Текст книги "Мальвы"

Автор книги: Роман Иванычук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В Туреччинi та на брамi

кам'янiй

Там сидши два братчики

молодi?.

Один сперся на поруччя,

задумався,

Дрiбненькими слiзоньками

умивався.

Ой стiй же ти, милий брате,

не журися,

Яка красна Туреччина

подивися!

Украинская народная песня

Мешки с деньгами развозили по казармам, бросали по одному перед каждой ортой. Из казарм выбегали янычары, стремясь опередить друг друга, кто первым схватит мешок, тот получит в награду десять пиастров.

Чорбаджи Алим – чернобровый красавец, одетый в дорогой красивый кунтуш, стоял в стороне и ждал, когда его заместитель по казарме ода-баша подаст ему мешок с деньгами. Опустил руку в мешок, вытащил золотую монету, подал ее победителю, а когда янычары разделили золото между собой, торжественно произнес:

– Свою долю я отдаю вам, храбрые воины, чтобы вы сегодня попировали в честь султана Ибрагима.

Сегодня он мог быть щедрым. Алиму выпало счастье, которое случается раз в десять лет одному из тысяч: он подал коронованному султану чашу шербета. Ему только двадцать пять лет, а он уже чорбаджи, завтра с благословения султана станет булук-башой, послезавтра – янычар-агой. Как переменил его судьбу тот день, когда крымский хан Джанибек-Гирей двинулся по трем дорогам на Украину, чтобы отомстить казацкому гетману Тарасу Федоровичу за разгром Перекопа. Щедрую мзду взяли тогда ногайцы с Украины безнаказанно. Тысячи пленников пошли на привязи к Перекопу, не надеясь ни на освобождение, ни на выкуп. И слава аллаху.

Янычары пировали. Усевшись вокруг котла с дымившейся ароматной каурмой*, они ели и украдкой запивали вином; сбоку на ковре, у подноса с ананасами и апельсинами, сидел Алим и тоже пил вино.

_______________

* К а у р м а – суп из баранины.

Прошлое казалось ему теперь вереницей снов, потому что действительность для него начиналась нынче, а сны должны кануть в небытие.

Но они все-таки были.

Когда-то стояла белостенная хата посреди большого хутора, а в ней, обсаженной головастыми подсолнухами, жила молодая казачка с мальчиком Андреем. Посреди села проходила пыльная дорога, вдоль которой двумя рядами тянулись деревья, похожие на кипарисы.

Во дворе кричали гуси. Андрейка любил этот несмолкаемый крик: он будил мальчика по утрам и выгонял в широкую степь. А степь безграничная, ее нельзя было обойти ни за день, ни за два, поэтому часто он возвращался домой лишь в сумерки и покорно выслушивал упреки матери.

– Где ты бродишь, казаче, до ночи? – ругала мать. Она прижимала к себе единственного сына и при этом всегда напоминала ему о том, что когда-то не в степи, а в саду пропал его маленький брат: ведь татары часто совершают набеги, да и цыгане бродят… – Вот приедет отец из похода, пожалуюсь ему.

Отца Андрейка видел редко. Это был статный, длинноусый казак в синем жупане, с саблей на боку; гости называли его паном сотником. Знал Андрей, что отец его воюет с татарами на далекой крымской земле. Тут же татар он нигде не видел, поэтому и не боялся их, разве только иногда ночью, когда на дворе гремел гром, сверкала молния и шумели ливни. Но днем, когда все вокруг дышало ароматом лугов, даже дух захватывало, откуда могли появиться эти злые люди, которые ездят на конях и забирают с собой детей? А даже если бы и были, так разве они найдут его в высокой, словно лес, траве.

Барашки белых облаков плыли над степью, а вокруг что-то без умолку звенело, усыпляя. Просыпался, когда солнце, как раскаленная сковорода, касалось горизонта, – и опрометью бежал домой, а по спине ползали мурашки страха.

Интереснее всего было ходить в степь с пастухами. Они угоняли скот далеко, на весь день; в те дни мать давала ему сумку, наполненную свежеиспеченным хлебом, салом и чесноком. Коровы наслаждались сочной травой, хрупали и фыркали лошади, пастухи, покрикивая, удалялись, хлеб нигде не был таким вкусным, как тут – на степном раздолье.

А когда ляжешь на спину и неподвижно всматриваешься в глубокое небо, тогда видишь все, о чем мечтаешь: отец на коне в яблоках, а рядом с ним он сам – на белом коке, и сабля в руке, и красный жупан развевается на ветру. Вот мчатся они вдвоем, только ветер шумит в ушах; удирают в островерхих шапках татары, сабля засвистела в воздухе – чах, чах! – летят головы с плеч, а кони бьют копытами землю, топчут, топчут, топчут…

Вздрогнул, вскочил на ноги, что это? Четыре всадника, с серо-коричневыми лицами, стоят над ним, выкрикивают что-то на непонятном языке. Бросился бежать – это же татары! – но один всадник соскочил с коня, схватил его под мышку и посадил в седло впереди себя. Андрейка стал вырываться, кричать, тогда татары заткнули ему тряпкой рот и поскакали по безлюдной степи.

Потом было много людей, которые рыдали, голосили. Андрейка искал глазами хотя бы одно знакомое лицо – не нашел. Какая-то женщина сказала ему, что до его хутора татары не дошли, потому что будто бы за ними погнались казаки.

Еще теплилась надежда, что казаки их настигнут. Но с каждым днем она угасала. Брели люди, связанные по нескольку человек веревками, протаптывали в степи черную дорогу, и только стаи воронов летели следом за ними.

Татарин вез Андрейку в своем седле, стегал нагайкой пленников, а его даже пальцем не тронул, кормил да все приговаривал: <Якши джигит, биюк бакшиш>*.

_______________

* Хороший юноша, большой выкуп (татар.).

Страшнее было на привалах. Дикие ногаи развязывали девушек, женщин и открыто насиловали их, немощных и больных убивали, – ужас охватывал мальчика. Он умоляюще смотрел в глаза татарину, и тот почему-то приветливо улыбался ему.

<Почему? – думал Андрейка. – Почему он ни разу не ударил меня нагайкой? Может быть, потому, что я покорно смотрю ему в глаза? Вон лежит мужчина с рассеченной головой. Он бросился на ногайца, защищал дочь, – и теперь лежит мертвый. Не помог, а жизни лишился. Был бы кротким, смирным жил бы. А ныне убивается девушка, заливается слезами – двойное горе у нее: бесчестье и сиротство… Единственный выход для невольника – покорность>.

Смешным теперь казалось ему видение на небе: он с отцом на коне гонится за татарами. Чепуха, никто не одолеет такую силу, казаки не преследуют их – это выдумка несчастных для своего утешения. Нигде нет Трясила, который трясет крымскую землю, – все это мамины сказки. Существуют только татары, которые господствуют над всем миром и делают то, что им вздумается. Надо смириться с этим, иначе – смерть.

Сколько дней прошло, трудно сосчитать. Колонна остановилась перед пятигранной башней, возвышавшейся над затхлой водой Сиваша. <Перекоп>, сказали пленники. Конец вольных степей, ворота в вечную неволю. Буйная шелковая трава сменилась сухой колючкой, тяжелые черные дрофы сбились у берега, как стадо овец в полуденную знойную пору; на скалах, похожие на разбойников, сидели ястребы, а в небе парили орлы. Чужая сторона…

И уже не осталось у Андрейки ни капли веры в то, что где-то тут его отец, смелый и храбрый, воюет с врагами, – это тоже выдумки матери. Никто никогда не трогал этих стен и высокого вала, отгораживающего перешеек от голубой глади моря и тянувшегося до болот, откуда несло терпким запахом соли и тухлой рыбы. Башня уперлась задней стеной в вал и двумя закрытыми воротами и жерлами пушек остановила татар и пленников. Огромная голова совы, высеченная на граните между воротами, загадочно смотрела на людей, которые, утомленные, падали с ног, и говорила им своими умными глазами: <Такова уж ваша судьба>.

Андрейка всматривался в глаза ночной птицы: ей дано видеть мир тогда, когда его не видят люди, поэтому она знает больше.

Люди за что-то борются, страдают, погибают, а птица знает, что все это напрасно: люди на что-то надеются, а птица знает – надеяться не на что. И потому молча советует опытными глазами: <Успокойтесь и покоритесь. Такая ваша судьба>.

Мальчик почувствовал, что навсегда развеялись его надежды на спасение. Потому что нет у людей воли для осуществления своих желаний. Есть рок, сопротивляться ему безрассудно – он равнодушен к страданиям людей, как равнодушны вот эти огромные птичьи глаза к горю пленников, над которыми издеваются дикие ордынцы.

Татарин ссадил Андрейку с коня, похлопал его по плечу и спросил на ломаном украинском языке:

– Как назвал теби мама?

Чорбаджи Алим и до сих пор помнит это странное имя, которое когда-то было его собственным.

– Андрей, – ответил.

– Теперь будешь Алим. Чула, Алим!

Татарин велел ему искупаться в море, сам выстирал ему рубашку, и еще не успела она высохнуть, как старший колонны загорланил на пленных, чтобы поднимались.

Засвистели нагайки, начали делить пленников.

Из ворот, возле которых стояли на страже совсем не похожие на скуластых ордынцев молодые воины, вышел дородный мужчина в чалме и что-то скомандовал. К нему подбежал хозяин Андрейки, поклонился и показал рукой на своих пленников. Мужчина в чалме не обратил на него внимания, подошел к крайней группе пленников, потом ко второй, к третьей, разводя в разные стороны мужчин и женщин. Крики, рыдания эхом ударились в стены крепости. Но каменное изваяние совы на стене равнодушно смотрело, как янычары делят ясырь.

В каждой группе турецкий мубашир отсчитывал каждого пятого – мужчину и женщину, выбирая самых сильных, самых красивых, и отводил в сторону. А когда дошла очередь до Андрейки, татарин развел руками и сказал:

– Большой бакшиш для султана, эфенди.

Мубашир оголил мальчику живот, потом спину, раскрыл ему рот и провел пальцами по зубам, а татарин все приговаривал да льстиво улыбался. Долго морщился эфенди, отрицательно качал головой, наконец взял Андрейку и подошел к другим группам.

Отбор дани для султана продолжался до самого вечера. Андрейка оказался среди толпы мальчиков, которых загоняли в ворота крепости. Он протянул руки к своему хозяину, но ногаец пожал плечами и сказал:

– Кисмет…

Это было первое слово, которое понял Андрей без переводчика. Судьба. Такая судьба – и ничего не поделаешь. Это неумолимое слово, казалось, произносила каменная сова, и странно: оно вселяло в душу спокойствие.

– Кисмет… – прошептал чорбаджи Алим. – Кисмет! – крикнул, ударив чашей об пол.

Но никто из янычар не обратил на него внимания. Воины пировали. Алим налил еще раз полную чашу вина и осушил ее.

Галера с пленниками, отобранными для султана, приближалась к Босфору. Мубашир вез падишаху дань от татар: степных красавиц – в гарем, отборных мужчин – на галеры и самый ценный товар – мальчиков – для янычарского корпуса.

Пожелтевшие от морской болезни, чисто одетые и постриженные мальчики печально всматривались в крутые берега узкого пролива. Галера вошла в проток между мысами Румели и Анатола. По обе стороны, на холмах, поросших кипарисами и кедрами, раскинулся чужой край: небольшие, густо расположенные села со шпилями минаретов, форты, замки, башни, апельсиновые рощи.

Андрей, накормленный и хорошо одетый, уже забыл о добром татарине тут обращались с ним не хуже. Он с любопытством рассматривал живописные берега. Вспоминал рассказы отца о страшном басурманском крае, в памяти зазвучали песни слепых кобзарей о тяжелой турецкой неволе – все это никак не вязалось с впечатлением от этого мира, который раскинулся перед ним, зеленомиражный, над босфорскими водами. Где же эти жестокие турки? Мубашир часто подходил к Андрею, обращался к нему по-своему, мальчик быстро усваивал язык. Эфенди велел ему следить за порядком, делить еду – Андрей был старше других мальчиков. Это назначение старшим было для него приятным да и выгодным: ему ласково улыбался турок, и он получал большую порцию еды.

Галера причалила к берегу у Золотого Рога. По обе стороны залива блестел золотыми куполами мечетей, поднимался густым лесом минаретов большой город. Он утопал в зелени садов и манил своей загадочностью. Теперь Андрей уже не боялся судьбы, он забыл свист татарских нагаек, вопли пленников: в галерных трюмах всю дорогу господствовало спокойствие и три раза на день заходил к мальчикам приветливый мубашир.

Вот он снова появился и велел выходить друг за другом на верхнюю палубу. Сюда никого не пускали во время долгого пути. Андрей взошел на дощатый помост и ужаснулся от того, что увидел: на двух рядах скамеек по шесть человек сидели прикованные цепями к веслам истощенные, заросшие мужчины, раздетые до пояса. Из-под кожи выпячивались суставы, спины в синих рубцах, кожа на запястьях стерта цепями до костей, воспаленные глаза смотрят на мальчиков. И вдруг послышался среди гребцов стон:

– О Украина… О дети мои!

Засвистел прут, по рядам пробежал ключник, направо и налево сыпля удары, и вдруг негромко зазвучала песня – казалось, это он, ключник, принудил людей запеть:

Плачуть, плачуть козаченьки

В турецькiй неволi…

Ключник бил хворостиной по лицам, по голым спинам, на них появились багровые полосы, брызгала кровь, а песня не утихала:

Гей, земле проклята турецька,

Вiро бусурменська,

Ой розлуко ти християнська!

Дети заплакали. Лицо доброго эфенди налилось кровью, он подскочил к мальчикам и стал избивать их кулаками по лицу.

Андрей вздрагивал всем телом при каждом свисте гибкой перекопской лозы, суровые усатые лица гребцов напоминали ему соседей-казаков, отца, вспомнились песни кобзарей, но он закусил до крови губы, сдерживая рыдания. Знал, что от того, скатится или не скатится по его лицу слеза сочувствия и сострадания, будет зависеть его судьба на долгие годы. Надо выдержать, ведь надо выжить. А его слезы не помогут этим людям. И их слезы не помогут ему. Есть кисмет – судьба. От нее зависит все, и ей надо подчиняться. Разъяренный мубашир подбежал к нему, замахнулся, но не ударил. Промолвил:

– Хороший будешь янычар!

Позади замирала песня, утихал свист лозы, мальчики направлялись по берегу к воротам султанского дворца.

Во дворе их выстроили в длинный ряд, и тогда вышел к ним седобородый мужчина – великий визирь – в сопровождении белых евнухов.

Евнухи побежали вдоль длинного ряда, присматривались к лицам мальчиков, спрашивали, как их зовут, принюхивались, словно голодные псы, и коротко бросали: <В медресе>, <На галеры>, <В сад>. Хватали за руки, группировали и быстро выводили за ворота.

Подошла очередь Андрея. Он выделялся среди мальчиков ростом, крепким телосложением, характерным для казаков лицом, носом, черными широкими бровями. Евнух приблизил к нему свое безбородое лицо, ехидно присматриваясь к казацкому сыну, отец которого, очевидно, жег Трапезунд или Скутари. Спросил:

– А как тебя звать, казак?

Ждал гордого ответа от степного орленка, чтобы потом отомстить за это страшным приговором: <К евнухам> или <К немым>.

Поколебавшись мгновение, Андрей четко ответил по-турецки:

– Меня зовут Алим.

Евнух удивленно поднял брови, довольно улыбнулся мубашир.

– В семью на воспитание, – бросил великий визирь.

Вереница картин, воспоминаний оборвалась. Перед глазами возникла, всплыла старая женщина, старавшаяся вчера пробиться сквозь ряды субашей с криком, который может вырваться только из груди матери: <Алим, сыночек мой!>

Нафиса… Алим когда-то любил ее. Тогда он был малышом, нуждался в ласке и получал ее. Алим благодарен Нафисе – она научила его своему языку и вере, подготовила к новой жизни, которой он живет сегодня. А это не так легко.

Алим хорошо помнил молитвы, которым учила его родная мать. Они были понятны и благозвучны, сначала он украдкой шептал их перед сном. Нафиса не бранила его за это, но ежедневно, свято убежденная, что ее вера справедливее, обучала его корану. Видела, что мальчик доверяет ей: старательно молится по пять раз в день, выполняет мусульманские обряды. Но не догадывалась она, не знала, что творилось в душе юноши.

Алиму необходимы были новая вера и язык, он понимал это. Поэтому он перестал молиться так, как учила его мать. Ведь какая польза от тех молитв, когда тут верят в иного бога и он целиком зависит от него? Однако он все время чувствовал раздвоение в душе: знал двух богов – и оба были чужды ему. Тот, христианский, теперь над ним не властен, поэтому нет надобности открывать ему свою душу. А мусульманский бог совсем чужой. Однако он есть, управляет жизнью людей на этой земле, где Алим живет, и с этим богом надо считаться. Надо покоряться ему, как когда-то мубаширу на галере. Но вместе с таким принятием новой веры из души юноши исчезало все святое. Все в этом мире подчинено корысти, поэтому и он, Алим, должен жить так же. Хюсам зарабатывает на хлеб ювелирными изделиями, казаки на Украине – пашут землю, тоже жить надо! – ему надо смириться с новой верой, чтобы когда-нибудь заработать кусок хлеба мечом. Все это просто и понятно. А поэтому должен служить мусульманскому богу – этого требует меч. Так пусть не гневается на него Нафиса. Ее любовь стала ныне такой же ненужной, как когда-то добрый христианский бог. А язык и вера – пригодятся ему.

Алим быстро усваивал науку Хюсама и Нафисы, ему все реже снилась родная степь, а потом и совсем забылась, как забываются вещи, без которых можно легко обойтись.

Старик Хюсам, любуясь степной красотой юноши, иногда называл его казаком, но Алим мрачнел от этого слова, ему все время казалось, что между ним и родовитым мусульманином умышленно делают какое-то различие, что это унижает его. Глухая неприязнь к Приднепровскому краю рождалась в его сердце, ведь из-за того, что там родился, он не может стать равным новым соотечественникам, хотя знает коран не хуже, чем они, и отлично говорит по-турецки.

Нафису он называл мамой, но пришло время, когда понятие <мама> для него стало таким же бременем, как когда-то снившаяся степь. Алима взяли для обучения военному делу в янычарский полк. Рыдающая Нафиса проводила юношу до самой казармы и на прощанье надела ему на шею амулет. Этот серебряный ромбик с зернышком миндаля посередине любовно выгравировал Хюсам. На глазах у янычар Нафиса обняла Алима, поцеловала и тихо заплакала. И тут раздался хохот – насмешливый, злой.

Зардевшийся от стыда юноша вбежал в казарму, янычары дергали за амулет, хватали его за полы кафтана и вместо сабли дали ему деревянную куклу.

Всю ночь простонал юноша на своей кровати – осмеянный, униженный, а на заре тихо поднялся, сорвал с шеи амулет и выбросил его в отхожее место.

Алим быстро смыл с себя позор Нафисиного поцелуя. Он хорошо стрелял из лука, из ружья и пищали, опережал своих сверстников в бешеных скачках на Ат-майдане. Послушно выполнял приказы, потому что непослушных били палками по пяткам; прилежно изучал военное дело, потому что бездарных направляли в цех мять шкуры. Рос молчаливым, ибо знал, что у того жизнь долгая, у кого язык короткий; ночью возле каждой пятерки учеников лежал евнух и подслушивал, кто, о чем и на каком языке перешептывается, чтобы потом вольнодумцев наказать голодом.

Алим хотел стать воином. Он с нетерпением ждал того дня, когда его назовут янычаром и запишут в полк.

Прошло несколько лет, пока наступил этот день. На площади перед казармами развесили кроваво-красное полотнище с серебряным полумесяцем и кривым мечом. Весь стамбульский булук вывели на площадь. Напротив янычар выстроили учеников. Имам прочитал молитву, произнес проповедь:

– Вы гвардия султана. Вы охрана империи. Будьте достойны звания <йени-чери> и не забывайте, что самые злейшие ваши враги – болгарские гайдуки, сербские ускоки, греческие клефты и украинские казаки.

Высокий черноусый Алим стоял на правом фланге. Он сегодня наконец получил янычарские регалии – это означало, что ему полностью доверяют. Но последнее слово имама неприятно кольнуло в сердце – показалось, что на него, именно на него обращены сотни глаз. Повернул голову влево и успокоился: ученики смотрели на янычар-агу, подходившего к их рядам.

И тут сзади послышался злобный шепот, очевидно, адресованный янычар-аге, но вспыхнуло румянцем смуглое лицо Алима…

– Байда…

Это кто-то из поляков. Именем Байды Вишневецкого, который погиб, подвешенный на крюке в крепости Эдикуле, польские янычары оскорбляли украинских. Это было самое тяжкое оскорбление. Алим сжал эфес сабли и с трудом сдержался, чтобы не освятить ее кровью.

– Байда… – повторил чорбаджи Алим, и тогда в его мозгу вспыхнуло ужасное воспоминание.

Он осушил еще одну чашу вина, чтобы залить, утопить его, но безголовая фигура в окровавленном фередже не исчезала, стояла перед его глазами, как недавно во сне. От этого призрака хотелось бежать из казармы, но вдруг янычары насторожились, заметив, как побледнел их чорбаджи-баша. Алим напряг силы и пристально посмотрел на видение. И тогда почувствовал, что больше его не боится. Вчера в его жизни произошло событие, которое оправдывало непростительный грех, и это привидение явилось теперь не для упреков, а для утверждения власти Алима, силы и жестокости. Ибо отныне эти качества, а не жалкие угрызевия совести будут вести его в жизни.

Случилось это в Багдаде. Рано утром Амурат, выслушав от меддаха Омара зловещее толкование сна, пришел в ярость. Вместо того чтобы снять голову пророку, он приказал штурмовать стены города и сам бросился в бой.

Алим одним из первых взобрался на стену. То ли его вела туда жажда битвы и славы, то ли ненависть к персам, но за что? А может быть, гнали его в бой зоркие очи чаушлара*, который скакал позади орты на крашеном коне и наблюдал за тем, как сражаются воины, чтобы потом доложить янычар-аге. Взбираясь по лестнице на стену, откуда уже скатывались обезглавленные янычары, Алим еще раз оглянулся: да, чаушлар именно с него не сводит глаз. И только с него. В этом взгляде – старое недоверие, он мысленно произносит унижающее его слово: <Казак, казак, казак!> Алим острее, чем когда-либо, почувствовал, как он ненавидит то племя, которое его породило на свет! <Казак>, – говорил Хюсам, любуясь красотой юноши; <Казак>, – дразнили его во время ссоры товарищи; <Казак!> – кричал на него имам, когда Алим сбивался на какой-нибудь суре корана. Это слово порой доводило юношу до безумия…

_______________

* Ч а у ш л а р – надсмотрщик за поведением янычар в бою.

Чаушлары ездили на крашеных конях, чтобы выделяться среди воинов.

А чаушлар следит за ним своими пронизывающими глазами, ибо не верит в его искреннюю ненависть! Ну иди, скачи на крашеном коне и посмотри, как Алим воюет за самую справедливую веру безродных сыновей.

Он вскарабкался на стену и яростно бросился на противника. Казаки это или персы? А, все равно!

<Гляди, чаушлар, внимательно гляди и оцени же наконец настоящего янычара!>

Надсмотрщик на зеленом коне заметил его усердие. Он поскакал к янычар-аге и указал на Алима булавой. А когда персидские войска были разгромлены и задымились развалины Багдада, когда янычары громили подвалы и выносили ценности, еду и напитки, Нур Али подозвал к себе Алима и сказал:

– Ты храбрый воин, и я хочу назначить тебя на место погибшего в бою чорбаджи первой султанской орты. Но чтобы тебе навсегда поверили, что ты до конца предан исламу и его величеству падишаху, должен… Подведите сюда! – махнул он рукой, и оруженосцы привели к Алиму молодую женщину с распущенными русыми волосами, в белом фередже. – Это наложница гарема шахского сановника. Она родом из того поганого края, что плодит разбойников, грабителей нашей священной земли. Эта казачка ныне зарезала двух янычар, которые хотели сблизиться с нею. Ты должен казнить ее.

Алим еще не убивал женщин, а эта удивительно напоминала ту, которую он когда-то в далеком детстве называл мамой. Рука с ятаганом опустилась, и Алим услышал речь, которую – о проклятье! – еще помнил.

– Казаче, соколик, – тихо промолвила девушка. – Мне, орлице, тоже обрезали крылья, как и тебе. Но у меня остались руки, и ими я искупила свой позор. И тебе еще не поздно. Отруби голову хоть одному врагу, и бог и люди простят тебя.

От этих слов повеяло запахом скошенной травы в степи, горькой полынью, вечерней мятой, щебетаньем жаворонка над весенней пашней в синем небе, а перед глазами всплыли два всадника, преследовавшие татар…

Нахлынуло это так неожиданно, что он дрогнул, на миг растерялся. Но девушка, увидев нерешительность янычара, подошла к нему и произнесла громко, твердо и яростно:

– Твой предок Байда три дня на крюке висел и не изменил, а ты боишься смерти, которая наступит в одно мгновение? Три дня…

Она не досказала. Засвистел ятаган, покатилась девичья голова. Тело упало к ногам Алима. Кровь брызнула на шаровары.

– Поздравляю тебя, чорбаджи-баша, – услышал Алим голос Нур Али, но не увидел сердара за красной пеленой, затуманившей ему глаза.

Она являлась к нему ночью и всегда говорила: <Казаче, соколик>. Эти слова уже не навевали запаха скошенного сена в степи, а только заставляли злиться на упреки совести, которой не должно быть у чорбаджи. И за что упреки? За тот короткий детский сон, который давно рассеялся, который теперь стал совсем лишним?