Текст книги "Но пасаран! Годы и люди"

Автор книги: Роман Кармен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Свет горел только в одном окне…

В 1964 году я работал над большим двухсерийным фильмом о Великой Отечественной войне. Возникла необходимость найти нужные для фильма материалы о действиях союзников в годы второй мировой войны. Я прилетел тогда в Лондон, где мне была предоставлена возможность поисков этих материалов в английских киноархивах. В этой работе существенную помощь оказывал известный английский продюсер документальных фильмов Графтон Грин, с которым я ранее встречался в Москве. Мы подружились.

Крупная английская фирма «Ранк Организейшн», в которой он работал, занималась выпуском известной серии документальных фильмов «Лук ат лайф» («Взгляд в жизнь») – фильмов о странах мира, о явлениях современной жизни. Графтон Грин, типичный англичанин, худощавый, седой, с добрым прищуром серых глаз, вечно торчащей в зубах трубкой, дружески принял меня в Лондоне, раскрыл передо мной кладовые своих фильмохранилищ, связал меня с крупнейшими киноархивами Англии. Помимо чисто деловой помощи, он делал все от него зависящее, чтобы сделать мое пребывание в Лондоне легким, полезным и приятным.

В один из вечеров Графтон Грин вытащил меня из зала, где я после восьмичасового просмотра хроникальных материалов, находился уже в полуобморочном состоянии. «Хватит, – сказал он, – у вас в Союзе это, кажется, называется «выполнить и перевыполнить»?» Он усадил меня в свою машину, привез в какой-то ультрафешенебельный ресторан, где стройный, подтянутый, седой, в черном фраке метрдотель, похожий на лорда Маунтбеттена, проводил нас к заранее заказанному столику и замер с блокнотом и серебряным карандашиком в руке, в ожидании заказа.

– Заранее должен предупредить вас, – сказал Грин, – чтобы я ни предложил в этом, в общем-то неплохом ресторане, не выдержит никакого сравнения с восхитительной едой в кавказском ресторане «Арагви», куда вы меня затащили в Москве…

* * *

– Если вы не возражаете, – сказал, подписывая счет, Графтон Грин, – мыс вами проведем часок за стаканом портвейна в старом аристократическом английском клубе.

Он повел машину узкими улочками старого Лондона, остановил ее около невзрачного трехэтажного серого дома, швейцар открыл нам тяжелую, дубовую, обитую медью дверь, и мы погрузились в скованный чопорной тишиной мир темных гобеленов, мореного дуба, старинных гравюр. Прошли через комнату, где несколько джентльменов играли в бридж. Добрая, старая Англия Диккенса, Форсайтов, герцогов Мальборо, Уинстона Черчилля. Словно не пробушевали над ней бури второй мировой войны, словно не обрушивались на Лондон «ФАУ-2».

Мы расположились в глубоких креслах, утопив ноги в мохнатом ковре около горящего камина. «Обратите внимание на это», – сказал Грин. На камине под стеклом какой-то пожелтевший документ. «Это членский билет Редьярда Киплинга. Герберт Уэллс, Киплинг, Р. Стивенсон, были членами нашего «Сейвилл клуба». Кстати, одна деталь из правил нашего клуба: дамам сюда вход воспрещен…» Мы провели около часа в тихой, спокойной беседе. Говорили о кино, о достоинствах английского трубочного табака, о королях, о бомбежках, о Киплинге, об охоте на тигров и, конечно же, снова о кинематографе. Был субботний вечер. «Я хочу предложить вам завтра небольшую поездку, – сказал Грин. – У моего сына, Пэдди, сегодня последний день каникул, и завтра он должен возвратиться в Оксфорд, в университет. Мы с женой его отвезем и будем рады, если вы составите нам компанию в этой поездке». Я, разумеется, с радостью согласился.

В восемь часов утра в воскресенье он заехал за мной. Представил мне сидящих в машине супругу и сына, парня с тонким породистым лицом, с румянцем во всю щеку, Пэдди.

Выдался солнечный день, по широкой автостраде машина мчалась среди полей, позолоченных осенью робингудовских дубовых рощ, мелькали деревушки. В Оксфорде мы, оставив машину, пошли бродить по улицам города. Пэдди завел нас в здание своего колледжа, показал старинную библиотеку юридического факультета – стены до потолка заполнены старинными фолиантами, провел нас по университетским садам и дворам. На улицах в этот воскресный день было пусто. Когда мы вернулись к машине, он вынул свой чемоданчик-портфель, нежно поцеловал мать, отца, пожал мне руку.

– Не пора ли нам пообедать, – сказал Грин. – Давайте проедем в Видсток, небольшой городок, здесь недалеко. Там есть таверна XVI века «Медведь», нас хорошо покормят.

* * *

Звякнул мелодичный колокольчик на двери. Мы вошли в сводчатое помещение из кирпича и черного дуба. В центре на большой жаровне на углях жарилась мясная туша.

Супруга Грина за обедом была немногословна. Она словно изучала меня. «Вы первый советский человек, мистер Кармен, с которым моя жена познакомилась, – сказал Грин. – Она у меня ярая антикоммунистка, попробуйте, может быть, вам удастся обратить ее в свою веру». – «Подрывная деятельность не входит в задачи моей поездки в Англию, – сказал я. – К тому же я хочу сохранить дружеские отношения с вашей семьей и закончить этот обед до того, как миссис Грин позовет полицию». – «Полицию звать бесполезно, – отпарировала миссис Грин. – У нас в Великобритании не преследуют людей за их политические убеждения».

– Один ноль в вашу пользу, миссис Грин, – любезно ответил я. – У вас вождь английских фашистов господин Мосли гуляет на свободе, а мы бы на вашем месте, вероятно, запрятали бы его в тюрьму за одно то, что он был единомышленником Гитлера, разрушившего Лондон и Ковентри.

Миссис Грин закусила нижнюю губу, а Графтон развел руками и, расхохотавшись, сказал: «Политическая дискуссия состоялась. Объявляю почетную ничью». Склонившись ко мне над столом, он сказал: «Я хотел бы показать вам Бленхейм, родовой дворец герцогов Мальборо, если он открыт сегодня для посетителей, вы увидите комнату, в которой девяносто лет тому назад родился Уинстон Черчилль».

Дворец был закрыт. Мы прошлись по аллеям парка, по газонам. И Грин показал мне лишь снаружи окно этой комнаты. Задумавшись на минуту, он мне сказал:

– Открою вам один секрет, убежден, что вы его сохраните. Дело в том, что Уинстон Черчилль доживает последние дни – это для всех ясно – он очень плох. II вот правительство Великобритании поручило мне руководить всеми киносъемками похорон Черчилля, которые могут состояться в ближайшие дни. Черчилль завещал похоронить его на кладбище приходской церкви в Блэндоне, где были в свое время похоронены его отец и мать. Это кладбище здесь, поблизости. Хотите, подъедем туда.

Мы остановили машину у подножия холма и по крутому склону поднялись к старой приходской церкви, стоящей на его вершине. На краю крутого склона у церкви небольшое кладбище. Здесь я увидел надгробные плиты на скромных могилах отца Черчилля – Рандольфа Черчилля и его матери, американки по происхождению – Дженни Черчилль. Рядом свободное место, где в скором времени должна появиться надгробная плита, под которой будет покоиться прах Уинстона Леонарда Спенсера Черчилля.

Несколько лет тому назад он подробно описал церемонию собственных похорон и не пожелал, чтобы его похоронили в усыпальнице в Лондоне. Как-то он говорил своей жене Клементине, что хотел бы, чтобы его похоронили как солдата. С Клементиной Черчилль прожил вместе пятьдесят шесть лет.

Отсюда с холма Грин показал мне на извилистую ленту дороги, по которой похоронная процессия будет приближаться к месту погребения. В этом месте, где сейчас царил деревенский покой, будут толпы людей, оркестры, речи…

* * *

Мы возвратились в Лондон. Прощаясь с миссис Грин, я сказал: «Надеюсь, что в следующий приезд вашего мужа в Москву вы отважитесь покинуть на время свободный мир и побываете в нашей варварской стране». – «Если он возьмет меня с собой», – сказала миссис Грин. Мы дружески распрощались.

Оставив машину, мы с Грином медленно шли по улице Хайд-Парк Гейд. В тупике, недалеко от Альбертхолла напротив Кенсингтон Гарден трехэтажный дом № 28. Лишь в одном окне на втором этаже тусклый свет. «Это его спальня», – сказал Грин.

Там, в тишине, под неусыпным оком врачей и жены его, Клементины, заканчивал свой жизненный путь великий честолюбец, человек кипучей энергии, отметивший свое девяностолетие. Все меньше и меньше сведений о его личной жизни появлялось в последнее время в печати. Американская газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала, что занавес тактичного молчания опустился над повседневной жизнью сэра Уинстона, переносящего с трудом тяжелый груз своих лет.

С раннего детства Уинстон Черчилль мечтал о лаврах своего предка Джона Черчилля – первого герцога Мальборо, мечтал увенчать себя славой великого полководца. Он умело и тонко раздувал легенду о том, что не кто иной, как Уинстон Черчилль явился творцом победы антифашистской коалиции государств и народов во второй мировой войне, что он спас Англию от разгрома и поражения.

Ярый ненавистник Советского Союза, он и на склоне своей политической жизни, в 1953 году, заявил:

«Наступит день, когда во всем цивилизованном мире с несомненностью будет признано, что удушение большевизма при его рождении явилось бы величайшим благодеянием для человечества».

На протяжении всей своей политической жизни, да и теперь, лежа в тиши своей спальни, перед лицом смерти, Черчилль оставался злейшим врагом Советского Союза. В своем выступлении по радио 22 июня 1941 года Черчилль сказал англичанам, что, помогая Советскому Союзу, Англия спасет себя. «Вторжение Гитлера в Россию – это лишь прелюдия к попытке вторжения на Британские острова… Поэтому опасность, угрожающая России, – это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам точно так же, как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, – это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара». Кстати, и в этом знаменательном своем заявлении Черчилль не смог удержаться от заявления: «За последние 25 лет никто не был более противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем…»

* * *

Время приближалось к полуночи, тусклый свет в одном-единственном окне погруженного в темноту дома продолжал гореть. У меня перед глазами было бульдожье лицо британского премьера, пронизывающий умный его взгляд, устремленный в лица солдат почетного караула на московском аэродроме, хитрые искорки в глазах, когда он после обеда сидел на диване в Большом Кремлевском дворце, беседуя со Сталиным, его взгляд в объектив моей камеры из-под козырька военной фуражки, когда он поднял перед лицом руку с двумя растопыренными пальцами…

В эти минуты ночью, глядя в освещенное окно, я вспомнил и день в марте 1946 года в Нюрнберге, невероятное оживление на скамье подсудимых. Герринг жестикулировал, улыбался, что-то энергично говорил Рибентропу, фон Папену, Кейтелю. В этот день американские газеты вышли с крупными заголовками: «Объединяйтесь, чтобы остановить Россию!» Это был текст известного выступления Уинстона Черчилля в Фултоне, призывавшего Западный мир объединиться против мира социализма. Геринг, потирая руки и смеясь, сказал: «Это вполне естественно, так было всегда. Вы видите – я прав: опять старое равновесие сил». Фон Папен сказал: «Черт возьми, он очень откровенен». Подсудимые нюрнбергского трибунала в своем ажиотаже дошли до того, что заявили ходатайство о вызове Черчилля в Нюрнберг в качестве свидетеля…

Свет в окне на втором этаже погас, я взглянул на часы – было семнадцать минут первого…

* * *

Прошло два месяца. Днями и ночами, не выходя со студии, заканчивал работу над фильмом «Великая Отечественная…» Двадцать пятого января 1965 года я прочел в газетах сообщение о смерти Черчилля. Двумя неделями позже я получил посылку из Лондона. Графтон Грнн прислал мне в подарок несколько томов – мемуары Черчилля «Вторая мировая война». В своем письме Грин писал, что книги он посылает на память о нашем посещении кладбища в Бладоне и о ночной нашей прогулке по Хайд-Парк Гейд, где в доме № 28 свет горел только в одном окне.

Две встречи

В маленькой, жарко натопленной избе в селе Заворыкино на столе расстелена карта Сталинграда, расчерченная цветными карандашами. Вокруг стола – люди, с которыми я встречался в разгар жестоких боев на подступах к Москве. С тех пор прошел год, но словно его и не было. Чуть разве прибавилось серебристого инея на висках Константина Константиновича Рокоссовского. Как обычно, печать крайнего утомления на лице бессменного начальника штаба Михаила Сергеевича Малинина. Веселые искорки в глазах командующего артиллерией Василия Ивановича Казакова. Дружной семьей прошли эти трое через всю войну.

Где же штаб Паулюса? Разноречивые сведения, добытые у пленных, ведут к одному квадрату в центре города. А точнее? Пока неизвестно…

– Константин Константинович, помогите снять пленение Паулюса, – сказал я молящим голосом, рассчитывая на добрые отношения, завязавшиеся в трудные дни подмосковных боев.

Рокоссовский усмехнулся.

– Ну что ж, поможем Кармену, только с одним условием: услуга за услугу…

– Все, чем я могу быть полезен… – начал я.

Но командующий прервал меня:

– Сначала вы помогите нам взять Паулюса. – Все вокруг засмеялись. Он подозвал меня к карте города: – Видимо, командный пункт где-то здесь. Езжайте в армию Чистякова, а если мы в дальнейшем что-то уточним, постараемся сообщить вам.

Из села Заворыкино, где находился штаб Донского фронта, я летел к Сталинграду на У-2. Под крылом расстилались приволжские степи – поля великой Сталинградской битвы. Отсюда с высоты можно было охватить взглядом пространства, еще хранившие свежие следы боев.

С Волги тянула сильная поземка, но еще не были занесены снегом тысячи пепельных воронок, земля была похожа на увеличенные снимки лунных кратеров. В бескрайних степях, изрезанных пологими извилистыми балками, ежеминутно возникали большие темные пятна, которые издали казались селениями, городами или лесами, но когда самолет подходил ближе, оказывались густыми скоплениями немецких машин, брошенных отступающими войсками Паулюса.

Над двумя попавшимися нам по пути немецкими аэродромами летчик сделал по нескольку кругов. Сотни самолетов всех типов – сгоревших, подбитых и совершенно исправных. На аэродромах ни одного живого человека. Трупы на запорошенных пургой взлетных полосах. И только мерный стрекот нашего У-2, кружащего на небольшой высоте, нарушает тишину мертвого поля, усеянного свастиками, черными крестами – эмблемами «непобедимой» герииговской авиации. Невольно в эти минуты возникали в памяти дни лета сорок первого года, золотые поля Белоруссии, сотни черных крестов в синем небе. Пикирующие, ревущие, проносящиеся торжествующе над нашей головой, иногда так низко, что в стеклянном колпаке можно было разглядеть лицо гитлеровского аса. Они тогда были пьяны Брюсселем, Дюнкером, рвались к Москве. Вот их трагическое похмелье у берегов Волги…

Самолет мягко коснулся колесами снежного поля около догорающих строений станции Воропоново. Сегодня на рассвете отсюда выбили немцев, отступающих на восток к окраинам Сталинграда. Бой уже перекинулся к центральным районам города.

…Земля, содрогается от канонады тысяч орудий. Окружение сжимается с каждым часом. По эту сторону кольца город заполнен толпами сдавшихся в плен немецких солдат. Они растерянно спрашивают наших бойцов: «Куда следовать?» Солдаты отмахиваются, у каждого одна мысль – вперед! И сдавшиеся в плен немцы сами строятся в колонны, бредут куда-то на сборные пункты, сопровождаемые несколькими конвоирами. Вид их ужасен. Укутанные в одеяла, женские платки и какие-то тряпки, голодные, потерявшие не только воинский, человеческий облик.

Группа немцев стоит около нашей артиллерийской батареи, ведущей огонь. Они с любопытством смотрят на работу советских артиллеристов, которые посылают снаряд за снарядом по врагу. Артиллеристы делают свое дело, не обращая внимания на необычных «зрителей».

У батареи «катюш», расположившейся на пустыре, – тоже толпа немцев. Всем телом вздрагивая, провожают они каждый залп, подобный огненному смерчу. В глазах суеверный страх, смешанный с радостью: они уже зрители, а не объект.

29 января мы с Борисом Шером целый день колесили по улицам Сталинграда. Шум боя оглушает. Войска Шумилова, Толбухина, Чистякова и Чуйкова теперь заняты окончательной очисткой города от групп автоматчиков, еще сидящих в разрушенных домах. В нескольких местах приходилось оставлять машину и пробираться пешком. Город забит немецкими машинами. Рядом с огромными грузовиками десятки брошенных легковых машин. Садись в любую и поезжай. Сегодня продолжали сдаваться в плен сотни солдат и офицеров. Пленных первым делом отправляют на питательные пункты.

Около Волги был окружен солдатами 10-й армии и взят в плен командир 100-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Зайенне. Я его видел вчера вечером. Ему пятьдесят четыре года, он награжден многими высокими орденами, они сверкают на его груди. Он сообщил, что Паулюс со своим штабом и личной охраной скрывается где-то в подвалах центральной части города. Вчера каждые два-три часа штаб Паулюса менял свое местонахождение. «Паулюс, – сказал генерал Зайение, – выполняет директиву Гитлера драться до последнего солдата».

Войскам дан приказ тщательно разыскивать Паулюса, прочесывать весь город, осматривать каждый подвал.

Сегодня в 12 часов дня четыре немецких самолета появились над городом и наугад сбросили на парашютах продукты. Все парашюты были распакованы нашими солдатами. Нам с Шером досталась пачка сухих галет и огромный кусок жирной украинской колбасы, очевидно предназначенный для генерал-полковника фон Паулюса.

Сегодня сдались в плен несколько генералов. В штабе дивизии, куда я заглянул, чтобы узнать обстановку, приняли парламентера. Его прислал командир известной 376-й пехотной дивизии генерал Даниэльс. Хочет сдаваться со своим штабом и остатками дивизии.

Мы вышли на высокий холм, откуда просматривалась глубокая извилистая балка, где проходит русло реки Царицы. С противоположного высокого берега спускается в балку извилистая черная лента – колонна войск. Когда они подошли ближе, мы увидели впереди одинокую фигуру человека, около которого кружился большой пес. За ним группа людей. А дальше – длинная черная лента. Человек с собакой – генерал, командир дивизии, группа людей – его штаб, черная лента – дивизия.

Щуплый, низкого росточка генерал-лейтенант фон Даниэльс шел глядя себе под ноги, засунув руки в заячью муфту, висевшую на шнурке. Он прошел со своими войсками огнем и мечом по Украине, по донским станицам. Сейчас по замерзшему руслу реки Царицы – последние шаги генерала Даниэльса во второй мировой войне. Впервые его дивизия была крепко бита под Москвой зимой прошлого года. Гренадеры 376-й дивизии шли на Москву, предвидя скорое окончание войны. Для них война кончилась в Сталинграде.

На дне оврага мы встретили их. На исхудавшем веснушчатом лице генерала – ни кровинки. Безбровые его глаза покорно и вопрошающе устремлены на майора Сорокина, уполномоченного штаба дивизии. В глазах выражение боли и стыда. Он стоит навытяжку, говорит, едва шевеля тонкими обескровленными губами. Я прислушался. Генерал, оказывается, беспокоится о… своих вещах. Два чемодана оставил он в штабном блиндаже. Его глаза выражали неподдельную тревогу не за честь разгромленной дивизии – за два чемодана барахла. Офицеры его штаба опустили на снег большие свои рюкзаки. Могучий пес – немецкая овчарка – несколько раз обошел вокруг ног своего хозяина-генерала и, опустив голову, медленно улегся на снег у валенок советского офицера.

Генерал расстегнул пояс, снял с него пистолет и протянул майору. Майор был в этот момент занят разговором с пленным полковником, укутанным в женский пуховый платок. Револьвер оказался в моей руке. Что ж, война еще не окончена, впереди много сражений, генеральский «вальтер» будет для меня полезным сувениром.

Генерала усадили в «виллис» и отвезли в штаб армии.

– Могу ли я спросить, – сказал генерал, обратившись к начальнику штаба, – какая воинская часть взяла в плен меня и моих солдат. В этот период, когда мы были в окружении, наша разведка почти бездействовала, и я не имел возможности знать своего противника.

– О, пожалуйста, господин генерал, – вежливо ответил начальник штаба. – Вы находитесь в плену у армии, которой командует генерал Толбухин. Армия разгромила 101-ю, 103-ю, 297-ю немецкие дивизии, венгерский корпус. Это было в районах Александровка, Барвенково, Лозовая в январе – феврале прошлого года. В дальнейшем наши войска попали в окружение, вышли из окружения, сохранив материальную часть и даже тылы. Правда, ваше командование, господин генерал, успело уже объявить о том, что мы уничтожены полностью, а весь офицерский состав захвачен в плен. В дальнейшем мы громили группу Клейста, разбили 16-ю и 24-ю танковые дивизии. Под Сталинградом на рубеже Абганерово, Цаца разбили румынскую 251-ю дивизию, разгромили 1-ю пехотную дивизию, часть 20-й пехотной дивизии румын и 29-ю немецкую мотодивизию. И, наконец, наши войска громили остатки окруженной германской армии, очищая город Сталинград. Господин генерал, вы уже пятый по счету генерал, взятый нами в плен.

Генерал слушал молча, опустив глаза, подперев кулаками свои седые виски. Он немного отогрелся и даже расстегнул две пуговицы на своем мундире с орденами. Его пригласили в комнату к генералу Толбухину. Фон Даниэльс, стоя навытяжку, благодарил советского генерала за вежливое, рыцарское отношение советских офицеров к нему, его офицерам и солдатам. Он сказал:

– Я сдался в плен потому, что считал дальнейшее кровопролитие бессмысленным. Положение наших войск безнадежное. Мы недооценили мощь Красной Армии и расплатились за это жестоким поражением.

30 января гитлеровцы продолжали бессмысленное кровопролитие, закрепившись на небольших участках территории города. Советская авиация перестала бомбить немцев: это уже стало опасно – можно попасть в своих. Сегодня в воздухе парадным строем прошли эскадрильи самолетов, покидающих Сталинград. Последняя группа – тридцать пять пикирующих бомбардировщиков – прошла на небольшой высоте над центром города, выстроившись в виде пятиконечной звезды. Летчики прощались с героическим городом. Самолеты легли на западный курс, а Сталинград, провожая их, салютовал залпами тяжелых орудий, уничтожавших последние гнезда обескровленного врага.

* * *

Где же скрывается Паулюс? Все генералы, сдавшиеся в плен, говорят, что Паулюс сделает то же в ближайшие часы. Но сделает он это только лишь после того, как, загубив последние войска, подчиняющиеся его приказу, докажет, что храбро сражался до последнего момента. Вчера я спросил генерала фон Дриппе, не пустит ли Паулюс себе пулю в лоб. Генерал улыбнулся и покачал головой. «Он этого не сделает», – сказал он.

На рассвете первого февраля советские бойцы обнаружили узел сопротивления в районе центрального универмага. Из этого очага гитлеровцы вели ураганный огонь. Командир части дал приказ окружить этот квартал. Бойцы приготовились к решительному штурму. К месту боя подвели несколько танков, по развалинам домов, откуда стреляли немцы, открыли орудийный огонь.

В разгаре боя наши бойцы и командиры увидели белый флаг. Гитлеровцы капитулировали. Был дан приказ прекратить огонь, и вскоре из подвала универмага вышел парламентер, который заявил, что генерал Паулюс со своим штабом находится здесь и просит прислать представителя для переговоров о капитуляции. Парламентер сказал, что Паулюс просит прислать генерала или полковника.

Для переговоров с Паулюсом был выделен полковник Лукин. Он прошел в подвал, где был встречен начальником штаба Паулюса генералом Шмидтом.

Генерал Шмидт заявил полковнику Лукину, что он уполномочен вести переговоры о сдаче и просит обсудить условия капитуляции. Полковник Лукин сказал генералу Шмидту, что он разговаривает с ним, имея полномочия от командующего 64-й армией генерал лейтенанта Шумилова и командующего фронтом генерал-полковника Рокоссовского. Никаких новых условий сдачи, кроме указанных в предъявленном ранее ультиматуме, никакого обсуждения этих условий, как и промедления процесса сдачи быть не может.

– Если у вас есть какие-либо сомнения в безнадежности вашего положения, – сказал полковник Лукин, – выйдите из подвала. Вы окружены большим количеством оснащенных техникой войск. Вокруг вашего штаба стоят танки и артиллерия. Предлагаю немедленно сдаться.

Через несколько минут к полковнику вышел Паулюс и заявил, что он передает себя и свой штаб в руки советского командования. Вскоре после этого Паулюс в сопровождении офицеров штаба вышел из подвала. Личный багаж Паулюса и ближайших его офицеров был погружен на грузовую машину. Паулюс, начальник штаба генерал-лейтенант Шмидт и личный адъютант Паулюса полковник Адам выехали в штаб армии.

Кинооператора в районе универмага не было. Да и как он мог там быть, ведь очагов сопротивления в Сталинграде 1 февраля было много. Разве что чудом мог бы один из операторов, снимавших в Сталинграде, оказаться именно в этом месте. О, если бы я знал, что чудо это ждет меня! Если бы я знал, что в штабе 10-й армии ждала меня телефонограмма Рокоссовского, верного своему обещанию и сообщавшего о пленении Паулюса!.. А я, не подозревая об ожидавшем меня подарке командующего, снимал на улицах Сталинграда. С невероятным азартом и увлечением снимал, как наши солдаты выкорчевывали из подвалов последних сопротивлявшихся фашистов, как те выходили подняв руки, размахивая на палке белым полотенцем, любой белой тряпкой, попавшейся им под руку.

Бой у сталинградского вокзала начался еще с рассветом 1 февраля. На путях пылали несколько вагонов, с высокой водонапорной башни – из каждого ее окна искрились очереди немецких автоматчиков. Засевшие на водокачке гитлеровцы яростно отстреливались. Бойцы выкатили 45-миллиметровую пушку на прямую наводку и, прицеливаясь сквозь ствол, начали вгонять снаряды методично в каждое окно водокачки. Мы с оператором Борисом Шером снимали этот бой. Снимали, увлеченные тем, что предоставлялась возможность в одном кадре видеть и выстрел орудия и разрывы снарядов.

Вдруг произошло невероятное: наступила тишина. Да, мы не заметили, как утих, а потом и совсем прекратился неистовый гром орудий. Тишина была неправдоподобной. Не сразу дошло до сознания: тишина! Гром непрерывной канонады, бушевавшей в воздухе, вдруг сменился тишиной солнечного морозного дня. Стали слышны и тихий треск пожара, и скрип полоза саней, и чей-то негромкий говор. Сражение за Сталинград закончено?..

Лишь откуда-то издали доносился гул артиллерийской стрельбы. В северной части города, где было второе кольцо окружения, видимо, еще продолжался бой.

Бойцы, сидя на кирпичах и снарядных ящиках, вертели самокрутки, глубоко втягивая сладкий дым махорки, говорили между собой, как о чем-то уже давно прошедшем, о боях, штурмах, о павшем друге, о грядущих сражениях. Говорили почти не глядя на густые толпы немецких солдат, бредущих мимо развалин.

Молнией пронеслась мысль: если закончена Сталинградская битва, как же Паулюс? Значит, он сдался в плен. И, возможно, кто-то из операторов уже снимает это историческое событие!.. Немедленно в штаб армии!