Текст книги "Песни с темной стороны"

Автор книги: Роман Дих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Черви

I

Твоя идея была, Толик, твоя?! – Сеня яростно накручивал баранку, и очки его в полутьме салона тоже яростно блестели.

Они переругивались уже давно, третий их спутник, Александр, молчаливый здоровяк, курил на переднем сидении, лениво выпуская дым в боковое окно машины.

– Моя, моя! Чем ты недоволен, а? – бубнил Толик с заднего сидения.

– Но, мы же не знаем ни деревню эту, ни это долбанное кладбище!

– Всегда от «фонаря» ездили, и всё получалось как надо…

– Сейчас и узнаем, – добродушно-примирительно пророкотал Александр, выщёлкивая окурок в окно, – тот, пыля искрами, исчез далеко позади машины, в надвигающихся сумерках.

– Нет, за семь вёрст киселя хлебать ехать… – Сеня примолк, они уже въезжали в деревню на медленной скорости, и заходящее солнце ласково играло бликами в стёклах их автомобиля. Брошенная деревенька встретила их двумя рядами бесхозных домов, потемневших, покосившихся. У Сени даже что-то похожее на жалость шевельнулось, как у многих при виде щенка или котёнка бездомного. Действительно, судя по всему тут уже никто давно не жил. Машина остановилась прямо посередине улицы. Трое выбрались из неё, все в камуфляжных костюмах и армейских ботинках, причём костюмы сидели на всех троих достаточно мешковато.

– Ну, что, други, – Сеня, разминая ноги, глянул на часы, – произведём инспекцию вверенной нам территории?

– Давай, пока время есть, – поддержал Александр, закуривая очередную сигарету. – Толь, как, говоришь, деревня называется, вернее называлась?

– «Ново-Ебуново» она называлась! – загоготал Сеня. Извлёк из багажника монтировку, устремился к одному из домов, чьи двери были заколочены досками крест-накрест, и споро сорвал дощатую крестовину. Они прошли сени, пахнуло сыростью. Вошли в переднюю комнату, «горницу», как прежде в деревнях звали. Толик закашлялся от едкой пыли, что ударила в ноздри. Сеня подсветил фонариком, встроенным в дешёвый мобильник. Луч прошёлся по комнате: абсолютно голые стены, отошедшие обои, маленькая табуретка, валяющаяся в углу.

– Да ни хрена тут интересного! Пыль одна.

Он прошагал в другую комнату, гулко грохоча своими «берцами» по полу пустого дома – и тут ничего, только древний шифоньер у стены. Аккуратно приоткрыл дверцу, там висело лишь драповое пальто. Сеня вытянул его из шкафа. Из рукава выскочил какой-то крупный жук, упал на пол и тут же хрустнул в темноте под носком «берца».

– Ха, глянь какой фасончик, года «сорок лохматого», не иначе! Толян, лови, на кладбище ночью холодно, небось, будет! – Сеня, хохоча, сделал вид, будто собирается метнуть пальто в друга, тот было увернулся.

– Хорош баловаться, дети прямо! – Александр прогудел. – И вообще есть хочется.

Сеня, посерьёзнев, глянул на часы:

– Рановато ещё. Погоди, скоро поедим!

Они вышли. На улице Сеня оббил пыль с их первого трофея об угол дома и, свернув, взял под мышку.

II

Они перешли в другой дом, настоящую избушку, перекошенную всю. Саня распахнул дверь, потревоженные мухи загудели в полумраке, заколотились в оконные стёкла со звоном. Он посветил внутри своим фонариком – телефоном, присвистнул, увидев иконы в «красном» углу. В луч попал сундук, на котором кто – то лежал, прикрытый байковым одеялом.

– Толян, притаракань сумку из машины, «доски» уложим. Да, и лопаты заодно из багажника выгрузи, скоро уже. А мы тут…

Александр сдёрнул одеяло с лежащего на сундуке – морщинистое лицо, разбухшее тело, запах разложения… Старуха видимо умерла или от голода, или же сердечко старое не выдержало, мало ли… Он шумно сглотнул.

– Во, блин, и ходить далеко не надо, лепота-а-а! – Сеня протянул пальто Александру, тот набросил его на старуху, тщательно запеленал свою поклажу и подхватил на плечо. Сеня бросился к выходу придержать двери. Высокий Александр в полутьме, не видя притолоки, задел об неё головой и выругался.

Толик принёс сумку, Сеня, передав ему фонарик, поднялся на цыпочки и принялся аккуратно снимать иконы с треугольной полочки «красного угла».

Наконец они вышли из старухиного домика. Александр, пыхтя, ждал их у машины, драповый свёрток не спуская с плеча.

– Ну, вы там чего так долго? Вспотел аж!

– Ладно тебе, своя ноша не тянет, как говорится! – Сеня аккуратно по ставил сумку с иконами на заднее сиденье, – лопаты нам не понадобятся уже, начальную еду добыли. Давай понесу до кладбища, – он принял у Александра с плеча на плечо укутанный в пальто труп.

– Толян, вперёд иди!

Тот, подсвечивая путь фонариком, двинулся вперёд, друзья следом.

III

Путь на кладбище лежал через рощицу. Небо безлунное, в аккурат к новолунию подгадали, только звёзды поблёскивают холодны, как… И ковш Большой Медведицы низко навис, так и кажется, зачерпнёт сейчас из бездны небесной тьму вперемешку с мелкими звёздочками и опрокинет на землю струящимся потоком. В темноте заухал, было, филин, ответом ему был дружный свист весёлой троицы, и испуганный филин, где-то неподалёку примостившийся, слышно было, захлопал крыльями, улетая прочь.

Толик пнул чудом сохранившуюся, держащуюся на соплях, что называется, калитку кладбища, сколоченную из штакетин, и первым прошёл по хрустнувшим дощечкам. Уже пыхтящий от усталости Сеня и Александр пошли за ним. Они разыскали почти чистое место на середине кладбища, чья-то видимо очень древняя, ушедшая в землю могилка с полусгнившим крестом. Александр аккуратно спустил с плеча свёрток с трупом старухи прямо на могилу, развернул драповое пальто, откуда-то вылетела пара мух и, жужжа, унеслась во тьму. На левой щеке старухи было, видимо, трупное пятно, сейчас это место провалилось, и отверстие кишело личинками мух, мелкие червячки вползали и выползали из него, подползали к приоткрытому рту и проваливались туда. Александр извлёк из кармана армейский нож и принялся срезать остатки одежды на трупе. Сеня с лёгкостью выдернул из земли крест и вновь воткнул, но уже вершиной вниз. С основания креста сыпанули комочки земли.

– Ну что, готовы все? Эх, очки надо было в машине оставить, хоть возвращайся!

Александр хмыкнул:

– «Доски» продадим – новые купишь!

– Думаешь, ценные? Хм, старые вообще-то…

Сеня перекрестился как-то странно: живот, лоб, левое плечо, затем правое. И забормотал:

 
Ветхое порожденье Ночи-матушки,
Древнее порожденье Мары-матушки
Любимое порожденье Смерти-матушки – Червь!
 

(Александр и Толик хором вторили: «Червь!»)

 
Червь неумирающий,
Червь ненасытный
Червь, кости очищающий
Приди и вселися в ны
И избави ны
От всякия покровы человеческия!
 

(Александр и Толик повторяли слова нестройно)

 
Время же червю шесть часов
И поработаем мы с червём на благо его
Да будет присутствие ЕГО в нас!
 

Сеня приумолк, чуть закрыв глаза, только очки поблёскивали при свете фонарика. Потом бросил Александру:

– Ладно, начинай, что ли?

Александр вырезал из старухиной вялой плоти три ломтя подгнивающего мяса, дал Сене и Толику по одному, и жадно зачавкал своим. Сеня аккуратно откусил, покатал во рту, явно наслаждаясь вкусом. Толик ел не торопясь, мелкими кусочками. Первым начал совершать превращение Сеня: глаза засветились красным, тело принялось, словно расти, удлиняться, он замотал головой, отбрасывая ненужные теперь очки, поднялся. Кожа на лице заходила ходуном, и сквозь лопающийся рот из тела того, что когда-то было человеком, начала протискиваться голова огромного червя. Через несколько минут мерзкая кольчатая тварь добрых двух метров длиной и толщиной с пивной бочонок поползла по кладбищу. Следом преобразились в подобные существа и его спутники.

Тела червей внедрились в кладбищенскую землю, скрываясь в ней и вновь появляясь на поверхности, вминая в землю надгробные кресты, отыскивая и пожирая куски полусгнившей мёртвой плоти… Уже через час кладбище было всё изрыто воронками, как после бомбёжки.

IV

Лучи солнца осветили изуродованную землю на месте старого кладбища и раздутые тела трёх огромных червей. Насытившиеся за ночь, три серовато-розовых туши лежали неподвижно, и с виду никто не заподозрил бы в ЭТОМ живые существа. По телу одной из тварей пробежала дрожь… сильнее… ещё… Оно лопнуло вдоль, из отвратительного слизистого мешка, сам весь в потёках светло-зелёной слизи, начал выбираться человек – Толик. Он замычал, было, прикрывая рукой глаза от солнца, немного посидел, ожидая пока и глаза и тело после двух трансмутаций подряд вновь привыкнут к окружающей среде. Видимо привыкли – он поднялся и ещё нетвёрдой походкой, увязая в кладбищенской земле и проваливаясь в рытвины, что оставили за ночь он и его спутники, кинулся к тополям, росшим на краю кладбища. Углядев на одном из них засохший сук, подпрыгнул и повис на нём, ломая.

Шлёпнувшись на землю, вновь, сжимая сук в руке, лихорадочно бросился назад и с разбегу вонзил своё оружие в одного из огромных червей. Тот лопнул с хлопком, тот, кто был им до превращения в червя, ещё не успел вновь стать человеком. Толик с остервенением начал расшвыривать суком то, что было внутри: слизистые комки, в которых уже угадывались человеческие внутренности, полетели в разные стороны. Позади него раздался ещё один хлопок – третий участник компании вернулся в первоначальное, человеческое состояние.

Александр, также как получасом раньше и Толик, застонал, прикрывая глаза от солнечного света, поэтому удар тополиного сука пришёлся ему в костяшки пальцев. Он повалился навзничь, следующий удар попал уже прямо в глаз, и кусок дерева, на который навалился Толик, дошёл до самого мозга. Тело здоровяка забилось в конвульсиях.

Всё… всех.

Толик трусцой рванул в деревню, когда пробегал сквозь проход, ржавый гвоздь из разломанной кладбищенской калитки вонзился в босую ступню, и Толик, подвывая, покатился по земле. Поднялся, кряхтя и чертыхаясь, и похромал дальше, обнажённое тело невыносимо жгла подсохшая смесь слизи и земли.

Бочка из-под бензина возле одного из домов до краёв была полна водой. Он взбаламутил ряску и принялся ожесточённо плескаться, смывая с себя корку грязи. Немного обсохнув, Толик открыл багажник машины, извлёк запасной комплект камуфляжа и тапочки-«вьетнамки».

«.. Моё… всё… и „доски“… всё мне… и секрет Червя тоже…» – в мозгу билось, пока он выезжал из брошенной деревни.

Птицы для жертвоприношений

Грохот ружейного выстрела и ещё одна ворона шлёпается на асфальт. Стрелявший – Родька, мужик лет под сорок, вечно пьяный, перезаряжает видавшую виды «ижевку». Двустволка раздолбана основательно, но для выполнения первой части Родышных обязанностей вполне годится.

 
Как у нашего Мирона
На х. ю сидит ворона!..
 

Родька затягивает очередную похабную частушку, которых он знает великое множество.

– Мужчина, как не стыдно! – мимо проходящая девушка пытается одёрнуть наглеца. – Вы хоть и при исполнении, однако, такое…

– Стыдно у кого видно, вали отсюда, пока при памяти!..

Про таких, как он, уже давно сказано «Не тронь говно – вонять не будет». Да такого попробуй и тронь… После того, как в нашей стране религиозный культ Молоха признан главенствующим и церковь Молоха стала почти государственным институтом, с его служителями лучше не связываться. А Родька, как ни крути…

Выстрел, и пролетавший мимо дрозд падает на асфальт, рядом со своими пернатыми собратьями: воронами, галками, воробьями. Асфальт забрызган птичьей кровью, и тёплый летний ветер несёт по нему пух и перья. Родька вытягивает из кармана чекушку водки «Золото Гелиогабала», от души к ней прикладывается, прихлопывает на щеке жирную муху. И выдаёт очередной песенный шедевр:

 
Знают дрозды, что дадут им п… ды,
Вот и не спят дрозды-ы-ы!..
 

Да, Родька, как ни крути, помощник жреца Храма Молоха. Не носит вычурные одежды, не положено, лишь шеврон Храма, нашитый на рукаве грязной камуфляжной куртки, отличает его от простых смертных. И одна из его обязанностей, как записано и в трудовом договоре: «Отстрел птиц у монумента божества для последующего принесения их в жертву».

Упомянутый монумент поневоле внушает уважение одним своим видом: пять метров в высоту, чугунная рогатая фигура с полым брюхом и двумя отверстиями в нём в человеческий рост, для входа и выхода, и с обеих сторон лесенки. Мальчик лет семи с пакетом сока в руках смотрит на убитого дрозда, и вдруг начинает всхлипывать. А Родьке, тому лишь бы покуражиться. Он подхватывает птицу, та почти утопает в огромной грязной лапище, и сдавливает так, что из полуоткрытого клюва течёт сукровица. Другой рукой хватает мальчонку за шиворот:

– Жалко стало, сопляк? На, поцелуй, может, оживёт, – и смеётся оглушительно, тыча ребёнку в лицо мёртвой птицей. – А то и на его месте будешь!

Мальчик вырывается и убегает с перемазанной сукровицей рубашкой, а служитель Молоха вновь прикладывается к чекушке из кармана. И перезаряжает ружьё.

Вечереет, заходящее солнце уже просвечивает сквозь полое брюхо статуи. Родька вместе с двумя подоспевшими уборщиками сгребают тушки птиц с асфальта, матерясь, волокут к монументу. Двое затаскивают их в брюхо монумента, где за несколько дней уже собралась горка птичьих трупов. Грубые рабочие ботинки давят полусгнившую плоть, кишащую белыми личинками, потревоженные мухи, расположившиеся на ночлег, поднимаются жужжащим облаком…

Наконец работа закончена, и Родька с подручными перекуривают, передавая друг другу «полторашку» пива. Валька-бичиха подгребает.

– Чего надо, шалавая? – Родька скалится, – принесло тебя…

Но у Вальки вид сегодня особенно значителен, она протягивает Родьке бумагу с двумя позолоченными печатями, у того аж брови поднимаются, и Родька смахивает с одной из них жирную трупную муху. Бумага – мандат от Верховного жреца, и в ней чёрным по белому значится: «Валентина Корзунова назначается на исполнение в течение часа обязанностей Мелькет». Там, на жреческом «верху», видимо понадобился соответствующий ритуал.

Родька аж сплёвывает:

– Ты хоть не болеешь чем?.. Хы-ы-ы, а я теперь значит… того… вместо Него тебя пялить-то…

Внезапный порыв ветра вдруг колеблет полобрюхую статую. Напарники Родьки обмирают, ибо знают, что это их Божество выказывает первые признаки недовольства. Родька машет им: «уходите, мол!», и те не заставляют себя упрашивать.

– Ну, Мелькет, ложись уж! – Валька моментально скидывает свои видавшие виды спортивные штаны, и Родька пристраивается к ней, бормоча заученное и уже почти забытое:

– Я ныне Молох, я ныне Баал-Зафон, и я восхожу к жене своей Мелькет, дабы…

Валька смеётся, хмельная, и ойкает, пока Родька, воплощение Молоха, делает то, ради чего она здесь, потому что опарыши скользят по её обнажённому телу, и ей это неприятно. Родька старается, он это дело обычно любит, но в душе побаивается именно обрядовых сексуальных действ. Он не ощущает всяких там приливов энергии, просто в темени странно покалывает.

И после кульминации вдруг по всей фигуре медного истукана словно пробегает дрожь: божество, видимо, удовлетворено последней жертвой окончательно… на сегодня. А завтра… Будет день – будет и пища… Пища…

Скоро, когда чрево истукана наполнится трупами птиц, состоится Торжественное Всесожжение: вначале содержимое чрева будет облито бензином и подожжено, и первый дым уйдёт во славу Молоха. Затем по пылающим углям пройдут жрецы, потом по затухающим – члены городской администрации, и, в конце, по холодной золе – простой народ. И все верят, что после этого станут подобны птицам, ибо получат духовные крылья от Божества, которому они сейчас поклоняются.

А время приносить в жертву детей ещё не настало – так говорят жрецы.

Подселяющийся

Под утренний час из тумана, клубящегося в городе, тяжёлого, белёсого, словно сотканного из переживаний, мыслей о грядущем дне, что истекали из подсознания людей в полусне и, невидимых глазу. Проходя сквозь стены домов, вливались уже на улице в мрачно-белую, издали кажущуюся плотной массу, итак, из клубов тумана принялась формироваться… высокая фигура, вначале аморфная, но всё отчётливее приобретающая вид человека.

В неверном туманном свете всё отчётливее прорисовывалось лицо – широкое, с тупым бесстрастным выражением, нечто вроде глаз образовалось на нём, больше на лице ничего не было, ни рта, ни носа. И «глаза-то» – две выпуклости, можно, наверное, было подумать, что глаза этому странному фантому и не нужны.

К сожалению, а может и к счастью, некому было на такое диво и посмотреть – город спал перед очередным днём работы, склок, смеха, ругани, слёз и радостей. Только бродячий пёс, увидев это, склонил было голову набок, рассматривая то, что перед ним, и вдруг завыл протяжно, жалобно, как издревле собаки воют, когда видят подобное.

Создание из тумана протянуло полупризрачную «руку» – расстояние между ними было около шести метров. Пёс рванулся в сторону, но не тут-то было. «Рука» сущности, удлиняясь, подобная огромному мерзкому червю, легко преодолела эти метры, следом за рукой «подтянулся» и её хозяин. Туманное облако окутало пса, тот лишь поскуливал, от страха, от боли ли. Пёс забился в судорогах, упав на асфальт, затих, пока остатки тумана впитывались в его тело. Некоторое время животное лежало неподвижно, потом вскочило. Всё с виду то же самое, только глаза словно… катарактой поражены.

Из пасти вытекла длинная струйка жёлтой слюны. Он поднял голову, завыл, но не тревожно, как в прошлый раз… Мы с вами, услышав этот вой, назвали бы его скорее злорадным.

Пёс потрусил по улице, сознание животного уже полностью вытеснено было сознанием того, кто пришёл из тумана, и нехитрые собачьи мысли: что пожрать, в частности, заменены были мыслями…

* * *

– Вероника…

Девушка что-то пробормотала и перевернулась на другой бок.

– Вставай, на работу тебе! – Пашка снова потряс любимую за плечо.

– Ща-а-ас, ну ещё немно-о-ожко-о…

– Вставай, давай! – молодой муж был непреклонен. Вероника приоткрыла глаз.

– Мучитель, тебе-то не на работу…

– Мне в ночную смену сегодня, пробираться сквозь мерзкие лужи, постоянно слушая уханье филина, вздрагивая от каждого шороха… – Паша нарочито жалобным голосом вещал.

– Ой, филина, ну ты… хм-м-м…

Не зря кто-то из знаменитых французов выразился: «Нет лучшего средства заткнуть женщине рот, чем поцелуй» – что Пашка и сделал, прыгнув на их широченную тахту и слившись с любимой губами…

Впрочем, мы тут не затем, чтобы подглядывать, что же там вытворяют молодые супруги.

В подъезде дома, где снимали квартиру Паша с Вероникой, заскрипела дверь, в неё протиснулся наш знакомец – пёс. Он по-хозяйски огляделся, разум, уже не собачий, приказал ему прилечь около лестницы. Паша с Вероникой спускались вниз, к машине во дворе.

– Паша, смотри, собачка! Бедненький… – Вероника с жалостью глянула на бездомного пса, она вообще животных любила.

– Аккуратно, смотри, может больной, какой.

Пёс лежал с полуприкрытыми глазами, чтобы ЭТИ не видели какие у него глаза, чтобы не испугались, пока…

– Да он голодный, погоди, сейчас поднимусь, хоть котлету ему вынесу.

– Верка, опоздаешь!

– Да подожди ты уже!.. – Вера кинулась по лестнице, вверх, в квартиру.

* * *

Пашка присел около пса:

– Ну что, мохнатый, пожалели тебя? – он протянул, было руку, чтобы приласкать их неожиданную «находку»…

И через секунду бешено взвыл, не хуже чем пёс недавно. Потому что собачьи зубы впились в его руку, он увидел то, что было вместо глаз у собаки… И замолчал, пока пёс с минуту ещё тряс его кисть, словно силясь оторвать, в него через плоть входило нечто, растекаясь по крови и наполняя всё тело сыростью предутреннего тумана, холодной ненавистью ко всему живому, и глаза заволокло туманом… Пёс отцепился от его руки и кинулся прочь из подъезда, расхлябанная дверь только хлопнула.

– Паш… Что случилось?.. Па-а-аш! – Вероника, спустившаяся вниз, уронила свёрток с двумя котлетами, что несла, чтобы побаловать их утреннюю «находку».

Парень немного пришёл в себя, поднял руку к глазам – кровь… «Ну ничего, ничего» – человеческое билось в его сознании с…

– Пашенька… – Вероника захныкала, вытянула платок из кармана, и, ухватив Пашкину руку, принялась промачивать кровь. – Сейчас в «скорую» позвоню, ага?.. Бешеный, может… или больной какой был, а, Паш?…

Приложила руку ко лбу – нет, холодный. Ледяной прямо…

– Ну, давай в «скорую» – Паше действительно было не очень хорошо: холодно как-то. И почему-то… Страшно, очень страшно.

* * *

Они поднялись к себе наверх, Вероника вначале на работу позвонила, слёзно попросила начальницу отдела отпустить её до обеда, мол, с мужем несчастье, потом только набрала номер скорой…

– Вера… Вер… – позади неё раздался голос Паши… Какой-то… холодный голос.

– Сейчас, погоди ты! – она досадливо отмахнулась. В трубке раздался голос диспетчера:

– Алло, скорая, «восьмая». Слушаю.

– Девушка… – начала, было, Вероника, когда удар по руке выбил трубку, а мощные руки развернули её к себе, и она закричала, увидев то, что у Паши вместо глаз.

Он грубо насиловал её прямо на полу, затыкая ей рот рукой, покусанной псом, а она, обмершая от страха и неожиданности, закрыв глаза, сглатывая его кровь, почему-то холодную, она ещё подумала.

Он, наконец, оторвавшись от тела жены, опрометью кинулся в кухню, сорвал со стенки, где висел набор кухонных ножей, самый большой, остальные вместе с дощечкой, на которой висели, бабахнулись на пол. Вероника как раз поднималась с пола – словно пустота и грязь кругом…

– Любимая, закрой глазки… – прошелестел его ледяной голос, и остро наточенное лезвие ударило её в живот, в солнечное сплетение, и он, поднатужившись, обеими руками надавил вперёд и вниз, и она упала. Из разреза на животе хлынули кишки.

Пашу всего затрясло, но не от страха, от нестерпимого холода, и затошнило. Он упал на колени перед Вероникой, та, умирая, ещё пыталась шевелиться, повернул её так, чтобы разрез на животе был вверху, и принялся блевать в распоротый живот. Вначале туда упали остатки завтрака, затем… Затем фонтаном ударила тугая струя молочно-белого, словно туман, вещества. Изо рта Паши вместе со струёй рвоты выходили клубы пара.

Обессилевший, он прилёг рядом с телом… жены? Ему больше ничего не хотелось, холод не проходил, холод усиливался, Паша дрожал всем телом, полностью ослабевший. И наблюдал, как из вспоротого живота Вероники, заполненного его блевотиной, поднимается белый аморфный силуэт. Нечто вроде туманного столба в человеческий рост с минуту постояло над трупом, потом бешено стало закручиваться, словно маленький смерч, втягивая в себя внутренности Вероники, с такой силой, что из её распоротого чрева летели и липли к стенам мелкие кровавые ошмётки.

Минут через десять из брюшной полости трупа вышагнул человек, голый, весь в крови, с бесцветными глазами. Он равнодушно огляделся, перешагнул через скорчившегося на полу Пашку, прошёлся по их квартире, вернулся. Открылась дверца платяного шкафа, и одежда полетела на пол. Человек выбрал из пёстрого вороха тряпья рубаху, свитер, брюки Паши, натянул это всё на себя и вышел из комнаты. Пашка слышал, как тот чем-то негромко шумит в прихожей, наверное, обувь его, Пашкину, на себя натягивал. Потом скрипнул замок. Ушёл. Паша закрыл глаза, ему было всё равно уже. Только струи ледяного тумана ещё переливались в его крови, временами, было ощущение, что мозг охватывало что-то сырое.