Текст книги "Кашемировая шаль"
Автор книги: Роузи Томас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Продавец упаковывал покупки. Поддавшись внезапному порыву, Меир открыла рюкзак и достала из внутреннего отделения сложенную шаль. Тинли с любопытством наблюдал за тем, как она разворачивает шаль и осторожно раскладывает ее на деревянном прилавке. Даже в тусклом свете драгоценная пашмина засияла, как бассейн с бриллиантами. По сравнению с ней товары на полках казались невзрачными и грубыми подделками. Тинли охнул и наклонился, чтобы лучше рассмотреть ткань, продавец тоже подошел ближе.
– Что вы можете сказать об этой шали? – спросила Меир.
Тинли достал из-под прилавка увеличительное стекло и стал внимательно изучать шаль, кончиками пальцев пробежал по вышивке, а затем так же тщательно исследовал изнанку. От его внимания не ускользнула ни одна деталь узора.
– Это кашмирская техника, – ответил он. – Это кани. В Ладакхе такого не делают.
Продавец что-то тихо сказал ему.
– Шаль продается? – будничным тоном спросил Тинли.
– Нет. Определенно нет. Она принадлежала моей бабушке. Я просто хочу узнать историю шали и, может быть, что-то о своих родных. Понимаете, я родилась уже после ее смерти.
Тинли отложил лупу и выпрямился.
– Значит, вам нужно ехать в Кашмирскую долину.
– Да, но я точно знаю, что бабушка некоторое время жила в Лехе. Мой дед был христианским миссионером.
– Кем именно? Католиком? Моравитом?
– Нет, он был из Уэльса. Пресвитерианская Церковь.
Тинли пожал плечами. Очевидно, для него все эти тонкости не имели никакого значения.
– Европейцы часто приезжают, но редко остаются. Они открывают клиники и школы для детей. Это заслуживает благодарности.
Наверное, он хотел добавить, что вторая сторона миссионерской работы, а именно беседы на различные религиозные темы, не заслуживает никакой благодарности, но промолчал.
– Я бы хотела посетить христианское кладбище, но ворота все время заперты, а смотрителя никогда нет на месте.
Тинли усмехнулся, обнажив ряд белоснежных зубов, и сдвинул бейсболку набок. Он сказал что-то продавцу, оба рассмеялись.
– Не переживайте, мой друг Церинг – племянник смотрителя, – указал Тинли на продавца.
Мужчины снова о чем-то посовещались, и Тинли сообщил Меир, что, если она завтра придет в магазин, скажем, к трем часам, дядя принесет ключи и проведет ее на кладбище. Она поблагодарила и пообещала быть ровно в три. Меир начала сворачивать шаль, но Тинли остановил ее.
– Вы видели это? – спросил он, указывая на небольшой завиток в углу.
Тинли вручил Меир увеличительное стекло. Меир присмотрелась и увидела крошечную вышивку в виде стилизованной бабочки – инициалов «ВВ», причем вторая «В» была зеркальным отражением первой. Рядом был еще один непонятный знак.
– Что это?
– Это знак производителя и цифра – 42. Вероятно, это год изготовления. Это прекрасная вещь, мастеру потребовался не один месяц, а возможно, и год, чтобы выткать шаль, а затем вышить ее. Вероятно, шаль предназначалась невесте как свадебный подарок или приданое, которое она получила в доме мужа.
То есть предназначалась ее бабушке Нерис Уоткинс как подарок от ее мужа, пресвитерианского священника? Меир подумала, что шаль слишком дорога для такого подарка. Скромный, почти спартанский образ жизни, который вели бабушка и дедушка, никак не вязался с роскошной вещью, достойной невесты махараджи. Похоже, история становилась все запутаннее и запутаннее.
Меир положила покупки и свою шаль в рюкзак, поблагодарила продавца и повторила, что обязательно придет завтра.
Тинли приветливо улыбнулся:
– Обязательно наденьте новую пашмину. Надвигаются холода. В этом году зима будет ранней.
На следующий день город съежился под ударами холодного пронизывающего ветра, приносившего пригоршни ледяной пыли с горных вершин. Меир чувствовала в воздухе запах снега. Хорошо, что она прислушалась к совету Тинли и повязала теплый кашмирский шарф. Окна домов защищали деревянные жалюзи, и почти на каждой крыше лежали тюки корма для животных и дрова. На базаре стало меньше людей, и за всю дорогу Меир встретила всего несколько европейцев. Через две-три недели закроются все магазинчики, кафе и пансионаты, большинство их работников отправится на юг, на пляжи Гоа, оставив позади себя засыпанный снегом и изолированный от всего остального мира Лех. Меир с тревогой подумала, выдержат ли Беккеры такой холод в своей палатке.
Разумеется, в магазине не было никакого дяди с ключами. Продавец Церинг только плечами пожимал. Чтобы чем-то занять Меир, он предложил ей посмотреть новую партию шалей. Пока Меир восхищалась яркими красками и тонкой работой, Церинг приготовил чай масала[13]13
Чай масала (букв. «чай со специями») – напиток родом из Индийского субконтинента, получаемый путем заваривания чая со смесью индийских специй и трав.
[Закрыть]. Они пили его с миндалем и сушеными абрикосами. Меир уже знала, что обычай предписывает продавцу быть обходительным с покупателем, даже если он не собирается ничего покупать.
Полчаса пролетели незаметно. Наконец дверь, ведущая в мастерскую, открылась и на пороге появился сморщенный старик в меховой шапке и войлочных сапогах.
– Мой дядя Сонам, – засиял Церинг. – Брат моей бабушки.
Меир пожала морщинистую руку старика. Неудивительно, что Сонам редко бывал на работе: он был очень стар. И единственное занятие, за которым его могла представить Меир, – это послеобеденная дрема в кресле.
– Добрый день, Сонам-ле, – поздоровалась она. Меир вычитала, что правила вежливости требуют добавлять к именам частицу «ле».
Старик бросил на нее быстрый оценивающий взгляд. Он что-то тихо сказал Церингу и показал пальцем на дверь. Церинг снял с крючка свою куртку.
– Мы выходим, – сказал он.
– Вы бросите магазин?
– Дядя не говорит по-английски, – пояснил он, потом пожал плечами и развел руками. – Клиентов все равно нет.
Он запер дверь, и все трое отправились в путь. На Сонаме было что-то наподобие халата, длинного, доходившего ему до щиколоток. Войлочная шапочка смешно подпрыгивала на голове в такт его шагам. Двигался старик на удивление быстро. Через несколько минут они уже стояли перед запертыми воротами европейского кладбища. Сонам порылся в многочисленных складках своего одеяния и в конце концов достал огромный ключ. Ворота открылись, и Меир прошла под сенью изможденных деревьев к замшелым крестам и надгробиям. Опавшая листва покрывала землю. Из золотой она успела превратиться в бурую. Холодный ветер жалил лицо.
– Что вы ищете? – спросил Церинг.
На ближайшем надгробном камне была надпись на немецком. Меир попыталась перевести ее.
– Не знаю, – ответила она.
К счастью, он больше не задавал вопросов. Мужчины отошли к кладбищенской стене, под зеленый навес, установленный там от непогоды. Меир стала бродить среди могил. Она увидела крошечный камень с простой надписью: «Жозефина, 7 месяцев». Она попыталась представить, как сложно было европейским женщинам растить детей так далеко от дома, в этом чужом месте, как часто их молитвы оставались неуслышанными.
Она подошла к небольшой группе надгробий. На каждом было высечено валлийское имя. Здесь лежали Уильямсы, Томасы, Джонсы, которые могли принадлежать к пресвитерианской миссии. Меир достала блокнот и переписала имена и даты. Когда появится возможность, она почитает о них в «Надежде и славе Господа». На одном надгробии была надпись на валлийском. Совсем недавно Меир видела такую же на могиле рядом с могилами мамы и папы. Hedd perffaith hedd. Безмятежность, абсолютная безмятежность.
Тоска по дому накатила внезапно, зажала ее, как стальными тисками. Ей захотелось немедленно вернуться в родную долину. На секунду ей показалось, будто она видит отца, сидящего за кухонным столом. Он читает газету, а рядом дымится чашка чая.
Меир заставила себя посмотреть на белые пики Гималаев и облака, плывущие по голубому небу. Может, Эван и Нерис Уоткинс тоже стояли на этом месте и смотрели на этот пейзаж. Наверное, Нерис тоже тосковала по дому, и ее тоска была намного сильнее, поскольку в те дни связаться с родным домом было гораздо сложнее, чем сейчас. Здесь, в Индии, Меир впервые почувствовала эмоциональную связь с бабушкой. Она бродила по кладбищу, пока полностью не обошла его и не вернулась к входу. Меир испытывала разочарование – ничего интересного, кроме нескольких валлийских имен на надгробиях. Церинг и его дядя сидели под навесом, болтали и курили кальян. Она уже собиралась подойти к ним, когда заметила мемориальную доску на стене.
«В память о Метью Александре Форбсе из Колледжа Святого Иоанна, Кэмбридж, пропавшего на Нангапарбате[14]14
Нангапарбат («Голая гора», 8126 м) – девятый по высоте восьмитысячник мира. Расположен в северо-западной части Гималаев.
[Закрыть] в августе 1938 года в возрасте 22-х лет» – прочитала Меир.
Она точно не знала, что такое Нангапарбат и где это находится, но она догадалась, что это гора. Двадцать два года? Этот Метью был очень молод.
– Мэм, уже уходите? Нашли что-нибудь? – спросил Церинг.
Меир покачала головой.
– Судя по именам, здесь похоронено несколько выходцев из Уэльса, но они никак не связаны с моей семьей.
Сонам внимательно посмотрел на нее. Несмотря на преклонный возраст, он сохранил ясность ума. Сейчас его глаза смотрели настороженно и проницательно. Он что-то пробормотал. Церинг пожал плечами и перевел для Меир:
– Он спрашивает, почему вы сразу не сказали, что интересуетесь людьми из Уэльса?
Меир растерянно поморгала.
Сонам встал и жестом пригласил следовать за собой. Старик вышел из ворот кладбища и бодро зашагал вниз по узкому переулку. Меир и Церинг едва поспевали за ним. Меир впервые была в этом квартале старого города, поэтому с любопытством смотрела на потрескавшиеся от времени каменные стены. Большинство домов были непригодны для жизни. Навстречу шла женщина с охапкой хвороста на голове. Она поздоровалась с Сонамом, когда они поравнялись.
Переулок вывел их к тупику и двум заброшенным зданиям. Первое было простым каменным сооружением с большими окнами. Все проемы были заколочены старыми досками. Меир вновь испытала разочарование: меньше всего покосившаяся хибара напоминала валлийскую церковь. От дома напротив остался фасад с дверью. Но именно эту дверь открыл перед ней Церинг. За стеной оказался небольшой мощеный двор, по периметру которого стояло несколько одноэтажных домов. Двор почти полностью зарос сорняками, в окнах не было стекол. В одном из дверных проемов появилась тощая собака и настороженно посмотрела на них желтыми глазами.
Церинг и Сонам о чем-то посовещались между собой.
– Дядя помнит старую миссию. Тогда была еще школа и клиника. Вон там стояла Уэльская церковь. Потом ее переделали в индуистский храм, а новую христианскую построили чуть дальше. От тех времен тут ничего не сохранилось, – пожал плечами Церинг.
Еще в Лехе Меир заметила, что этот человек был напрочь лишен оптимизма и ко всему относился скептически.
Сонам несколько раз мотнул головой, приглашая ее повнимательнее осмотреть заброшенное здание. Обходя собак, Меир по очереди заглянула в крошечные комнаты. Первые две были пусты, если не считать пучков травы, проросшей сквозь пол, а также мусора и обрывков мешков, но в третьей оказались полусгнившие фрагменты мебели. Один кусок даже удалось опознать. Это была школьная парта с откидывающейся крышкой и полочкой для книг. Такие же парты были и в начальной школе Меир. Она нагнулась, чтобы поставить парту на ножки. Древесина рассыпалась трухой в ее руках. Под ногами валялись остатки книг. Обрывки страниц кое-где были прикрыты распухшими от влаги обложками. Меир подняла один такой книжный труп. Страницы превратились в серую массу с фиолетовыми разводами.
Это был валлийский Псалтырь.
Меир подняла голову. Когда она шла сюда, ее посещали мысли о том, что эти двое просто хотят угодить ей, проводив в место, которое могло быть любой из многочисленных религиозных миссий в Ладахе или вообще не иметь никакого отношения к Церкви. Но теперь она поняла, что ее привели куда надо. Семьдесят лет назад Эван Уоткинс читал проповеди в часовне через дорогу, а его жена учила детей, вероятно, в этой комнате. Меир наклонила голову, пытаясь расслышать голоса прошлого, но услышала только лай собак и шум на дороге.
– Я искала это место, – тихо сказала она своим спутникам.
Псалтырь с тихим шелестом выпал из ее рук.
Они вышли на свежий воздух. Сонам взял Меир за руку. Он стал что-то говорить на певучем, как у птиц, языке. Старик пристально смотрел ей в глаза. У него не было зубов, лицо покрывала сеть глубоких морщин, но внезапно он показался Меир гораздо моложе своих лет.
– Переведите, пожалуйста, – попросила она Церинга.
– Он помнит учительницу. Она была очень добрая. Угощала детей яблоками и пела с ними песни. Он был тогда совсем маленьким мальчиком.
Это была Нерис Уоткинс, которая последовала за своим мужем в Индию и привезла на родину свадебную шаль и таинственную прядь волос.
– Вероятно, это была моя бабушка. Спросите, не помнит ли он ее имя? Что они пели?
Тик, сотрясавший тело старика, был красноречивее любого ответа, но он снова заговорил, показывая жестами коробку и изображая, с каким трудом он эту коробку нес. Старик с удовольствием вспоминал прошлое. Отец Меир тоже с радостью погружался в мысли о прошлом. Церинг похлопал дядю по плечу и, видимо, попросил говорить не так быстро.
– Он говорит, здесь было радио. Ему нравилась музыка. Приемник был вот таким огромным и тяжелым. Четыре мужчины грузили батареи от радио на телегу и везли к реке, чтобы подзарядить от генератора. Потом все собирались и слушали радио с очень серьезными лицами. Детям было смешно, но им не разрешали смеяться. В Европе шла война. А потом война была в Азии.
Эван и Нерис слушали новости по радио. Керосиновые лампы отбрасывали причудливые тени на стены и потолок. Эта картинка яркой вспышкой пронеслась в голове. Меир смогла отчетливо представить Эвана в черной сутане и Нерис, которая всегда носила фартук поверх простой юбки и вязаной кофты.
– Да, – кивнула она. – Ничего не изменилось.
В заброшенном здании больше не на что было смотреть. Но Церингу было интересно, и он заставил ее сделать еще один круг. Они заглянули во все комнаты, но не обнаружили ничего достойного внимания. Сонам выглядел уставшим и разбитым, словно воспоминания забрали у него всю энергию. Меир осторожно положила свои руки ему на плечи.
– Спасибо. Я рада, что пришла сюда.
Они возвращались по переулку, Сонам шел медленно, опираясь на руку племянника. Темнело. В окнах домов зажигался свет. Вначале все было хорошо, но потом лампочки стали мигать и гаснуть – снова отключили электричество. Погас и уличный фонарь, одиноко маячивший впереди. Меир и ее спутники остались стоять под темно-синим небом. Церинг полез во внутренний карман за фонариком. Чтобы не упасть, старик оперся на плечо Меир, она взяла его за руку. Тонкий луч фонарика выхватывал из темноты ямы и камни, упавшие со стен домов. Осторожно обходя препятствия, они продолжили путь. На перекрестке Меир попрощалась с мужчинами и повернула в сторону гостиницы. Деньги, которые она протянула Сонаму, в мгновение ока исчезли в прорези халата. Он взял Меир за запястье и по-птичьи наклонил голову, чтобы в сгустившихся сумерках лучше разглядеть ее лицо. Церинг перевел в последний раз:
– В те времена жизнь здесь была тяжелой. Всем приходилось несладко, но кому-то везло больше. Все как всегда.
Старик пытался сказать, что здесь, в Лехе, судьба была благосклонна к Эвану Уоткинсу и его жене. Что они были счастливы. Меир поняла его. Она пожала руки обоим мужчинам.
Церинг улыбнулся. Белые зубы сверкнули в темноте.
– Если хотите узнать историю шали, отправляйтесь в Кашмир.
– Так и сделаю.
– Счастливого пути! – пожелал он.
Они попрощались. Мужчины развернулись и медленно побрели по пустынной улице. Внезапно зажегся фонарь, и к ним присоединилась пара теней, бесшумно скользящих по столетним каменным стенам.
Глава 3
Индия, 1941 год
Он взял свечу и ушел за ширму. Ширмой они называли деревянную раму, оклеенную коричневой бумагой, которая отделяла умывальник от остальной комнаты. На бумаге появились причудливые тени. Нерис отвернулась, чтобы не видеть, как моется муж. Ее взгляд бесцельно блуждал по неровной стене, пока не сфокусировался на простом деревянном распятии, которое висело рядом с кроватью.
Когда он нес свечу обратно к кровати, желтый огонек начал мерцать и едва не потух. Свеча вновь стояла на ночном столике – значит, все в порядке и можно лечь на спину. Матрас, набитый шерстью яка, привычно зашуршал. Эван взял Библию, которая всегда лежала рядом с его подушкой. От него пахло мылом и едким мужским потом. Он опустился на колени рядом с кроватью. Нерис хотела присоединиться к нему в молитве, даже откинула одеяло и попыталась сесть на кровати, но Эван остановил ее:
– Господь все видит. Он не будет сердиться. Тебе нужно отдыхать, Нерис.
– Я в полном порядке, – пробормотала она, но осталась лежать. Она слушала, как он читает на валлийском строки из Книги Иова. Когда он замолчал, Нерис подумала, что молитва закончена, и произнесла «аминь», но поспешила. Муж продолжил молиться про себя. Иногда она тоже пыталась творить беззвучные молитвы. Помимо прочего она просила у Бога сделать ее лучшей женой.
Наконец Эван вздохнул и поднялся на ноги. Снял толстый халат, повесил его на крючок, затем откинул одеяло, позволяя лезвию холодного воздуха проникнуть в недра постели. Возникла секундная пауза, фигура, облаченная в полосатую фланелевую пижаму, нависла над кроватью. Он словно усилием воли заставлял себя лечь рядом с ней.
– Ты готова ко сну? – спросил он.
– Да, – ответила она.
Он задул свечу и укрылся одеялом. Матрас прогнулся под его весом. Нерис напрягла мышцы ног, чтобы не позволить себе прильнуть к мужу. Ей было грустно, внутри поселилась ужасная пустота. Ей хотелось ощутить тепло его тела и нежные объятия, которые лучше любых слов могут залечить душевные раны, но сегодня был трудный день и она не хотела беспокоить мужа.
– Доброй ночи, дорогая, – сказал он.
– Доброй ночи, Эван, – тихо отозвалась она.
Скоро он заснет. Сцепив пальцы под грудью, она лежала с открытыми глазами и вспоминала ушедший день.
Работа с маленькими детьми приносила большую радость. Малыши надевали школьные фартуки поверх своей рваной одежды. Сидели очень тихо и внимательно следили за тем, как она пишет слова и цифры на доске. Один, два, три. Сапоги, шляпа, яблоко, рука. Они стойко выносили и эту скуку, и чтение вслух Библии, чтобы потом можно было петь песни, танцевать и играть в ладошки. Дети на свой лад распевали «Апельсины и лимоны» и «Фермер в долине». Нерис пыталась повторить то, что они пели. Дети громко смеялись, когда она пыталась говорить на их языке. Иногда она вместе с детьми придумывала простые песенки. Нерис играла на фисгармонии, дети подыгрывали на барабанах, свистульках и бубнах, и тогда слова вообще были им не нужны.
Со старшими было сложнее. Нерис знала, что они приходят в школу только ради бесплатных обедов. В миссии кормили супом, давали рис и рагу из чечевицы. На уроках подростки вертелись, перешептывались между собой и пропускали мимо ушей все, что она говорила. В три часа заканчивались занятия, и они веселой гурьбой мчались через двор на волю. Дети не учились, а отбывали повинность. И это несмотря на то, что остаток дня они будут работать в поле или за ткацким станком. Она надеялась лишь на то, что еда и минимальная медицинская помощь, которую она могла оказать, компенсируют эти два часа взаимного непонимания. Она лечила их кашель, конъюнктивит, разные детские болячки, а они за это делали вид, что слушают ее уроки. Все дети переставали ходить в школу в возрасте восьми-девяти лет. Родители предпочитали, чтобы их «лишняя пара рук» не тратила время зря.
Нерис прислушалась к медленному и глубокому дыханию мужа. Если честно, она старалась не терять оптимистического настроя, но с каждым днем усиливалось ощущение того, что здесь они – пара невежественных чужаков – только зря теряют время и напрасно пытаются победить примитивный быт и чужой язык и проникнуться многовековой историей.
Разумеется, Эван не согласится с тем, что они невежды. Он считал, что в мире существует только одна истина, и нести эту истину язычникам – дело первостепенной важности. Нерис не разделяла точку зрения мужа. Может, она теряет веру в Господа? Только под надежным покровом темноты и одеяла она могла позволить себе подумать об этом. Неприятный холодок пробежал по спине Нерис. Разве может жена миссионера не верить в Бога?
По иронии судьбы, именно Индия подвела ее к пропасти сомнения. В Уэльсе все было просто и понятно. Нерис ходила на педагогические курсы, познакомилась с преподобным Эваном Уоткинсом, который приехал в отпуск из индийской миссии. Бог, в которого они оба верили, был неотъемлемой частью их жизни. Он был благословением, которое произносили перед едой, молитвой перед сном – за семью, за страждущих, за Короля и Королеву и несчастных язычников. Бог был часовней по воскресеньям, толстой черной Библией, нонконформистскими гимнами и целым жизненным укладом, который она признавала приемлемым и комфортным. Даже после того как Эван сделал ей предложение (она молилась о том, чтобы он позвал ее замуж), во время непродолжительной помолвки и после свадьбы, в течение медового месяца в Англии (она не будет останавливаться на этом сейчас) и во время приготовлений к поездке в Индию она никогда не сомневалась в правильности своих поступков, и ее вера была крепка как никогда. Эван услышал призыв стать миссионером, и она гордилась тем, что сможет сопровождать его. Всеми силами она будет поддерживать его, и вместе они добьются успеха.
В Шиллонге, центре пресвитерианской благотворительной миссии в Индии, они прожили первые три месяца своей супружеской жизни. И эта жизнь была не очень сложной. В миссии была большая школа, в которой преподавание велось на высоком уровне, а местные семьи готовились к принятию христианского послания, на котором в основном выстраивалась школьная программа. В часовне регулярно отправлялись службы для семей миссионеров и внушительного числа новообращенных. Был и фельдшерский пункт для оказания первой помощи и лечения легких недомоганий, классы для занятий по домоводству, гигиене и овощеводству для местных женщин. Нерис с удовольствием работала там. И все это поддерживалось маленькой, но организованной религиозной коммуной. Миссия даже открыла больницу, где принимал квалифицированный врач. Чаще всего туда обращались роженицы, чтобы в безопасности и чистоте произвести на свет ребенка. Там же помогали тем, у кого началось заражение крови, прокаженным, больным туберкулезом, бешенством и другими шокирующими заболеваниями, распространенными в Индии. Нерис видела, что они с мужем делают пусть и незначительное, но нужное дело.
Индия потрясла ее. Все ее представления об этой стране оказались блеклыми миражами по сравнению с действительностью. Изнуряющая жара, от которой трескалась кожа, толпы людей, муссонные дожди, льющие стеной, вонь, выбивающаяся из каждой щели, мошкара, искалеченные тела и неприкрытая нищета – вот что она видела каждый день, и это сводило ее с ума. Нерис пыталась поделиться своей тревогой с мужем, но Эван только сердился:
– Мы приехали сюда работать, дорогая. И будем работать, с Божьей помощью. У нас нет времени на эгоизм или жалость к себе.
Она хотела возразить, сказать, что не боится работы, что эгоизм ей тоже не свойственен и ей всего лишь хочется поговорить о том, что они оба видят каждый день. Но она приказала себе молчать. Эван не хотел ничего обсуждать, кроме ежедневных обязанностей. Он с головой погрузился в работу, но его упрямство и нежелание замечать очевидное были очень подозрительными. Вероятно, он сам боялся, что размышления могут завести его неизвестно куда.
Как бы то ни было, замешательство Нерис не продлилось долго. Со временем она научилась видеть не только убожество и нищету, но и поразительную живучесть и стойкость этой страны. Индия похожа на младенца – слабого, беззащитного, но обладающего сильнейшим инстинктом жизни. Желание жить мелькает в глазах нищего, когда он протягивает сложенные горстью руки и получает самую мелкую монету. Этот же инстинкт заставляет женщин с утра до вечера гнуть спину в поле, мужчину – сидеть целый день у пыльной дороги, топить торфом маленькую печь и продавать вкусный чай. Нерис взяла за правило заходить к одному такому продавцу во время ежедневной прогулки и выпивать чашечку чая, сидя на трехногом табурете. Продавец усаживался прямо на пыльную обочину. К сожалению, она не могла даже представить себе, что кто-то из этих людей примет христианскую веру. Им не требовалось утешение, они попросту не замечали своих бед и верили в своих богов. Еще один, христианский, ничего не мог изменить в их жизни.
Она всеми силами боролась с собой, но зерно сомнения быстро пустило корни в ее душе.
Эван работал с утра до ночи: проповедовал, писал письма, читал и ездил в отдаленные деревни. В основном Нерис занималась тем, что преподавала в школе и пыталась договориться с домашней прислугой, чьи ухмылки и подчеркнутая вежливость выводили ее из себя. У нее было много свободного времени. Она начала помогать в госпитале. С медсестрами было гораздо веселее, чем с женами миссионеров. Ее любимым занятием стала помощь в родильном зале. Нерис помнила первые роды, на которых она присутствовала, словно это было вчера. Роженица была моложе Нерис и уже родила двоих детей. Женщина мучилась и кричала долгих два часа, все это время Нерис вытирала ей лицо губкой и, как могла, старалась успокоить ее. Но как только ребенок появился на свет, мать протянула к нему руки с улыбкой, которая озарила всю комнату. Нерис вынуждена была отвернуться, чтобы вытереть набежавшие слезы полотенцем.
При мысли о ребенке руки Нерис сами собою опустились на живот, который сейчас ощущался дряблым. Она запрещала себе делать это жест, но безуспешно. Прошло меньше месяца с тех пор, как ее первая беременность закончилась выкидышем, и она уверяла себя, что совсем скоро снова будет вынашивать ребенка. Она чувствовала себя больной и измученной. Она так долго не могла зачать первого, но все будет хорошо, правда? Если только на нее не пала кара Господня за то, что она не верит в Него. Нерис мрачно улыбнулась в темноту. Если она не верит в Бога, то почему воспринимает свои беды как Божью кару? «Подумай о чем-нибудь другом», – посоветовала она себе. Эван вздохнул во сне и повернулся на другой бок, спиной к ней. Когда Эвану предложили поехать в Лех и заменить там пастора, умершего от дизентерии, он долго объяснял Нерис, что они могут отказаться. Миссионерство – это в первую очередь зов души и желание нести людям добро, а не выполнение чьих-то приказов. Также он предупредил, что жизнь там будет очень сложной. Лех находится высоко в горах, туда ведут только две дороги, да и те на полгода оказываются в снежном плену. Там почти нет европейцев, нет больницы, а местные жители, наверно, еще менее восприимчивы к слову Господа, чем жители Шиллонга.
Нерис тогда посмотрела ему в глаза.
Эван хотел поехать именно потому, что будет очень сложно. Лех даст ему шанс продемонстрировать миссионерское рвение перед Господом и начальством. Лех станет местом великого самоотречения для преподобного Эвана Уоткинса. И Нерис поняла, что бедный Эван на самом деле был невысокого мнения о себе. Он сомневался в себе, в своих способностях, его не устраивали те достижения, которые у него уже были. Тяжелый труд и суровые испытания, наверное, должны компенсировать нехватку самоуважения и любви к себе. Он даже отказывался от пищи. Нерис старалась придумать для него питательные блюда, чтобы хоть как-то поддержать тающие силы. Муж был изможден, щеки впали, скулы резко выступали на худом лице. Он часто болел, его мучила лихорадка и боли в желудке. «Я буду любить тебя еще сильнее, – мысленно поклялась она, – чтобы вернуть ту любовь, которую ты сам у себя отнимаешь».
Нерис погладила его по щеке и поцеловала в лоб.
– Конечно же мы поедем. Я буду очень разочарована, если мы этого не сделаем. Это путешествие станет настоящим приключением.
Она слышала страшные легенды о дороге из Манали в Лех.
Ночью, когда они лежали в постели, Эван взял ее за руку и прошептал:
– Дорогая?
Это был его условный знак. Нерис придвинулась ближе, собирая ночную сорочку на бедрах, и прошептала:
– Да.
Она специально сказала это у самых его губ, так, чтобы он почувствовал тепло ее дыхания. Пожалуй, он не считал их соития греховными. В конце концов, они были женаты! Преподобный Джеран Рид, его друг и учитель, сочетал их браком в церкви перед лицом Господа. Но… Наверное, проблема была в том, что он стеснялся получать удовольствие. Он никогда не стремился продлить их соитие или усилить приятные ощущения. Он не ласкал ее тело и старался как можно быстрее закончить. Нерис не задумывалась, заслуживает она эти приятные минуты или нет, но с самого первого раза она поняла, что ей нравится близость. Вначале она пыталась представить себе, каким бы был их брак, если бы Эван относился к плотским утехам точно так же, как и она. Наверное, они бы не выбирались из постели. Но после двух лет замужества она научилась усмирять свои фантазии.
Эван принял приглашение поехать в Лех, и чета Уоткинсов отправилась в долгое путешествие в Ладакх. Несмотря на удушающую жару равнин, контрастирующую с прохладой Шиллонга, Нерис понравилось ехать на поезде и в Калькутту, и в Дели. На каждой станции их вагон штурмовали продавцы с корзинками, в которых лежали порции риса и кари, разносчики чая звенели маленькими колокольчиками, женщины умоляюще протягивали к пыльным окнам корзины со спелыми фруктами. Нерис купила всего понемногу и разложила съестное на белой салфетке – специально, чтобы соблазнить Эвана, который всю поездку просидел, уткнувшись в книгу. А затем она часами смотрела на Индию, проносившуюся за окнами поезда. Рисовые поля, тележки, запряженные буйволами, глинобитные домики сменялись душными городами с нарывающими волдырями трущоб и многоэтажек, за ними появлялись лагеря, где целые семьи жили под рваными брезентовыми навесами почти что на железнодорожном полотне; дым от бесчисленных пожаров рассеивался в смрадном воздухе. Затем пейзаж резко менялся: вновь тянулись зеленые рисовые поля и светло-коричневые пятна вспаханных огородов. Словно чумазых городов и вовсе не существовало.
В Дели они остановились в доме миссионера, где Нерис наконец узнала об эвакуации британского экспедиционного корпуса из Дюнкерка. В Дели ее ждали письма от родителей. Они писали о налетах вражеской авиации, дефиците продуктов и двух маленьких мальчиках из ее школы, которые погибли во время боевых действий. Привычный, любимый мир был в смертельной опасности, в то время как она сама находилась в непонятной и чужой стране. Она с тревогой думала о родных, о своем доме, а работа в Индии казалась ей теперь чем-то совершенно неважным и ненужным. Нерис очень хотела вернуться домой, ей было страшно, она тосковала так, что испытывала физическую боль. Однажды Эван застал ее у открытого окна. Нерис не могла дышать и жадно хватала ртом горький от копоти воздух. На полу валялся недовязанный шерстяной носок и спицы. Она знала, что Лех – холодное место и на пути к нему предстоит преодолеть мили горных дорог. В этой жаре Нерис постепенно перестала понимать смысл слова «холод» и безотчетно отдалась паническому страху – у них было мало теплых вещей.
