Текст книги "Мальвы"

Автор книги: Роман Иванычук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Хмельницкий какое-то мгновение видел перед собой только Ислам-Гирея, затем заметил братьев хана, сидевших рядом с ним, и ханских сановников, стоявших в стороне.

Хан с любопытством присматривался к Хмельницкому. Ему понравилась величественная фигура гетмана, на которой так хорошо сидел жупан из белого сукна, а поверх него темно-зеленый кунтуш с откидными рукавами. Понравились и его кустистые брови, энергично сдвинутые к переносице, и молодецкие усы, но он ожидал от Хмельницкого поклона. Ведь прибыл он о чем-то просить.

Гетман снял шапку и опустил голову на грудь, длинный чуб его упал вниз. При этом он положил у ног дорогую дамасскую саблю и пистоль с инкрустированной костяной рукояткой.

– Милостью аллаха великой орды высокочтимый хан, – начал гетман, – у рыцаря нет богатства, поэтому приношу тебе то, что дает нам жизнь и на что мы питаем надежды, а кроме этого, еще и глубокое уважение к твоей особе полководца и богатыря.

– Хорошо говоришь, – ответил хан. – Знаешь, чем подкупить воина. И переводчики, вижу, не нужны тебе… Что же тебя, Ихмелиски, привело ко мне в эту весеннюю пору? Ведь не так давно, как мне известно, ты готовился вместе с королем идти на меня войной.

– До сих пор мы были врагами, – не опуская глаз, продолжал Хмельницкий, – только потому, что казаки гнули шею в шляхетском ярме – и потому воевали с тобой поневоле. Теперь мы хотим сбросить позорное иго и предлагаем вам дружбу.

– Но ты ведь подданный короля и изменяешь ему. Чем я гарантирован, что ты не изменишь и мне?

– Хан, нельзя назвать изменой справедливую борьбу. Гетман Дорошенко не считал Шагин-Гирея изменником*, когда тот начал справедливую войну против кафского паши и Кантемира-мурзы. Предать можно отца. Изменить можно отцу, но не своему душителю. А на Украине тирания шляхтичей горше всякой другой. Поэтому мы решили пойти войной на шляхту, которая является и твоим врагом. Она пренебрегает твоим славным именем, не платит тебе дани, еще и нас подстрекает нападать на вас. Вот посмотри. – Хмельницкий вытащил из-за обшлага рукава бумаги и подал их хану. – Это привилегии, которые предоставил нам король в уплату за то, чтобы мы двинули свои войска на Крым. Поэтому мы просим тебя выступить вместе с нами против предателей и клятвопреступников.

_______________

* Михаил Дорошенко, являвшийся в 1625 – 1628 годах гетманом

реестрового казачества, поддерживал крымского хана Шагин-Гирея в

борьбе с претендентом на ханский престол Кантемиром.

Ислам-Гирей принял бумаги и передал их плосколицему бородатому старику, который, казалось, дремал, стоя справа у трона.

– Дай переводчикам, пусть слово в слово перепишут человеческим языком, – сказал Сеферу Гази и снова повернулся к Хмельницкому: – Чем ты, гетман, можешь поручиться, что твои намерения и помыслы чистосердечны?

– Дай мне твою саблю, хан, – ответил Хмельницкий. Он взял из руки Ислам-Гирея карабелу, поцеловал лезвие и произнес: – Клянусь творцу всей видимой и невидимой твари, что все, что прошу у его ханской милости, делаю без коварства. Если же я говорю неправду, сделай так, боже, чтобы эта сабля отделила мою голову от тела.

– Тяжкая клятва, – промолвил хан, – но ты призываешь в свидетели своего бога. Оставь мне своих достойных заложников, гетман.

– Хан, одного моего сына замучил изувер Чаплинский*. Второго оставлю тебе заложником, – хриплым голосом произнес Хмельницкий, и боль исказила его лицо.

_______________

* В некоторых современных источниках встречаются утверждения,

что сын Хмельницкого умер после избиения слугами чигиринского

подстаросты шляхтича Чаплинского во время набега последнего на хутор

Хмельницкого Суботов. Сам гетман писал, что сын <еле живым остался>.

Ислам-Гирей одобрительно кивнул головой и в знак согласия ударил руками по бедрам.

– Сказал пророк, да благословит его аллах, дружба с мудрым – это на пользу вере. Что же, Ихмелиски, я согласен установить союз с тобой. Но к войне я еще не готов. Но разрешаю своему перекопскому бею с его ногаями пойти тебе на помощь.

Хан указал рукой на сановников, стоявших сбоку, Хмельницкий присмотрелся к ним и только сейчас узнал лицо Тугай-бея. В глазах гетмана вспыхнула радость, он поклонился хану и его советникам.

На следующий день казаки веселились на радостях посреди площади перед ханским дворцом. Была пасха, второе апреля.

Хмельницкому же было не до веселья. Мрачный как ночь, опечаленный, сидел он в комнате старого армянина Аветика-оглы, и казалось ему, что у него отнялись руки. Его сокол – Тимош – в ханском дворе, и жизнь сына будет зависеть от первого сражения с войсками коронного гетмана Потоцкого. А потом – или победа и свобода народу и свобода сыну, или же еще более тяжкая жизнь, словно темная ночь, для Украины и цепи галерного гребца на руках у Тимоша.

Казаки праздновали пасху. Выносили из магазинов вино, набирали полные кувшины, шум и хохот врывался в комнаты хана.

– Гяуры празднуют свой байрам, – доложили слуги хану.

Ислам-Гирей приказал выкатить казакам три бочки вина и зарезать пятнадцать баранов в знак его милости.

Задымились костры, захмелели головы казаков, и разнеслась над чужой тесной землей раздольная, как дикая степь, могучая, как воды у днепровских порогов, песня:

Ой що ж бо то та за чорний ворон,

Що над морем кряка?

Ой що ж бо то та й за бурлака,

Що всiх бурлак склика?!

И отразилась песня туманным воспоминанием детства, материнской болью и только что пробудившейся тоской в сердце женщины, которая стояла за решеткой на Соколиной башне.

– Кто вы, откуда вы тут появились? – шептала Мальва-Соломия на языке матери, прижавшись челом к самшитовой решетке, не замечая ехидно-подозрительных взглядов евнуха, стоявшего за колонной внизу. Откуда вы тут появились так поздно?!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Засвiт встали козаченьки

В похiд з полуночi!..

Украинская народная песня

Семьсот рек и четыре – все они впадают в Днепр, а одна речушка, совсем маленькая, всю правду Днепру поведала… Ой да подул ветер низом, да обдал мачты кедровые, паруса белые и разнес славу о казацкой расправе по всему необъятному миру.

Ой, что же это за Хмель?

Разносилась казацкая песня над быстрыми реками, над тихими морями да за тридевять земель, и воспевался в ней не тот хмель, что по шесту вьется, а славный Хмельницкий, что у Желтых Вод со шляхтой сразился.

Хмельницкий? Какой Хмельницкий?

Разве вы не знали до сих пор о нем? Да это тот, чья слава прогремела три года тому назад от Дюнкерка до Сарагосы, когда граф де Бреже* подписал договор с королем Владиславом о службе казацкого полка у французского генерала Конде. Тогда старый дипломат сам удивлялся храбрости запорожцев и таланту Хмельницкого, теперь же его встревожил самостоятельный поход казачества в союзе с татарами на Польшу, и он предложил королю помощь Франции.

_______________

* Г р а ф д е Б р е ж е – французский посол в Польше во

времена Хмельнитчины.

Тот самый Хмель! Габсбургский дипломат Франц Лизоля поскакал к цесарю уговорить его, чтобы он воспользовался случаем и взял Польшу под свой протекторат; вождь английских индепендентов Оливер Кромвель поздравлял гетмана Украины с победой над католиками; приуныл претендент на польский престол семиградский князь Юрий Ракочи*; венецианцы довольно потирали руки: Польша вынуждена будет вступить в войну с Турцией.

_______________

* Ю р и й (Дьердь, Георгий) II Р а к о ч и (Ракоци) был князем

Трансильвании (Семиградья) с 1648 по 1660 год. Поддерживал

дипломатические отношения с Б. Хмельницким, а в 1656 году подписал с

гетманом договор о совместной войне против Польши.

А Хмельницкий, двигаясь от Желтых Вод на Корсунь с развевающимися знаменами, послал гонца с письмом к Алексею Михайловичу: <Желали бы мы иметь самодержца – такого хозяина своей земли, яко ваше царское величество, православный христианский царь>*. И через севского воеводу Леонтьева получил ответ, в котором царь обещал поддержать казаков. Победная песня звучала над взбудораженным миром, долетев до крымской земли.

_______________

* Перевод слов из письма Б. Хмельницкого царю Алексею

Михайловичу, отправленного из Черкасс 8 июня 1648 года. Подлинник

хранится в Центральном государственном архиве древних актов СССР в

Москве.

– Что же это за Хмель? – заговорили сеймены в ханском дворце, шепотом переговаривались купцы на ясырь-базаре, шипели иезуиты на Армянской улице.

Только Ислам-Гирей молчал, словно не ведая о том, что перекопский ор-бей Тугай шагает по Украине с шестью тысячами ногаев рядом с Хмельницким.

Шестнадцатилетний заложник Тимош Хмельницкий находился в Чуфут-кале на положении знатного пленника, ожидая письма от отца. Победа или неудача, полковничий бунчук или цепи галерного гребца? Юному рыцарю, выросшему в седле, умевшему стрелять из ружья из-под брюха коня, а из лука – правой и левой рукой, тесной была караимская крепость, окруженная со всех сторон глубокими ущельями; тесной была пещера, где должен был жить, неприветливыми и чужими казались мрачные караимы, жившие, словно кроты, в каменных норах и настороженно присматривавшиеся к новому поселенцу.

Но от отца не было вестей. Однажды апрельским утром возле входа в подземелье поднялся необычный шум, к сыну гетмана долетело настойчивое: <Темиш, Темиш!>, жители пещерного городка чего-то требовали у охраны, и в их криках слышалась угроза. Тимош подошел к выходу, но часовой сеймен задержал его и не разрешил выйти. Только вечером, когда караимы спали, часовые позвали Тимоша и тихо, крадучись, провели его через восточные ворота крепости. Заложник хана оказался в знакомом доме старого армянина Аветика-оглы, у которого недавно останавливался Хмельницкий.

Хозяин сообщил Тимошу новость, которая облетела весь мир: отец его одержал победу под Желтыми Водами. А мог бы и не узнать об этом. Победа казачьих войск чуть было не освятилась кровью гетманского сына. Реестровые казаки, выступившие против Хмельницкого под началом молодого гетмана Потоцкого, казнив старшин Ивана Барабаша и Илляша Караимовича, перешли на сторону запорожцев. Весть об убийстве потомственного караима переяславского полковника Илляша – дошла до Чуфут-кале, и караимы потребовали крови за кровь.

В первый день своего пребывания на Армянской улице Тимош увидел, что он здесь находится не в безопасности. Польские иезуиты в черных сутанах шныряли по улицам, по вечерам останавливались у окон светлицы Тимоша, выкрикивая проклятия, а утром Аветик-оглы увидел на ограде нарисованные кистью черные кресты. Старик посоветовал Тимошу, чтобы он попросил убежища у хана в стенах его дворца. Но ответа от хана он так и не получил.

Наконец пришло письмо от отца. <Дорогой мой сынок, – писал гетман, божьей милостью храброе войско Запорожское разгромило шляхту, но анафемский аспид еще не уничтожен – война только начинается. Попроси хана, чтобы соизволил принять тебя в своих покоях, и скажи ему, что добычу, которую получили татары под Желтыми Водами, нельзя сравнить с той, которую они получат, если немедля придут на помощь казакам с большим войском. До сих пор мы имели дело со слугами, отныне будем воевать с панами – знатными и богатыми>.

Тимош передал хану письмо гетмана, но Ислам-Гирей снова на него не ответил. Медленно и тоскливо тянулись дни в тревоге и ожиданиях.

Только в мае, когда Тимош уже и не ждал приема у хана, на Армянскую улицу прискакал сеймен хана. К белому славянскому лицу его так не шла татарская военная форма, что Тимош в первый момент подумал: <Кто-то из Низа, переодетый. Что за вести он принес?>

– Хан ждет тебя во дворе своего дворца! – произнес сеймен и повернул коня.

Готовый к самому худшему, Тимош вошел через открытые ворота на ханский двор и чуть было не закричал от неудержимого злорадства. Хан, в шубе и белом тюрбане, гордо сидел на седом аргамаке, а напротив него под эскортом ногайских воинов стояли два шляхтича. Один, хорошо знакомый Тимошу, – длинноволосый, седой, с торчащими веером усами, в нагрудном панцире; второй – в круглой бобровой шапке с перьями и в красном изодранном жупане.

– Егомость пан краковский, великий коронный гетман Потоцкий и черниговский воевода польный гетман Калиновский*, – прозвучал голос ногайского мурзы Салтана, который привел с Украины знатных пленников, отныне рабы великого хана Крымского улуса Ислама-Гирея.

_______________

* Попавшие в плен к казакам во время Корсунской битвы великий

коронный гетман, краковский каштелян Миколай Потоцкий и польный

коронный гетман Марцин Калиновский были переданы Б. Хмельницким

подарок> Ислам-Гирею. В Крыму они находились до 1650 года.

У Потоцкого поникла голова, а Калиновский словно и не слышал унизительных слов, он с едва заметной улыбкой на устах пристально смотрел в лицо хана, словно хотел прочесть на нем нрав и характер своего врага. Их глаза встретились, хан задержал свой холодный взгляд на польном гетмане и обратился к Потоцкому:

– Видит аллах, не хотел я этой войны. Но по дьявольскому наущению, забыв о прошлом нашем побратимстве, вы с пустыми руками отправляли наших послов, которых я направлял к вам за данью. После этого казаки попросили у нас помощи, а теперь зовут идти войной, чтобы добраться до самого трона вашего короля. Спрашиваю тебя, может ли Польша примириться с казаками.

Потоцкий исподлобья посмотрел на хана и высокомерно ответил:

– Речь Посполитая не мирится с подданными, она их наказывает!

Насмешливая улыбка разомкнула сжатые уста хана.

– Ты же видишь, Потоцкий, что в этот раз подданные наказали своих властителей.

Калиновский предупредил пустозвонный ответ коронного гетмана, он хотел начать деловой разговор с ханом.

– Речь Посполитая не знает, чего они хотят, – сказал он.

– Вы должны признать их как государство в пределах границ до Белой Церкви, а нам уплатить дань за четыре года по сто тысяч золотых в год и впредь не уклоняться от выполнения условий договора.

– Это хорошо, что ты готов торговаться с нами, хан, – ответил польный гетман. – И мы согласны вести торг, но с тобой, а не с Хмельницким. Однако таких условий Речь Посполитая не примет.

– Тогда смотрите сами… Мы с Ихмелиски дали клятву о побратимстве на вечные времена. А в союзе с ним нам не страшны не только король, но и турецкий султан. За вас же, вельможные панове, требую уплаты по двадцать тысяч злотых!

– Слишком высокая цена, – процедил сквозь зубы Калиновский. – Видимо, ты ловкий купец, знаешь, за что сколько просить.

Краска проступила на смуглом лице Ислам-Гирея, он поднял руку с нагайкой, но сдержался.

– В Чуфут-кале их! – коротко приказал он и повернулся к Тимошу: Твой отец честно выполнил свою клятву. Я тоже сдержу свое слово: ты будешь свободен и возвратишься на Украину. Скажи гетману, что я скоро прибуду к нему своей собственной персоной и с многочисленным войском!

Хан дернул за поводья, конь, почувствовав властную руку хозяина, поднялся на дыбы, возвышаясь над головами гетманов. Потоцкий попятился назад, только Калиновский стоял камнем, не шелохнувшись, продолжая молча спорить с ханом.

Еще мгновение, и ретивый аргамак упадет на предводителей польского войска. А упрямый Калиновский неподвижно стоит под лошадиной тушей, и ханский конь опускается рядом с польным гетманом.

– Тридцать тысяч червонцев за твою голову! – произнес хан, и его глаза вспыхнули гневом. Он хлестнул в воздухе арапником.

– Ты, хан, знаешь цену силе! – зло засмеялся Калиновский. – Мы с тобой еще сторгуемся и за Украину, и за Хмельницкого!

Глаза у Тимоша загорелись безумным огнем, кровь прихлынула к лицу и, казалось, брызгала из каждой рябинки, он подскочил к Калиновскому, схватил его за воротник жупана. Но в этот миг чья-то рука дернула его за полу свитки и потянула назад. Старик с редкой бородой и узкими щелками глаз процедил сухим голосом, глубоко дохнув в лицо Тимоша:

– Не приличествует подданному вмешиваться в дела хозяев!

Хан кивнул головой, и белокурый сеймен, который приезжал к Тимошу на Армянскую улицу, а сейчас все время стоял, словно вытесанный из камня, рядом с Ислам-Гиреем, подошел к юноше и, положив руку на плечо, указал глазами в сторону ворот.

Тимош молча пошел через площадь к тихим улочкам армянского квартала, а следом за ним – сеймен на коне. Вдруг Тимош расправил плечи, повернулся к сеймену и крикнул надрывным голосом, протягивая руки на север:

– Ложь! Там хозяин, там!

Он ждал: если ханский стрелец толкнет или ударит его нагайкой, он убьет его.

Но глаза у сеймена были ласковые и несколько удивленные, он соскочил с коня и, подойдя к разгоряченному юноше, с наивным любопытством спросил:

– Ихмелиски – твой отец?

– Да. Мой отец – гетман великой Украины, а этих собак в королевских кунтушах он собственными руками поймал под Корсунем, словно шелудивых шакалов в курятнике!

– Я видел его, это храбрый батыр, – промолвил сеймон с восхищением. Он оглянулся и еще ближе подошел к сыну гетмана: – Темиш, слышишь, Темиш, старый мурза Ихмелиски Джеджалий откуда-то знает меня, он сказал, что я с Украины. Скажи мне, верно ли, что я с Украины?

– Ты янычар! – пренебрежительно бросил Тимош. – Ты забыл свою веру и язык ради куска ханской пастирмы.

– О нет, Темиш. Янычары за морем, у султана, а я крымский и никогда не знал другой веры и языка, как наш, татарский. Но почему мне говорят, что я с Украины?

– Не знаю, хлопче, – остынув, ответил Тимош. – Может, тебя взяли в плен, когда ты был еще ребенком…

– Почему же я тогда вырос у цыган, скажи, Темиш?

– У цыган? Бедный ты мой брат… – вздохнул Тимош. – Ведь цыгане не одного ребенка украли на Украине для продажи. Как тебя зовут?

– Селим.

– Возможно, ты и Семен…

– Да, я сеймен, – сказал тихо Селим и добавил уже другим тоном, с гордостью: – Первый ханский страж!

– Бог смилостивился над тобой, избавил тебя от страшного греха братоубийства. Будь теперь хоть Селимом, хоть чертом. Все равно будешь воевать за Украину. Ты пойдешь вместе с ханом на помощь Хмельницкому.

Тимош сказал и пошел по тесной Армянской улице к дому Аветика-оглы. Селим прошел следом за ним и остановился. Стоял, пока Тимош не закрыл за собой дверь, и все ждал, не оглянется ли он и не скажет ли еще что-нибудь. Но Тимош не оглянулся…

…Ислам-Гирей вспомнил о Мальве только тогда, когда Хмельницкий выехал из Бахчисарая. Тоска и желание охватили его, он сбросил с себя тюрбан, плащ и направился в гарем. Остановился на пороге комнаты Мальвы и ждал, что она, как всегда, подбежит к нему, обнимет его, прижимаясь головой к груди. Но Мальва стояла возле мангала бледная, взволнованная и неподвижная.

– Что у тебя болит, Мальва? – хан прикоснулся рукой к ее голове.

– Ничего не болит… Ты давно не приходил. На то твоя воля… Я у тебя третья…

– О Мальва, любимая моя ханым. Пусть никогда не жжет тебя огонь ревности. Я не знаю никого, кроме тебя, с той поры, как ты стала моей. Твой повелитель занимался важными делами.

– Я слышала удивительное пение и видела чужих людей в твоем дворе. Кто они?

– Разве мало чужеземцев приходит ежедневно к хану? Пусть они не тревожат тебя. Могуществу Ислам-Гирея ничто не угрожает.

– Это были казаки?

Хан пристально посмотрел на Мальву. Что это у нее – любопытство, страх или, может, заговорила казацкая кровь?

– Я принес тебе, милая, бусы с красными рубинами, пусть украсят они твою грудь, я пришлю к тебе черкесских танцовщиц, чтобы развлекали тебя, проси у меня, чего твоя душа желает, – исполню, но о государственных делах не расспрашивай, это не женское дело.

– Спасибо, хан, – поклонилась Мальва, кладя бусы в шкатулку, но ее лицо не светилось радостью и в глазах не было прежней страсти. Словно выкупанная в ледяной воде, стояла перед Ислам-Гиреем Мальва – покорная, но холодная.

Шли дни, а Мальва чахла и увядала, словно лилия в Персидском саду, которую забыл полить садовник. Браслеты и рубины лежали забытыми в шкатулке, с покорностью рабыни ложилась Мальва на мягкие ковры рядом с ханом… Только тогда узнавал ее Ислам-Гирей, когда она склонялась над колыбелью сына, напевая откуда-то знакомую ему чужую мелодию.

<Что с ней случилось?> – терзался хан. Он любил Мальву первой, поздней, но, очевидно, и последней любовью, совсем забыл своих двух старших жен, которые задыхались в бессильной злобе от ревности; напрасно ждали его длинными ночами похотливые одалиски: красавица из Мангуша полностью полонила его. А теперь Ислам стал замечать, что теряет ее любовь, и ужас холодил его сердце: как он будет жить без нее?

– Разреши мне, хан, навестить мать, – попросила однажды утром Мальва. – Я давно не была у нее.

– Любовь моя! Я ведь никогда не запрещал тебе этого. Сейчас же велю подать карету.

– Позволь мне пойти к ней пешком…

Хан не ответил, а после обеда в комнату Мальвы пришел евнух и сообщил, что султан-ханым может пойти в Мангуш.

Так по-детски радостно было Мальве идти по узкому ущелью Ашлама-дере, где ей знаком был каждый камешек, каждая чашечка белого вьюнка, каждая головка желтого цветка держидерева. Она почувствовала себя свободной, словно незримые, но крепкие сети, опутывавшие ее тело и душу, вдруг разлезлись, упали. Мальва сорвала с лица яшмак и побежала по ущелью, рассекая грудью холодный воздух, чувствуя себя сейчас девочкой с Узенчика, и никто бы не сказал, что это идет к своей матери всемогущая жена хана. Но опьянение прошло, рассеялся мираж, и тогда Мальва увидела скопцов, которые тайком следовали за ней, прячась за скалами. Только теперь поняла она, какой ценой купила ханскую любовь. Она вдруг обессилела, но инстинктивный протест против неволи встряхнул ее, и она истерически закричала на евнухов, которые притаились за скалами:

– Прочь, прочь, прочь!

Слабое эхо ударилось о стены ущелья и затихло вместе с взбунтовавшейся душой молодой женщины. <Что это со мной? – подумала Мальва. – Я же ханская жена, а они его слуги, и так должно быть. Разве я могла бы теперь жить где-нибудь в другом месте, когда тут сын и он, любимый>. Надела яшмак и важно направилась по долине в Мангуш.

– …Мама, я видела их… Почему они пришли так поздно? – Больше ничего не сказала и неподвижно смотрела на растерянную мать.

А вечером рабыня Наира рассказала ей сказку. Она знала их множество, и эти сказки становились для Мальвы тем новым миром, который открылся перед ней.

– Было или не было, – тянула Наира, – а в прошлые времена жил могучий султан, который подчинил себе три четверти мира, а четвертая часть, на которую не ступило копыто султанского коня, дрожала от страха перед грозным падишахом. И пошел он на Русь и поглотил сорок городов, как один кусок. Возвратился султан с почестями и золотом, но ничто не радовало его так, как пленница Маруся, которую схватили янычары в церкви, когда она венчалась со своим джигитом. Влюбился султан, как тысяча сердец, и поклялся, что будет жить только с ней одной. Полюбила и пленница султана, а поскольку она была чародейкой, то сумела лишить воли своего господина. Что бы Маруся ни сказала, он слушался ее, и добилась она невозможного: султан поклялся ей никогда не воевать с Русью. Сорок тысяч невольников вернула она в их родимый край, но сама возвращаться не захотела. Гяуры слагали песни о ней* и назвали ее своей святой…

_______________

* Имеется в виду дума о Марусе Богуславке.

– А дальше, дальше что было? – расспрашивала Мальва, но Наира не знала, что было дальше.

– Аллах один ведает… их желания исполнились, пускай исполнятся и наши…

Много еще сказок услышала Мальва, но так и не досказала Наира эту почему-то она выпала из памяти старухи. И наверное, поэтому дивная сказка представлялась теперь султан-ханым в ином свете, и Маруся стала похожей на синеглазую девушку из Мангуша, а турецкий султан – на остробородого хана Крымского улуса.

<…И добилась Маруся от хана, что он никогда не пойдет войной на Украину, и сорок тысяч невольников она вернула в их родной край, а сама… сама вернуться не могла, потому что любила хана… А что дальше, что дальше было?>

Известие о Желтых Водах и Корсуне докатилось до Мангуша. Вначале шепотом, а потом громко заговорили поселенцы с Узенчика о чуде, которое вымолили люди у чудотворной иконы Успенской Марии: хан идет освобождать Украину!

Стратон не верил. Откуда могла появиться на Украине такая сила, что смогла разгромить королевское войско, и слыханное ли дело, чтобы на помощь христианам шли мусульмане? Сам заковылял в Бахчисарай, а вернувшись, упорно молчал и только тяжело стонал по ночам, словно стреноженный бык.

Вскоре распространился слух о том, что несколько мужчин исчезло из Мангуша. Потом не стало целой семьи. Сначала говорили о них, что пошли искать других мест, но шила в мешке не утаишь.

– Убежали за Сиваш, – сказал Стратон Марии и дернул рубаху на груди так, что она затрещала.

– Стратон, Стратон, – корила Мария, – почему ты раньше не послушал меня?

– Но еще не поздно, – горячо возразил Стратон. – Ты с грамотой, а я…

– А Мальва?

– Она уже не твоя.

– Если бы у тебя были дети, Стратон, ты так не говорил бы…

Очевидно, они не возвращались бы больше к этому разговору, но неожиданно к ним зашел пастух Ахмет. Взрослый, возмужавший, он совсем не был похож на татар, которые жили внизу, – красивый, с густыми черными усами, спустился с гор, гонимый неугасимой жаждой любви.

Опустив глаза, он промолвил:

– Ахмет знает, что все пропало, но забыть ее не может. Я пришел, чтобы подышать воздухом, которым дышала она…

Старики молчали, молчал и Ахмет, опустив голову.

– Ахмет сильный и смелый, – продолжал дальше пастух. – И если бы Мальва захотела – ведь не может она вечно любить хана, потому что ни одна пташка не любит своего хозяина, который держит ее в золотой клетке, – если бы она захотела, Ахмет украл бы ее. Ему знакомы все дороги в Крыму, он отвезет Мальву на своем коне к самому Хмелю, потому что Ахмет любит… Никакой платы за это он не требует – ни любви, ни ласки. Согласен быть ее слугой…

Стратон по-молодецки вскочил со скамьи, обнял Ахмета.

– Ты можешь это сделать, ты можешь?

– Ахмет все сделает.

– Мария, чего же ты молчишь, Мария?

Надежда осенила лицо матери, она оживилась, сказала:

– Я пойду, Стратон, к ней… Я завтра же пойду.

…Она стояла у ворот ханского дворца и не решалась постучать: белокурый воин откроет и снова спросит: <Чего тебе надо, старуха?> – и тогда она крикнет: <Ты сын мой!> – и уже не от иноземца, а от родного сына услышит оскорбление… А действительно ли он ее сын? Как узнать, у кого?

Заскрипели ворота, другой страж пропустил Марию. У нее замерло сердце: <Где же Селим?>

– Где Селим? – тихо вскрикнула она, но ничего не ответил часовой, и Мария пошла мимо Соколиной башни к гарему. Дала евнуху талер и стала прислушиваться: из глубины хором чуть слышно долетала родная песня.

Мать вбежала в комнату. Мальва поднялась с миндера какая-то странная: лицо бледное, глаза лихорадочно блестят…

– Мальва, ты разве не знаешь, что делается на свете?

– А что делается?.. Были, попели и уехали… Откуда мне знать, что делается? Хан не рассказывает мне о том, что творится за стенами гарема. На, возьми кольца, ожерелья, браслеты – они не нужны здесь, взаперти, подари девушкам в Мангуше…

– Бедняжка моя… Куда же девались твои мечты о силе твоей любви?

– А что, хан послал за ясырем… туда?

– Мальва, – прошептала Мария, – послушай, что я тебе скажу. Побратим твоего покойного отца гетман Хмельницкий разбил шляхту, а хан идет ему на помощь. Ты видела тогда казацких послов… Но слово хана изменчивое, кто его знает, как он завтра поступит. А теперь есть возможность. Ахмет поможет нам уйти на Украину. Люди уже уходят.

Мария ждала ответа. Мальва впилась взглядом в лицо матери и долго не могла оторваться, но вдруг, словно сбрасывая с себя оцепенение, развела руками и сказала, прислушиваясь к собственным словам:

– Это судьба моя, мама… Моя судьба, мама… Ты предлагаешь уйти на Украину? Как мне уйти? Я уже совсем другая, чем те, что живут на Днепре. Я только почему-то затосковала по ним и никак не могу избавиться от этой тоски, а твоя Мальва теперь – татарская, ханская, мама…

– Отступница ты моя…

– Мама, может, так хотел твой бог, чтобы меня взяли в плен, чтобы я забыла свой край и чтобы только тогда тронула меня родная песня, когда я стала женой хана? Может, мне суждено больше сделать добра для твоего края здесь, чем родить казаку ребенка?

– Что ты бредишь, доченька? Ты пленница, что ты можешь сделать?

– Говоришь – хан идет помогать казакам? И может изменить им? Я не позволю ему совершить это, он любит меня. А теперь я еще больше разожгу его любовь ко мне… и он вечно будет верен Хмелю.

– Цари, Мальва, изменяют, не советуясь ни с кем.

– Если он это сделает…

– Так что?

– Я… – И Мария увидела давно уже забытое: по-отцовски вспыхнули глаза дочери-отступницы.

Ислам-Гирей дивился неожиданной перемене султан-ханым. Вечером Мальва встретила его бурными объятиями, от чрезмерной нежности он расчувствовался до слез, размяк жестокий властелин, забывая обо всем, плененный ее страстью.

– Ты мудрый мой царь, ты свет очей моих, – шептала Мальва, – ты рыцарь, перед которым падают ниц твои враги, ты подаришь свободу своему и моему народу.

– Какому твоему, Мальва? – приподнялся на локоть хан и настороженно посмотрел на жену. – Ты же мусульманка, как и я, и мой народ является твоим народом.

– Я люблю тебя, хан, и Крым стал моей отчизной. Но ты пойми, что и журавлю, когда он живет в теплых краях, не все равно, когда холодная метель на севере. Есть ведь такие, что и не возвращаются на родину, но печально курлыкают, когда в родном краю вымерзают деревья и цветы, жара высушивает зелень и братья, вернувшиеся домой, погибают от голода на родной земле. Я верила, что ты не станешь врагом моего края. Теперь я знаю обо всем! Великая победа одержана на Украине, так поклянись мне, мой муж и властелин, что ты не предашь казацкого гетмана!

Хан поднялся на ноги, отстранил руки Мальвы. Такого еще не было, чтобы жена вмешивалась в ханские дела и требовала клятвы от него. Он сурово взглянул на Мальву, схватил ее за плечи.

– Чьи слова повторяют твои уста, ханым? – спросил он и привлек ее к себе, пристально глядя ей в глаза.

– О мой хан, не подозревай меня в хитрости. Ты мудрый и сильный. Я никогда не изменю тебе, потому что люблю, ты грезился мне еще в детских снах. Можешь убить меня, можешь озолотить – я в твоей власти. Но прислушайся к искренним словам слабой женщины. Несведущее мое сердце чувствует то, чего, возможно, еще не осознает твой ум. В твоих руках теперь такое могущество, которого ни у кого не было до тебя. Какая это сила, когда два сильных объединяются против третьего! О, что они могут сделать! А если ты изменишь – много горя будет на свете. Будь верен своему слову, хан…