Текст книги "Генерал-адмирал. Трилогия"

Автор книги: Роман Злотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

– Жаль… – тихо произнесла она, а через некоторое время спросила: – А ты еще… собираешься залезть ко мне в окно до отъезда?

– Угу, – лениво кивнул я. – Сегодня же ночью. И… устроить тебе грязную месть за все, что ты сделала со мной за эти три часа. Так что если хочешь сохранить свою честь в неприкосновенности – держи револьвер наготове. И стреляй сразу, как заметишь в окне мою тень.

– Ладно, – отозвалась она. – Тогда вечером я отпущу прислугу. Они мирные люди и могут начать нервничать, услышав выстрелы в моей спальне… То есть Лили и Якоб останутся. Здесь одиноким женщинам опасно ночевать в одиночестве. Но они такие старые, глухие и слепые… Они мне уже не раз говорили, что если в этот дом поздним вечером приедет какой-нибудь одинокий джентльмен, то они этого нипочем не заметят…

Когда я выбрался наружу, младший урядник невозмутимо доложил мне, что за ночь никаких происшествий не случилось. Все в доме и пристройках спят, и даже сторож еще не проснулся. Хотя вату с «фиром» уже со всех сняли, аккурат, как услышали, что я спускаюсь с балкона (я ушел тем же путем, что и пришел, – так, мне показалось, будет правильней и… романтичней, что ли). Но глаза его смеялись. Как и у остальных казаков.

Когда мы уже отъехали от усадьбы, я остановил коня и развернулся к отряду:

– Значит, так, урядник, всем по сто рублей, тебе на червонец больше. Но если я услышу со стороны хотя бы звук о том, что здесь произошло… – Я обвел всех выразительным взглядом. Казаки тут же посерьезнели. Наказаниями я не увлекался, но если дело доходило до моего личного разбирательства, то мало не казалось никому.

– Не извольте сумлеваться, ваш сочство, – отозвался урядник, – мы – могила!

– Вот и ладно, – кивнул я, а потом добавил: – И это, выспитесь все. Ночью вам опять работа будет…

Глава 9

– Ну что ж, господа… – Я отложил ведомости результатов стрельб последней роты, коими закончилась моя полуторанедельная инспекция Морского полка, и развернулся к полковнику Рыльскому и остальным офицерам. – На этот раз я вполне удовлетворен вашей работой. Семь лет прошли не зря. Вы добились всего того, чего я и хотел. А теперь, – я улыбнулся Рыльскому, – должен вам сказать, господин полковник, чтобы вы готовились сдавать полк.

Все удивленно воззрились на меня. Я пару мгновений понаслаждался произведенным впечатлением, а затем смилостивился и пояснил:

– А что вы думали, господа, мы лишь одним полком ограничимся? Как бы не так! Нам по такому полку на каждую из наших главных военно-морских баз надобно. И в Кронштадт, и в Севастополь, да и на Дальний Восток не помешало бы. Так что готовьтесь. Начнем разворачивать целый специальный учебный центр, командир коего будет пользоваться правами начальника над дивизией. Потому, господин полковник, вас ждут генерал-майорские погоны. А всем остальным, господа, скажу, что и ваше повышение не за горами. Ну, ежели вы меня не подведете. Чему и как учить, вы уже, я надеюсь, разобрались. Через три года я собираюсь принять рапорты от командиров полков, прибывших для несения службы на наши главные базы флота, о том, что вверенные им части полностью готовы к исполнению любых возложенных на них задач. Мне же остается только поблагодарить вас и попрощаться…

Из Трансвааля я прибыл в начале мая. И сразу же был «обрадован» сообщением о нападении японцев на племянника. [46]Правда, к моменту моего прибытия уже было ясно, что его жизнь вне опасности, так что волновался я недолго, и больше по поводу того, не было ли это неким косвенным результатом моего вмешательства. Ну плохо я знаю историю, плохо!

На следующий день после моего возвращения состоялось очередное и, как выяснилось, последнее заседание Комиссии по испытанию магазинных ружей. На этот раз представлены были три лучших образца, отобранных в прошлый раз, – Нагана, Роговцева и Мосина. Все они в прошлом году прошли расширенные испытания по программе, которую изложил мне генерал Чагин, а в этом было представлено по триста единиц каждого образца для еще более расширенных испытаний. Уже окончательных. Со времени последнего испытания все ружья претерпели изменения. И не только они. Патрон тоже весьма изменился. Пуля у него уже была остроконечной, как я и помнил, а гильза не имела закраины. Причем мое влияние на эти изменения было не таким уж и большим. Я ничего никому не приказывал и даже не советовал, а просто выразил удивление – почему, мол, снаряды пушек, кои летят со скоростью куда меньшей, чем пули, уже делают остроконечными, ибо считается, что такая форма лучше подходит для скоростей полета выше скорости звука, а в предложенном патроне используется пуля с округлой головной частью. И поинтересовался, проводил ли кто сравнительные испытания.

Испытания провели, когда я уже был в Трансваале, и пришли к выводу, что его высочество прав и пули с остроконечной головной частью выгоднее во всех отношениях. Так что полковник Роговцев переделал патрон наново, заодно поменяв и гильзу по «немецкому» образцу. То есть по образцу патрона к немецкой комиссионной винтовке образца 1888 года. А потом долго готовился убеждать меня, что таковой патрон, хоть и обходится несколько дороже и требует более жестких допусков при изготовлении, куда выгоднее во многих других отношениях. Но я, выслушав его проникновенную речь и возражения оппонентов, которые в основном свелись к двум вышеозвученным причинам, сразу же принял сторону полковника, заявив, что удорожание не столь существенно, а возражения насчет того, что его производство требует более высокого технического уровня, чем тот, каким обладают нынче наши патронные заводы, считаю скорее благом, чем недостатком, ибо культуру производства и технический уровень надобно повышать. Потому как если мы этого делать не будем, то можем снова скатиться к петровским фузеям. Так что все, что способствует этому, я считаю нужным поощрять.

А вот принятие на вооружение мосинской винтовки прошло буднично и просто. Моя практика оперировать фактами и результатами испытаний, а не пространными рассуждениями и ссылками на иностранные образцы и мнения авторитетов, прижилась в ГАУ довольно быстро и принесла свои плоды. По результатам испытания «мосинка» оказалась вне конкуренции – и по удобству, и по надежности (ну да Мосин и в той истории сделал очень неплохую машинку, а уж сейчас, после того как я его «подгрузил» с помощью зарубежной командировки и усилил людьми…), и как ни странно, по цене. Когда разговор уперся в цену, Мосин потребовал предоставить ему возможность сделать закрытый доклад, на котором заявил, что предусмотрел использование в производстве винтовки двух новых технологий – горячей и холодной «вырубки». С помощью холодной вырубки должны были производиться заготовки для ствольной коробки, крепления антабок, спусковой скобы, некоторых пластинчатых пружин и защелок, а с помощью горячей – заготовки для затвора. И в случае внедрения данных технологий стоимость производства его винтовки будет наименьшей из всех представленных образцов. Поскольку его доклад состоялся уже после обсуждения патрона и соответственно моего спича о необходимости технологического развития, вопрос о принятии на вооружение «7,62-мм магазинной винтовки Мосина», как она была названа здесь, [47]решился просто и без споров. Принятый на вооружение образец весил менее четырех килограммов, то есть был легче винтовки Бердана, имел отъемный штык, открытый прицел-планку с дальностью прицеливания до тысячи двухсот аршин и магазин на шесть патронов. После замены патрона на новый, без закраин, в тех же габаритных размерах, что занимал прежний магазин, оказалось возможным разместить шесть патронов. Так же шестипатронными стали и обоймы.

Некоторые проблемы были с выбором образца бездымного пороха. Кое-кто из членов комиссии активно проталкивал французский пироксилин, уж не знаю, искренне ли считая его наиболее подходящим либо будучи неким образом «заинтересованным» в его продвижении, но я помнил еще с училища, что он жутко гигроскопичен. Между тем Дмитрий Иванович Менделеев активно работал над другим типом пороха – пироколлоидным, причем при активной поддержке моего министра адмирала Чихачева. И я был склонен подождать результатов его усилий. Впрочем, надо было посоветоваться с Дмитрием Ивановичем и посчитать. Возможно, будет удобнее действительно сначала купить технологию у французов, оснастить производство, а потом уже просто переключиться на порох Менделеева. А пока решено было просто закупать порох у французов.

Кроме того, Главное артиллеристское управление объявило конкурс на новые полевые орудия. Новые среднекалиберные орудия для флота уже выбрали – это были 75-мм, 120-мм и 152-мм орудия французского конструктора Канэ. Они произвели на членов комиссии столь сильное впечатление простотой эксплуатации, легкостью и, главное, скорострельностью, что контракт с Канэ был заключен, еще когда я был в Трансваале. Я слегка погоревал – сам, мол, собирался двигать отечественную артиллерию, однако ознакомившись с конструкцией и характеристиками орудий, быстро успокоился. Система была вполне достойной, и чтобы создать нечто схожее по характеристикам своими силами, обойдя патенты Канэ, при существующем в мире на данный момент технологическом уровне надо было встать на уши.

После окончания работы комиссии ко мне подошел Мосин и пригласил на скромное торжество по случаю своей победы на конкурсе. Я рассмеялся:

– А не боитесь, что совсем в мои протеже определят? И так уже все вокруг говорят, что я вам одному благоволю.

Мосин улыбнулся:

– Нет, ваше высочество, не боюсь. Да и правы они. Без вашей поддержки я бы никогда такой винтовки не сделал. Многое из того, что я в ней применил, у меня в мозгах родилось после той поездки, что вы мне организовали.

– Значит, не зря съездили, – усмехнулся я и, поймав счастливого Сергея Ивановича за локоток, отвел его в сторону. – А как, кстати, дела с вашим пулеметом? Вы там про него не забывайте. Он нам нужен.

Мосин удивленно воззрился на меня:

– Но… как… у вас…

Он отлично знал, что на Сестрорецком заводе уже работает участок по производству пулеметов «Максим». Пока там шла отработка технологии и они производили по одному пулемету в неделю, причем еще под старый, с дымным порохом, патрон для винтовки Бердана. Но столь неторопливое производство имело своей причиной как раз отсутствие на вооружении патрона с бездымным порохом. После сегодняшнего решения о принятии на вооружение патрона Роговцева производство должно было развернуться до десяти пулеметов в месяц. Более масштабный выпуск я планировал начать уже на своем заводе в Магнитной, который еще только строился.

– Поймите, Сергей Иванович, пулемет Максима очень хорош. Он мощный, надежный, способен поливать противника огнем, будто из брандспойта, – только ленты меняй. Но… он тяжелый. Ваш же пулемет можно сделать легким. Таким, который способен будет переносить на поле боя один солдат, не отставая от товарищей. Подумайте, как увеличится мощь пехотного подразделения, если на его вооружении, кроме ваших винтовок, будет еще и подобное оружие. А уж кавалерия… Так что поздравляю вас и… через год жду пробный образец.

Мосин задумчиво кивнул. Похоже, он уже был весь там, в мыслях о пулемете.

– Кстати, – решился я сделать небольшую интервенцию, – на участке в Сестрорецке сейчас разрабатывается типовая металлическая лента для «Максима». Матерчатые уж больно много задержек дают. Так вот, она рассчитана на пятьдесят патронов, но ее куски можно соединять в ленту любой длинны. Так если будет возможность, сделайте ваш пулемет тоже с ленточным питанием. Я думаю, если эту типовую пятидесятипатронную ленту в какую-нибудь прицепляющуюся к пулемету коробку засунуть – самое то будет…

На следующий день после торжества у Мосина я уехал на опытовую станцию, где проторчал несколько дней. Макаров уже оттуда слинял. Дело в том, что в последнее время, в связи с регулярными экспедициями крейсерских эскадр за трансваальским золотом, бюджет флота имел ежегодную внебюджетную и, кстати, очень неплохую прибавку. Причем вся она, по моему настоянию, уходила на боевую подготовку и учебные плавания. Корабли, в основном крейсера и броненосцы, активно плавали и стреляли, расходуя за год иной раз по три-четыре комплекта снарядов, выделяемых на учебную стрельбу за счет бюджета. Большинство стрельб проводилось не просто так, а по разработанной офицерами опытовой станции и Главного артиллеристского управления программе, предусматривающей широкомасштабные исследования баллистики орудий, зависимости процента попаданий от условий стрельбы и так далее. География же походов была чрезвычайно обширной, кроме того, во время оных походов так же выполнялась большая исследовательская программа. Даже «золотой караван» при следовании в Лоренсу-Маркиш, и то занимался исследованиями плотности и солености воды, морских и океанских течений. Да что там говорить, если у меня практически все командиры крейсеров уже были действительными членами Русского географического общества…

Вот Макаров и не усидел на берегу, выпросившись все ж таки у меня в дальнюю экспедицию на Тихий океан. Опытовую же станцию возглавил Николай Евлампиевич Кутейников. Умнейший мужик оказался. Гений! Представьте себе, он запустил, наверное, первую в мире программу исследований по эргономике. Называлась она так: «Определение наименьших площади и объема, при коем расчет морского орудия при стрельбе не будет заметного стеснения испытывать». Идея была в том, чтобы создать наиболее компактную башню для морских орудий, в которой, однако, у расчетов не было бы никаких неудобств при ведении огня, а за счет снижения линейных размеров и оптимизации формы этой башни либо усилить ее защиту, либо получить возможность устанавливать на корабли более крупнокалиберные орудия. Ну и все остальные исследовательские программы, ведущиеся на опытовой станции, были им так же изрядно переработаны и скорректированы. Например, он заставил-таки Алексея Федоровича Можайского отставить в сторону разработку все новых и новых вариантов своего летательного аппарата с паровым двигателем, которые раз за разом терпели катастрофу, и заняться теоретическими разработками в области аэродинамики, для чего контр-адмирал Можайский построил на опытовой станции большую аэродинамическую трубу. А еще Кутейников привлек для работы над новыми двигательными установками инженера Кузьминского, в 1887 году начавшего разработку парогазовой турбины.

Кстати, когда я прибыл к Николаю Евлампиевичу, у него сидел человек с еще одной фамилией, которую я помнил из этого времени. Вернее, вспомнил, когда мне его представили. Инженер Шухов. Я-то знал о нем как о строителе, начавшем внедрять легкие металлические конструкции. Вон в Москве до сих пор Шуховская башня стоит. А он, как выяснилось, еще и сконструировал какой-то чрезвычайно удачный паровой котел. Вот Кутейников его к себе и вытянул с мыслью адаптировать его конструкцию под корабли…

Так что по окончании моего пребывания на опытовой станции я со спокойной душой запустил ему идею разработать для моих трансваальских конвоев проект скоростных бронепалубных крейсеров с максимальным использованием результатов тех исследовательских программ, которые уже велись. Николай Евлампиевич мгновенно загорелся.

Ну а потом я отправился к себе в Магнитную. Вернее, уже в город Магнитогорск. Здесь уже работало три завода – из числа основных, а так-то их было больше. Одних кирпичных три штуки… На главном – металлургическом – уже действовали три домны и шесть мартенов. Кроме того, начали пробную эксплуатацию прокатный и волочильный станы. Еще два – мостовых и строительных конструкций и сельскохозяйственного оборудования – только набирали обороты. Николай 19 мая во Владивостоке торжественно открыл строительство Великого сибирского пути, председателем комитета по постройке которого он был назначен, так что я надеялся воспользоваться родственными связями и урвать кусок пирога. Тем более что строительство железных дорог до Экибастуза и Джезказгана подходило к концу, обе ветки уже действовали, но в облегченном однопутном варианте. Пока их пропускная способность меня вполне устраивала, а там потихоньку реконструируем. Между тем сформированные для их строительства подразделения вполне можно было задействовать и на прокладке Великого сибирского пути, к тому же в стране только у меня имелось в наличии шесть американских экскаваторов на железнодорожном ходу. Вот теперь и я наконец начну дома зарабатывать, а не только тратить, и сроки строительства магистрали с помощью мощной техники уменьшим. Ну и мосты я тоже был готов строить… ладно, буду готов года через два. Ну так буду же…

Пироцкий и Тесла заканчивали подготовку к запуску первой в стране гидроэлектростанции и сейчас были в мыле. Потому что, кроме электростанции, оба состояли совладельцами нового завода электрических машин и приборов, который также строился здесь, в Магнитогорске. От Теслы только что уехал Попов. За год он так и не решил проблемы устойчивости сигнала, и я послал его пообщаться с Теслой, смутно припомнив, что тот вроде как тоже занимался радио. Попов пробыл здесь несколько месяцев и еще до моего приезда сообщил мне телеграммой, что со всем разобрался. И умчался отсюда, даже не дождавшись меня.

Тимирязев был в отличном расположении духа. Его хозяйство умножилось на целый табун лошадей, в основном битюгов Хреновского завода и схожих с ними силачей, закупленных в Голландии (ну так целину пахать-то надобно), но едва мы поздоровались, он тут же привычно начал просить у меня увеличить финансирование. Пришлось пообещать.

Николай добрался до меня в конце июля. Он был бодр, шутил и приобрел привычку почесывать шрам от самурайского меча. Мы объехали все заводы, наведались к Тимирязеву, посетили несколько образцовых крестьянских хозяйств из числа тех, что курировала тимирязевская опытовая станция, после чего я имел с племянником длиннющий разговор по поводу того, как я представляю себе дальнейшее развитие России. Итогом разговора стало его решение создать при себе что-то вроде Ближней рады Грозного царя, в которую он вытребовал у меня финансиста из числа подчиненных Каца. И попросил порекомендовать ему еще пару-тройку человек.

А затем пришла пространная телеграмма от Попова, в которой он просил меня непременно быть в Санкт-Петербурге 20 августа, поскольку именно в этот день он собирается устроить публичную демонстрацию нового прибора «беспроводной связи». Я чертыхнулся про себя. Ну кто ж так делает-то? Публичные показы такого рода необходимо устраивать, когда все ключевые технологии у тебя прикрыты патентами, а если это невозможно, то уж хотя бы когда готово производство, чтобы сразу после демонстрации начать продавать серийные образцы. Пришлось мчаться в Петербург и срочно заниматься патентами и производством. С патентами вышло не очень, то есть несколько ключевых узлов, которые использовал Попов в своей конструкции, были изобретены и обнародованы другими учеными. Так что в патентном зонтике, которым я старался постоянно закрывать все ключевые технологии, наличествовали изрядные дыры, позволявшие при некотором напряжении создать работающее устройство, не нарушая наших патентных прав. С производством было получше. Перед началом показа успели набрать и начать обучать персонал и даже приступили к изготовлению некоторых компонентов, например индукционных катушек.

Сам показ, на который прибыли ученые из Германии, Франции, Великобритании и Швеции (среди них был и Генрих Рудольф Герц, с чьего «электрического вибратора» все началось), произвел фурор. Попов установил связь между помещением своих минных классов в Кронштадте и аудиторий в Санкт-Петербургском университете, где делал доклад. Для этого ему потребовалось поставить в Кронштадте и Санкт-Петербурге две антенные мачты. Съехавшиеся на доклад ученые три дня игрались с изобретением Попова. Несколько человек даже умудрились сплавать в Кронштадт, для чего мне пришлось лично давать разрешение и организовывать сопровождение, и оттуда часа четыре общались с коллегами телеграфным кодом. Кроме того, удалось заинтересовать работой на вновь созданном предприятии по выпуску радиотелеграфных станций того самого Герца и по совету Попова, к которому я обратился с просьбой порекомендовать мне кого-нибудь из присутствующих, француза Бранли. Кроме приличной зарплаты, им была обещана первоклассная лаборатория, оборудованная всем, что может потребоваться. Это, похоже, и решило дело. Лабораторию планировалось развернуть и при новом производстве, и при университете. Так что вопрос с лаборантами тоже решился. Даже с избытком.

В конце ноября из Трансвааля прибыл Канареев. Он привел почти девять тысяч пудов золота. Похоже, мы вышли на пик. Прииски работали как часы. Отношения с бурами тоже нормализовались – в основном потому, что у них испортились отношения с англичанами, которые уже бесились от того, что такая река золота проходит мимо них. Что ж, по большому счету, главное Трансвааль сделал: первые заводы и вся необходимая для дальнейшего развития инфраструктура были уже построены, а для окончания строительства должно хватить и того запаса, который есть. Одна последняя поставка принесла мне в текущих ценах около ста шестидесяти миллионов рублей. Полтора миллиона уйдет флоту, еще миллионов пять – на различные сторонние проекты, около семидесяти пяти было запланировано в бюджете следующего года, остальное – излишек, запас на будущее. А ведь уже и заводы продукцию дают. Да и с прежних поступлений еще довольно много золота лежит на хранении. Вернее, даже не на хранении, а выдано в виде кредита государственной казне под три процента годовых. Негоже с родного государства большой процент брать…

Канареев передал мне письмо от Крюгера. Тот сообщал, что не стал брать с меня положенный трехпроцентный налог за этот год, но просил прислать оружия. Я немедленно отправил ему пятьдесят тысяч винтовок Бердана и миллион патронов, а также около сорока орудий. И обещал, если нужно, летом прислать еще. Все равно перевооружение на носу, а до Русско-японской мы вроде бы ни с кем не воевали. Впрочем, сейчас оставаться уверенным в том, что история пойдет так, как я ее знаю (если, конечно, считать ту скудную информацию, что имелась в моей голове, знанием), уже было нельзя. Все слишком поменялось. Но судя по текущей ситуации, наибольшая опасность ввязаться в войну у нас была только с Англией. А при имеющемся соотношении сухопутных сил в случае войны с ней нам даже не потребуется проводить мобилизацию. Наличными силами обойдемся. В море – другое дело. Тут мы им не конкуренты, а на суше… Так что уменьшение мобилизационных запасов на пятьдесят тысяч уже, считай, устаревших винтовок, миллион патронов и четыре десятка орудий, которым через несколько лет все равно предстоит отправляться в переплавку, погоды не делало. Я даже мечтал, чтобы Крюгер проявил такую достойную черту характера, как жадность, и попросил еще, – хоть что-то заработаем на этом старье.

Кроме того, Викентий Зиновьевич привез мне еще одно письмо, прочитав которое я впал в меланхолию. Даже не ожидал от себя такого. Вот черт, на следующий год надо непременно вырваться. Кровь из носу! Нельзя так поступать с женщиной. И с собой тоже… Но действительность едва не разрушила в очередной раз все мои планы.

Зима 1892 года выдалась суровой – малоснежной и очень морозной. Озимые во многих регионах повымерзли. Но и весна, и начало лета не принесли облегчения – они были ветреными и засушливыми. Разбросанные крестьянами из лукошек семена просто сдувало, а те, что все-таки принимались, быстро гибли от засухи. Правительство еще в ноябре 1891 года призвало создавать добровольные организации для помощи голодающим, и я понял, что это шанс, который никак нельзя упускать. Наши промышленные проекты шли достаточно успешно, а вот мои планы по созданию в регионе мощного сельского хозяйства пока, можно сказать, терпели крах. За все время осуществления моей переселенческой программы в регионе осело всего около двух тысяч семей. Несмотря на крайнюю перенаселенность крестьянской общины и скудость крестьянского быта, русского крестьянина оказалось очень непросто сдвинуть с места. Он цеплялся за привычную нищету руками и ногами, напрочь отказываясь что-то менять в своей жизни. Впрочем, возможно, до сего момента это было к лучшему. Уж больно скудные ресурсы я был способен выделить на сельское хозяйство до последнего времени. А вот сейчас – другое дело! Поэтому я призвал Курилицина и Каца и велел им подготовить совместную программу массового переселения крестьян в Северный и Центральный Казахстан. Надо было прикинуть примерные цифры, создать под них резерв продовольствия, семян, стройматериалов, инвентаря и оборудования, развернуть вербовочные пункты, оснастить их необходимыми материалами – фотографиями уже обустроенных ферм и крестьянских хозяйств, отзывами обустроившихся переселенцев, разработать кредитные программы, типовые кредитные договоры, подобрать персонал. Я надеялся, что начальный поток переселенцев из числа тех, у кого повымерзли озимые, пойдет уже с мая – июня, а дальше – как сложится. Если проблемы суровой зимы нивелируются успешной весной и щедрым летом – ухватим тысяч десять – пятнадцать, если нет – число переселенцев могло, по нашим расчетам, дойти и до ста тысяч человек. И их надо было успеть хоть как-то устроить до наступления зимы. Где удастся – распахать и посеять озимые, а где нет – подготовиться хотя бы к весеннему севу. Причем распахивать-то придется целину. Обычные полудохлые крестьянские лошадки ее просто не возьмут, а того табуна битюгов и голландских лошадей, который уже был у Тимирязева, хватит в лучшем случае тысяч на сорок семей.

Короче, забот было много, но подвернувшийся шанс надо было использовать по полной программе. Уж если голод не сдернет крестьян с места, то что их вообще сможет сдернуть – революция?

Чем ближе становилась весна, то есть старт программы, тем больше наваливалось всяких проблем. В феврале выяснилось, что, даже если переселенцы и будут, их просто не на чем перевозить. Пропускная способность железных дорог оказалась крайне низкой. Более того, весь невеликий резерв вагонов уже зарезервирован Министерством финансов и земствами для перевозки хлеба в интересах «оказания срочной продовольственной помощи голодающим районам». Идиоты! Ну кто же дает рыбу, а не удочку? У меня самого был некоторый резерв тягового состава, но с вагонами дело было совсем швах. Большая часть подвижного состава моей железнодорожной компании, обслуживающей заводы Магнитогорска, состояла из грузовых полувагонов, предназначенных для перевозки угля и руды. Везти в них людей дальше, чем на сто верст, было нельзя. Пришлось срочно заказывать вагоны где только можно – на Путиловском, Александровском, Сормовском заводах, в Бельгии, в Германии… Чем буду загружать подвижной состав после перевозки людей, я пока даже не представлял. Кроме того, заказал еще десять паровозов. Первые должен был получить в мае, последние – в августе. За срочность я переплачивал в полтора раза, зато вбил в договор большие штрафы за просрочку и низкое качество исполнения.

Также требовались землемеры, агрономы, ветеринары, фельдшеры, врачи, надо было планировать постройку церквей и школ, набирать священников и учителей, разворачивать торговлю. Курилицину было велено в рамках Общества вспомоществования в получении образования сиротам и детям из бедных семей резко увеличить набор врачей и агрономов, а Тимирязев дождался праздника на своей улице. Ему было выделено финансирование на открытие сельскохозяйственного училища и строительство для него на территории опытовой станции нескольких корпусов – под полеводческий, ветеринарный и лесотехнический факультеты. Кроме того, закладываемые поля надобно было срочно защищать лесополосами, а значит, требовалось гигантское количество саженцев.

В апреле пошли делегации от земств и благотворительных комитетов с просьбами о деньгах. Ну, единственное, с чем у меня не было проблем, так это с деньгами. Но не дал. Эдак они мне всех сирых и голодных накормят и обогреют, и как я тогда их с места-то сдерну? В ответ «общественность» принялась на все лады поносить «самого богатого человека России», обвиняя его в бездушии, жадности и остальных смертных грехах. Когда же я, по глупости, попытался оправдаться и опубликовал свои планы по массовому переселению и кредитованию переселенцев, вой только усилился. Теперь меня обвиняли еще и в намерении разрушить вершину человеческого социального развития – русскую общину; и оторвать основу русской духовности – крестьянина – от родных погостов, превратив его, ни много ни мало, в «Ивана, не помнящего родства». Я вспомнил все, что говорил Гумилев про интеллигенцию, [48]и просто плюнул. Но «общественность» это не остановило. На меня продолжали вешать всех собак. Какой-то придурок дописался до того, что я собираюсь наново закабалить крестьян своими кредитами и устроить в «своей вотчине» некий новый вариант крепостничества со всеми примочками типа права первой ночи. Я просто взбеленился! Нет, ну надо было вбить в подготовку проекта уже двадцать восемь миллионов рублей, чтобы потом из-за дурацких слухов все пошло прахом! Крестьяне – люди темные и привычные к тому, что их всегда обманывают, потому даже без этих бредней, просто инстинктивно будут ждать от предлагаемых им выгодных условий подвоха. Тут-то им и подкинут такие идейки…

Два вечера мы с Канареевым сидели, размышляя, как сбить эту волну вранья. Был вариант просто отловить штук пять-шесть борзописцев да повырывать им языки, и ей-богу, он был для меня самым желанным. Но от него, хоть и со скрипом, отказались – иначе ни о каком моем сотрудничестве с прессой после этого уже и речи быть не могло бы, а пресса мне еще очень пригодится в будущем. Так что пошли по более цивилизованному пути, наняв с десяток лучших юристов и подготовив обширные иски как лично к борзописцам, так и к владельцам газет. Первых я потребовал непременно разорить и посадить в долговую тюрьму, а вторых просто напугать. В общем и целом все получилось, хотя процессы затянулись почти на три года, а я получил ажно двух непримиримых врагов из числа пишущей братии. Остальные благоразумно пошли со мной на мировую.

Май прошел почти спокойно. Кое-где опаздывали, кое-чего упустили, но первые несколько тысяч переселенцев приняли и распределили по местам. Структуры, развернутые для приема, еще были достаточно скудны, но с таким потоком справились. Однако затем поток начал нарастать просто лавинообразно. В июне выяснилось, что расчет потребного транспорта недостаточен, вагонов и паровозов не хватает. Пошли поставки заказанных в Германии и Шотландии лошадей – першеронов и клейтсдалей, а также сельхозинвентаря – плугов, сеялок, конных косилок и так далее. Но все-таки справились – с трудом, со скрипом, с организацией лагерей и горячего питания в местах сбора. Кстати, в процессе выяснился интересный финт. Оказывается, бредни того репортера насчет права первой ночи сработали не в минус, как я опасался, а в плюс. Крестьяне, выслушивая о райских условиях кредитования, понимающе перемигивались между собой: знаем, мол, чаво, слышали, в чем обман. Но как выяснилось, практически все были согласны на то, чтобы «барин» портил девок в свое удовольствие, если в остальном не обманет. Ишь беду придумали! Да плюнуть и растереть! А вот без такого «обоснования» многие бы еще десять раз подумали да поискали, в чем подвох. И в конце концов не исключено, что и отказались бы…