Текст книги "Сейф"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

2

Бобренок не удивился, увидев в кабинете Карего человека в немецком офицерском мундире. Подумал: пленный, доставленный сюда для допроса, но человек сидел на диване свободно, положив ногу на ногу и откинувшись на спинку, чуть ли не лежал, и смотрел на Бобренка с Толкуновым, замерших у дверей, спокойно и доброжелательно. Майор не заметил в его глазах беспокойства либо тревоги, лишь усталость и любопытство, вовсе не свойственные пленному, которому предстоит допрос в контрразведке. Правда, этот гитлеровский офицер мог не знать, что его доставили именно в Смерш, однако должен догадываться, что и в армейском штабе не может рассчитывать на дружеский разговор.

Карий сидел не за столом, как обычно, когда вел допрос пленных. Но переводчика в кабинете Бобренок не увидел и, еще не разобравшись как следует в ситуации, каким-то внутренним чутьем уловил: вызвали их с Толкуновым не для будничной беседы с очередным пленным. Пленных, не только офицеров, но и генералов, сейчас сколько угодно. Видно, этот человек в помятом мундире доставил такую ценную информацию, что Бобренка с Толкуновым решили разбудить – вчера розыскники принимали участие в задержании диверсантов, пытавшихся взорвать плотину на Одере и затопить прибрежные селения, потому и уснули только на рассвете.

Бобренок еще раз смерил человека в немецком обмундировании внимательным взглядом.

Несколько дней не брился, что, принимая во внимание фронтовую суматоху, совсем не странно; лицо осунувшееся, какое-то измученное, глаза уставшие... А полковник улыбается ему дружески, словно сидит перед ним не враг, а его приятель.

Карий оглянулся на розыскников нетерпеливо, будто не приглашал их, а явились они по собственной воле и прервали разговор на самом интересном месте. Спустя мгновение лицо его снова расплылось в улыбке. Он указал на свободные места на диване, но Бобренок остановился посредине кабинета нерешительно – ему не хотелось садиться рядом с гитлеровцем. Однако он не мог и ослушаться, стоял, переминаясь с ноги на ногу. Карий оглянулся удивленно, даже недовольно, а потом, сообразив, что именно сдерживает майора, лукаво прищурившись, сказал:

– Садитесь, товарищи, прошу знакомиться... – Он выдержал паузу и продолжал: – Старший лейтенант Мохнюк...

Бобренку хватило секунды, чтобы сообразить, кто такой на самом деле этот небритый и утомленный старший лейтенант. Он вытянулся и козырнул ему почтительно. Толкунов тоже приложил руку к фуражке, но ему пока было невдомек, почему майор Бобренок тянется перед старшим лейтенантом. Вдруг полковник Карий сказал такое, что даже Толкунову захотелось стать по стойке «смирно».

– Старший лейтенант Мохнюк почти три года работал на нас в «Цеппелине», прошу поздравить его, товарищи офицеры, с возвращением.

Небритый человек стал подниматься с дивана как-то нерешительно и смущенно, но Бобренок мгновенно преодолел расстояние, разделявшее их, и пожал руку сильно и радостно, как другу, с которым давно не виделись. Вдруг обнял его. Это внезапное проявление чувств растрогало Мохнюка: он положил майору руку на плечо и заглянул ему в глаза, широко улыбаясь.

– Он же Седой, – уточнил Карий, – выводил нас на агентов «Цеппелина».

– Знаешь, сколько я на тебе орденов заработал! – шагнул к Мохнюку Толкунов.

– Заслуги старшего лейтенанта тоже отмечены, – сказал Карий, и видно было, что он вовсе не одобряет откровение капитана. – Впрочем, эту проблему вы еще успеете обсудить, а теперь за дело, товарищи розыскники. Думаю, сообщение старшего лейтенанта заинтересует вас. – Полковник обернулся к Мохнюку, тот посмотрел на него вопросительно.

Карий, предложив всем сесть, начал деловой разговор:

– Прошу вас, проинформируйте офицеров о событиях в «Цеппелине».

Мохнюк с отвращением провел ладонью по небритому подбородку, видно, привык к аккуратности и колючие щеки раздражали его. Однако он пересилил себя и стал рассказывать ровным тоном, с интересом поглядывая на розыскников:

– Позавчера в «Цеппелин» прибыл штурмбанфюрер СС Краусс. Прилетел из Берлина «юнкерсом». Установить это было нетрудно, поскольку у меня хорошие отношения, точнее, были такие отношения с шофером начальника «Цеппелина», и тот проболтался, что Кранке ездил встречать берлинское начальство. Собственно, Краусс не держал в секрете свое прибытие, не таился, и я сам видел, как они вместе с Кранке обедали в нашей столовой. Вообще, появление в «Цеппелине» начальства из главного управления имперской безопасности – не редкость, но привлекло внимание вот что: во время визита Краусса к нашей канцелярии подогнали «мерседес» и погрузили на него сейф, стоявший в кабинете Кранке. Так сказать, святая святых «Цеппелина». В нем хранятся шифры, списки агентов, заброшенных в русский... – запнулся и поправился: – то есть в наш тыл, личные дела агентов. Самые секретные документы. В кабину «мерседеса» сел инструктор школы Валбицын, специалист по документам, мерзкий тип, к тому же алкоголик, но специалист классный. Вслед за грузовиком выехал «опель-адмирал» с Кранке и Крауссом. Машины возвратились часа через три, может, несколько позже. Но, учтите, уже без Кранке и Валбицына. Обязанности начальника перешли к оберштурмфюреру СС Телле. По его указанию из курсантов школы начали формировать группы в составе двух-трех человек, переодетых в форму наших офицеров. Я принимал непосредственное участие в инструктаже диверсантов, потом мне удалось перейти линию фронта.

– А мы должны обезвредить других... – вмешался Толкунов.

Карий предостерегающе поднял руку.

– Не спешите, капитан, – заметил он неодобрительно. – И прошу внимательно слушать. – Он кивнул Мохнюку, и тот продолжал:

– В кабинете Кранке я нашел карту города и прилегающих к нему районов. – Он указал на карту, расстеленную на столе у Карего. – обычная карта, без каких-либо пометок, потому оберштурмфюрер Телле и не обратил на нее внимания. Только в одном месте, на запад от Бреслау, обведена карандашом местность в районе городка Сведбург. Точнее, между Бреслау и Сведбургом, километрах в двадцати пяти – тридцати от города. Именно на такое расстояние должен был отъехать водитель грузового «мерседеса» (помните, он возвратился в «Цеппелин» через три часа: за час, принимая во внимание загруженные прифронтовые дороги, вряд ли сделал бы больше тридцати километров, еще час на обратный путь, остальное время – чтоб добраться до указанного пункта, уладить дела, выгрузить сейф).

– И вы считаете, – нетерпеливо спросил Бобренок, – что сейф с секретными документами «Цеппелина» спрятан где-то в районе Сведбурга?

– Мы со старшим лейтенантом не исключаем такой возможности, – сказал Карий.

– Но ведь вы говорили, что штурмбанфюрер Краусс прилетел «юнкерсом». Могли погрузить сейф в самолет и отправить в Берлин.

Мохнюк покачал головой.

– Нет, – возразил он, – сначала я и сам думал так, но потом расспросил шофера, его вместе с эсэсовцами, несшими службу в команде «Цеппелина», отправили на передовую, и он по этому поводу напился. Так вот, ругался последними словами, поносил Кранке, обвиняя в измене. Мне не удалось установить, куда именно отвозил он Кранке с Крауссом, водитель лишь сказал, что ожидал гауптштурмфюрера, уехавшего куда-то вместе с Крауссом на «мерседесе», но возвратился только Краусс, и шофер отвез его на аэродром.

– А эсэсовцы? – уточнил Толкунов. – Которые грузили сейф? Их не расспрашивали? Или они тоже остались с Кранке?

– Нет, они возвратились, и Телле отправил их на передовую. У меня сложилось впечатление, что оберштурмфюрер спешил с этим, чтоб замести следы. Расспрашивать эсэсовцев я не рискнул, это вызвало бы подозрение.

– Значит, с сейфом остались Кранке и Валбицын? Может, еще кто-то? – спросил Бобренок.

Мохнюк пожал плечами.

– Наши сомкнули кольцо вокруг Бреслау спустя день после исчезновения Кранке. Больше я ничего не знаю.

– Телле остался в городе?

– Он провожал меня.

Бобренок склонился над картой. Кажется, очерчен совсем маленький клочок земли, однако на нем разместились четыре деревни, еще хутора, попробуй найти тут сейф. Обычный стальной ящик, его можно спрятать так, что и через сто лет не сыщешь.

– Фотографии?.. – спросил он вдруг, оторвавшись от карты. – У вас нет фотографий Кранке и Валбицына?

– Кранке – нет, а Валбицын – вот он. – Мохнюк ткнул пальцем в обычный любительский снимок, лежавший на столе у Карего.

Выходит, полковник уже подумал над этим и, вероятно, у него есть какие-то идеи. Бобренок поднял глаза на Карего, как бы рассчитывая на помощь, но полковник промолчал. Майор потянулся к фотографии: четверо, видно, не очень трезвых мужчин в немецких мундирах улыбаются, таращась в объектив. Крайний слева – Мохнюк.

– А где Валбицын? – спросил Бобренок.

– Высокий, посредине, – объяснил Мохнюк.

Коротко подстриженный человек с удлиненным лицом, тонкими бровями и такими же тонкими, будто подведенными губами. Не улыбается, а вроде бы кривится с чувством собственного превосходства, словно попал в общество, не достойное его.

– Сегодня же получите фотографию Валбицына, – сказал Карий на удивление буднично, точно он с розыскниками уже обсудил все и остается выяснить лишь незначительные детали.

Однако Толкунов счел возможным переспросить:

– Выходит, товарищ полковник, вы поручаете нам разыскать сейф «Цеппелина»?

– Вам вместе со старшим лейтенантом Мохнюком.

Толкунов смерил Мохнюка не совсем одобряющим взглядом. Полковник понял его и объяснил:

– Щеглов уже приготовил старшему лейтенанту обмундирование, после обеда поезжайте в Сведбург.

– Зачем?.. – вдруг совсем по-домашнему развел руками Толкунов. – Зачем они вывезли сейф из Бреслау? Всего за каких-то паршивых тридцать километров?

Полковник посмотрел на него задумчиво. Спросил неожиданно, будто и некстати:

– Скажите, капитан, сколько у вас ранений?

– Три.

– А сколько ваших товарищей убито? С разумным и опытным врагом воюем, неужели, считаете, они не предвидели, что через несколько дней мы окружим Бреслау?

– Ну, – совсем простодушно парировал Толкунов, – об этом и я догадывался, но, скажите, почему они не забрали этот проклятый сейф в Берлин?

– Чтобы прибавить нам хлопот, – вполне серьезно заметил Бобренок, хотя глаза у него смеялись. – Чтобы не сидели мы с вами, капитан, без дела.

– Вот чертовы фрицы, – пробурчал Толкунов, – даже в контрразведку свой поганый нос стали совать. – Прищурившись, взглянул на Карего и спросил: – Думаете, что-то весьма хитромудрое задумали они и пока что затаились?

– Очевидно, да, – согласился полковник. – Вот найдем сейф и получим ответы на все ваши вопросы.

3

Миша сидел на бричке, оставленной под сараем, нарушив суровый порядок, установленный самим управляющим: должен был обязательно загнать бричку в сарай, предварительно очистив колеса от грязи. Но управляющий уже второй день не появляется на их хуторе. А сегодня утром прибежал Славка Мигуля. Он клялся и божился, что вчера через деревню на Сведбург прошли русские танки, сам видел их – с красными звездами на башнях – и разговаривал с танкистами, вот так, как сейчас говорит с ним, с Мишкой. Танкисты сказали, что Гитлеру капут и вообще капут всем фашистам, скоро Берлин станет нашим.

Миша слушал раскрыв рот, верил и не верил, знал, что вот-вот придут свои. Тут, в деревне Штокдорф, об этом только и судачили, но чтоб собственными глазами увидеть танки с красными звездами... К тому же этот Мигуля трепач, мог и соврать, однако, видно, не соврал, потому что ночью на востоке, где Бреслау, небо светилось и гремело так, будто разразилась гроза.

Да, судя по всему не сбрехал, ведь когда это было, чтобы управляющий хоть раз на дню не заглянул в коровник, не поинтересовался надоями молока... А сегодня утром Миша впервые сам без фрейлейн Эльзы слил молоко в бидоны и доставил к шоссе, откуда их отвозили грузовиком в Сведбург.

Внезапно Миша подумал, что мог бы не отвозить бидоны, обошлись бы проклятые немцы без молока. От этой крамольной мысли сначала стало страшно, но лишь на мгновение, какое-то неуловимое мгновение, ведь Миша уже точно знал, что все миновало – и страх, и унижение, и тяжелый труд от темна до темна. Может, еще сегодня он увидит своих. Наконец пришли, и он снова почувствует себя человеком. Но даже осознание этого почему-то не сняло тревоги: Миша подумал, что сейчас появится управляющий Кальтц или, чего доброго, сам молодой граф фон Шенк. Лишь за то, что не почистил бричку и не закатил ее в сарай, грозило суровое наказание, вплоть до отправления в лагерь...

Миша поежился, представив, как Генрих фон Шенк стегает его кнутом. Однажды он видел, как молодой граф полоснул по лицу конюха – француза Жана Рике. Тот неделю ходил с красной полосой на щеке. Лишь вспомнив эту сцену, Миша гневно сжал кулаки, почувствовав, как кровь бросилась в лицо.

Соскочив с брички, сердито пнул ее ногой, услышал, как гогочут гуси на мураве за сараем, и вдруг у него созрело решение. Он остановился лишь на миг, раздумывая, потом обогнул сарай, точно зная, как поступит сейчас.

Степенный гусак скосил на Мишу недовольный подозрительный глаз, зашипел угрожающе и вытянул шею, однако юноша, внезапно шагнув к нему, крепко схватил за шею, сжав ее. Гусь замахал крыльями, стараясь вырваться, однако Миша сжал так, будто сворачивал шею не гусаку, а самому управляющему – бычью, толстую, ненавистную шею Кальтца, раненного в руку еще под Дюнкерком. Жаль – в руку, а не в шею. Бравый вояка навсегда остался обер-лейтенантом, тупым, ограниченным, сварливым, жестоким, и Миша, вложив всю свою ярость и силу в кулаки, не заметил, что гусак уже отяжелел, опустив бессильные крылья.

Обогнув пруд, Миша еще издали увидел Лесю. Девушка спешила к коровнику и запыхалась. Заметив, как тянет Миша тяжелую птицу, отступила с тропинки, глаза у нее округлились, лоб наморщился. Она протянула руки к Мише, будто хотела остановить, но юноша сам остановился, шутливо подбросил птицу, словно не случилось ничего особенного, и сказал так, точно речь шла о чем-то будничном и незначительном:

– Приходи, Леся, к нам обедать. Мать зажарит, а то давно я не ел гусятины...

– С ума сошел?.. – наконец выдохнула она. – За это же тебя...

– А дудки! – вдруг победно крикнул Миша, осознав внезапно, что все самое страшное позади и теперь ему нечего бояться. – Чихать я хотел на фрицев! Слышала, наши пришли!

Но по ее округлившимся испуганным глазам понял, что Леся ему не поверила, небось и все не поверят, пока сами воочию не убедятся.

Да и что можно объяснить этой девчонке?

Правда, Леся всегда нравилась Мише, вернее, ему казалось, что всегда. Но началось это лишь полгода назад, осенью, когда скирдовали солому и он подавал ей наверх снопы. Вдруг девушка поскользнулась. Миша поймал ее, прижал к себе, лишь на миг ощутив пружинистое и разгоряченное от работы тело. С тех пор не мог забыть того прикосновения... Теперь он старался всякий раз встретиться с девушкой по дороге в коровник или в другом месте. Как-то вечером, когда сидели у барака, попробовал даже обнять и поцеловал несмело, но девушка оттолкнула его, хотя и не очень сильно. А утром Миша поймал ее вопрошающий и как бы выжидательный взгляд. Хотел сказать, что лучше ее нет даже среди полек, работающих на центральной усадьбе поместья, – французы говорили, что таких красавиц надо поискать и в самом Париже, – но постеснялся, смолчал об этом, однако был почему-то уверен, что Леся догадывается о его чувствах, и ждал лишь удобного момента, чтобы объясниться.

Менее удобного, чем сегодня, наверно, не выпадало за все последнее время. Миша, переступив через гусака, схватил девушку за руку и притянул к себе. Она не противилась то ли с перепугу, то ли ошеломленная Мишиным сообщением, а Миша вдруг обнял ее, прижал крепко, теперь уже точно зная, что не было и никогда не будет у него такого счастливого дня.

– Отпусти, сумасшедший... – прошептала Леся, но не отстранилась, наоборот, положила ему голову на плечо. Так стояли они, притихшие и испуганные, не видя и не слыша ничего, забыв и о войне, и о коровах, мычавших в ожидании Леси. Вдруг где-то совсем близко загудело. Девушка выскользнула из Мишиных объятий. Гул превратился в грохот, и сразу же совсем низко, юноше даже показалось – подпрыгни и зацепишь рукой, – прошли три самолета с красными звездами на крыльях.

Миша поднял руки и закричал неистово «ура!», думая, что с самолетов его увидят и услышат, но стальные птицы исчезли за коровниками, а он все еще стоял с поднятыми руками и ощущал на пылающем лице холодок от вихря, поднятого пронесшимися над ним самолетами. Наконец увидел Лесю и спросил у нее, словно не верил своим глазам и нуждался в немедленном подтверждении:

– Ты же видела, это свои?!

– Наши... – ответила она растерянно.

Миша, схватив ее за руку, потянул к бараку.

– Коровы недоеные...

– Черт с ними!

– А молоко? Что скажет Кальтц?

– Немецкое молоко! Тьфу, – плюнул он.

– Коров жаль.

– И коровы немецкие! – Он подхватил гусака. – И этот был немецким, а стал моим. Пойдем... – Девушка еще колебалась, но Миша сказал то, что окончательно убедило ее: – Надо сказать нашим, может, и не знают.

И они повернули к баракам, взявшись за руки бежали по накатанной грунтовой дороге. Миша держал Лесину руку крепко и знал, что нет на свете ничего нежнее, чем эти загрубевшие от тяжелой работы пальцы.

– Мама!.. – воскликнул Миша и, только теперь увидев, что она смотрит не на него, а на Лесю, отпустил руку девушки. – Мама, вы знаете, пришли наши!..

– Знаю, мой мальчик! – воскликнула мать.

Миша бросил ей под ноги тяжелого гусака.

– Леся сейчас ощиплет, – сказал он так, вроде речь шла о чем-то совсем обычном. – Зажарь к обеду, а то я уж и не припомню, когда ел гусятину.

Леся подхватила птицу, обдала кипятком и принялась ощипывать, Миша решил, что праздничный обед не может обойтись без девушек, которые сажали капусту под Гарцем, километрах в четырех от Штокдорфа. Вдруг он представил, как подъезжает к полю, где работают девушки, на вороном жеребце самого фон Шенка, и тут же понял, что должен поступить именно так, иначе не простит себе нерешительности, да, может, и никогда не представится возможности погарцевать на лихом коне, как сам граф фон Шенк. К его коню восточных работников и близко не подпускали. Миша побежал к конюшне.

Конюх, старый, немного подслеповатый Карл, как и всегда в это время, уже отдыхал. Задав корм рабочим лошадям, а выездных почистив, он после этого залезал на сеновал и спал час-другой.

Миша вывел вороного из стойла, взнуздал и оседлал. Конь, почуяв уздечку, заржал возбужденно. Миша сунул ногу в стремя и опустился на блестящее кожаное седло. Вороной сразу заиграл под ним. Парень еще никогда не гарцевал на таком коне, гонял только верхом рабочих битюгов – купать в пруду. Он отпустил повод, и вороной сразу пошел галопом.

Леся, заметив Мишу, замерла с раскрытым ртом. Мать погрозила кулаком, но Миша, вздыбив жеребца и сам удивляясь своей отваге, пустил его в обход бараков на дорогу к Гарцу.

Девушки еще издали увидели всадника, но не отрывались от работы, видимо считая, что по дороге скачет сам молодой граф, и побаиваясь его гнева. Миша направил вороного напрямик через вспаханное поле. И лишь тогда девушки оставили капусту, уставясь на странного наездника.

Миша подскакал к ним и осадил коня перед самыми работницами – эффект был потрясающим: девушки окаменели, не веря своим глазам.

Миша, не слезая с коня, заорал:

– Кончай работу! Хватит трудиться на швабов!

Высокая худая девушка в темном платке крикнула ему:

– Самому жить расхотелось, так и нас погубить хочешь?

– Наши пришли! – радостно крикнул Миша. – Довольно на фрицев спину гнуть!

Девушки обступили Мишу со всех сторон, цепляясь за стремена и вовсе не пугаясь строптивого коня. Кто-то даже предложил стянуть парня с седла и качать. Однако вороной, гарцуя на месте, старался укусить самых отчаянных. Девушки вскрикивали, а Миша, улучив момент, вырвался из окружения и пустил жеребца по брусчатке, огибавшей вспаханное поле.

Вороной все время стремился сорваться на галоп. Миша сдерживал его, но немного спустя все же дал волю коню, вдруг представив себя командиром целого эскадрона. Рядом с ним мчится знаменосец с красным стягом, а позади – конники в буденовках.

Миша зримо представил себе, что за холмом, на который взбегала дорога, он увидит белогвардейцев, вытянет саблю и ринется на них. Но вместо белогвардейцев перед его эскадроном ощетинились штыками солдаты в гитлеровских мундирах во главе с Кальтцем. Миша рубанул от плеча острым клинком, и Кальтц, корчась, упал на колени. А Миша уже врубился в гущу вражеских войск и каждым взмахом сабли косил солдат в ненавистных зеленых мундирах. Распалился так, что и в самом деле стал махать прутом, вороной вдруг заржал громко и свирепо, словно перед настоящим боем. Но из-за холма неожиданно выскочили не солдаты, а открытая машина с людьми в военных фуражках, и Миша остановил вороного, озираясь беспомощно: не удерешь – вокруг голые поля и скосят первой же автоматной очередью.

Однако внезапно подумал: а зачем удирать, никто ведь не знает, что он самовольно оседлал жеребца.

А открытая машина приближалась медленно. В ней сидели люди в незнакомой форме с погонами. Это были не немецкие солдаты, и красные звезды блестели на фуражках.

Но почему погоны?

Вдруг Миша вспомнил: когда-то слышал, что Красная Армия перешла на новую форму, теперь солдаты и командиры вместо петлиц носят погоны...

Неужели эти военные свои?

Машина остановилась посередине брусчатки в нескольких шагах от парня, конь храпел и пятился от нее. Миша натянул удила, теперь уже точно зная, что наконец увидел своих. Вон и шофер – не в фуражке, а в знакомой с детства пилотке с красной звездой. Но почему смотрит на него исподлобья, отчужденно, даже со злостью, ведь он, Мишка, свой! Может, они недовольны тем, что он работал на немцев? Так что же мог сделать, если его насильно вывезли сюда? Схватили в Киеве и вывезли... Правда, мама поехала вместе с ним, однако можно ли осудить за такое мать?

К тому же он обязательно искупит свою вину. Ведь немцы еще сражаются под Бреслау и Берлином, и он сможет стать солдатом, по крайней мере не хуже юноши, сидящего за рулем машины и враждебно поглядывающего на него.

Но о чем спрашивает командир, находящийся на заднем сиденье?

Миша сообразил: командир говорит по-немецки, на чистом немецком, как Кальтц или сам фон Шенк. Но почему по-немецки, если красные звезды? И чего он хочет?

– Вы из Гарца? Там живете?

– Нет, я из Штокдорфа, – ответил Миша невольно тоже по-немецки. – Хутор вот там... – Он показал рукой налево, где виднелись красные черепичные крыши.

Офицер, спрашивавший его, повернулся к своему соседу. Сказал:

– Этот немчик с того хутора, – кивнул в сторону Штокдорфа. – Надо расспросить его...

До Миши дошло: они говорят по-русски. Значит, в самом деле свои, но почему обзывают его немчиком?

– Да я свой! – крикнул вдруг тонким голосом, почувствовав, как тяжелый клубок подкатился к горлу, глаза налились слезами, и молвил совсем тихо, чуть ли не шепотом: – Свой я, с Украины...

Чернявый военный, сидевший спереди, положил шоферу руку на плечо, и тот заглушил мотор.

Видно, чернявый был тут самым главным. Он смерил Мишу внимательным и, как показалось парню, сердитым взглядом, затем спросил:

– Давно тут?

– Да с сорок второго... – смутился Миша. Почувствовал, что радость и торжественность, буквально излучавшиеся им, сразу исчезли, вместо них ощутил тревогу, и чувство вины охватило его.

– Откуда? – Военный соскочил с машины и подошел к Мише.

Ему стало неловко от того, что возвышается над командиром, он сполз с жеребца и ответил тихо, словно был виноват именно в этом:

– Из Киева.

Командир бросил взгляд в сторону Гарца.

– Военные там есть? Немецкие воинские части?

Миша энергично замотал головой.

– Все военные удрали, – сообщил он радостно. – И не только военные. Наш управляющий тоже и много немцев из деревни... Только пятки засверкали.

Командир поглядел на Мишу задумчиво, будто взвешивая, насколько можно ему верить.

– Конь у тебя хороший... – протянул он руку к морде жеребца, чтобы погладить, но тот оскалился и попытался укусить. – Породистый конь, не деревенский.

– Графский... – Миша все еще чувствовал себя неловко под пристальным взглядом, – молодого графа фон Шенка.

– И тебе позволено?..

– Нет, – теперь Миша не отвел глаз, – но ведь граф убежал, а я решил оседлать.

Чернявый посмотрел на Мишу с любопытством. Видно, понял, что именно побудило юношу сесть на графского жеребца, так как спросил:

– Допекли тебя?

– Да, – ответил Миша коротко, но сразу же добавил, вложив в одно слово все свои чувства: – Фашисты!..

– А ты на них работал, – подал голос хмурый командир с заднего сиденья машины.

Миша пожал плечами, ощущая всю справедливость этого упрека.

– А как должен был поступить? – спросил он, зная, что это не оправдывает его.

– Какого года рождения? – Чернявый смерил его придирчивым взглядом.

– Двадцать восьмого.

– Шестнадцать?

– Уже семнадцать, – на всякий случай приврал Миша.

Чернявый оглянулся на хмурого командира.

– Вот так, капитан Толкунов, – сказал он ровным голосом, не укоряя его, но и не поддерживая. – Этому парнишке исполнилось тринадцать, когда забрали сюда.

Капитан только хмыкнул: видно, все же не одобрял объективности чернявого.

– Хорошо, – сказал он без энтузиазма, – расспроси у него, майор, нет ли на хуторе чужих людей. – Говорил это, не глядя на Мишу и так, вроде тот сам не мог понять его.

– Нет, – ответил юноша с готовностью. – У нас в Штокдорфе лишь мы, восточные рабочие, кроме того, десять поляков и семеро французов.

– Целая бригада, – неодобрительно уточнил капитан Толкунов. Он легко выпрыгнул из машины, кажется, даже не коснувшись борта рукой, подошел к Мише вплотную и спросил: – Как зовут?

– Михаил Галайда.

– Восточные рабочие – это наши?

– Все с Украины.

– Слушай меня внимательно. Расспроси, может, кто-нибудь видел три дня назад на хуторе или где-то поблизости грузовой «мерседес» и «опель-адмирал» с военными?

– На «опеле» молодой граф приезжал, но уже месяц прошел с тех пор.

– Немцы на хуторе живут?

– Семнадцать немецких усадеб. А дальше – целая деревня.

– Остались?

– С хутора удрал только управляющий, господин. Кальтц. Крайняя усадьба с этой стороны.

Капитан, посмотрев на чернявого командира, спросил его:

– Как считаешь, майор, может, расспросить у крестьян?

– Хутор прочешем, – решил майор. – Сейчас – в Гарц, а на обратном пути заскочим в Штокдорф. Где тебя искать? – спросил он у Миши.

– Четыре барака под черепицей перед хутором. Мой второй от дороги.

– Посмотри внимательно, – прищурился майор, – может, какой-то непорядок на хуторе. Лишние люди... Мы сейчас уедем, а ты нас будешь ждать. Поспрашивай у своих, не заметили ли чего-нибудь подозрительного. Война идет, и почувствуй себя военным. Понятно?

– Слушаюсь, – совсем по-военному ответил Миша, даже дернулся, чтоб откозырять, но вовремя вспомнил, что без фуражки. – Слушаюсь, товарищ майор, – повторил еще раз, глядя на Бобренка так преданно, что у того не оставалось никакого сомнения: сделает все, как приказано.

Майор уже устроился на переднем сиденье, когда Миша, отважившись, сказал:

– А можно мне еще спросить?

– Давай.

– Вот вы говорили, что здешних крестьян расспросите. Так хочу сообщить: есть тут один немец, очень хороший, и наши говорят – коммунист.

– Что? – обернулся Толкунов. – Что ты сказал?

У Миши вытянулось лицо.

– Говорят... – повторил нерешительно. – Да и одну нашу девушку спас. Она заболела, немцы наших не лечили, а он пришел и вылечил.

– Врач?

– Фельдшер.

Толкунов улыбнулся.

– Ну и что? Он девчонке пилюльку дал, а ты уши развесил. Коммунист!..

– Я же не утверждаю, а люди говорят...

– Всех не переслушаешь.

Майор сделал знак Толкунову, чтобы садился в машину. Когда отъехали, заметил:

– Напрасно ты... Надо встретиться с этим фельдшером.

– Сейчас ты мне начнешь внушать, – сердито дернулся капитан, – что всех фрицев нельзя стричь под одну гребенку...

– Это не я, – успокаивающе сказал Бобренок. – Ты «Правду» читал? Там четко сказано: есть гитлеровцы и есть немецкий народ... Ты у Мохнюка спроси, – оглянулся на старшего лейтенанта, сидевшего молча в течение последних минут. – Он разных немцев насмотрелся.

– На меня не ссылайтесь, – отмахнулся тот. – Я все время среди эсэсовцев и прочих гадов...

– По-моему, тут, куда пальцем ни ткни, всюду эсэсовец или еще какая-то дрянь... – не сдавался Толкунов. – За Бреслау сейчас кто бьется? Эсэсовцы? Надо знать: немец есть немец...

Бобренок, возражая, покачал головой.

– Нет, – сказал он уверенно, – не могу с этим согласиться. – Он надвинул фуражку на лоб и поправил автомат на коленях – впереди уже совсем близко виднелись домики Гарца.

Миша стоял на брусчатке, не обращая внимания на нетерпеливое фырканье вороного, пока машина с красными командирами не исчезла за холмом. Не мог поверить, до конца осознать, что разговаривал со своими и сам майор дал ему задание. Наконец вскочил на коня, хлестнул его прутом и помчался, не разбирая дороги, озимыми. И правда, чего жалеть: и жеребец немецкий, и поле, и дома под чужой красной черепицей.

Из кухни, где мать готовила еду для всех рабочих фон Шенка, пахло жареной гусятиной настолько вкусно, что у Миши перехватило дыхание. Мать что-то помешивала в большой кастрюле, увидев сына, улыбнулась ему.

– Проголодался? – спросила она. – Подожди немного, сейчас дожарится.

– Мама, – сказал Миша как-то жалобно, – не спеши, мама, через два часа сюда приедут наши. Красные командиры, понимаешь, я только-только разговаривал с ними, у них дело в Штокдорфе, и заедут...

– К нам?

– Я же говорю, дело у них, и должны накормить.

– Ты сам видел наших? – не поверила она.

– Совсем недавно.

Мать уронила ложку, та зазвенела на каменном полу, а мать пошатнулась и опустилась на скамейку.

– Слава тебе, господи... – Подняла руку, наверно, чтобы перекреститься, но в изнеможении опустила ее. Заплакала и повторила: – Слава тебе, господи, дожили...