Текст книги "И все-таки море"

Автор книги: Ростислав Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

А третий случай произошел зимой, в Мурманске, полярной ночью. Мы с другом Левой Морозовым из ресторана "Арктика" возвращались на судно. Мороз был градусов за тридцать. И у железнодорожного переезда видим: на рельсах человек лежит. Рядом будочка дежурная оказалась, оттащили туда бедолагу, пожилая стрелочница поохала-поахала и успокоила нас: "Бог вас наградит, милые. Ничего, отлежится..."

Меня Бог вознаградил через пять минут. Шли мы, оживленно беседуя, я по шпалам. И вдруг слышу: "Славка, полундра!" – Лева меня хватает за руку и дергает на себя. Тут же мимо пронесся маневровый паровоз...

Как-то в минуту размышлений о смысле жизни и о том, как он трансформируется в сознании и поведении разных людей, я смоделировал, как принято сейчас выражаться, для себя такую схему причин алкоголизма. В первом приближении, предположил я, пьющее человечество можно разделить на две равноценные группы (или вида?). Самые рьяные алкаши – простые работяги, так и не прикоснувшиеся к сфере духовного, или же, наоборот, творческие интеллигенты, объевшиеся разговорами о "художественности" или самой этой художественностью.

Забавно-печальный эпизод, иллюстрирующий первую категорию моей "классификации", рассказал один бывший моряк. Попал он на приемку нового траулера, строящегося на крупном южном заводе. Там почему-то оказалось несколько японцев, то ли заказчиков, то ли консультантов. Ошеломленные, они спросили главного инженера: "Как вы можете сооружать морские корабли в таких сложных условиях?" Они имели в виду повальную пьянку на заводе. Пронос водки на территорию, конечно, был запрещен, но в заборе проделали дыры, через которые и пополнялись запасы горячительно-увеселительного. В напряженные дни штурма месячного или квартального планов директор и главный инженер лично становились у заборных дыр и принимали бутылки, чем заметно оздоровляли обстановку в цехах...

Печального тут гораздо больше. Мы уже свыклись с этим, а потому особенно четко ощущаешь дикость обстановки, если на некоторое время оторвешься от нее. Вернувшись из дальнего, хотя и не шибко долгого рейса, я с понятным волнением торопился на встречу с родимой землей. И сразу за воротами Ленинградского порта увидел первого соотечественника. Прислонившись к стене проходной, икая и качаясь, пытался удержаться на ногах перебравший ханурик. И ведь что интересно: он внутрь рвался, торопился к началу рабочей смены, а вахтер его не пускал...

Улыбка даже сквозь слезы полезна для здоровья (полагаю, только что улыбнулся). Если же вернуться к моим теоретическим рассуждениям по данной проблеме, то надо признать, что, деля людей на две категории для объяснения приверженности к пьянке, я проблему, несомненно, упрощал. Хотя, припоминая, какой практический вклад в это дело внес сам, должен признать, что в молодости, видимо, был художественной натурой, ибо в основном напивался от избытка сил и полноты жизни (встречи с друзьями, любовь, хорошее настроение), а в зрелом возрасте духовно иссяк и если изредка "приобщаюсь", то от душевной пустоты, горечи, потерь, болезней (разлуки, творческие неудачи, скверное самочувствие).

Впрочем, сегодня, в середине 90-х годов ХХ столетия, моя страна глушит "горькую" и благодаря заботам правителей. Произведя несложные подсчеты, можно определить, что "поллитрованец", как выражается один мой знакомый, имеет цену трех-четырех батонов белого хлеба, то есть по тарифам начала восьмидесятых – 60-80 копеек...

Глава эта "О хмелю" следует после того, как я поразмышлял о гордой и тяжкой профессии капитанской. Не хочется привлекать в качестве примеров подвиги этих уважаемых тружеников, но опять-таки – не выкидывать же из песни...

В 1952 году я три месяца, поздней осенью, проплавал на небольшом морском буксире. Тогда Северное пароходство было буксирно-лихтерным, так министерство улучшало финансовые показатели. Капитана у нас Федей звали невысокий, кругленький, с абсолютно лысой головой. Я на судне ведал бухгалтерией и по ведомости на зарплату аккуратно удерживал с него 33% максимум выплаты алиментов. Но на "газ" ему оставалось. Стояли мы как-то в Лиинахамаари. Ночь полярная, темнота, холод. Вечером приходит радио из пароходства: бросить выгружающийся лихтер и срочно идти в Мурманск за другим. Я на вахте стоял, иду к "мастеру" – вдрабадан пьяный, спит. К старпому сунулся – не растолкать. Второго помощника все же разбудил: "Помоги только из порта выйти!" Вышли в море, второй ушел досыпать, а я две вахты, восемь часов, вел буксир и разбудил капитана уже в Кольском заливе. Так он мне чуть руки не целовал: "Спас, родной! И без того мне телегу вешают!" Лет через двадцать услышал я другой рассказ про Федю. Он уже в загранку ходил, на отходе из Вентспилса вахтенный штурман приходит будить его: "Лоцман на борту!" Подождал вахтенный на мостике и опять пошел в каюту. Нет капитана. Поискал, а он в шкафу-рундуке стоит, притаился...

Да что там, у меня в загашнике еще десяток историй на ту же тему наберется. Моряки начинают приобщаться к пьяночке в долгих океанских рейсах – кто имеет доступ к крепкому. Или при нудных, затянувшихся стоянках.

Костя так погиб, я его помню еще мальчиком, румяным и застенчивым, на аккордеоне хорошо играл и покорил меня внутренней, природной интеллигентностью. За полгода до смерти пришел в гости, попросил достать учебник по мореходной астрономии: "Планируют на большой теплоход перевести, надо позаниматься!" С удовольствием надписал ему книгу. А он по ошибке выпил, когда запасы вышли, полбутылки проявителя или закрепителя: старпом хранил реактивы в таре из-под бренди.

Костя не вынес. Как и другой мой бывший ученик – ясная голова, умница, моряк отменный, шустрый и точный. На переходе от Локса до Таллинна (30 миль, три часа) ночью упал за борт, или прыгнул.

Трагические эти факты так или иначе связаны с проблемой человеческой ограниченности. И здесь хотелось бы поднять голос в защиту морского люда. Или, точнее, в его оправдание.

Ограниченность человека – следствие его оторванности от людей, от общества. Не единственное следствие, а наиболее очевидное. Но разобщенность людей в сухопутной жизни ничуть не меньше, а чаще – более ярко выражена, чем в море. Большой современный дом – не корабль. Давно замечено, что нередко люди даже соседей по лестнице не знают по фамилиям. Приходит и к сухопутным свой "Большой Серый", как называл морскую тоску Юхан Смуул, хватает костистой лапой за душу. Но ведь моряк всегда имеет по крайней мере надежду вернуться домой, на берег – и тогда станет ему лучше. Или наоборот – уйти от земной тягомотины в просторы морей. Даже в суете и суматохе стоянок моряки находят отраду, так как знают: потом, в рейсе, будет однотонно-монотонно. А в рейсе отдыхают от сутолоки и бестолковщины берега...

И получилось у меня совсем не так, как задумал. Хотел оправдать моряков, а вышло – еще раз обвиняю их. Выходит, что им легче и проще, и доступнее расширять душу и успокаивать дух свой, чем большинству человечества, ибо большинство все-таки на волнах не качается и не имеет возможности так резко менять обстановку и уклад жизни.

Однако, как сказал великий Дарвин, "ищем только истину, насколько наш ум позволяет ее обнаружить".

...Не только о морском люде душа болит. В том же пункте "Устьянского правильника" и в уже начатой мною цитате окончание о других: "Вняться надобно всякому мастеру, какова напасть пьянство. Ум художному человеку сгубит, орудие портит, добытки теряет. Пьянство дом опустошит, промысел обложит, семью по миру пустит, в долгах утопит. Пьянство у доброго хитрость отымет, красоту ума закоптит. А что, скажешь, пьянство ум веселит, то коли бы кнут веселит худую кобылу".

Сейчас шумно и пышно отмечают столетие С. Есенина. Уже пятнадцать лет толкаются у микрофонов и на экранах "друзья-товарищи" В. Высоцкого. Недавно мне рассказали, как погиб чудесный поэт Н. Рубцов: не вынеся его загулов, поэта задушила любимая женщина. Мне думается, самое горькое, когда эта напасть "ум художному человеку сгубит". И прощаясь с теми, чьи стихи и песни, картины и музыка чья веселили опечаленных, заставляли задуматься легких умом, люди, увы, стараются не вспоминать, как мало сделали они, чтобы удержать, защитить, спасти художного человека от гибели...

* V *

"Сквозь годы, что нами не пройдены

Сквозь смех наш короткий и плач,

Я слышу: выводит мелодию

Какой-то грядущий трубач!"

Песня

КОГДА ДОРОГА ПРОЙДЕНА...

Одна запись из давнего дневника:

10.04.83. Восход солнца на подходе к Гибралтарскому проливу: в дымке большой выпуклый шар. Как-то один редактор говорил мне: "Если будешь писать нам, давай чего-нибудь посущественней, чем восходы и закаты!" А такой восход существенней многого в здешней жизни. Как сейчас – все вокруг в призрачной вуали, и судно не по воде бежит, а плавно летит сквозь этот прозрачно-туманный слой. "Будто был живой этот вьюжный слой..." – мои стихи пятьдесят седьмого года, возникшие после метели и горькой любви. Той женщины уже нет среди живущих, и вот как неожиданно отозвалось впечатление от ночи, миновавшей более четверти века назад...

Подобные мысли-рассуждения представляются большинству людей бесполезными и никчемными. Давно заметил, что у мастеров своего дела, далеких от литературы, нередко проявляется пренебрежительное отношение к писателям и их труду: "Пустое занятие!" Композиторов, сочинителей музыки, даже самодеятельной и убогой, ценят гораздо больше. Наверное, все объяснение в количестве: в каждый данный момент любая музыка звучит где-то и услаждает кого-то. А книга выходит однократно, числом в несколько десятков тысяч, и вероятность того, что мою книгу в это мгновение кто-то читает, ничтожно мала. Обидно, конечно, но руки опускать нельзя. Актерам еще хуже, потому как получают оценку своих усилий немедленно – и вовсе не обязательно достойную и доброжелательную.

В литературной среде до сих пор не решен принципиальный вопрос: для кого должен писать-сочинять автор. Для целой группы людей или поколения человеческого, или же для нескольких близких и дорогих. Поэтам-лирикам, правда, полегче, так как чаще всего сочиняют для одной-единственной...

И я сейчас задумался: для кого предназначена эта книга? Наверное, для двух прямо противоположных возрастных категорий, из морского, однако же, племени. Для моих друзей – живущих и в память ушедших. И для молодых, незнакомых мне вовсе, ибо уже пять лет не открываю двери аудитории, не здороваюсь с ними и не учу их уму-разуму. Все равно эти, юные, мне интересны, с ними позже поговорю.

А сейчас – еще дневниковый отрывок:

15.08.84. Прошли Зунд. Переписывал в новую алфавитную книжку телефоны и вдруг понял: нам приходится вычеркивать из памяти не только умерших, а и многих живых, иначе не хватит места в записной книжке и..в душе. Но некоторых вычеркиваем не только от недостатка места, а и от лени, от нежелания поступиться чем-то...

Уже вернувшись, узнал, что ушли из жизни люди, которых знал, видел, ценил – К. Шульженко, В. Тендряков. О смерти В. Высоцкого тоже узнал в море, в июле 1980 года, на пути из Средиземного моря в Ленинград...

А тогда, в восемьдесят четвертом, совсем немного оставалось жить Вале Бондаренко, Диме Данилову, Мишане Вершинкину. Не увижу их никогда, руки не пожму, не вспомним вместе прошлое.

Тем дороже и нужнее здравстивующие.

Конец июня – начало июля 1995 г. Навестил нескольких, как и год назад.

Капитан Геннадий Буйнов уже не в строю "действующих". Когда дозвонился до него, он сообщил с усмешкой в голосе: "Приехал в город за лекарствами... Да нет, я уже на швартовых. "Мотор" забарахлил".

Сдало сердце. Сколько раз за его многолетнюю капитанскую жизнь работал "мотор" на пределе, и ведь не показывал этого капитан, я уверен, загонял внутрь сомнения, гнал из мыслей подозрение о том, что сделал неверный шаг, подал ошибочную команду. Может, и молился какому-то богу: "Пронеси, господи!" Никто про такое не знал и не узнает.

Не стал я говорить Гене громких слов, про себя лишь произнес: "Держись, капитан!"

А у Алексея Алексеевича, теперешнего оператора ЦК, полгода назад умерла жена. Знакома была нам всем, Леша нашел ее в годы учебы поблизости от нашего общежития.

Поговорил и с ним, тоже по телефону. Он ни словом не обмолвился о своем горе. Через полчаса я узнал от других про это, позвонил ему снова. У Леши остались дети и внуки, о них он теперь сразу упомянул. Находит опору и смысл жизни в родных и близких, все закономерно.

И опять пришлось мне в уме попросить: "Держись, капитан!"

Второго июля, в воскресенье, мы отметили День моряков на даче у Геннадия Буйнова. Пришли Алексей Алексеевич и Виктор Александрович. В прошлом году он злой был зело, сегодня – помягче, улыбчивей. Соседи дачные собрались, заслуженные летчики времен войны. Признались нам: "Геннадий у нас тут старейшина, капитан! Уважаем очень!" Маслом по сердцу мне это признание пришлось.

Всех вспомнили-помянули за щедрым праздничным столом.

И с Валей Митко повидался. Все тот же, с широкой улыбкой и говорливый. Рассказал одну байку из своей биографии. На первом курсе, когда Валька был сосунком-салажонком, старослужащие из "нулевого" набора разузнали о том, что мама прислала Вале денежный перевод, и пригласили его в пивнушку на 17-й линии. Там получился какой-то шухер, один из новых знакомых Митко приложился к физиономии милиционера. В результате Валю назначили к отчислению из училища (кажется, он принял активное участие в "разборке", защищая старших товарищей). Но Федя Клюшкин, один из главных героев сражения, пришел к начальнику, М.В. Дятлову, принял всю вину на себя, поручился за Вальку – и наш "миллионер" остался в ЛВМУ.

Друзья приняли мое намерение написать книгу про них без особых восторгов, но и без протестов. Черновые главы кое-кто прочитал, пока я был в Питере, зубодробительной критики не было. Впрочем, я и ожидал подобной реакции, литературными персонажами они вряд ли мыслили становиться. Однако о наших временах вспоминали тепло, с улыбками.

Была у меня всего одна встреча, принесшая сожаления. Провел вечер с товарищем из нашей "толпы", ночевал у него. Утром, когда выходили, он вынес угощение дворовым кошкам, те его поджидали у подъезда.

Жалеет бездомных. Для меня это всегда было высшим показателем нравственных качеств человека. Жалостливость – категория нынче не модная. Кошек-собачек жалеть? Это когда людей убивают тысячами – на войне и в подворотнях, когда детей расстреливают и жгут? Так мне могли бы возразить ярые гуманисты-демократы.

А я с ними не спорил бы. Не вижу тут никаких противоречий. Доброта, теряемое качество, проверяется подчас уколом в сердце при виде несчастного, невиноватого животного. Которое мы "приручили", как говорил герой Сент-Экзюпери.

...Но тот вечер с товарищем принес мне огорчение. Не назову его имени, даже псевдонима не дам. И вот почему.

Он мне поначалу много забавного из прошлого напомнил. Но не могли мы не коснуться положения в нашей стране...похоже, впервые в этой книге придется затронуть политические проблемы.

Мой друг сразил меня, заявив, что не верит в возможность России вырваться из ямы. "Почему?" – спросил я. "А потому, – последовал ответ, что народ русский ни на что толковое не способен. Воспитали его коммуняки, и в теперешнем бардаке он ведет себя соответственно. Ничего не умеет, ничему и не научится". И позже еще сказал, что завидует мне, так как я живу в "цивилизованной стране", он со мной поменялся бы местами жительства.

И здесь спорить я не стал. Понял – бесполезно. Не напомнил ему, что ведь он много лет состоял в партии, и это, ясно, помогало ему в продвижении по службе. Не стал спорить, хотя просились слова: "Тебе легче сейчас жить? Ты гордишься тем, что вышел из партии? И уверен, что во всем, случившемся со страной, виноват ее народ?"

Да Бог ему судья. Не стану обвинять. Как никогда не обвинял женщин, которые приносили мне боль, обиду, горе.

Друзья обиделись бы, узнав, что я их сравниваю с женщинами. Да ведь не в том дело. Товарищ тот был рядом со мной шесть лет. И объявил вечером, когда я признался, что считаю годы учебы в ЛВМУ самыми счастливыми в жизни: "А я – нет! Дураком тогда был. Ты вот в своей рукописи утверждаешь, будто мы в первый шторм поняли, что бороться с качкой и морской болезнью надо работой, трудом. Неправда! Мы тогда об одном мечтали: как под юбку к девке залезть!"

Грустно мне стало, когда вернулся в Комарово. Тут еще вдруг объявился знакомый по прошлому году бездомный несчастный, старый пес. Без задней ноги, без левого глаза, с отмороженными или обрезанными ушами. Он тихо лежал у нашей калитки, я с ним поздоровался и после ужина вынес мешочек пищи. Он медленно и недоверчиво понюхал и проглотил принесенное не жуя. И испуганно дернулся, когда я протянул руку. Я с ним поговорил пару минут, и тогда пес слабо и робко вильнул хвостом.

Затуманились мои очи. Но подумал сразу о друге, что утром вынес угощение кошкам, сообщив: "Они меня хорошо знают".

И я простил товарищу вчерашние его заявления. Русский народ на него тоже не обидится. Но хвостом вилять не станет...

Чем дольше живем мы,

тем годы короче,

Тем слаще друзей голоса.

Ах, только б не смолк

под дугой колокольчик,

Глаза бы глядели в глаза!

Песня эта звучала в памяти, когда уезжал очередной раз из Питера. Напоминающий о прекрасных былых годах колокол звенит в моих ушах сейчас. Пусть так и будет всегда – до конца. И пусть останется возможность глядеть в глаза друзей – наперекор преградам, годам, катаклизмам.

Будьте, мальчики! Не уходите...

А теперь – обещал поговорить с новым поколением мореходов.

И не смогу. Не получится серьезного, со взаимным пониманием, разговора. Несколько лет назад заметил одну забавную привычку ребят с буквами "ЛВИМУ" на погонах: гулять по городу, даже в безоблачные дни, с зонтиками-автоматами на петельке. Курсанты училища имени Фрунзе гуляют с чемоданами-дипломатами, а наши – с зонтиками.

Но это – внешнее. А какие они в сути своей, о чем думают-мечтают, чего ждут от жизни и что в нее намерены привнести? Хотя важнее всего – как они к морю относятся, к выбору своего пути, к работе, предстоящей им? Грустно и обидно, если с первого курса доллары подсчитывают, предстоящие "зелененькие".

Не знаю их. Уже в последние годы преподавательской деятельности плохо понимал новое поколение. Порой сердился на него. Зря. Будут они мореходами настоящими, и сегодня работа эта ничуть не легче, чем в мои годы. Не все уйдут в море, не всем доставит радость вид кильватерной струи, убегающей за корму судна.

Мы – разные. Ни один теперешний штурман не смог бы вести судно в тех условиях и с тем техническим обеспечением, как это было во времена нашей судоводительской юности. Но и я сам сегодня растерялся бы, оказавшись на ходовом мостике суперсовременного теплохода. Пришлось бы учиться заново.

"Начнем с начала, начнем с нуля..." Мне уже не доведется начинать с начала эту дорогу.

Ничего, зато я ее прошел. Как прошли – достойно и успешно – все мои здравствующие и ушедшие друзья...

...ДОРОГА – ВПЕРЕДИ!

Корабли постоят и ложатся на курс,

Но они возвращаются сквозь непогоду...

Последние воспоминания в этой книге будут посвящены все же морю, океану.

В основе – записи на пути из Штатов летом 1978 года, на новом тогда и огромном теплоходе "ро-ро" – "Магнитогорске".

21.08.78. Утром на мостике: низкое небо, туман, видимость полторы мили. Это океан хитрит, притворяется маленьким.

До скалы Бишоп осталось 720 миль, нам на 40 часов ходу.

Всегда в море есть цель, объект стремления. Когда еще плавал штурманом, понял, как это помогает жить. И сейчас уверен, что в этом – главная прелесть профессии любого водителя. Пусть тебе трудно, устал, надоело, но впереди конкретная и четкая цель. Вот достигнешь ее – и отдыхай по заслугам, и уважение к себе появляется.

"Рейс No2. Ленинград – Бремерхафен – Гавана – Хьюстон – Балтимор Роттердам – Амстердам – Гамбург – Ленинград.

Переход Бремерхафен – Гавана, 4846 миль. проходил в штормовых условиях до 11 баллов от W, WNW, NW и N ветров, при жестоком волнении. В результате бортовой качки и содроганий корпуса сдвинулись платформы шести мест с ролл-трейлерами... Из-за сильного ветра и волнения судно вышло по дуге большого круга на пролив Крухед-Айленс и далее старым Багамским проливом до порта Гавана. Отход из Бремерхафена 6.02.78, приход в Гавану 18.02.78."

(Из Грузовой книги т/х "Магнитогорск")

Вот какой Он бывает.

...Тоже был февраль, и тоже – Атлантика, в семейном альбоме хранятся два снимка той поры – гордость моей коллекции. При ветре за 25 метров в секунду срываются гребни волн и все воздушное пространство наполняется водяными брызгами, они разрывают воздух, и получается ни с чем не сравнимый рев, ровный и сокрушительный, перекрывающий все иные звуки. И судно, поднявшись на очередной волне, ударяется днищем по воде, корпус начинает мелко и долго дрожать, вибрировать. Это называется коротко и грозно: слеминг. От него вполне может переломиться судно.

В 1946 году так переломился в Тихом океане танкер "Донбасс", одно из первых полностью сварных судов. Три недели на обломке носовой части носило боцмана. Я его знал, учился он на два курса старше меня и, помнится, не очень любил рассказывать о своем приключении.

Ну и слава Богу, что в нашем рейсе лишь в кино удалось увидеть такое: показывали любительский ролик, заснятый в том плавании, про которое запись из Грузовой книги "Магнитогорска". Это только в стихах "...а он, мятежный, ищет бури". Ни один бывалый мореход не станет горевать, если рейс прошел без штормов.

Спасибо Ему, что на нашей дороге Он лишь хмурился, но не гневался. Спасибо, что кончается.

А сейчас нарушу хронологию. Будут записи из другого времени, из другого рейса. Но тоже – после океана.

17.07.84. Сегодня на заходе поймал "зеленый луч". Подвезло. Пожалуй, этот воспетый лириками моря луч был не совсем такой, как положено: я увидел широкие зеленоватые полосы на оранжево-апельсиновом фоне заката. Но все равно поднял крик, собрался народ, вместе полюбовались. Кто-то сказал, что зеленый луч – к счастью. Мне же вспомнилась песенка: когда вернусь, будет "за окнами август". То есть проведу в этом рейсе четверть года из оставшихся мне, и зачем-то еще тороплю время. Вечная трагедия путешествующих...

6.08.84. Ла-Манш ночью у острова Силли, гладкий, сияющий под застывшими перистыми облаками, с неполной Луной и Юпитером, пробивающимся сквозь них. Не хочется уходить с палубы.

Мама на меня обижалась: почему я так мало внимания обращаю на природу, на ее красоту и величие, и гармонию. Видно, всему свое время, потому что сегодня в памяти вспыхнули слова Гете: "Причина, по которой я в конце концов охотнее всего общаюсь с природой, заключается в том, что она всегда права, и ошибка возможна только с моей стороны".

Бывает, горизонт не виден, и тогда море сливается с небом в единое целое. Сейчас все четко разделимо, и все-таки – не хочется разделять небо и воду, потому что в крошечной капельке мирового вещества, водной поверхности планеты, отражается весь бесконечный мир, и мы – в нем. А главное, мы понимаем, что составляем часть Единого...

Продолжение записей на "Магнитогорске".

21.08.78. Посидел на лавочке около бассейна. Совсем стихло, кое-где на воде – маленькие пенные вспышки. Сырое низкое небо.

Две птицы пролетели невдалеке. Не чайки – верный признак близкой земли.

22.08.78. Утро. Вчера я подумал, что Он в этом рейсе добр ко мне. А ночью пришло в голову: как мы самонадеянны. Какое Ему дело до меня? Или до всех нас? Просто у Него сейчас такое время – период отдыха. Но и в этом великолепном покое Он имеет огромную власть над нами. С Ним нельзя ссориться. Он не любит панибратства. Его надо уважать.

"Океан-батюшка" – так называли его наши предки-поморы, а они-то уж знали толк в мореходстве. Был Океан им грозным и суровым отцом, беспощадно наказывал за фамильярность, милостиво разрешал дорогу отважным и осторожным.

И вот так, с прописной, большой буквы, писалось в старинных книгах это слово – Океан.

22.08.78. 18 ч. 30 мин. Подходим к скале Бишоп. Туман сгущается. Все верно, морякам знакома эта закономерность: чем сложнее условия плавания, тем больше трудностей подкидывает нам природа. Мудрая закономерность, так устроено, чтобы обострить внимание, усилить бдительность – без всяких инструкций и циркуляров.

20 ч. 30 мин. Зацепились за Бишоп и остров Силли. Формально океан кончился, идем Ла-Маншем, но по правому борту до земли, до Антарктиды, 6600 миль, 12000 километров...

На прощанье океан приготовил нам подарок – свечение воды. От форштевня расходятся две дымчатые полосы, постепенно белеющие к краям, а по краю неширокий нежнейший бордюр, голубовато-зеленый, переливчатый, будто пропитанный светом. И по бортам загораются такие же зелено-голубые точки.

23.00 На экране радара отбивается мыс Лизард, южная оконечность Англии, – удивительно четко, рельефно, даже склоны гор, кажется, заметны. Три судна сзади тоже идут с океана, втягиваются в узкость, к земле, к причалу.

Рано или поздно все приходят к причалу. Преодолев тысячи миль, ветер, зной, туман, пережив тоску и скуку, – и находят отдых. Чтобы завтра опять уйти в океан.

Я собирался закончить записи в дневнике предыдущей фразой. Но то ли привык и не хочется расставаться с ними, то ли заговорило вечное сомнение пишущих (а вдруг не все, что хотел, высказал?), то ли огорчила необходимость прощаться с Ним, – вот и взялся за блокнот.

Наверное, последняя причина важнее других. К тому же Он сегодня конкретно и осязаемо напомнил о себе.

Вчерашний день провели в Роттердаме, до обеда была стоянка, меньше двенадцати часов. А сегодняшнее утро встретило нас сильным и крепчающим ветром от норд-веста. Северо-западный ветер – самый нехороший в этом море, неглубоком, хмуром, всегда свинцово-сером. Кровавые войны и свирепые шторма проходили над ним, потому, наверно, оно такое мрачное.

К обеду стало заметно покачивать, а после ужина, уже в подступивших сумерках, мы обогнали небольшой теплоход. Советский, но названия на борту не удалось разобрать. Трудно бедняге приходилось: пропустив "Магнитогорск", он круто взял влево, на волну, и закувыркался так, что корпус до палубы временами исчезал за волнами. Уходит подальше от берега...

Волны идут с океана. И ветер. Океан хорошо передохнул, дал нам возможность спокойно сбегать туда-сюда и теперь разгулялся.

А слева навстречу идут суда, многим из них, конечно, предстоит та же дорога, которую прошли мы.

Доброго вам пути, мореходы!

МОРЕ ЖИЗНИ

(Эпилог)

И все-таки море

Останется морем,

И нам, друг, с тобою

На вахту пора!

Много лет назад, рано проснувшись, я пришел на вахту к старпому. Над морем стояла роскошная средиземноморская заря. Солнца не было, но в нежно-апельсиновом цвете неба уже угадывалось его появление и скорое наступление ясного дня. Старпом стоял в уголке рубки, у откидного столика, и что-то писал, перелистывая толстую кипу бумаг.

"Хорошая у вас вахта, – сказал я, пребывая в лирическом настроении. Встречающие солнце!" Старпом оторвался от столика, дико взглянул на меня, ответил не сразу: "А-а! Какое там солнце, продотчет не получается..." И опять уткнулся в бумаги.

Неудобно мне стало, конфузливо. Не однажды уже попадал впросак, выражая свои чувства, противоположные тем, что обуревали моряков. Для меня отход в рейс – праздник, для них – будни. Когда в феврале семьдесят восьмого года нас завернули из Норвегии обратно в Италию, мы, временные моряки, радовались, а штатные, настоящие, приуныли. Ворчал бодряк-доктор, вспоминая дочку: "Галка так ждала!" Дневальная Люда просто в голос рыдала: "Любимый приходит в Ленинград!" И пока мы сутки шли малым ходом в надежде, что начальство переменит свое суровое решение, без конца в салоне обсуждались возможные варианты захода в Союз. Но когда уже легли курсом на Неаполь, все смолкли. Надо было работать.

И работали, но каждый в душе торопил время, как торопим мы его и на суше, – ждем праздника, отпуска, лета. Время нас покорно слушается и само бежит быстро-быстро, а мы его опять подгоняем, торопясь к тому, что и так придет неминуемо и безжалостно. К старости нашей.

Ничего особенного, думал я в том рейсе, нет в морской работе. Такая же, как и прочие. Великое море жизни – вот главное. А то море, что вокруг меня, – мертвая материя. Мертвая? Но ведь она движется. Не по своей воле? Но и не по нашей. Все вместе – воздух, земля и вода дает систему, которая находится в постоянном движении. А существует определение живого как того, что движется по своей воле. Значит, море живое.

Вот до каких антинаучных выводов доходишь, когда у тебя есть время подумать, поразмышлять среди уходящих за горизонт волн, под огромным и просторным небом, слушая стук двигателя и шорох волн, обегающих корпус судна...

Лето 1997 г.

Эту книгу я практически закончил еще год назад. Но тут жизнь подкинула новое. Недавно мне казалось, что друзья – в прошлом...

Ага! Снова вопрос: а кто такие друзья: Много объяснений есть. Но главное – это те люди, которым ты интересен сейчас, сегодня, которые тебя помнят и которым ты нужен хотя бы на кратком сегодняшнем жизненном этапе.

Мои старые друзья завязли в собственных проблемах. Разных. Одни борются за жизнь, от них ничего требовать не могу ( да и мысли не возникает). Другие – в деловых хлопотах, им жить и семьи кормить. Третьи вообще молчат и не возникают.

Увы, почти все они поражены одним пороком (для меня это порок). Считают, что все былое – история, и к ним не относится. Бог им судья.

А мне повезло. Год-два назад случайно попал в компанию бывших мореходов, хотя и не "наших", а рыболовных. Когда-то существовало противостояние рыбных и торговых мореманов. Сейчас – нет. Так как "рыбных" просто уничтожили. Ликвидировали их "Эстрыбпром" ("Океан" по другой терминологии). Распродали имущество по дешевке, разворовали. И разогнали народ-труженик. Какую-то теорию предложили – невыгодно, мол, содержать океанский рыбфлот, слишком высокие расходы и т.п.

Но люди, работники остались. И объединились. Им повезло – начальник бывшего рыбного порта оказался ЧЕЛОВЕКОМ. Не отверг работяг, помогает, как может.

Люди организовали Общественный совет. Избрали Президента. Встречаются часто. Устраивают коллективные поездки – на рыбалку, за грибами. В День Рыбака им дают автобус, и они ездят по кладбищам, поминают ушедших друзей. На все празднования "красных дней" собираются в Доме флота и поют песни. Мелочь?

Кто так подумает – тот сам мелкий человек. Я уже второй год примкнул к ним. Пою, ловлю рыбу, собираю грибы. Но главное – общаюсь с морскими в прошлом людьми. Очень разными. Но неважно, потому что каждая такая встреча отрада для души. Остался коллектив. Грустно, что он временный, помрем рано или поздно. Но пока мы живем и хорошо относимся друг к другу.