Текст книги "Песни с темной стороны"

Автор книги: Роман Дих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Роман Дих
Песни с темной стороны

Белый треугольник

Белый треугольник поднимается над моей душой и над всем миром, мой верный защитник, оберегающий от…

…о, геометрия нашего сознания, с её правильными формами и идеальными гранями, – насмешливо думаю я сквозь сон, – наука, подобно всем точным наукам стремящаяся впихнуть в мир и в души, и установить как данность то, что туда меньше всего можно подогнать и впихнуть…

Нет, сынок, никакой тяги друг к другу у здоровых физически и психически матери и сына нет и быть не может! Старый мазохист Фрейд, чьё собственное сознание крутилось вокруг члена, своего или в особенности чужого, мнящий себя божеством психоанализа, а на деле – расшатывающий «шкаф со скелетами» того, кто имел несчастье ему довериться. Нет, не вытряхивающий эти «скелеты» из «шкафа», нет. Зигмунд заставлял их ещё более громыхать костями, доставляя лишние мучения обладателю «шкафа», тому несчастному, что пытался воспользоваться помощью этого извращенца и его последователей! Никакого, – говорю тебе мысленно, – никакого Эдипова комплекса, я уверена, у тебя нет… Нет, сынок, даже когда ты бежишь ранним утром в ванную мыться, возможно, после поллюции, оттого так быстро, или чем уж ты там занимался в предутренний час в своей комнате, в проёме двери мелькает долговязый силуэт восемнадцатилетнего, ещё нескладного парня в одних трусах… Но, у меня, твоей мамы, нестарой, привлекательной, говорят, и интеллигентной женщины, не возникало, (полагала я) ни капли женского желания, что одинокую женщину преследует иногда неосознанно при взгляде на любого мужчину. Так именно можно охарактеризовать женское одиночество, когда пальца недостаточно, когда так хочется мужика, хоть самого никчёмного, чтобы парой толчков своих полупьяных доставил секунду наслаждения, пусть он потом отвалится от тебя и захрапит на всю квартиру, а ты будешь «догоняться» вручную. Нет, сынок, всё что угодно, но, не возжелание тебя, моего сына. Инцест – это вопреки всем, не только религиозным канонам. Нет, это вопреки самому естеству человеческому, и моё сознание твёрдо в этом уверено, и белый треугольник морально-этических норм в нём незыблемой скалой прикрывает вход в подсознательную область, я явственно вижу. А оттуда временами доносятся шорохи и смех, но я не обращаю внимания, или стараюсь делать вид…

Когда ты в дом приводишь свою… Свою девочку, сынок, и знакомишь нас, я зову тебя на кухню, закуриваю нервно, а тебе наливаю водки, и ты одним махом выпиваешь и тянешься за ломтиком салями, и я говорю тебе: «Дурачок, каждый мужик свою жену в дом заводит, ты молодой, ты хочешь, вы молодые, трахайтесь, по-простому говоря, или плодитесь и размножайтесь, как Творец сказал!» – и я прикуриваю новую сигарету, потому что сама… Ты смотришь на меня влажными оленьими глазами – глазами твоего отца, он так же смотрел, когда его струя била в моё лоно… И я не могу, в эти минуты я честно смотрю себе самой в глаза…

И, слыша каждую ночь теперь – ты привёл, привёл эту молоденькую в нашу квартиру, я с трудом сдерживаю желание своей руки скользнуть ТУДА, и лихорадочно пытаюсь уснуть… Каждое утро я с вами встречаюсь, словно ни в чём не бывало, каждую ночь мне тяжелее и тяжелее.

А как – то ты в выходной убегаешь, ты, как многие студенты из небогатых семей, как вот наша с тобой, подрабатываешь в закусочной по выходным, и я, твоя мама одобряю это – настоящий будущий кормилец своей будущей семьи, как это мило!

И вот мы с Людой твоей готовим тебе обед – любимые тобой фаршированные перцы. И Людка вдруг говорит, потупившись: «Ох, а знаете?» – и я уже, уже знаю, а Людка, sancta simplicitas, продолжает, ибо не ведает, что творит: «Он, когда он…» (мы немного вина с ней выпили, и от вина у Люды твоей развязывается язык, к добру ли, к худу ли…) «Он когда…» – Люда замолкает, смущённая вконец, и я, уже знающая, чующая, про что она, её начинаю ненавязчиво подбадривать: «Ну, что он?… Он?…» и саму её подталкиваю – «Неужто что-то про меня?»

Людка, от вина раскрасневшаяся, вдруг одним духом выпаливает: «Да кончает когда, он ваше имя произносит!.. шёпотом» – и она замолкает смущённо, а во мне всё разом рушится, и в сознании восстаёт тот триждыёбаный белый треугольник, мой ментальный символ защиты, видно с рождения кем-то в меня заложенный образ моего внутреннего блюстителя чистоты и канонов.

И я наливаю Людке русской горькой, как недавно своему… сыну наливала, у Людки глаза соловеют разом. Люда выпивает и таращится, задыхаясь. А я ей говорю: «В холодильнике „Крем-сода“ холодненькая, ну-ка, быстро запей!» И та, послушная будущей свекрови кукла, покорно лезет в холодильник, а я… Белый треугольник приобретает вначале розовый оттенок, и через мгновение он уже бордовый, нелепый, абсолютно нелепый кусок красной пульсирующей плоти в моём… В моём похотливом сознании старой суки, у которой тайное желание одно, и объект этого желания похотливая сука видит перед собою каждый день – запрещённый объект! Мой белый защитник отваливается от входа в подземелье подсознания, где таятся… «Скелеты» обрастают плотью, о да, плотью, нагие, бесстыжие, они повергают наземь моего бывшего защитника – треугольник из белого и твёрдого становится багровым и пульсирующим, как, как… и вырвавшиеся на свободу с торжествующими похотливыми стонами тычут в него по очереди… и у каждого из освободившихся лицо…

– Что с вами? – Люда удивлённо смотрит, видно моя похоть слишком явственно проступает сквозь маску, которую я обычно надеваю каждое утро – бесстрастной женщины, хорошего работника и любящей матери.

И я подхватываю нож для мяса, и с силой бью им в живот, раз за разом, стоящую напротив меня, ненавистную мне, забравшую у меня… Ту, которая имеет, может иметь, когда пожелает… А в моём сознании торжествующие бесы, у каждого лицо моего сына, продолжают насиловать мою бывшую защиту – и белый некогда треугольник им не противится, отнюдь.

Гибкое девичье тело в халатике и с ножом в животе падает на пол моей кухоньки, и я опускаюсь следом, потому что судорога оргазма, подобного которому я доселе ещё не испытывала, пронзает всё моё естество. А там, в моём сознании, моя бывшая защита – поверженный ниц треугольник, побеждённый и нещадно изнасилованный теми, от кого он меня призван был охранять, также содрогается в сладостных судорогах, и вибрации его наслаждения сливаются с моими. И я ложусь в кровь, что натекла уже из стонущей Люды, ощущая тепло жизненной влаги…

«Соперница повержена-а-а-а», – проносится в голове. Это хор освободившихся вопит на самом деле, и новая волна удовольствия пробегает по моему телу…

…а насильники, удовлетворившись… их, я уверена, вела не только похоть, но и стремление к превосходству над тем, что пыталось их удержать, один за другим убираются в своё логово, пещеру моего бессознательного, и их страж, вновь принявший прежний ослепительно-белый цвет и прежнюю твёрдость, гранитной глыбой прикрывает им вход, но, я ему уже не доверяю, потому что «предавший один раз…». И волна наслаждения во мне затихает, только слышно как Люда слабо-слабо стонет на полу.

Её личный бог

Метёт по улице, задуло снова, а Татьяна Степановна домой бежит, несётся даже, прикрывая рукою в перчатке лицо, в которое сердитый ветерок так и норовит кинуть пригоршню снежка, и ветер бьёт о колено сумку с покупками. И неприветливая погода ей нипочём, и пороша сегодняшняя – так, тьфу! Потому что её дома ждёт он… Нет, Он, так будет лучше. Не муж, не подумайте, не любовник! Кто же? А вот сейчас увидите…

Татьяна Степановна вбегает в квартиру, наспех сбрасывает пальто, чертыхаясь, сапожки стягивает, треща «молниями», и в комнату заветную, бывшую дочкину. Дочь полгода назад выскочила замуж за парня из соседнего городка, солидного, старше неё лет на пять, уже лысеющего, но зато своя фирма по продаже стройматериалов, машина и квартира – в груди Татьяны Степановны проскакивает мимолётное чувство гордости дочерью. Оно раньше было сильнее, но теперь Татьяне Степановне есть чему радоваться помимо дочки, и гордость за неё отступает на второй план. Итак, у них с дочерью, которая из родительского гнезда ещё не выписывалась, и бывшим мужем, он сейчас где-то «на северах», а как вернётся – предстоит долгий и нудный суд по поводу раздела квартиры и совместно нажитого, если только не… Но, об этом позже. Итак, у них трёхкомнатная квартира, но теперь одна из комнат выделена для…

Она отпирает массивную дверь своей бывшей комнаты, сама – то сейчас спит или в гостиной, или же, если её светоч, дарованный ей… «Кем дарованный? Им самим, что ли?» – проносится в голове крамольная мысль… Если же её истинный светоч позволяет ей переночевать в этой комнате.

На роскошном настенном ковре верёвкой, продетой через подмышки и закреплённой под потолком, подвешен обычный с виду бородатый мужик, вместо ног – культи, обряжен в синюю хламиду со звёздами и оранжевыми языками пламени. Одёжину для Него Татьяна Степановна сама сшила недавно, и очень этим первым подношением гордится. Перед висящим на ковре инвалидом круглый журнальный столик, приспособленный под алтарь, накрытый красивой скатертью с бахромой. Дух в комнате тяжёлый.

Татьяна Степановна, вновь ругнувшись, пробегает в прихожую, подхватывает сумку и в комнату. В сумке еда для её персонального… Кто это, кто этот мужик, возможно, зададитесь Вы вопросом?

Татьяна Степановна, как большинство одиноких женщин бальзаковского возраста, внезапно ощутила несколько месяцев назад духовную пустоту. Верующей она никогда особо не была, а тут вдруг на духовное потянуло, как кошку на сметану. Сходила было в церковь – не то, иконы да свечи, поют что-то, и понятное наполовину, однако за душу не трогающее. Ясно, что не для неё это всё.

Коран, было, из книжного шкафа достала как-то, открыла наугад, ещё улыбнулась, что название смешное этой… сура у них там вроде называется «Корова». Ну, почитала она эту «Корову»: «Алиф лам мим. Эта книга, нет сомнения в этом, является руководством для остерегающихся, которые веруют в сокровенное, и которые совершают…» Короче, Коран отправился пылиться на полку в книжном шкафу, рядом с Библией, и этими… «Упанишадами», кажется. Там Татьяна Степановна вообще чуть голову не сломала.

И вот месяц назад её настоящий бог сам пришёл к ней, всю ночь в подъезде бомжи гомонили, а когда утром она понесла мусор в мусоропровод вываливать, глядь – калека лежит, видать собутыльники притащили и бросили. Но это для других калека, а Татьяна Степановна сразу поняла, что её духовные искания завершились успехом: едва глянула в пьяные серо-стальные глаза, сразу снизошло озарение: кто такая её живая находка и что с нею дальше делать? Потому что она почуяла нутром своим, истомлённым богоискательством, что вот он, тот, кто станет её кумиром, и от блеска стальных пьяных глаз на неё озарение снизошло. Воистину, «кто ищет, тот всегда найдёт!» – как пелось в песенке из любимого ею в детстве фильма «Дети капитана Гранта».

Она выставляет на столик купленное по пути домой: бифштексы из кулинарии, куриный рулет, баночку тунца, хлеб белый, нарезанный по её просьбе.

– Ну, бог мой, – глаза висящего на стене открываются, мутные зрачки оживают при виде еды, и наливаются радостью при виде бутылки коньяка, что Татьяна Степановна последней выставляет на столик, – кушать пора!

Она вначале тянет за кольцо баночки с тунцом, прямо пальцами достаёт кусочек рыбы, и рот висящего на стене раскрывается жадно, и она вкладывает в него кушанье, едва успевает отдёрнуть пальцы от острых и белых, как у молодого, зубов. Впрочем, что это она? Боги ведь всегда молоды, это аксиома.

Висящий на стене её личный бог шумно чавкает, периодически она, повинуясь взгляду отчаянных синих глаз, подносит ему коньяка, прямо в бутылке, он жадно пьёт, глаза из светло – синих приобретают оттенок грозового неба. Коньяк струйкой, смешанной со слюной, стекает по бороде. Татьяна Степановна уже знает, что стальной цвет глаз её кумира обозначает его готовность услышать её молитвы.

Наконец, висящий на стене сыто отрыгивает, это тоже знак для неё – время приступать к священнодействию.

Татьяна Степановна, обойдя столик, подхватывает ведро, стоящее для известных надобностей под её божеством, относит в ванную. Там, в пластмассовом бочонке из-под селёдки она собирает отходы жизнедеятельности своего бога. Открывает крышку, и в нос бьёт смрад, но Татьяна Степановна терпит, она уверена, что содержимое бочонка со временем преобразуется в нечто чудесное, способное… Она пока не знает, чем станет содержимое, но выливать не торопится.

Она опорожняет ведро, споласкивает его над раковиной и возвращается в комнату – святилище. Висящий на стене калека уже вращает сине – стальными от выпитого глазами.

– Сейчас, сейчас, – она торопливо ставит ведро на прежнее место, убирает недоеденное на подоконник, ставит на столик синюю свечку в специально купленном для такого случая подсвечнике. Всё готово для её вечерней молитвы.

– Покурить… – впервые за вечер хрипит висящий на стене.

– Да-да! – Татьяна Степановна торопливо прикуривает прямо от свечки сигарету, морщится и кашляет, суёт её в бородатый рот, её бог-калека блаженно втягивает в себя дым.

Она обходит столик, бухается на колени, и принимается просить-молиться, и слова идут из души, просит самого нужного ей, необходимого:

– Бог мой, сделай так, чтоб муж мой бывший, тварь поганая, подох там, на Севере у себя, замёрз, что ли где-нибудь, или какой медведь его задрал там что ли, и чтоб он со мной больше за квартиру судиться не собирался!

Татьяна Степановна никогда не бывала в тех местах, что её бывшему знакомы не понаслышке, однако убеждена что там вечные морозы, а медведи, непременно белые, передвигаются стаями и жрут всё, что им попадётся, и она кланяется, и волна религиозного экстаза поднимается в ней.

– Угу-у-у, – отвечает он.

– Бог мой, сделай так, чтобы моя начальница заболела, что ли, или убрали её куда-нибудь там, ну, чтобы гадюка эта меня больше не трогала! – калека со стены важно кивает, мол, и эта просьба услышана.

И ещё много-много чего просит Татьяна Степановна. Её личный бог слушает её, утвердительно мыча время от времени, потом соизволяет ответить:

– Ты, это… – и кивает куда-то вниз.

И она, зная, что от неё требуется, и так и не поднявшись с колен, ползёт, огибая столик – алтарь, к стене с висящим там.

«Всё, всё он исполнит» – думает Татьяна Степановна, пока…

Потом она, умиротворённая, сворачивается в клубочек на диване и перед тем как уснуть, размышляет. Её мольбы услышаны, и подтверждение тому она получила из первых уст, безо всяких посредников, она сама себе священник. И всё непременно сбудется… наверное. А если не сбудется? И очередная крамольная мысль приходит: «А если не сбудется, то её личный бог целиком в её власти. А возводить и ниспровергать богов людям не привыкать, как известно».

Идиллия усопших

Ещё закатное солнце прощально золотит верхушки кладбищенских крестов и памятников, а два неугомонных друга, Славка и Витёк, вылезают из своих могил и принимаются бегать взапуски по широким, чисто убранным дорожкам их кладбища. Дети и дети, что с них возьмёшь!

Славка здесь всего несколько месяцев, его машина сбила; сперва очень тосковал по дому, бегал туда раза два даже, но умершему нет места среди живущих: заходит в знакомую до боли квартиру, и ощущает, что не то всё здесь, чужое! Однажды маме показался, с той истерика случилась: «Сыночек, ты живой, ты вернулся!» И так неудобно пацану стало, смутился уже не детским своим мироощущением мертвеца. Да, как ни крути, покойник, который если кому и явится, то чаще всего призраком, и обычно в том виде, каким его запомнили близкие при жизни, а никак не в телесном. Тело-то его, искорёженное колёсами машины, лежит себе в могилке, и уже давно тронуто разложением.

Витьку гораздо веселее: они всей семьёй похоронены, уже лет пять. Тогда, Витька рассказывал, во время домашнего застолья, обмывали новый карабин, Витышным папой купленный, и произошла драка. Был там, среди приглашённых один, дядя Гриша, бывший отцов сослуживец. Уже в конце застолья, когда немногочисленные гости разошлись, свара началась между отцом и этим… дядей Гришей. Закончилась поножовщиной. Озверевший гость вначале истыкал ножом отца, потом подхватил покупку, которую они перед этим обмывали – новёхонький карабин «Тигр» и, обезумев, видно от алкоголя и крови, устроил пальбу по домочадцам уже истекающего кровью хозяина: Витьке, его маме и младшей сестрёнке.

Когда убийца семьи сидел под следствием, семья всем скопом путешествовала положенные им сорок дней по миру, мама Витька, рассказывая Славке об этом, шутила: «Ну, точно цыгане!», и заглянули они тогда в камеру к человеку, лишившему их жизни: сплачивала их не только семейственность, но и общая укоризна убийце – жить бы всем да жить, а их…

Следователь как раз счёл убийцу особо опасным для общества и поместил в отдельную камеру; там и появилась как-то ночью убитая им семья, причём в том виде, в каком их смерть настигла, и стены тюрьмы огласились воплем душегуба. Когда дежурный по изолятору временного содержания заглянул к нему в камеру через глазок, заключённый истошно вопил, указывая куда-то пальцем, и был уже седым. Потом всё же комиссия психиатров признала его полностью вменяемым, и он получил своё пожизненное.

Ну да ладно, это всё уже в прошлом. А теперь у них всех, обитателей кладбища, только настоящее: привязанность к новым их жилищам, к могилкам да полусгнившим телам – земным оболочкам.

Уже стемнело, на небе луна показалась. Ребята сбегали в «татарскую» часть кладбища, где мусульмане похоронены, поздоровались с тётей Гулынат, та им по беляшу дала, у них сегодня какой-то праздник, и родственники усопших натащили на могилы всякой еды, и отправились дальше гулять.

Вон, смотрят, а на могилке Пети-алкаша, когда-то повесившегося, появилось несколько рогатых силуэтов. Это черти пришли с ним ся: споро вытянули упирающегося самоубийцу из могилы, неведомо откуда появилась тележка с оглоблями, хомутом и дугой, Славка такие только в музее при жизни видел. Самоубийцу запрягли в неё, вся компания рогатых погрузилась, и тележка с шумом повезла пассажиров вначале по кладбищу, затем подняла ввысь. Бесы усердно нахлёстывали несчастного хвостами, заставляя двигаться быстрее. Так они издеваются над ним каждую ночь, самоубийцы целиком в их власти.

А вот пара живых прытко идёт к запущенной могиле, стоящей особняком: там дед Сергей лежит. Видно, опять колдуны пожаловали, могилка-то безымянная, и для их определённых дел очень даже пригодна. Дед вылез из могилы, кряхтя, когда его «гости» уже начали своё действо: забормотали что-то, положили на могилу пару раскуренных сигарет, покойник подхватил одну, затянулся с видимым удовольствием, поворчал – мол, слабоват табачок…

Ребята прибежали к своим могилам. Витькина мама ещё не избавилась от привычки живых людей беспокоиться за своих детей, потому они частенько, набегавшись по кладбищу, прибегают «отметиться», как Витькин папа шутит.

Папа и мама Витьки беседовали с тётей Верой, заглянувшей в гости, а её дочка, Ира, играла в «классики» с Ленкой, Витышной сестрой. Тётя Вера с дочкой тут уже несколько лет лежат в одной могиле, разбились на машине, и эту могилку почти каждое воскресенье навещает тётьверин муж, высокий хмурый мужик, весь в чёрном. Зайдёт в оградку с цветами и коробкой конфет, положит на столик, посидит на скамеечке, что – то тихо им скажет, и уходит, ещё более мрачный.

Славка высоко задрал голову: небо звёздное, чистое – красота! И кладбище их большое, и вокруг столько интересного! И безопасно, не то, что в мире живых людей.

Боль на клавишах

После антракта конферансье, поношенная грудастая дама, объявила:

– А теперь выступает лауреат конкурсов… номинант на… – для Виктории все её титулы «заслуженных», «народных» и прочих давно сливались в один неразборчивый звук. Нет, она не чванилась, вовсе не гордилась ими – Виктория Михайлова!

Жидкие аплодисменты прошли по залу, словно рябь по воде, когда Виктория поднялась на сцену. Жидкие… Это её только подзадорило: ну, сейчас…

Она поклонилась публике и уселась на табурет перед роялем. В висках бились обрывки утреннего скандала с взаимными злыми упрёками: «Нам не нужно больше… Как ты не понимаешь, дурачок, ведь ты для меня… Слушай, а помнишь?..» – и предательский комок подкатывал к горлу. Её тонкие пальцы легли на клавиши, и при первых звуках сонаты Листа «Apres une Lecture du Dante» зал…

«… Как ты смеешь, дурак, ненавижу!.. Да ты всё, всё, что между нами было, превратила в… Слушай, давай наконец поговорим… О чём? Всё давно ска…»

…зал притих, когда её пальцы, казалось, слились с клавишами, и отдавали им горечь сегодняшней ссоры, боль, слёзы, выплёскивая в них всё это вместе с творением великого австрийца. И рояль плакал, как плакала она сегодня утром, когда звучали потоки оскорблений, и шум шагов по квартире, и шорох заталкиваемой в сумку одежды, и хлопанье входной двери. Рояль плакал её голосом.

Финальные аккорды сонаты словно вобрали всю её боль и выплеснули в притихший зал, вернувшись к Виктории аплодисментами. Она поднялась, привычно поклонилась, но выкрики восторженных зрителей сменились тревожным аханьем.

Обернувшись, Виктория увидела, как по лакированным бокам рояля пробегают языки пламени, и через миг он вспыхнул, словно облитый бензином, столб пламени поднялся чуть не до потолка сцены, а ядовитые пары горящего лака заставили слезиться глаза… Странно, она пыталась заставить себя удивиться и не могла. Ныли кисти рук. Концерт был прерван, естественно. Пожарные, недолго думая, списали инцидент на короткое замыкание.

Поздно вечером, уже дома, Виктория набрала хорошо знакомый номер. Разговор был коротким: бывший любимый, ей казалось, безуспешно пытался отбиться от острых, безжалостных фраз, как топор падающих и отдаляющих его всё дальше и дальше, но лучик надежды Виктория ему всё же дала. Когда разговор закончился, и она нажала, удовлетворённая местью, кнопку «отбоя», сквозь голову словно протянули тонкую ниточку боли. В нос неожиданно вновь ударил запах горящего дерева и лака.

Показалось, конечно, показалось…