все.)

– Нет!

Нильс был кладезем потрясающих историй, жил примерной – примернее не придумаешь – жизнью, а кончил все равно маразмом.

Поэтому прогулки со стариком к морю некоторым образом обосновывали право Юна жить так, как он жил. Мысли принимали плавное течение, в душе воцарялось

спокойствие, все призывы и требования рассыпались, словно труха, а совесть засыпала.

Но сегодня совесть не дремала.

– Со мной что-то странное творится,– сказал Юн. Руки дрожали, кофе казался безвкусным.

– Это потому, что ты не пьешь таблетки.

В мире Элизабет от всякого несчастья и страдания есть своя панацея. Если человек не излечивается, причин может быть лишь две: или он принимает лекарство в недостаточном количестве, или не знает, как правильно это делать. В любом случае ему просто не хватает информации.

– Дело не в этом,– сразу полез в бутылку Юн.

Он взял новое ружье, стер со ствола невидимое пятнышко ржавчины, поймал в прицел абажур, наслаждаясь ощущением того, что руку ему оттягивает это компактное, увесистое безупречное изделие.

– В чем тогда? – спросила она.– Во мне?

– Нет.

– Или ты считаешь, что я тебя забросила?

– Да нет.

– «Да» означает, что дело в этом?

– Нет. Но почему он сюда не приходит?

– Ханс? Ему не нравится, что ты носишься здесь с ружьями. Он боится тебя. Ты хочешь, чтобы я его пригласила?

– Нет, нет.

Голос, который он слышит, который зовет его с той стороны опушки,– вот в чем дело. Юн вдруг понял, что все может пропасть: Элизабет, дом, остров – ничего этого не станет. Голос – это первый звонок.

– Пойду договорюсь,– сказал он, забирая у сестры список покупок, который она успела написать в надежде, что вид острова и его повседневной жизни окажут на брата привычное успокоительное действие.

Он забежал к Карлу; тот потащил его в хлев показать надувную девку, обитавшую здесь тайком от жены,– накануне ее прислали по почте, и если Юн будет помалкивать, то сможет когда-нибудь и сам ее попользовать. Юн зашел в магазин, отоварился по списку и потолковал с хозяином о старом счете за бочку для укладывания яруса; заглянул в багажную экспедицию на причале, где встал на ремонт рейсовый корабль, мотор забарахлил. Потом наведался на почту и купил марки, чтобы послать заказ на охотничьи сапоги – присмотрел хорошие в рекламе в газете.

Все было как всегда. Петтер с Нурдёй сидел на ящике с песком перед бензозаправкой и записывал те же номера машин, что и вчера. Малыш Рюне, слишком агрессивный для детского сада, но слишком тупой для школы, пек, как обычно, пирожки из грязи на своей красной сковородке. Каждый, проходя, здоровался и заговаривал с ним – за исключением Герд на мопеде, смотревшей на него тем же хитрым и злобным взглядом сплетницы, что и на всех…

Возможно, бикфордов шнур уже подожжен, уже шипит, загоревшись, никому пока не видимый. Но внешне все без изменений, эрозии не заметно. Автобус, нагруженный пакетами молока, мешками с письмами и пассажирами, идет по расписанию; гора силоса на поле у Карла ровно на один тракторный прицеп меньше, чем вчера; пахнет навозом и водорослями, ветер дует в лицо. И так продолжается эта жизнь, просто жизнь, без потрясений, бесконечная тонкая нить, продернутая сквозь застиранную канву, расшитую узором из привычек и скуки, та жизнь, которой он хотел жить и жил всегда.

Наконец он добрался до здания администрации и зашел в Технический совет к инженеру Римстаду. Тот поинтересовался, почему Юн вдруг передумал, а он и сам не знал – его внезапно потянуло к воде. Место, конечно, оказалось незанятым: кто захочет торчать на болотах и пилить пластиковые трубы за несколько жалких крон в час.

Пока Юн дошел до дома, начался дождь, нагнало тучи с запада. Он оставил продукты в пристройке и бегом спустился к воде проверить лодку. Непогода уже так разыгралась, что он с трудом сумел вытянуть лодку на сушу, за два борта притянул ее тросом, закрепил, насколько хватило сил, и лег на плавучие бревна под стеной сарая. Здесь он провел много часов своей жизни, размышляя, обижаясь на природу и наслаждаясь ее стихией.

Море катило свои волны, словно зеленые сугробы, и они разбивались о берег, как всегда. Гаги сбились в стаи в расщелинах скал. Черные облака курились над заливом и оседали тяжелыми пластами. Но неприятное чувство не исчезало. Не такое острое, как прежде, приглушенное, словно вылинявшее, оно не покинуло Юна даже в шторм.