Текст книги "Знаменитые авантюристы"

Автор книги: Роман Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Сын разбойника

Вновь мы встречаемся с Софией Потоцкой в 1817 году. В этот год ей удалось продать Тульчин государственному казначейству. Тогда же здесь была размещена штаб-квартира Второй русской армии под командованием генерала Виттгенштейна. Во дворце Потоцких частыми гостями стали офицеры штаба. Среди них и молодой генерал Павел Дмитриевич Киселев – начальник штаба. Ему было 29 лет, но за плечами у него уже было богатое военное прошлое. Блестящий офицер влюбился в Софию – старшую дочь графини и попросил руки шестнадцатилетней красавицы. Мать одобрила его намерения. Состоялась помолвка. Но непредвиденные обстоятельства растянули период помолвки на несколько лет. Это было связано с семейным скандалом, вынудившим мать и дочь покинуть Тульчин.

Из всех своих детей от Потоцкого София больше всех любила свою тезку. Младшая София напоминала мать не только внешне. Они были похожи и характером. К остальным детям графиня относилась гораздо спокойнее. Исключением был, пожалуй, еще Ян Витт (Иван Осипович) – сын от первого брака. Она всегда проявляла заботу о его материальном положении, делала дорогие подарки, регулярно выплачивала большую сумму, чем страшно раздражала пасынков и других своих детей, особенно сыновей, и в первую очередь второго сына от Потоцкого – Мечислава.

В 1820 году графине Софье исполнилось шестьдесят лет. Ее старшей дочери Софии – девятнадцать, младшей Ольге – семнадцать. Старший сын, двадцатидвухлетний Александр, служил в гвардии, второму сыну Мечиславу было двадцать лет, и он рвался к управлению всем семейным имуществом, считая, что мать плохо с этим справляется. Пятнадцатилетний Болеслав только что закончил домашнее образование. Матери, естественно, не нравились притязания Мечислава. Когда же он, воспользовавшись ее отсутствием, подобрал ключи к ее комнатам и вынес все мало-мальски ценное, она едва не лишилась рассудка. Сын заявил, что взял лишь то, что принадлежит ему по праву. И вообще посоветовал ей поскорее убраться из дворца, ибо теперь здесь он будет безраздельным хозяином. Во время этой сцены Мечислав сохранял абсолютное спокойствие, чем еще больше вывел мать из себя. София вызвала в Тульчин Александра. Вместе с сестрами он пытался уговорить брата, но тот даже не вышел к ним. Через камердинера передал, что нездоров. Матери ничего другого не оставалось, как вместе с детьми покинуть Тульчин и переехать к Болеславу в Немиров.

Здесь она с помощью юриста составила бумагу и направила ее в суд. Чем же ответила она на выходку сына? София утверждала, что Мечислав не является сыном Станислава Щенсны Потоцкого. Его подлинным отцом был-де венецианский бандит Караколли, силой овладевший ею во время путешествия по Италии. Это значило, что Мечислав не имеет права носить фамилию Потоцкого и тем более претендовать на долю в его наследстве.

Как реагировал Мечислав на это сногсшибательное признание матери? Не менее сенсационным заявлением. Он публично заявил, что его «мать является известной всей Европе распутницей и блудницей, возможно, что и венецианский разбойник имел с ней связь, и вполне вероятно, что именно от него он, Мечислав, и рожден. Но поскольку Станислав Потоцкий признал его своим сыном и крестным знамением подтвердил это, то на этом основании он является полноправным претендентом на обладание выделенного ему состояния, на которое никто, кроме него, не имеет права».

Разгневанная София подала жалобу царю. Тот, возмущенный поведением Мечислава, хотел было сослать его в Тобольск. Однако благодаря вмешательству братьев смягчил свой гнев. Мечислав должен был принести матери свои извинения, что он и сделал. Но согласия между ними уже никогда не было. Оба извлекли из этого конфликта урок – никогда не делать семейные раздоры всеобщим достоянием.

После этих бурных событий София навсегда перебралась в Умань. А Мечислав остался в Тульчине. Вскоре София вынуждена была выехать в Петербург, чтобы там следить за процессом, который давно вели против нее ее пасынки Станислав и Ярослав, сыновья Потоцкого от Юзефины, по поводу части наследства.

Тем временем приближалась свадьба юной Софии и Киселева. Был назначен день. По традиции жених направил письмо императору, в котором писал о предстоящем событии и сообщал сведения о будущей супруге. Царь милостиво поздравил своего генерала, одобрил его выбор и сделал такую приписку: «Прошу передать мои поздравления и выражение уважения прекрасной графине Софии». А когда некоторое время спустя получил от Софии саженцы особых, ранее не встречавшихся в России итальянских тополей, собственноручно написал Софии Потоцкой письмо. «Вы подумали об украшении того места, которое я так люблю, уважаемая графиня, – писал Александр I. – Я весьма вам признателен и прошу поверить, что посылка этих саженцев меня очень и очень взволновала. Высказывая вам благодарность за эту милую память, спешу присовокупить к благодарности свои поздравления в связи с тем событием, к которому готовится ваша семья. Солдат, которого вы решились в нее принять, очень высоко ценим мною. Его таланты и заслуги завоевали мое к нему уважение и привязанность; его характер и редкие достоинства, о которых мне известно, безусловно принесут счастье той, руки которой он оказался пожалован».

Летом 1821 года состоялась свадьба. Она стала одной из последних радостей, какие познала в своей жизни София.

Супруги Киселевы поселились в Тульчине, но не во дворце, где полновластно царил Мечислав, а в штаб-квартире Второй армии. Одно огорчало Софию – она не смогла участвовать в церемонии бракосочетания. Вынуждена была спешно выехать в Петербург, где Сенат готовился вновь рассмотреть затянувшуюся тяжбу о наследстве.

В Петербурге она впервые почувствовала себя плохо. Как потом выяснилось, это была неизлечимая болезнь, скорее всего рак матки. Теперь ее заботила лишь судьба младшей дочери – она спешила устроить ее счастье. Претендентов на руку Ольги было немало. Среди прочих мать отдавала предпочтение Милорадовичу – петербургскому генерал-губернатору. Однако сама Ольга не очень жаловала престарелого вояку. Потом появился еще один кандидат на руку Ольги – Павел Лопухин, тридцатитрехлетний офицер из древнего княжеского рода. Были и другие. Всех их Ольга одинаково одаривала своим вниманием, не останавливая, однако, свой окончательный выбор ни на ком. В этом походила на мать, что впоследствии станет особенно очевидно.

Разборчивость дочери огорчала Софию. Она спешила – ведь жить ей, она чувствовала, осталось недолго.

В декабре 1821 года София писала старшей дочери, что переживает все муки ада и ужасно страдает. Виной тому, как ей казалось, был петербургский климат. Но покинуть столицу не могла, так как спор с наследниками не был завершен. Наконец сообщила, что дело приняло для пасынков плохой оборот. «Ох! Если бы я чувствовала себя хорошо, как бы я радовалась окончанию процесса, который в течение восьми лет был моим мучением!» Добиться благоприятного исхода дела помог Киселев, прибегнув к помощи царя.

Между тем здоровье Софии катастрофически ухудшалось. Требовалось лечение за границей. Надо было спешить. За два дня до отъезда София написала подробное завещание. В нем скрупулезно изложила свою волю. Отдала должное старшему сыну, штаб-ротмистру конного лейб-гвардии полка Александру, хвалила Болеслава, благословила дочерей – Софию и Ольгу. Сурово осудила Мечислава, отказав ему в праве на долю наследства. А оно оказалось огромным: движимое и недвижимое имущество общей стоимостью свыше 10 миллионов рублей. А ведь это была только часть (притом меньшая) огромного состояния ее мужа Станислава Щенсны Потоцкого. Ей принадлежали земли в Киевской, Подольской, Херсонской и Екатеринославской губерниях с 37 тысячами крепостных душ мужского пола. В числе движимого имущества: многочисленные стада скота, верховые и рабочие лошади, драгоценности, наконец, крупные суммы денег, обеспеченные серебром и золотом.

Александру достались 8 тыс. крепостных, земли на Умани и Софиевка. Болеславу – 8 тыс. крепостных, поместье Ольгополь, не считая лошадей, мериносных овец и многого другого. На долю дочерей пришлось по 5 тыс. крепостных, драгоценностей на 30 тыс. дукатов и фамильное серебро на 20 тысяч. Оставшиеся 8 тыс. крепостных предназначались в фонд уплаты долгов в размере 7 млн. польских злотых. Не забыла она и своего первенца Яна Витта. Ему завещала 100 тыс. дукатов, дом со всем имуществом и просила своих детей от второго брака всегда питать к нему уважение и симпатию, относиться как к отцу.

Похоронить себя она просила в склепе в Умани, отпевание произвести в православном соборе. Исполнителями последней ее воли назначила генералов Милорадовича и Виттгенштейна. Как свидетели завещание подписали – дипломат князь Куракин, тайный советник и член Государственного совета Ланской, вице-адмирал Шишков, адмирал Мордвинов и дипломат Морков.

В июне 1822 года София спешно покинула Петербург. Путь ее лежал в Берлин. Здесь, как полагали врачи, она сможет получить квалифицированную помощь. Увы, она была обречена. Последней радостью стало для нее известие, что дочь София родила ей внука.

В своем письме к Софии, написанном очень неразборчивым почерком, она говорила о мучительных болях, надеясь, однако, что берлинские светила помогут ей. В то же время умоляла дочерей приехать к ней проститься. Они прибыли в Берлин и находились у постели умирающей матери. Больше нам ничего не известно. София Главани-Витт-Потоцкая скончалась 24 ноября 1822 года.

Царь Александр I выразил соболезнование родным и разрешил перевезти останки в Россию, но прусские власти не спешили дать свое согласие. Как поступили дочери, мы уже знаем.

София Потоцкая закончила свою бурную жизнь и обрела вечный покой в Умани. Впрочем, это не совсем точно сказано. Десять лет спустя земли под Уманью были конфискованы в пользу государства Российского. Софиевка стала называться Царицын Сад и перешла в собственность царской семьи. Тогда же останки Софии перенесли из подземелья уманского собора в местечко Тальное, которое унаследовала от матери Ольга, ставшая женой генерала Льва Нарышкина. После 1917 года церковь, где находился прах Софии, приспособили для иных целей. Но и по сей день здесь в подземелье покоятся земные останки той, которую когда-то считали самой красивой женщиной Европы.

Завещание

Как сложилась судьба детей Софии Потоцкой?

Ее любимец генерал-лейтенант на русской службе Иван Осипович Витт был причастен к подавлению восстания декабристов, удостоен высочайших царских милостей. Его считали обер-шпионом и провокатором. Умер он в 1840 году, бездетным.

Александр Потоцкий оставил царскую службу, отказавшись от блестящей карьеры. В нем проснулись Чувства патриота, он вернулся в Варшаву. Во время восстания 1831 года на собственные деньги сформировал кавалерийский полк. После поражения эмигрировал. Состояние его было конфисковано. Он успел лишь небольшую часть поместить во французский и венский банки. С тех пор вел незаметную жизнь рантье, чаще жил в Риме, стал под старость чудаковатым. Умер в 1868 году.

Такая же метаморфоза постигла и Софию Киселеву. Ее брак оказался несчастливым. Сын вскоре умер. К тому же сестра Ольга завела роман с ее мужем. После 1831 года – ноябрьского восстания в Варшаве – стала горячей патриоткой. Шесть лет спустя София писала одному знакомому: «Кажется, царь собирается погостить в Софиевке, которую называет Царицын Сад. Моя сестра (Ольга) просит меня прислать ей модные платья, чтобы достойно принять его в гарнизоне Витта. Если бы мне кирпич упал на голову, я не испытала бы такой боли, как от этой вести. Я не могу смириться с мыслью, что благородное чело моей сестры склонится перед железной рукой, которая тяготеет над всей нашей родиной и даже пеплу умерших не дает спокойно почивать. Раньше я всегда думала, что мы с сестрой единомышленники и что наше предназначение – искупление браков с москалями. Я написала Ольге, объясняя ей, как гордо она поступила бы, если бы всем своим поведением выказала ту горечь, какую вызывает в ней горе страны и семьи…»

София вела свободный образ жизни, предавалась своей страсти – азартным играм. Жила главным образом в Париже. Стоит добавить, что София Киселева – это та самая красавица, которая подсказала А.С. Пушкину сюжет «Бахчисарайского фонтана» и в которую молодой поэт был одно время безнадежно влюблен. (О том, откуда пришла к Пушкину легенда о «фонтане слез», интересное исследование написал киевский историк Виктор Святелик. «Знамя», № 8, 1989.)

В отличие от сестры, Ольга прекрасно чувствовала себя в Петербурге, хотя охотнее жила в Париже. Там же и умерла в 1861 году.

Младший сын графини Софии Болеслав вкладывал деньги в дело просвещения на Подолии, основал гимназию в Немирове, назначил ее слушателям стипендии. Прожил долго и умер на рубеже веков.

Наиболее бурная судьба выпала на долю Мечислава. Ему удалось сохранить в своих руках большую часть отцовского наследства. За ним тянулся длинный шлейф разного рода махинаций, подлогов и даже преступлений. Молва приписывала ему поджог здания суда в Браславе, где хранились компрометирующие его документы. А когда прибыли судебные чиновники, чтобы расследовать причины пожара, он якобы приказал подать им за обедом отравленное вино. Трое чиновников умерли. Тогда Мечислав решил избавиться от доверенного человека Шейнера, с помощью которого, видимо, и были осуществлены пожар и отравление. Мечислав срочно отправил Шейнера за границу, вручив ему чек на 200 тыс. франков. Его сопровождал казак, получивший приказ убить его по дороге, а пожалованные деньги отобрать. На первой же стоянке Шейнер был отравлен.

Не менее сложной была и личная жизнь этого помещика-авантюриста. Первой его женой была Дельфина Комарувна, впоследствии известная муза Шопена и Красиньского. Брак вскоре распался, последовал развод. Вновь Мечислав женился на Эмилии Швейковской, дочери бедного полковника русской армии. Родители невесты рассчитывали на большое богатство для дочери, но надеждам этим не суждено было сбыться. Мечислав был патологически скуп. Еще он слыл жестоким деспотом, нещадно эксплуатировал крестьян и арендаторов. Все это позволило ему скопить баснословные капиталы, которые он помещал в парижские банки. Эмилия родила сына Николая, но, не выдержав жизни с извергом, убежала из Тульчина. Вскоре Мечислав похитил и увез к себе во дворец Меллер-Закомельскую, жену полковника. Прекрасная полковничиха пользовалась особой симпатией Николая I, и он, конечно же, не простил ему такой дерзости.

По приказу царя Мечислава арестовали и сослали на поселение в Саратов. Принадлежавшие ему земли перешли в государственное управление, за доходами с них установили строгий контроль.

Но Мечислава это не очень волновало – он заблаговременно поместил свои сбережения в парижские банки. Проблема была лишь в том, как пользоваться процентами с этих капиталов.

И в изгнании Мечислав проявил свой скандальный нрав. Не раз пытался бежать, принял православную веру, надеясь смягчить этим гнев царя. Но в конце концов оказался в крепости. Только при Александре II помещик-сумасброд был освобожден. После чего поспешил во Францию, где провел последние годы, развлекаясь и жуируя. Умер в 1878 году, оставив огромное состояние, оцениваемое в 80 млн франков. Все это богатство досталось его сыну Николаю Щенсны Потоцкому, жившему постоянно в Париже и женатому на итальянке Пигнателли. С ним угасла тульчинская линия Потоцких.

КОРОЛЬ РИСКА, ИЛИ МЕТАМОРФОЗА КАТОРЖНИКА

Побег

На рассвете со стен крепости раздались три пушечных выстрела. Местным жителям сигнал этот был хорошо известен. Он означал, что с Брестской каторги бежал преступник, и напоминал о вознаграждении в сто франков, которое ожидает всякого, кто поймает беглеца. В этот раз им был двадцатитрехлетний Эжен Франсуа Видок. Несмотря на молодость, он уже был известен как мастер побегов.

Свою репутацию Видок поспешил оправдать и на Брестской каторге. На восьмой день после прибытия бежал в платье монахини, которая за ним ухаживала в лазарете. В конце концов сумел раздобыть мужскую одежду и, выдавая себя за матроса-дезертира, добрался до Арраса, где родился в семье пекаря дождливой летней ночью 1775 года, когда небо раскалывалось от громовых ударов.

Здесь мальчишкой он разносил хлеб по домам и был самым сильным и самым красивым парнем на улице Венецианского зеркала. Отец хотел сделать из него булочника, сын же крепко запомнил слова гадалки, однажды предсказавшей ему бурную судьбу.

В один прекрасный день, прихватив из кассы родителя две тысячи франков, он отправился в Остенде, надеясь там сесть на корабль и уплыть в Америку. Однако уехать не удалось – его дочиста обобрал какой-то проходимец, которому он доверился. Пришлось поступить в бродячую труппу кукольников. С этого момента начались его похождения, вполне оправдавшие слова гадалки. Уже в балагане впервые проявился его талант подражателя, не раз выручавший его впоследствии. Видок поистине владел даром Протея, перевоплощался буквально на глазах, легко изменял возраст, манеры, голос.

После кукольного театра он поступил в услужение к бродячему лекарю. Ему приходилось таскать и раскладывать товар: склянки, пакетики, пилюли, а главное – сзывать покупателей. Скоро это занятие опротивело ему, и, послав лекаря ко всем чертям, он направил стопы в родной Аррас.

Шел 1791 год. Молодая Французская республика переживала тяжелые дни. До аррасцев доносятся из Парижа призывы отстоять отечество. Среди выступлений патриотов они узнают голос и их земляка, адвоката Максимильена Робеспьера, родившегося в соседнем с Видоками доме и отправившегося отсюда однажды вечером на дилижансе в столицу в качестве избранника города в Генеральные штаты.

Франсуа Видок, к тому времени вернувшийся и прощенный отцом, вступает добровольцем в армию. Его осанка, бравый вид, умение владеть шпагой способствовали тому, что его тут же зачислили в егеря. И вот на нем мундир бурбонского полка. В день битвы с австрийцами при Вальми – первого крупного успеха республиканских войск – его производят в капралы гренадеров.

Для шестнадцатилетнего юнца это было неплохое начало. Подвел его необузданный нрав. То и дело затевал он ссоры, не давал спуску обидчикам и насмешникам и за полгода успел раз пятнадцать подраться на дуэлях, убив при этом двух противников. После поединка с унтер-офицером ему ничего не оставалось, как скрыться и перейти к австрийцам. Его зачислили в кирасиры. Но он предпочел притвориться больным, нежели сражаться со своими. Так оказался он в госпитале, где пробыл несколько дней.

После выхода оттуда Видок начал давать уроки фехтования гарнизонным офицерам. Вскоре приобрел множество учеников и загребал изрядные денежки. И снова Видока подвел ершистый характер. Из-за крупной ссоры с бригадиром его приговорили к двадцати ударам, которые, по обычаю, отсчитывали на параде. Экзекуция привела его в ярость, он отказался давать уроки и поступил денщиком к одному генералу, отправлявшемуся в действующую армию. При первой возможности он бежал и, выдавая себя за бельгийца, оставившего прусские знамена, поступил в кавалерию. Страх быть узнанным и расстрелянным, если бы случилось столкнуться с прежним французским полком, где до измены он служил, преследовал его.

На его счастье, подоспела амнистия, после чего он спокойно объявился в родном Аррасе. В городе в тот момент расправлялись с аристократами.

Видок был поражен выражением уныния и ужаса на лицах горожан. На все вопросы о том, что случилось, ответом ему было молчание, люди ни слова не говоря отходили, недоверчиво оглядывая вопрошавшего. Что же произошло? Ответ стал ясен, когда он достиг площади Рыбного рынка и увидел здесь странное сооружение. Перед ратушей мрачно возвышалось изобретенное годом раньше Гильотеном «во имя любви к человечеству» быстро действующее приспособление – гильотина, метко окрещенное в народе «национальной бритвой».

Это орудие казни считалось гуманным изобретением, оно, с одной стороны, символизировало равенство в системе наказания, поскольку раньше голову отрубали только приговоренным, принадлежащим к знати, другие же шли на виселицу; с другой стороны, тюремщикам и палачам запрещалось плохо обращаться с несчастными, приговоренными к отсечению головы, пытать их.

Изобретатель этого адского сооружения заявил под смех Учредительного собрания в октябре 1789 года: «Господа, с помощью моей машины вам отсекут голову в мгновение ока, и вы не ощутите ни малейшей боли». Если бы члены собрания знали, что многих из них в скором времени ожидает встреча с национальной бритвой, они не спешили бы смеяться.

Томас Карлейль, английский писатель, историк и публицист, напишет полвека спустя: «Чудак Гильотен, почтенный практик, которому, как бы на смех, судьба дала бессмертие самое странное, какое только когда-нибудь вызывало смертных из недр забвения. Он мог усовершенствовать вентиляцию зал, мог оказать действительные услуги полиции по части медицины и гигиены; но надобно же, чтоб он сверх всего этого мог также сочинить трактат об уголовном кодексе, в котором представил изобретенную им машину для обрезания головы и художнически выполненную, которая скоро сделается известной повсюду». Таков был плод занятий Гильотена, плод, который народная благодарность или легкомыслие окрестили производным от него именем женского рода, как будто эта машина была его дочерью – Гильотина. «Несчастный доктор!.. – продолжал Т. Карлейль. – Даже после смерти много веков будешь блуждать ты неутешным привидением на мрачных берегах Стикса и Леты, а имя твое переживет, пожалуй, имя Цезаря».

Воплотить в жизнь это изобретение помогли двое помощников. Чертежи гильотины сделал д-р Луис, бессменный секретарь Хирургической академии и один из крупнейших врачей своего времени, а конструкцию построил плотник Тобиас Шмидт, обеспечивший этим орудием казни все 83 новосозданных департамента и получивший монополию на ее постройку. И очень скоро революционная буря превратила гильотину в инструмент казни индустриального масштаба. Во время массовых казней, прокатившихся по стране, когда одновременно публично отрубали головы сорока – пятидесяти людям, палачи и их помощники, натренированные каждодневным опытом, достигали невероятной быстроты в работе: на каждого осужденного уходило не более двух минут – зловещий рекорд!

Как совершалась казнь?

Жертву подводили к вертикальной доске, называемой «качалкой», с помощью двух крепких ремней, расположенных на уровне груди и колен, привязывали к этой доске. Затем помощники палача опускали «качалку», и осужденный оказывался лежащим на животе, а голова его попадала в круг открытого отверстия. После этого палач закрывал отверстие и приводил в действие нож гильотины.

Во время массовых казней времен революции «качалка» оставалась всегда опущенной. У палача на эшафоте было четыре помощника. Один из них хватал правую руку жертвы, другой – левую, третий – ноги. Втроем они бросали ее на «качалку» лицом вниз. На связывание ремнями времени не тратили – держали руками. Четвертый помощник укладывал голову в полукруглое отверстие, закрывал сверху доской с полукруглым вырезом, так что голова оказывалась также зажатой, и почти одновременно опускался нож. Пока нож приводили в прежнее положение, помощники бросали тело в тележку, стоящую рядом с эшафотом, затем хватали следующего осужденного. Головы падали в большой мешок или корзину с опилками. За тринадцать минут такой палач, как знаменитый Сансон, мог отсечь двенадцать голов.

«Что за человек этот Сансон! – восклицал писатель Мерсье, оказавшийся в тюрьме и чуть было не угодивший на гильотину. – Он отрубает любую голову, кого бы ему ни привели!»

За 718 дней революции в Париже было совершено 2742 казни, в том числе было обезглавлено 344 женщины, 41 ребенок, 102 семидесятилетних старика, 11 – восьмидесятилетних и один – 93 лет. Это только те, кто был казнен в Париже по приговору Революционного трибунала. Некоторых казнили без суда. А общее число по стране достигало более 18 тысяч.

В этой многолюдной толпе обезглавленных были представители всех классов общества. И часто те, кто еще недавно отдавал приказы о казни, сами становились жертвами. Сначала казнили короля, затем королеву, а вслед за ними тех, кто отправил их на эшафот: судей, присяжных, прокурора, даже самого председателя трибунала Фукье-Тенвиля, от которого палач получал приказы и который каждый день заранее сообщал ему число приговоренных, дабы тот заказал необходимое число тележек.

Это время разгула массового террора окрестили периодом «гильотинад»; казни совершались по всей стране, и часто не хватало палачей, тогда находили любителей, которые взялись бы за эту кровавую работу.

Случалось, что из-за плохо сооруженной гильотины не удавалось сразу покончить с жертвой и тогда ее добивали вручную ножом. Обычай требовал, чтобы после казни, особенно если это была известная личность, палач поднимал голову за волосы и показывал народу – своего рода свидетельство того, что казнь совершилась успешно. Если казненный был лысым, то голову приходилось брать за уши. Потрясенная ужасом и зловещими деталями казни, толпа безмолвствовала.

Подобную сцену пришлось увидеть и Видоку на площади Рыбного рынка. Перед молчаливой толпой стоял старик, которого привязывали к «качалке». Вдруг раздались трубные звуки. На эстраде, занятой оркестром, сидел молодой человек в фуфайке с черными и голубыми полосками; его осанка скорее напоминала монашескую, а не военную; а между тем он небрежно опирался на саблю, эфес которой был сделан в виде фригийского колпака – символа свободы. За поясом у него торчали два пистолета, а на шляпе развевалось трехцветное перо. Это был посланец Конвента, или чрезвычайный комиссар, присланный вершить революционное правосудие, а точнее сказать, кровавую бойню. Звали его Лебон.

В ту минуту, когда Видок увидел его, лицо Лебона оживилось ужасной улыбкой, он перестал отбивать такт левой ногой, трубы замолкли, по мановению его руки старика положили под нож. В тот же миг перед «народным представителем» возник полупьяный секретарь и хриплым голосом прочел приговор. Из него стало ясно, что казни подлежит прежний комендант крепости, осужденный за аристократизм.

Когда голова несчастного скатилась в корзину, Лебон прокричал: «Да здравствует Республика!» Нестройный хор приближенных вторил ему.

Видоку рассказали, как за несколько дней до этого казнили одного беднягу по имени Вьепон вместе с дочерью и служанкой только за то, что кому-то крик его попугая показался похожим на возглас «Да здравствует король!». Птице грозила та же участь, но она не захотела повторить на допросе свой роковой крик, к тому же за птицу вступилась родственница Лебона.

Кровожадный Лебон не приостанавливал казни даже по ночам, и тогда экзекуция совершалась при свете факелов. Покончив с очередной жертвой, Лебон спрашивал: «Кого мы завтра отправим?» Жизнь человека не стоила ни гроша.

От греха подальше Видок предпочел вновь вступить в так называемую революционную армию. Но и тут ему пришлось встретиться с гильотиной.

Конвент не нашел лучшего средства, чтобы укрепить верность офицеров и солдат всех армий, сражающихся с врагами отечества, как демонстрировать им орудие казни, которое ожидало любого изменника.

Однажды верный себе Видок угостил пощечиной одного из своих командиров, который нашел предосудительным, что у него золотые эполеты, тогда как по уставу надо было носить полотняные. За этот «подвиг» Видок дорого поплатился бы, если бы не грянувшее сражение с австрийцами. В бою ему оторвало пулей два пальца, и он попал в госпиталь. Возвращаться в армию он не захотел и предпочел блузу рабочего офицерскому мундиру. Иначе говоря, стал дезертиром.

Это означало, что он должен был скрываться. Если бы его опознали, ему грозила бы в лучшем случае каторга.

Однажды в Брюсселе, куда он добрался, полицейские потребовали у Видока показать паспорт. Он прямодушно ответил, что у него его нет. Последовал арест. Он выдал себя за уроженца Лилля, назвался Руссо и уверял, что забыл документ дома. Слава Богу, его пока что не опознали. Чтобы не искушать судьбу, он решил бежать из тюрьмы, куда его водворили. На простынях спустился из окна второго этажа и добрался до дома в предместье, где жила одна его подружка. Переждав погоню, облачился в шинель конных егерей, наложил на левый глаз черную тафту с пластырем, что делало его неузнаваемым, и благополучно покинул город.

Посетив сначала Амстердам, Видок решил побывать в Париже, увидеть который давно мечтал.

Весной 1796 года он пришел в столицу и поселился на улице Лешель в гостинице «Веселый лес». Однако новая ссора с каким-то капитаном и угроза ареста вынудили его вскоре оставить город. Но куда идти? Лучше всего в Лилль. Как военная крепость и пограничный город он представлял многие преимущества для тех, кто, подобно Видоку, надеялся найти там полезных знакомых.

По пути в Лилль Видоку пришлось присоединиться к странствующему лекарю-шарлатану, ночевать с цыганами и узнать много интересного об их быте и обычаях, снова быть учителем фехтования. В Лилле он повстречал одну «камелию» – прекрасную Франсину, и, можно сказать, влюбился. Казалось, она отвечала ему тем же. Каково же было ему узнать, что тайком она встречается с инженерным капитаном. Застав их как-то за ужином вдвоем, Видок набросился на соперника с кулаками. За это его приговорили к трем месяцам тюрьмы и посадили в башню Святого Петра.

Здесь и произошел тот роковой эпизод, который, возможно, решил всю его дальнейшую судьбу.

Среди арестантов в камере находился крестьянин Севостьян Буатель, осужденный на шесть лет за кражу хлеба. Это был отец многодетного семейства, глубоко переживавший разлуку с детьми. Бедняк в отчаянии повторял, что заплатил бы порядочную сумму за свое освобождение.

Двое сокамерников – некие Груар и Гербо, осужденные за подлог, – решили помочь Буателю. Они взялись сочинить от его имени прошение об освобождении. Оба мошенника, жаждавшие заполучить обещанную крестьянином награду, через восемь дней объявили, что документ готов и Буатель может надеяться на скорое освобождение. И действительно, вскоре явился вестовой и передал тюремщику пакет. Вскрыв его, тот объявил, что это приказ об освобождении Буателя. Когда на другой день пришел для осмотра камеры инспектор и тюремщик предъявил ему приказ, тот сразу же увидел, что это фальшивка. Завертелось дело. К нему оказались причастными и оба мошенника, сфабриковавшие подложный приказ, и тюремщик, и сам Буатель, знавший о преступном замысле. Все они дружно показали, что в подлоге замешан и Видок. Для него авантюра двух подлецов кончилась весьма плачевно. За участие в подлоге его приговорили к восьми годам содержания в кандалах, согласно 44-й статье и второй главе Уложения о наказаниях.