Текст книги "Сейф"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

4

Охотничий дом фон Шенка спрятался в дубовой роще на склоне холма. Из его окон открывалась широкая панорама окрестных полей. Охотничьим этот дом можно было назвать лишь условно: старый фон Шенк вообще никогда не брал ружье в руки, а молодой граф Генрих фон Шенк дважды или трижды охотился здесь на зайцев. И всякий раз он недоумевал – что за страсть такая, если ради паршивого зайца надо чуть ли не целый день месить грязь на полях?

Понемногу дом, возведенный предками Шенков еще в восемнадцатом столетии, преображался – о первоначальном его назначении напоминал только холл, украшенный головами диких кабанов и оленьими рогами. В зале на первом этаже граф Генрих поставил белый рояль, купил модерновую мебель и наезжал сюда с друзьями в веселой компании красивых девушек. С давних времен в доме сохранилась лишь звонкая металлическая потайная лестница и потайной ход со второго этажа в подвал, где граф оборудовал спальню и куда исчезал с очередной любовницей во время кутежей.

Несколько раз в компанию Шенка попадал и штурмбанфюрер Краусс. Молодой граф похвалился своим тайником, и именно о нем вспомнил штурмбанфюрер, выбирая объект, где можно было бы спрятать документы «Цеппелина».

Да и вообще, штокдорфский охотничий дом – место, куда ни кинь, удобное, уединенное: до ближайшего хутора два километра, а за парком – ровное, засеянное озимыми поле, великолепная площадка для приземления небольшого самолета.

В потайной комнате устроились Кранке с Валбицыным. Правда, в основном они коротали время наверху. Гауптштурмфюреру тут нравилось: из двух широких окон библиотеки просматриваются подходы к дому, между дубами видно дорогу, и незаметно подъехать сюда невозможно. С тыла – крутой холм, заросший густыми кустами. При появлении нежданных гостей можно своевременно спуститься в потайное подвальное помещение, где установили рацию, – должны были получить сигнал от Краусса о прибытии самолета.

На первом этаже расположились старый камердинер графа Георг и управляющий имением Кальтц. Собственно, в планы Краусса не входило пребывание Кальтца в охотничьем доме, но управляющий появился уже после отъезда штурмбанфюрера, сообщив, что он убежал от восточных рабочих – они открыто угрожали ему расправой.

Кранке подумал: скорее бы прибыл самолет с Крауссом. Гауптштурмфюрер согласится на все условия американцев, вероятно, сначала они не очень расщедрятся, но со временем сумеют по-настоящему оценить его опыт, ум, работоспособность.

Какое счастье, что в его руках документы «Цеппелина». Конечно, Краусс с удовольствием завладел бы ими, но дудки! Кроме штурмбанфюрера в этих документах заинтересованы влиятельные лица из РСХА, а они знают: доверить их одному Крауссу – все равно, что немедленно распрощаться с ними, этот ловкач сразу даст деру.

Сначала Кранке удивлялся: почему Краусс не забрал его с собой в Берлин, улетая «юнкерсом». Там, в главном управлении имперской безопасности, он спокойненько забрал бы у гауптштурмфюрера документы «Цеппелина». Однако тогда пришлось бы отдать их в канцелярию, а если бы даже удалось миновать официальные каналы, то как вывезти секретные бумаги из Берлина? Практически это исключалось, и Краусс действительно выбрал наилучший вариант. Кто же удивится русскому самолету под Штокдорфом, в тылу красных, да и вообще, им с Валбицыным хватит нескольких минут, чтобы сесть в него, – никто не успеет даже опомниться, как «кукурузник» снова поднимется в воздух.

Скорее бы!

Кранке почувствовал, что его охватило нетерпение. Созерцание природы уже не успокаивало, и он раздраженно посматривал на Валбицына, растянувшегося на диване в ботинках. Впрочем, он прав, что не разулся: в любую секунду может возникнуть критическая ситуация, и они оба должны быть готовы к опасности. Но зачем класть грязные ботинки на диванные подушки? Скотина проклятая, хамло неотесанное, и если бы не твой опыт в изготовлении документов...

Видно, Валбицын подсознательно почувствовал, какие именно мысли волновали Кранке, но и не подумал снять ноги с дивана, напротив, устроился удобнее и нахально уставился на гауптштурмфюрера. Знал бы Кранке, что думает о нем урожденный русский дворянин Кирилл Валбицын. Может, не любовался бы окрестностями, закрутился бы чертов шваб, как муха в кипятке. Щеголь в эсэсовском мундире, видевший окопы лишь в кинозале. Кстати, где ваш черный мундир, уважаемый? Сбросили, спрятали или даже сожгли, но вряд ли вам это поможет, если не попадете к американцам.

Валбицын улыбнулся иронично. Ну хорошо, удастся вам, гауптштурмфюрер, добраться до американцев, а дальше? Думаете, станут целоваться с вами? Люди они опытные и практичные, быстро разберутся, что к чему, а на черта им нужны разведчики, не желающие высовывать нос из уютных кабинетов и не привыкшие заниматься черной работой? Там ценят практиков, таких, как он, Кирилл Валбицын. Недаром же его одного среди многих сотрудников «Цеппелина» выбрал Краусс – врангелевского поручика, делавшего успехи еще в царской контрразведке и потом не уступающего лучшим специалистам абвера, а некоторых даже сумевшего превзойти. Это вынуждены были признать и в главном управлении имперской безопасности, откуда бросили Валбицына, так сказать, на передний край, в особую команду «Цеппелина», где занимались всем, что связано с разведкой и диверсиями в русском тылу. Он принимал участие в подготовке секретных акций, изготовлял документы самому Ипполитову-Таврину, имевшему задание уничтожить членов Ставки русского Верховного Командования, и не его, Валбицына, вина, что бездарности, подобные Кранке, провалили операцию.

Жизнь прекрасна и удивительна, размышлял Валбицын, особенно если есть водка или коньяк, а у этого графа фон Шенка явно мудрая голова: бар в библиотеке заполнен до предела, и по крайней мере в ближайшее время у господина Кирилла не будет оснований для грусти...

Не забыть только, когда получат радиограмму от Краусса, прихватить с собой несколько бутылок. Коньяки у Шенка действительно неплохие, и стоит хлебнуть мартеля. Уже само предвкушение наслаждения от первой рюмки, от великолепного запаха коньяка пробудило в Валбицыне невыразимое блаженство, и он решительно поднялся с дивана.

– Уже? – с саркастической улыбкой спросил Кранке.

Валбицын подумал, что, наверно, он дождется того счастливого дня, когда сможет высказать этому ничтожному гауптштурмфюреру все, что думает о нем. Сама мысль о такой перспективе радовала его, и он, вопреки своему желанию, предложил:

– Могли бы составить мне компанию.

– С утра пьют лишь...

– Хотите сказать: русские свиньи? – захохотал Валбицын, но незлобно.

Глаза у Кранке забегали. Еще вчера бросил бы Валбицыну просто в лицо: да, ты и в самом деле – русская свинья, и знай свое место. Хотя и прислуживаешь нам, хотя и выдающийся специалист, никогда не стать тебе на одну ступеньку с немцем, тем более с немецким дворянином, фон Кранке. Не забывай, чего стоит это «фон»!

– Пейте, если хотите, это ваше личное дело, – пробурчал Кранке недовольно. – Но не забывайте, сейчас мы...

Он не договорил, из-за холма, прикрывающего охотничий дом с востока, послышался гул, через несколько секунд он превратился в страшный рев. Кранке метнулся к окну и успел увидеть три самолета с красными звездами на крыльях. Они промчались низко, над самыми деревьями. Казалось, в комнату ворвался не только рев моторов, а и острый запах отработанного бензина – Кранке невольно шагнул за штору, будто с самолетов могли увидеть его.

В дверь осторожно постучали, трижды с интервалами, так деликатно напоминал о себе Георг, старый и вышколенный камердинер графа фон Шенка. Наверно, пришел с какими-то известиями или неотложным делом...

Валбицын оперся ладонями на кресло, чтоб подняться, но удержался и не без удовольствия увидел, как после паузы встал Кранке, чтоб открыть дверь. В комнату проскользнул Георг, именно проскользнул. Он вообще, вероятно, не умел нормально ходить, передвигался, скользя бесшумно, как тень, и его фигура с прижатыми к туловищу локтями воплощала саму угодливость.

Георг остановился на пороге, небось ему не очень понравилось в подвале – сигаретный дым и почти пустая бутылка, – однако ничем не выказал своего неудовольствия и сообщил:

– Господин управляющий Кальтц хочет уйти, и я решил, что вам не помешает знать это.

– Куда? – вскинулся Кранке, и Валбицын подумал, что более глупого вопроса не придумаешь.

– Господин Кальтц хочет возвратиться домой, – объяснил Георг ровным тоном, будто это его вовсе не касалось. – К жене и дочерям.

– И он уже не боится восточных рабочих?

– Господин Кальтц сильнее боится русских солдат, они ведь могут появиться в любую минуту. Он говорит: русские все равно найдут вас и повесят его вместе с вами. А так хоть есть шанс: хочет вместе с семьей приютиться у брата в Манслаутене. Он считает, что смогут добраться туда на велосипедах.

Кранке переглянулся с Валбицыным и едва заметно покачал головой. Тому не надо было объяснять, почему именно так воспринял это сообщение гауптштурмфюрер. Никто не знал о их пребывании в охотничьем доме, разве что Краусс, и никто не должен знать: а можно ли присягнуть, что Кальтц не выдаст их первому попавшемуся русскому солдату? Надеясь хоть как-то выгородить себя...

Гауптштурмфюрер подумал секунду, не более, и сказал тихо и рассудительно:

– Что ж, мы не можем задерживать господина Кальтца. Сейчас каждый поступает, как считает нужным. Пожалуй, господин управляющий прав и должен быть в это тревожное время вместе с семьей. Но прошу вас, Георг, позовите его сюда, необходимо напоследок поговорить с господином Кальтцем.

Камердинер попятился, и дверь бесшумно затворилась за ним. Кранке обернулся к Валбицыну, сделав решительный жест:

– Этого идиота надо!..

– Конечно, – согласился Валбицын. – Но тихо. Без шума...

– Я не смогу.

– По-моему, офицеры СС могут все.

– Я с удовольствием пустил бы ему пулю в затылок. Но, сами понимаете, выстрел привлечет внимание, а это нам ни к чему. Боюсь, что ножом с первого удара...

– Не приходилось?

Кранке покачал головой:

– Только на учениях и с манекеном. А у вас, как мне известно, огромный опыт...

– Мне, так мне... – согласился он. – Всегда найдется козел отпущения!

Вспомнил краснолицего, чванливого Кальтца, его мерзкую манеру чавкать за столом. Что ж, хоть обедать будет приятнее. Покрутил в ладонях пустой бокал, хотел наполнить, но отставил. Рука должна быть твердой, а лишняя рюмка не способствует этому. И все же не удержался: понюхал бокал и выпил из него последние капли. Заметил:

– Я проведу Кальтца к дороге за парком, там ложбинка, и тело можно сбросить в кусты. Если найдут, спишут на восточных рабочих...

В дверь снова постучали, теперь громко и властно, – господин Кальтц не очень церемонился с временными жильцами, тем более каким-то гауптштурмфюрером: насмотрелся у фон Шенка на разных генералов, в том числе и эсэсовских. Да и сам почти не уступал гауптштурмфюреру – как-никак обер-лейтенант, командовал ротой, когда их армия сбрасывала англичан в море под Дюнкерком. Жаль только, глупая пуля раздробила локоть и руку отняли, хорошо, левую, в конце концов, без нее можно не так уж и плохо прожить, в чем Гельмут Кальтц не раз убеждался.

– Я пришел попрощаться с вами, – сказал он, будто явился по собственной инициативе, отдавая дань светской вежливости.

«Вот нахал...» – подумал Кранке, но не очень раздраженно, потому что разве можно сердиться на человека, судьбу которого ты определил сам? Любезно улыбнулся Кальтцу и спросил:

– Решили все же рискнуть?

– Вроде тут мы ничем не рискуем!

– Но все же есть где спрятаться...

– День-два, а потом?

– Наверно, вы правы. Восточные рабочие теперь долго не задержатся тут, и вы сможете возвратиться в Штокдорф.

– Вот видите, – счастливо улыбнулся Кальтц, – я тоже так думаю. К тому же моя дорогая Урсула заждалась меня.

– Жена?

– Да.

– Я завидую вам, – поднялся Валбицын. – Знать, что хоть кто-то ждет тебя, когда вокруг... – Он не закончил и махнул рукой, как бы демонстрируя свое отвращение ко всему происходящему. – Я провожу вас, господин Кальтц, засиделся тут, и хочется немного размяться.

– Но вас могут заметить... – Кальтц недовольно взглянул на Валбицына, вероятно, эта услужливость насторожила его, но вмешался Кранке и развеял все подозрения:

– Господину Валбицыну надо взглянуть на поле за парком. Сможет ли там сесть небольшой самолет...

Раньше они не делились своими планами с управляющим, теперь же Кранке знал, что ему можно доверить любую тайну...

Видно, Кальтц сразу оценил это проявление полнейшего доверия, так как охотно объяснил:

– Самолет типа «Физелер-шторх». К фон Шенку когда-то прилетал его приятель именно на «физелер-шторхе»...

– Вот господин Валбицын и убедится в этом, – вставил Кранке. – Покажете, где лучше приземлиться самолету. Счастливо вам.

Это было сказано с искренней приветливостью, чуть ли не дружески, лицо Кальтца расплылось в широкой улыбке, и он на прощание крепко пожал руку гауптштурмфюреру.

Валбицын знал эти места не хуже Кальтца. Они с Кранке успели разведать все подходы к охотничьему дому, особенно дорогу к полю. Поэтому он ловко пробирался по ложбинке, обходя заросли шиповника и ежевики.

Тропинка круто поднималась вверх к полю. Валбицын первым поднялся к нему, притаился за раскидистым кустом, осматриваясь, Кальтц остановился рядом, он запыхался и тяжело дышал.

Управляющий миновал куст, оглянувшись на Валбицына, предложил пройти немного дальше, чтобы как следует увидеть все идеально ровное и длинное изумрудное поле, поднял руку, указывая, откуда лучше садиться самолету. Он окончательно успокоился и вовсе не остерегался Валбицына – подставил ему спину, и тот незамедлительно воспользовался этим: ударил точно и сильно. Кальтц, наверно, даже не осознал своей смерти, лишь застонал и осел под куст медленно, словно устал и должен был отдохнуть.

Валбицын аккуратно вытер нож о пиджак управляющего, нажал на кнопку, пряча лезвие, и только потом повернул Кальтца вверх лицом. Увидев, как мутнеют его глаза и мертвенная бледность разливается по лицу, внимательно огляделся и не заметил никого. Только нахальная сойка трещала в кустах боярышника.

Валбицын постоял еще немного и, убедившись, что Кальтц мертв, быстро направился назад к ложбинке.

5

Гусак дожаривался на сковородке, и неимоверно вкусный запах переполнял барак. Тут не пахло так никогда, и в кухню все время заглядывали любопытные. Слух, что Мишина мать жарит гуся, распространился молниеносно. Это было так неожиданно, что к бараку пришли даже французы. Они вдыхали запах гусятины, о чем-то живо разговаривали и, наверно, одобряли Мишину смелость, смеясь и показывая на него пальцами. Потом один из них подозвал Мишу и поинтересовался, где именно он поймал такую вкусную птицу. Миша охотно объяснил им, и французы, посоветовавшись, отправились к лугу, но не успели отойти и сотни метров, как из-за сада, что отделял барак от шоссе, выскочила открытая машина. Миша сразу узнал ее и бросился навстречу. Французы нерешительно остановились, но, увидев, как радостно машет руками Миша, поняли, что именно случилось, и повернули назад.

«Виллис» остановился резко, словно шофер испытывал надежность тормозов, и Бобренок, выскочив из машины, чуть не попал в Мишины объятия.

– Ну, – спросил майор нетерпеливо, – где твой фельдшер?

– Леся бегала к нему – он ждет вас дома...

Хотел объяснить, кто такая Леся и что до деревни, где живет фельдшер Функель, совсем близко, вон даже черепичные крыши видны, но машину уже окружили девушки, и шумливая Настя, никого и ничего не боявшаяся, обняла майора за шею и повисла на нем, обцеловывая.

Мише показалось, что даже при всей необычности ситуации Настя переборщила: такая персона, как майор, требовала большего уважения, и на какое-то мгновение он испугался Настиной дерзости, однако увидел, что майор нисколечко не обиделся, наоборот, прижал к себе девушку и закружился, смеясь и тоже целуя ее. А тут и остальные уже налетели на машину, хохот, визг долетали оттуда. Потом кто-то, может, шофер, а может, какая-то из девушек, нажал на клаксон, и автомобильный сигнал, заглушив девичий крик, зазвучал торжественно и празднично, будто салют.

Наконец Настя отпустила Бобренка, но не отошла, держала за руку и заглядывала в глаза, будто надеялась услышать от него что-то сокровенное, ведомое только ему, и майор понял, что не имеет права обмануть девушку, и должен что-то сказать – именно те слова, которых от него ждут не только эта полная, но такая симпатичная Настя, но и все, кто столпился вокруг «виллиса».

Бобренок деликатно освободил свою руку из Настиной, обвел взглядом людей, буквально накинувшихся на них. Нескольких секунд ему хватило, чтоб увидеть убожество полинявших, застиранных, кое-как заштопанных и в заплатах ситцевых и сатиновых платьев, грязных и дырявых рубашек на мужчинах, худые изможденные лица с изголодавшимися, но такими счастливыми и возбужденными глазами. Где-то среди них сверкнула солнечная улыбка шофера Виктора, появилась и сразу исчезла за девичьими плечами вытянувшаяся и почему-то удивленная физиономия Толкунова. Бобренок шагнул к «виллису» и произнес то, о чем думал и хотел сказать:

– Вот так, дорогие наши люди, дождались!.. Трудно вам тут было, но, поверьте, и нам не легче!

Девушки отпустили возбужденных Мохнюка и Толкунова. Капитан расправлял помятую фуражку и усмехался смущенно, а Виктор вдруг полез на «виллис», чтобы лучше разглядеть собравшихся. Теперь он возвышался над всеми, как оратор на трибуне, поневоле став самым главным, – помахал зажатой в кулаке пилоткой и закричал неожиданно тонким и визгливым голосом:

– Теперь вы снова свободны! Ура!..

Бобренок увидел, что пожилая женщина в старой кофте и на удивление яркой, вероятно, совсем новой сатиновой красной косынке – такие носили первые комсомолки и рабфаковки – изнеможенно оперлась на радиатор. Ему показалось, что женщина вот-вот упадет, потеряв сознание. Он рванулся к ней. Она пришла в себя и вместе со всеми девушками подняла вверх сжатые кулаки и подхватила громкое «ура».

Бобренок, поискав глазами в толпе высокого парня в клетчатой рубашке, подумал, что церемония встречи победителей может затянуться (впрочем, понимал возбуждение и волнение девушек и даже мужчин, переговаривавшихся на незнакомом языке, очевидно, французском, так как двое из них, взявшись за руки, запели «Марсельезу»). Однако у них совсем не было свободного времени. Они не спали целую ночь, объехав три деревни, и не имели права терять ни минуты. Бобренок хорошо знал это, да что мог поделать, если радость завладела и им, и всегда рассудительным Толкуновым, не говоря уже о Викторе.

Бобренок решительно натянул фуражку, как бы обуздывая свои чувства, и, не совсем вежливо оттерев плечом Настю, начал прокладывать себе путь через толпу к высокому юноше.

Миша увидел это движение майора, весь так и просиял. Отстранив какого-то мужчину, указал Бобренку на открытые двери барака.

– Прошу, – сказал гордо и даже с оттенком тщеславия, – у нас готов обед! Мать зажарила гуся...

Бобренок нетерпеливо махнул рукой: какие могут быть гуси, если надо дорожить каждой минутой.

– Нет, – ответил он категорично, – нет времени, кроме того, мы уже немного перекусили.

Парень отступил растерянно и заслонился руками от Бобренка, словно тот произнес явную нелепость.

– Но ведь есть гусь... – повторил он. – Мать зажарила, и мы ждали вас...

Видно, он еще не поверил, что майор окончательно отказался от царского обеда. Это не укладывалось в голове, и он не мог понять, как вообще можно поступить так. Эти чувства отражались на его лице так ясно, что Бобренок решил: не имеет права пренебречь таким гостеприимством. Наверно, жареный гусь для этих людей – райское подношение, и он смертельно обидит их отказом. К тому же подумал: по-быстрому можно уложиться минут в десять, а что такое десять минут, даже самых дорогих, если они могут испортить людям праздник?

И майор посмотрел на часы, хоть и без этого знал точное время, просто для того, чтобы подчеркнуть: действительно дорожат каждой секундой, и сказал, положив юноше руку на плечо:

– Ладно... Но у нас всего пять минут, – нарочно уменьшил наполовину отведенное им для обеда время. Обвел взглядом мужчин, окруживших их, и, не увидев похожего на обещанного ему фельдшера, спросил: – Может, позвать фельдшера сюда? Он не пришел?

Юноша кивнул на красные черепичные крыши, видневшиеся из-за деревьев:

– Я же говорил, герр Функель ждет нас. А он – человек очень аккуратный, – сказал Миша с радостью, точно встреча с обычным фельдшером предвещала чуть ли не счастье. Махнул рукой женщине в красной косынке: – Мама, – позвал, – идите скорее, а то у людей совсем нет времени!

По-видимому, его услышали все, так как девушки отпустили Виктора и отошли от «виллиса». Шофер еще не совсем опомнился, стоял раскрасневшийся и без пилотки, растерянно крутил головой, и неопределенная улыбка кривила его губы.

Впрочем, Виктора можно было понять: вероятно, впервые в жизни попал в такое девичье столпотворение.

Их пригласили к длинному столу, заставленному глиняными, грубо обожженными мисками, – посредине паровала полная кастрюля отварного картофеля, а рядом красовался хорошо зажаренный гусь. Офицеров пропустили к центру стола. Мишина мать стала разрезать гуся острым кухонным ножом, а Миша отодвинул скамейку из нестроганых досок, но Бобренок, властно посмотрев на него, отказался сесть, напоминая, что у них действительно нет времени и они хотят лишь отдать должное гостеприимству присутствующих.

...Бобренок шел впереди, жал руки мужчинам, не понимая их слов, но чувствовал к ним расположение, гладил девичьи щеки и плечи, но видел только «виллис» и думал совсем о другом. Пропустил Толкунова и Мохнюка на заднее сиденье, поколебавшись немного, примостился рядом с ними, освободив место возле Виктора для Миши. Тот остановился, пораженный и растерянный, но майор властно похлопал по истрепанной обшивке, не приглашая, а приказывая садиться, и юноша выполнил приказ.

Мощеная дорога выскочила к мостику через ручей, и сразу за ним началось село. Дома тут не жались друг к другу, как это часто бывает в немецких селах, а перемежались яблоневыми садами, чистыми и ухоженными, за низкими проволочными изгородями.

Миша указал на третий коттедж справа, добротный, с мансардой, высоким крыльцом, широкими светлыми окнами и клумбой тюльпанов между крыльцом и калиткой. «Виллис» остановился, и сразу же из-за дома вышел человек в комбинезоне. Он держал в правой руке секатор, а левый рукав рубашки был аккуратно заколот в локте. Человек стоял и молча смотрел, как Миша открывает калитку и как направляются к его усадьбе офицеры со звездами на полевых погонах. Никак не проявил своего отношения к ним – ни доброжелательности, ни страха, даже смущения или волнения, лицо его застыло, будто увидел соседа, давно уже успевшего надоесть ему.

Офицеры остановились в нескольких шагах от Функеля, и вперед выступил Мохнюк. Сказал, смерив фельдшера внимательным взглядом:

– Нас привез сюда этот юноша, – кивнул на Мишу. – Он заверил, что вы сможете помочь нам.

Фельдшер щелкнул секатором, и это было единственное, чем выдал свое волнение. Ответил после паузы:

– Не знаю... Что вам нужно?

– Вы давно живете в Штокдорфе? – уклонился от прямого ответа Мохнюк, на всякий случай решив немного прощупать фельдшера.

– Можно сказать – всю жизнь.

– Где потеряли руку?

– Не волнуйтесь: против вас не воевал. Несчастный случай... – Впервые едва заметная ироническая улыбка мелькнула на его лице.

– Есть ли сейчас в селе чужие люди?

– Да.

– Кто?

– Думаю, военные.

– Когда появились?

– Трое или четверо суток назад.

– На грузовом «мерседесе»?

– Точно не могу утверждать, но слышал шум моторов.

– Почему считаете, что военные? И где они?

– Люди говорят: у Камхубеля прячутся эсэсовцы. Два или три.

– Кто говорит?

Функель неопределенно пожал плечами:

– В селе трудно что-то утаить. Пошел такой слух...

– Кто такой Камхубель?

– Да никто. У него два сына – один в СС.

– Где усадьба Камхубеля?

– С той стороны села. Вторая с краю.

– С этой стороны?

– С противоположной.

Мохнюк переводил разговор розыскникам. Толкунов, все время сверливший Функеля недоверчивым взглядом, усомнился:

– А если врет?

– Очень легко проверить.

А не может он предупредить этого, как его, эсэсовского родителя, что приедут советские офицеры?

– Зачем бы тогда рассказывал нам о Камхубеле?

– Можете ему верить, – горячо вступился Миша, – Порядочный человек, все говорят.

Толкунов поморщился – ну чего лезет со своими советами?

– Ишь, защитник нашелся, – усмехнулся он. – Может, и у этого фельдшера батраки были... А ну спроси! – обернулся он к Мохнюку.

– Это тебе нужно? – недовольно остановил капитана Бобренок. – Разберутся и без нас. Не нравится мне этот Камхубель с эсэсовцами.

– Сейчас познакомимся.

– Что ж, айда к нему.

Видно, Функель понял, какое решение приняли офицеры, и, быстро заговорив, остановил их решительным жестом.

– О чем он? – без интереса спросил Толкунов.

Но Мохнюк предостерегающе поднял руку. Выслушав фельдшера, перевел:

– Он говорит, что знает сына Камхубеля – настоящий головорез и вряд ли так просто сдастся. Командовал каким-то военным соединением и, вероятно, хорошо вооружен. А если с ним еще эсэсовцы, то брать их очень опасно. Усадьба Камхубеля на холме, и по улице к ней незаметно не подобраться. Там впереди еще мостик, за ним следует повернуть налево, выскочим на луг, а там огородами...

Бобренок взглянул на Функеля доброжелательно.

– А ты говоришь... – толкнул он легонько Толкунова в бок. – Один – эсэсовец, а другой – видишь...

Толкунов шмыгнул носом, и нельзя было понять, признал свою ошибку или нет. А Миша сказал:

– Я знаю дорогу. На лугу возле ручья ивы, там можно оставить машину, а дальше я проведу. Прямо к Камхубелю.

Бобренок мгновенно оценил ситуацию: самое малое – трое эсэсовцев, и их трое – он, Толкунов и Мохнюк. Виктор останется с «виллисом», а этот парень годится только в проводники. Эсэсовцев голыми руками не возьмешь, единственное преимущество розыскников – внезапность. Что ж, другого выхода нет: надо брать.

«Виллис» уже увидели в Штокдорфе, и если вызвать помощь, пройдет какое-то время: эсэсовцы узнают об опасности и могут попытаться вырваться из села. Тогда их не задержать. Приказал:

– Будем брать!

Толкунов, не прощаясь с Функелем, направился к калитке, а Бобренок подал фельдшеру руку. Тот, видно, не ждал этого: уронил секатор и протянул свою нерешительно, однако пожал крепко, и майор почувствовал шероховатость его ладони.

Село, по-видимому, уже знало о появлении советских офицеров: улица словно вымерла – только из-за забора соседней с фельдшеровой усадьбы выглядывали испуганные дети. Бобренок, с трудом подыскивая немецкие слова, спросил у Функеля:

– Боятся нас?

Тот ответил без обиняков:

– А как вы думаете? Знаете, о чем кричали в газетах, да еще и по радио?.. Люди хотели оставить село, но ваши танки прорвались так неожиданно.

Пока Мохнюк переводил, Бобренок думал, что, в общем-то, все закономерно: свыше десяти лет Геббельс долбил им мозги, и слава богу, что остались такие, как Функель. Но уже забыл и о фельдшере, и о тревожных детских глазах за забором. Когда-нибудь все наладится, а теперь не до сомнений, надо взять эсэсовцев из «Цеппелина» и списки, а над остальными проблемами пусть подумают другие.

За ручьем, в ивовых зарослях, Виктор поставил машину так, что и в нескольких шагах нельзя было заметить ее. Толкунов заправил ремешок фуражки под подбородок и внимательно посмотрел на Мишу. Лишь теперь тот, видно, по-настоящему осознал всю серьезность ситуации. Погасив улыбку, он нырнул на тропинку под ивами.

За ручьем потянулся лужок, на нем паслись две привязанные коровы, дальше начинались черные полосы вспаханных огородов. Миша действительно хорошо знал местность. Он взял круто вправо, где тропинка вилась между кустами и можно было незаметно обогнуть село. Юноша пробирался в зарослях впереди офицеров, наконец остановился, раздвинул ветки и поманил Бобренка. Майор выглянул и увидел метрах в ста большой каменный сарай, а за ним крутую черепичную кровлю дома. Недовольно покрутил головой – подходы к усадьбе совсем открыты, немного дальше, правда, смородиновые кусты, и если добраться до них...

Толкунов дышал ему в ухо.

– Проберемся к сараю, а оттуда до дома раз плюнуть...

– А если они в сарае?

– Вроде бы не должны...

– Вроде бы...

Бобренок заметил, что немного правее кустов от сарая тянется глубокая канава. Возможно, по ней спускали из усадьбы сточные воды. Хоть и ненадежное, но все же укрытие. Приказал:

– Я попробую проползти там, видишь, канава за кустами. А вы с Мохнюком прикроете меня. Потом по очереди за мной.

Толкунов одобрительно кивнул.

Бобренок полз, держа автомат в вытянутой правой руке и чувствуя, что весь будто на ладони. Но ничего не случилось, значит, они выбрали единственно верный путь. Впереди канава круто поворачивала – добраться бы туда, чтобы спрятаться. Вдруг короткая автоматная очередь нарушила тишину, и пули просвистели почти над самым ухом. На мгновение Бобренок прижался к земле, может, на полсекунды или даже меньше и сразу сообразил: любая задержка пагубна. До поворота канавы осталось метра три. Уже не скрываясь, Бобренок бросился туда и снова услышал стрекот автомата. Его спасли именно эти полсекунды – пуля лишь обожгла Бобренку руку ниже плеча, а он уже припал к земле, всем телом ощущая ее надежность.