Текст книги "И все-таки море"
Автор книги: Ростислав Титов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
А в 1964 году я приехал в Ленинград на празднование 20-летия мореходных училищ. Этот праздник был едва ли не главным для нас – 5 марта. Убил его И. В. Сталин, подогнав свою смерть под эту дату. Но двадцатилетие отметили торжественно и достойно, собрание проводили во Дворце моряков на Гапсальской улице. Михаил Владимирович запоздал, и когда явился, его под руки и под аплодисменты препроводили на сцену.
Летом 1970 года я навестил М.В.Дятлова дома, он жил в новом здании во дворе общежития на 21-й линии. Привез ему в подарок свою книгу, где он выводился в эпизодах под именем Владимира Михайловича. И он, и его жена уже сильно болели, в комнате было темновато и затхло, он меня послушал полчасика и был очень тихим, грустным. Вскоре после той встречи он умер.
Среди наших учителей-воспитателей было немало ярких личностей. По-разному ярких. Прежде всего надо вспомнить декана судоводительского факультета Топельберга (плохо – забыл его имя!). Как будто по национальности был чуть ли не шотландцем, а в молодости еще и в анархистах состоял, что позже испортило ему карьеру. И внешность у него была шотландская или английская: строгий, без улыбки, в очках. Читал электронавигационные приборы, предмет знал блестяще. Не припомню, чтобы навредил кому-либо сильно. Звали мы декана коротко: "Топ".
Когда мы добрались до старших курсов, деканом стала Анна Ивановна Щетинина, одна из немногих капитанов-женщин в мире. Мне довелось даже немного поплавать под ее командованием – на практике летом 1949 года совершить рейс от Мурманска до Архангельска. Боцман парохода "Баскунчак", морячина еще с двадцатых годов, трепетал перед Анной Ивановной. Но в училище она не была чрезмерно суровой, а ко мне вообще отнеслась подчеркнуто внимательно и добро.
Владимир Владимирович Александровский – высокий, полный, большой диалектик. Вел теорию девиации, после я преподавал эту науку в Таллиннской мореходке. Лекции "Александрович" читал небрежно, между прочим, но знал дело хорошо. И с ним я встретился, уже сам будучи педагогом, приезжал он к нам председателем госкомиссии. Мы ему банкет организовали, в этих делах Владимир Владимирович был мастак и знаток. Написал неплохой учебник по навигации, лет десять по нему учили ребят... Да, в коротком промежутке, уже когда мы ушли из мореходки, В.В.Александровский возглавлял Академию морского транспорта учебное заведение для повышения квалификации больших начальников. Вот эта работа была для него – солидности, представительства в нем хватало.
Почему-то запомнился химик – профессор Сердюков. Наверное, потому, что его охмурила лаборантка кабинета химии, какой-то скандал случился.
Когда я пришел в Таллиннское училище, главным моим предметом стала мореходная астрономия (астронавигация, как ее называют на ВМФ). В ЛВМУ ее вел капитан 1 ранга Александр Петрович Гедримович, воспитанник Морского корпуса еще царских времен. В нем, как и в професорах Б.П.Хлюстине и А.П.Ющенко, тоже вышедших из Морского корпуса, присутствовала глубокая интеллигентность, и они казались несколько возвышающимися над нами. Да так и было – они ведь пришли из другого мира. Но все были прекрасными знатоками своего дела, специалистами высшего класса. И с милыми, забавными привычками, которые запоминаются всегда надолго. Александр Петрович любил и часто использовал такую приговорку: "Моряк должен быть шустрым, а не ЛОПУ..." И мы хором рявкали: "...ХОМ!!!" И еще у него к концу лекции на кончике носа зависала трогательная, вовсе не противная капелька...
Практику астрономии с третьего курса вел Б. И. Красавцев. О нем еще скажу. Когда я, работая над учебником, познакомился с ним поближе (даже в море пару раз ходили вместе), оценил тщательность, строгость в научных вопросах и делах с его стороны. От него имел много ценной помощи и горевал искренно, когда Борис Иванович так рано ушел из жизни.
Совсем не запомнились военные преподаватели, а у нас на курс милитаристской подготовки отводилось немало времени и внимания. Кавторанги и майоры, как потом и в ТМУ, читали лекции по конспектам, не отрываясь от тетради (так полагалось по методике военных кафедр), и это нам, естественно, не нравилось. Потому, видимо, придя в ТМУ, я дал себе зарок: не заглядывать в конспект. Есть такой преподавательский афоризм: учитель должен знать материал хотя бы на один урок раньше, чем ученики.
Елену Михайловну Кабировскую вспомнить надо обязательно. Должность звучная – флаг-секретарь начальника ЛВМУ. Знала в лицо и помнила фамилии сотен курсантов. Когда я через год, в январе 1947 года, пришел в приемную, спокойно приветствовала: "А, Титов, добрый день!" И всегда была готова помочь-протолкнуть курсантский рапорт побыстрее...
Получилось у меня, что все наши педагоги-лекторы были отличные специалисты. Почему же тогда, придя на флот, я обнаружил, что совершенно не имею практических навыков? Так как попал на пассажирский пароход сразу на две должности – III и IV помощников, понадобились два умения: печатать на машинке и считать на счетах. Этому нас не научили. Между прочим, лет двадцать в ТМУ мы пробивали через московское начальство право и время для обучения курсачей этим операциям. Так и не пробили. А мне помогло то, что плавал на Севере, архангелогородцы – моряки прирожденные, воспитывали меня деликатно и сурово, как щенка, которого швыряют в воду, чтобы плавать научился. Полагаю, то же почувствовали все мои друзья, связавшие свою судьбу с морем, и все они быстро и успешно преодолели эту преграду. Иначе бы не пребывали в капитанских должностях по 20-30 лет.
Говорят, на японском военном флоте есть такая традиция: самый главный адмирал командует "Смирно!" и выходит к трапу, когда на борт его корабля вступает бывший учитель. И сейчас я мысленно подал себе ту же команду, когда впускал в свои воспоминания давних учителей.
Когда встречаю сегодня бывших моих воспитанников, ставших большими – по заслугам! – людьми, не испытываю никакой ревности, а только радость и гордость. Это не кокетство, не хвастовство, ей-богу – говорю искренно.
"ЧЕ-ПЕ" ГОРОДСКОГО МАСШТАБА
Ладно, сейчас понятно: хочется сказать как можно больше теплых слов тем, кто тебя учил. А в то время – были ли мы столь благодарными и благородными? И вообще – старались ли, усердными ли были? Добросовестными учениками?
Всякими. И даже каждый отдельно взятый из нас – всяким-разным бывал. Трое-четверо упорно грызли гранит науки всегда, постоянно. За что сразу получили прозвище – "чугунки". Мол, в одном месте у них налит чугун, к лавке-сидению притягивает. Нехорошее, конечно, прозвище, неблагородное. Однако среди молодых благородства искать вряд ли стоит.
Своим уважаемым наставникам мы организовали большой "трабл". Когда большинству из нас исполнилось по двадцать лет, в январе-феврале 1948 года, наша мореходка прославилась на весь Ленинград. Рассказать об этом надо бы в стиле официального расследования. Но как оно точно проходило, трудно теперь определить. Тем более, сам я волею судьбы оказался в этой эпопее зрителем-наблюдателем, вовсе, впрочем, не посторонним. И скорее мое повествование надо рассматривать как информационно-хроникальное исследование.
Итак, зима, учебная экзаменационная сессия. Мы уже нахватались мудрости и набрались нахальства. Потому искали пути и способы облегчить свое студенческое существование.
С чего началось? По слухам, инициаторами затеи выступили наши старослужащие, отлично сражавшиеся за родину, но в учебе испытывавшие немалые трудности: возглавлявший роту капитан запаса и гвардеец Анатолий Гаврилов , командир взвода, недавний армейский старшина Коля Гребенюк и приближенные к ним "юные светлые головы". Обоснование и стратегическое обеспечение: читавшие нам лекции профессора и доценты в лицо большинство из нас вряд ли знали, а экзамены принимали они. И родилась естественная идея...
Поначалу операция развертывалась тщательно и обдуманно: на зачетных книжках заменялись фотографии, отважные "матросовы" под разными предлогами меняли срок сдачи экзамена на другой день, а в "свой" – сдавали под"псевдонимом". Я запомнил лишь два предмета, на сдаче которых проводилась операция – техническая механика, которую преподавал отрешенный от земных проблем и забот профессор Меликов, и география морских путей, ее вел умный и толковый Эллинский (вполне артистическая фамилия!). Меликов вряд ли заподозрил что-то, Эллинский мог раскусить подмену, но то ли не пожелал никого обижать, то ли вообще не захотел поднимать шума. Всякий шум в то суровое время мог привести к непредсказуемым, как говорят сейчас, последствиям.
Короче, на первом таком экзамене без сучка и задоринки вполне приличные оценки в матрикулы получили три-четыре имеющих власть в роте академических слабака. Затем события приняли бесшабашно-разнузданный характер: фото в зачетках перестали менять, кое-кто завязывал щеку, имитируя зубную боль, "дублеры" шли в аудиторию в один и тот же день – за себя и за "того парня". Совсем лихо получилось с Ленькой Масленциным. Он был вратарем футбольной команды мореходки и отличным парнем – спокойным, добрым и ленивым. Ему принадлежал почин, рожденный каким-то фильмом той поры, где герой спал днем и ночью, оправдывая это сентенцией: "Я накапливаю энергию!" Так вот, Ленька копил энергию до обеда, записавшись на экзамен в самый конец, а когда открывал дверь аудитории, его ухватили за штаны и вручили зачетку: "Ты уже сдал. Четверка устроит?"
Честно признаюсь, было предложение и мне от друга Володи Дегтяря: "Сдай за меня географию!" Географию я любил, но эту мою любовь отметил умница Эллинский и явно знал меня в лицо. Вовка нашел другого "дублера" и на этот экзамен, и еще на какой-то, за что и поплатился позже в полной мере.
В общем, все прошло лихо и успешно, мы разъехались на каникулы, а когда вернулись, вскоре разразился скандал. Не берусь точно утверждать, но началось все с элементарного доноса. Кто-то, обиженный Толей Гавриловым, "капнул" на него то ли в партком, то ли в деканат. Когда на ковер вызвали Анатолия, бравый гвардеец, спасая свой партбилет, выдал дознавателям полный список увильнувших от экзаменов и их дублеров.
Слухи и толки пошли по всему Ленинграду, по всем его вузам. Вероятно, многие завидовали нашей находчивости и отваге. Расправа последовала резкая: семерых отчислили из училища, кого-то наказали по партийно-комсомольской линии, "фитиля" получили и преподаватели, которых обвели вокруг пальца, экзамены были пересданы. Рота лишилась старшины, ушел в военное училище имени Фрунзе Вовка Дегтярь, а на смену убывшим на третий курс, пополнив наши ряды, пришли несколько ленинградских ребят в порядке перевода из разных вузов.
Участники эпопеи рассказывали потом о своих переживаниях. Кое-кого экзаменаторы заподозрили, кто-то не сразу отозвался на свою лже-фамилию, у кого-то съехала повязка с "больного" зуба... Наверное, в процессе расследования проверялась и коллективная солидарность, склонность к предательству, но этого не хочу касаться.
Несмотря на столь сокрушительный крах, помню, в массе мы гордились всей этой историей, особенно когда на танцах о подробностях расспрашивали нас знакомые девушки. Не знаю точные цифры, но как будто замешаны в подменной сдаче были тринадцать или четырнадцать пар (увильнувший и "дублер").
А Толя Гаврилов окончил геофак университета, и следы его затерялись.
Комзвода Гребенюк расстался с нами позже – нехорошо, недостойно: его поймали на воровстве вещей курсачей из кубриков. Увы, воришки у нас случались. Особенно на первых курсах. Потрясением для училища стало разоблачение в массовых хищениях любимца всех девиц, лихого плясуна-чечеточника Славки Аксенова. В больших коллективах вирус воровства плодится часто. Лет через тридцать после этой эпопеи, находясь на практике с курсантами в море, я спас от петли пойманного парня. Слямзил он штаны и какую-то небольшую валюту у товарища, ребята устроили тайное разбирательство и предложили ему "подумать о своем поведении", а он попытался удавиться. Пришлось судну заходить на рейд Клайпеды и сдавать парня, его долго не хотели принимать портовые власти. Из училища он сразу отчислился.
А после "большого гона" мальчиков какое-то время многие из них жили у Марии Михайловны, матери моей Ляльки. Мария Михайловна была вдовой и работала всего лишь машинисткой, но кормила-поила ребят, пока они пристраивались куда-нибудь. Тогда Вовка Дегтярь, пожив месяц в семье Ляли, соблазнил ее...хотя и я сам был виноват, так как, выдерживая характер, полгода не объявлялся у любимой.
Но это уже лирика, а о ней – позже.
ДЕЗЕРТИРЫ
Недавно я заполнял анкету для подачи прошения о "виде на жительство в Эстонской Республике", где живу, кстати, уже сорок первый год. Среди прочих вопросов там надо было честно признаться, имел ли я отношение к службе в Советской Армии. Написал: "не служил" и был не совсем откровенным. Потому как полгода все же провел "на военке" – правда, не в армии, а в ВМФ – и на стажировке. Результатом обучения в мореходке было ведь присвоение нам звания лейтенанта запаса военно-морского флота СССР.
Так вот, все эти шесть месяцев прошли для нас довольно уныло, но, как говорил один мой хороший знакомый, "с картинками". Распределили нас на стажировку в Таллинне, где проживали мои близкие – мать и сестра. Проживали в "роскошной" квартире – комнатка и кухня в подвале, "удобства" – в коридоре, где сновали большие нахальные крысы. Крыс ловила и приносила в дом милая кошка Маша.
Зато у нашей квартиры было два преимущества: окна выходили на уровень тротуара, и летом, лежа на диване, я имел возможность наблюдать ножки проходящих дам, а кроме того, прямо напротив дома располагался еще один подвальчик, пивнушка-забегаловка. В те времена водку продавали в розлив на каждом углу, и была она недорога, вполне доступна даже нам, живущим на хилую стипендию (правда, получая еще и казенный харч).
Родной дом в Таллинне имел лишь я из всей нашей лихой шараги, и скоро сюда потянулись друзья. Мама научила нас играть в преферанс, и вечерами, когда была возможность вырваться с корабля, мы "кидали пульку". Угощение мать тоже готовила: винегрет и пирожки с картошкой, наше семейное блюдо, любимое еще моим отцом. Попозже в Таллинн поехали и близкие корешей сестры, мамы и невесты. Как-то размещались, все больше навалом.
Но как раз возможность вырваться в увольнение для меня и еще двух ребят скоро оказалась сильно ограниченной. Чтобы понять – почему, придется кратко рассказать о смысле и характере нашей службы-стажировки. Между прочим, когда я в 1967 году сделал книгу – роман о молодом моряке, описал в сокращенном виде и этот жизненный период моего героя. Но редактор немедленно взвыл: "Нельзя писать, что вы служили на ВМФ! Ведь готовили вас для торгового флота!" Получалось, что подготовка из нас и офицеров запаса – военная тайна, неизвестная миру. В книге пришлось оформить статут пребывания моего персонажа в Таллинне как штурманскую практику на обычных цивильных судах, что было, безусловно, дико и нелепо: штурманская практика у причала!
Но именно у причала и прошел весь срок нашей стажировки, с октября 1951 по 13 марта 1952 года (дата запомнилась не случайно, как станет ясным далее). В море – к острову Найссаар, за три мили, вышли лишь однажды.
Мы быстро сообразили, что корабельное начальство понимало бессмысленность нашего пребывания и тяготилось этим. Образовали из нас четверых "учебную штурманскую группу", прикрепили куратора – начальника БЧ-1, лейтенанта с усиками по фамилии Шленский, назначили старшим группы Гену Волобуева и... Навигационное оборудование корабля БТЩ (большой тральщик) состояло из 3-4 приборов, десятка карт Финского залива, хронометра и часов. Делать было абсолютно нечего... хотя раз в неделю ходили старшими патрулей по городу, об одном увлекательном дежурстве чуть позже расскажу. Да, нам и звания мичманские присвоили, налепили на шинелишки погоны.
Очень скоро мы затосковали и стали подвывать. Именно тогда мама открыла нам преферансную прелесть, и это помогло не рехнуться умом. Отношения с прямым начальством поначалу были нейтрально-корректные. Командир мне не запомнился, он был, видимо, большой диалектик, редко и ненадолго появлялся на борту тральщика. Его помощник, старлей, хмуроватый и неприветливый, вроде бы нас и не замечал. Лейтенанту Шленскому фантазии не хватало – чем нас занять. До обеда толкались в ходовой рубке или в красном уголке, после, когда разрешалось лежать в койках, заваливались в них. В увольнение пускали охотно, но только с 17 часов до 23-х, кажется.
Да, придется еще о крысах вспомнить. Через тридцать с гаком лет мне пришлось познакомиться с ними в массе вторично – на барке "Крузенштерн", по пути в Канаду. А тогда на нашем "тральце" крыс проживала уйма. Бывало, проснешься ночью, когда по тебе пробежит серая хищница... Понятно, пытались и бороться с ними. Однако на фумигацию корабль не направляли и вылов грызунов был организован "вручную". Для поощрения матросикам полагались сутки дополнительного отпуска за каждую предьявленную серую гадину. Статистику и сбор вел корабельный врач-капитан, он крысам отрубал хвосты, которые потом сдавал для отчета куда-то. Говорят, на одном корабле матросы сперли у врача накопленные хвосты и продали друзьям с другого корабля – план был перевыполнен.
Тем временем подходили ноябрьские праздники. Трое из нас имели в Ленинграде "невест" (впрочем, у Генки была уже и законная супруга Броня). Естественно, тянуло к ним. Твердо уяснив, что групповые обращения и рапорты преследуются на "военке", мы по очереди сходили к старшему-старлею: "Отпустите к девочкам!" Он отрезал: "Нет! Не положено!" И тогда...
Ну, для "интересу" приведу далее два варианта изложения происшедшего. Один – из "Объяснительных записок", поданных каждым из нас начальству через несколько суток, второй – с откровенным признанием того, как это было в действительности. По памяти могу кое-что и неточно отобразить, прошло все-таки сорок четыре года с тех пор!
"Командиру БТЩ No.... капитан-лейтенанту ....
Объяснительная записка
3 ноября я обратился к пом-ку командира тов. ...... с рапортом, в котором просил разрешить мне увольнение на трое суток, с 6 по 10 ноября 1951 года, для выезда к знакомой девушке в Ленинград, с которой мы собираемся оформить брак. Получив отказ на увольнение в Ленинград, я, не подумав о последствиях своего поступка, пошел вечером на Балтийский вокзал г.Таллинна и сел в поезд Таллинн – Ленинград. При этом учитывал, что все три праздничных дня 7, 8 и 9 ноября я свободен от вахт и нарядов и не нарушу распорядок службы на корабле. В поезде случайно встретил мичманов Г. Волобуева и В. Кропачева, которые тоже проходят стажировку на БТЩ No .... В Ленинграде пробыл 7 и 8 ноября, а днем 9-го получил телеграмму от оставшегося на корабле моего товарища Ю. Сирика с советом немедленно возвращаться в Таллинн. Созвонившись с товарищами, я прибыл на вокзал, и мы вместе вернулись на корабль в 7.00 10 ноября. Никакой предварительной договоренности с Г.Волобуевым и В. Кропачевым у меня не было. Теперь я понимаю, что допустил грубое нарушение правил службы на ВМФ и осуждаю свое необдуманное поведение.
Мичман Р.Титов".
Генка и Володя написали что-то в том же духе. Выделенные мною фразы не случайны – возможно, они и по-партизански стойкое следование этой версии и спасли нас. Хотя не только...
А теперь – как было фактически. Передать, какими словами мы отреагировали на отказ старлея отпустить нас, я, понятно, здесь не могу. Вольная душа морехода в каждом из нас возмутилась: "А, ты...так? А мы тебя...!" И, получив увольнение в город до 23 часов, мы бодро двинулись на вокзал. Ехали "зайцами", на третьих полках, всю ночь резались в карты. В 6.30 я, пешком прогулявшись от Балтийского вокзала до проспекта Огородникова, позвонил в дверь моей любимой и упал в ее объятия, удовлетворенно отметив слезы радости в ее мягких глазах. Восьмого встретились "семьями" у Гены Волобуева, у меня сохранилась даже фотография: за праздничным столом я и моя "невеста". А девятого пришла телеграмма от Юрки. Кстати, он не поехал в Ленинград всего лишь из-за лени. Впрочем, невесты у него там тогда не было, увел невесту еще раньше один из нас.
Ранним сырым и холодным утром 10 ноября мы шли в Минную гавань, гадая, сколько нарядов вне очереди или неувольнений поимеем теперь. На трапе нас встретил лейтенант Шленский и молча повел в каюту, у дверей которой поставил часового с трехлинейной винтовкой.
Скоро мы сообразили, в чем дело и чем нам все это грозит. Присягу родному государству и вождю народов мы принимали еще раньше, в 1948 году, на краткой стажировке в Кронштадте, считались военнослужащими и по Уставу и Уголовному кодексу рассматривались как дезертиры: самовольная отлучка более трех суток каралась тюрьмой до 8 лет.
Потом было следствие, называемое в армии дознанием. Дознавателем назначили нашего отца-командира Шленского. Некоторые следственные таланты в нем обнаружились, старание и усердие – тоже. Но наш интеллектуальный уровень оказался повыше, мы немедленно сообразили: нельзя признаваться в групповом сговоре – это раз, и ни в коем случае не раскрывать зачинщика мероприятия. Собственно, все усилия дознавателя направлялись именно на выявление зачинщика. Ему, конечно, полагалась бы кара по высшей мере.
Выяснилось, что в зачинщики решили определить Генку, учитывая его горячий характер и развитое чувство собственного достоинства. Как будто на первом допросе он сказал Шленскому пару теплых слов, но без свидетелей. К тому же числился старшим нашей "штурманской" группы.
Позже моя сестра, работавшая адвокатом и имевшая знакомых среди военных прокуроров, рассказала со слезами: под трибунал мы могли свободно загреметь. Но... по дивизиону тральщиков и бригаде ОВРа (охрана водного района) подобных дезертиров набралось около пятидесяти, отправить всех под трибунал начальство не решилось, самому не миновать было бы наказания.
А нам наказания придумали: мне и Володе – по 20 суток гауптвахты, Геннадию – 10 суток строгой гауптвахты (как старшему!) Однако выяснилось, что мичманам не положена по Уставу строгая "губа", и Генка вообще не понес "заслуженного". Мы же честно отсидели свои двадцать суток, а я там даже прославился, сделавшись незаменимым помощником боцмана гауптвахты. Сестра приносила мне и передавала через караул сигареты "Прима", я ими расплачивался с коллегами-арестантами за уборку гальюна и коридоров (трудиться "просто так" они не шибко торопились).
Надо сказать, мы сразу освоили суть тюремной жизни – как прятать курево, как творить из хлеба шашки, оформив доску на подоконнике, как ценить полчаса прогулки во внутреннем дворике гауптвахты. Рядом находилась ювелирная фабрика, и однажды во время нашего гуляния на окне фабрики появилась юная девица – абсолютно голая. Нетрудно представить, как реагировала на это вся арестантская братия...
Бриться тоже не разрешалось, мне сестра принесла тайком лезвия, и как-то сосед по камере за одну сигарету скушал бритвенное лезвие, предложив за пачку сигарет съесть пачку лезвий!
Вышли мы на свободу перед Новым годом. Он на военных кораблях отмечается пирожками и кружкой какао. Нас с Володей (и Генку, естественно) уволить отказались. Часов в десять вечера из дома прибыл друг Кирилл с письмом от мамы к командиру корабля. В письме мама слезно просила разрешить сыну провести новогодний вечер в кругу семьи, так как вскоре сын отбывает служить службу на Севере. Вахтенный офицер сжалился и разрешил мне увольнение. В 6 утра я поднял друга Юрку Сирика, сунув ему в рот таллиннскую кильку домашнего засола, а он попросил: "Еще!" К подъему флага, к восьми утра 1 января 1952 года, мы были на корабле.
И еще два с половиной месяца наша жизнь была сильно осложнена. Где-то перед отъездом мы опять удрали в самоволку, посчитав, что наказать не успеют. За это меня не отпустили домой в день отъезда в Ленинград. 13 марта чемодан доставил на вокзал Вова Квитко. И когда поезд тронулся, мы, сговорившись, проскандировали провожавшему нас старпому: "Ну и мудак вы, товарищ старший лейтенант!"
Запомнился мне также один патрульный наряд – в сырой зимний день гуляли мы по улицам Соо и Теэстузе, матросики из моего патруля забегали погреться к знакомым девушкам, и каждая, сжалившись, их угощала, так что к концу дежурства трое моих подчиненных все норовили запеть "Варяга" или "Славное море, священный Байкал..." Вахту надо было сдавать в комендатуре, где правил тогда беспощадный легендарный "кап-раз" Кацадзе. Обошлось все же... Но зато всем замешанным в том коллективном бегстве на революционный праздник присвоили на одно звание меньше – стали мы младшими лейтенантами запаса, а не полными лейтенантами.
Кстати, на стажировке мы убедились в низкой боевой готовности советского военного флота: когда выходили в тот самый единственный раз в "море" и весь дивизион начал выбирать якоря (стояли кормой к берегу), цепи запутались и разматывать их пришлось часа два. Тем временем успела выполнить свои черные замыслы подводная лодка, которую мы по идее командования должны были "обнаружить" у берегов острова Найссаар.
...Давно уж нет той гауптвахты в центре Таллинна, в двухстах метрах от мореходного училища, в котором я позже проработал три с половиной десятка лет. Нет и матросиков и старшинок, которых надо бы сажать на "губу" – отбыли они на свою исконную родину. Да и мореходка моя недавно уехала за город, в новый дом, а мой давний стоит темный и мертвый, и проходить мимо него мне больно и горько, как мимо могилы дорогого человека...
А о судьбах друзей по несчастью, с которыми провел эти полгода на военной службе, расскажу дальше. Они все в строю, нет лишь Кирилла, который организовал мне празднование нового 1952 года.
Сейчас лишь сообразил, в какое время проходила вся наша эпопея. Это же были последние годы Сталина, когда он озверел, впал в паранойю, и трибунал нам без колебаний организовали бы отцы-командиры, ежели б себя не пожалели.
Ну, пронесло – и слава Богу. Как пронесло меня раньше, на уже упомянутой комиссии на визу. Придется совершить еще один экскурс – на пять лет назад.
Ставя себя на место тех мрачных военных с голубыми кантиками на погонах, что сидели за столом комиссии, теперь думаю: ведь я представлял прекрасную "мишень" для них. Взаправду: парень скрыл, что его отец враг народа, хотел пробиться за рубеж, чтобы удрать. Или – передать шпионские сведения.
Почему они не выбрали этот беспроигрышный вариант? Никто уже не расскажет. Мелок я им показался, не захотели раскручивать дело?.. А вдруг пожалели?
Но если бы та комиссия заседала через полгода, когда развернулось "ленинградское дело", запросто меня могли бы присоединить к "разоблаченным" руководителям города.
Сейчас, размышляя обо всем этом, внезапно почувствовал себя неуютно. Честнее – испугался, холодок по спине пробежал.
Пронесло. Чтобы еще десятки лет я мог любоваться голубым небом, синим морем, зелеными берегами. И вспоминать, и рассказывать о том, что вспомню...
* II *
"И если уж сначала было слово на Земле,
То это, безусловно, – слово "море".
Песня
ПЕРВОЕ МОРЕ
И прежде всего море вспоминаю...
Переход на второй курс отпраздновали лихо и весело: приволокли в кубрик бачок с пивом, кто-то заснул на лужайке во дворе общежития. Уезжая на первую практику, почему-то в поезд садились и через окна, хотя весь вагон целиком был наш, ехал весь курс, больше сорока человек.
Тогда я и с Архангельском познакомился. После он войдет в мою жизнь на несколько лет. Сразу поразило, как много там древесного, уже на подъезде к вокзалу пахло сырыми досками и опилками. И – деревянные тротуары, весь бревенчато-дощатый остров Соломбала. И – первый пароход наш, назывался "Каховский". Достался, кажется, как трофей из Германии, огромная труба сдвинута на корму, а кубрик наш – в самом носу. Моя койка поперек форштевня стояла, качало там – дай боже. А когда отдавали якорь, я просыпался от дикого грохота. Но молоды мы были – все нипочем.
В тех краях традиционно голодали. И нам привезли перед отходом бочку трески засола сорокового года, вонь стояла над всей Красной пристанью. На рынке-толкучке еще оставались американские и английские продукты с войны, табак "Кепстен" помнится и сигареты в круглой жестяной банке, по 50 штук, кажется. Мы их выменивали по таксе: за буханку хлеба – банку сигарет. Хлеб экономили неделю, хотя сами были голодны постоянно...
К этому периоду наш курс еще не окончательно сформировался, но уже наметились микрогруппы и микроколлективы. Старшина, упомянутый Толя Гаврилов, держал нас твердо, но не жестоко. "Дедовщины" в теперешнем ее понимании не было, хотя Толя мог приподнять за шиворот штрафника и потрясти в воздухе.
Группа "ростовской шпаны", трое или четверо, была побогаче, получала переводы от родных, слегка задирала нос. Но вышли все в люди, один профессором стал в шибко секретной сфере, второй – до сих пор плавает капитаном, последний из могикан.
Руководить нами назначили Б.И.Красавцева. Большой, сильный, с крепкими руками, Борис Иванович прошел войну на катерном военном флоте и управлялся с нами без шума и наказаний. Когда "Каховский" привез нас на Новую Землю, он выменял или купил у зимовщиков-зверобоев бочонок красной рыбы – гольца и весь скормил нам. Забыть такое нельзя.
А море... Нет! Сначала надо сказать о реке. Она, Двина у Архангельска, красавица, широкая, просторная, в белые ночи мерцающая разными красками, полная великолепия. И очень живой, стремительный Петр I на набережной, скульптура работы М.Антокольского.
Белое море показалось скорее серым, неярким и нешироким. Сначала виден правый берег – Зимний, потом левый – Терский. Сначала почти разочаровывает: просторно, да не очень, шумит, да не так чтобы. И ветер теплый, совсем не полярный.
Наше море начиналось с хорошей, летней погоды, приучало помаленьку. А потом вышли в океан.
О нем отдельно расскажу еще особо. Никто не говорит, что Баренцево море – океан, а ведь так оно и есть. Весь север его открыт на тысячи миль. Сразу это понимаешь, проникаешься почтением.
Не знаю, как у других, а я и сегодня отношусь к океану с почтением. Он как живой, огромное одушевленное существо, очень уверенное в себе и занятое своим делом. Поэтому он не кажется врагом, и когда расшумится, то и не бьет наше суденышко – просто поднимает и опускает, спокойно, не торопясь...
Тогда наш "Каховский" получил первую трепку сразу за Каниным Носом. Средненько было, шесть-семь баллов, а много ли нам надо, соплякам-первокурсникам? Бегали, конечно, к борту, держались до последнего, бледнели и с тяжелой, наполненной глухим шумом головой валились в кубрике на койку.
