Текст книги "Ночь Стилета"

Автор книги: Роман Канушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

5. Снова вести из Батайска

Многие считали Алексашку сбрендившим. Ну в общем, все нормально, просто крыша у него немножечко протекает. Лифт не доезжает до последнего этажа, и с этим уже ничего не поделать. Даже в деревне есть свой деревенский дурачок, а в городе, пусть в таком небольшом, как Батайск, своих дурачков несколько. Но бесспорно, Алексашка возглавляет этот любопытный отряд, эту славную когорту тех, над кем можно смеяться, в кого можно тыкать пальцем, но все же побаиваться их влажных, прозрачных и лучащихся то ли добротой, то ли идиотизмом глаз. Да, многие считали Алексашку чуть-чуть того, многие, да не все. А с чего, собственно говоря, людям считать, что он того?

Прежде всего потому, что Алексашка был очень добрым и совершенно безобидным парнем. Но на свете, к счастью, еще достаточно добрых людей, много безобидных и неагрессивных. И если исходя из этих качеств пытаться делать такие серьезные выводы, то список кретинов должен был бы возглавлять кто-нибудь вроде Ганди или Папы Римского. Да, Алексашка любовался цветочками, не обижал зверюшек и мог битый час глядеть в одну точку (чаще всего в небо), созерцая что-то, открытое лишь его внутреннему взору. Но подобными вещами промышляют индийские йоги и адепты мудрости Востока, стремящиеся к просветлению, а цветочками любуются девяносто процентов женщин, населяющих планету. В общем-то весьма обширная группа, и делать умозаключение о ее интеллектуальной неполноценности – занятие, мягко говоря, небесспорное. Весьма небесспорное. Зато у Алексашки была феноменальная память. Как у компьютера. С той только разницей, что компьютер запоминает отдельные файлы, а Алексашка – сразу весь массив. Нейроны его мозга устанавливали между собой иногда крайне странные ассоциации, что рождало в его голове не менее странные картинки. Образы, которые иногда требовали дополнения до какой-то целостности, иногда – чтобы Алексашка избавлялся от них, а порой они устанавливали взаимосвязи между вещами, взаимосвязи, остающиеся скрытыми для большинства людей. Алексашка мог запросто поразить вас, сосчитав что-то необычное. Например (и это самое простое), он мог по стуку вагонных колес определить точное количество вагонов в поезде, по оброненной кем-то реплике – а люди часто, сами того не замечая, пользуются фразами из известных фильмов или книг – мог наболтать целую страницу текста и совершенно точно, хоть на спор, хоть просто так, сказать, откуда она… Но и это было просто. Иногда взаимозависимости оказывались значительно сложнее. Например, между слишком уж легкомысленной женской походкой и опасностью, таящейся в сегодняшней атмосфере, когда прозрачные связи между Землей и Небом становились натянутыми, словно тугие струны.

Но это было Алексашкиной тайной. Очень серьезной и страшной тайной.

Он хотел бы предупредить, да боялся. А уже по одному тому, что у него имелись тайны, его вряд ли стоило с такой легкостью переводить в разряд идиотов.

И у него была еще одна важная тайна. Он слышал. Конечно, все люди слышат, одни лучше, другие хуже, но с Алексашкой дела обстояли по-другому. Он слышал далекие молнии, грозы, которые гремели где-то за сотни километров и приходили лишь через сутки, и еще он слышал голоса. Но это не были голоса, повелевающие шизофрениками. Он слышал голоса тех, кого любил.

* * *

– Санюш, Алексаш, ну что ты застыл как вкопанный? Все, поздно уже туда смотреть. Нет ее больше… Санюш! Держи!

Алексашка вздрогнул и расплылся в улыбке. Перед ним стояла тетя Зина и протягивала ему веерок – грабли. Именно так оно и было, почти слово в слово.

Тогда, в пору, казавшуюся теперь такой далекой, когда он еще любил ее, ту, кого тетя Зина за глаза называла гулящей, а иногда и шлюшкой.

– Алексаш, ну что ты застыл как вкопанный? – прозвучал тогда ее голос, веселый, чуть с хрипотцой голос. – Это, между прочим, мое окно, чего таращишься?

Алексашка так же вздрогнул и покраснел. Было шесть пятнадцать утра, и она должна была спать, и он вовсе не ожидал увидеть ее на улице.

– Любопытной Варваре… – произнесла она, поравнявшись с ним, потом весело щелкнула языком, повернулась и направилась в свой подъезд. Алексашка смутился и начал скрести землю веерком – здесь был его участок уборки, – затем все же поднял голову и посмотрел ей вслед. Она была в узких голубых джинсах, ее обтянутые бедра и крепкие тугие ягодицы завораживающе плавно покачивались. Рот у Алексашки приоткрылся, и он не мог оторвать глаз – ничего более прелестного в это утро он даже не предполагал увидеть.

С тех пор прошло больше года. Он тогда очень любил ее и всегда слышал ее голос. Всегда, когда смотрел на нее через окно и когда она жила своей другой, запретной жизнью.

– Ох, Алексаш! Беда ты моя… В шлюшку влюбился?! Ой, горемыка ты мой! – говорила тетя Зина, дворничиха. Она была добрая.

Потом произошло кое-что, с тех пор тоже уже прошло почти восемь месяцев. Точнее – семь месяцев двадцать четыре дня. Ее голос перестал звучать да Алексашки. Потому что, когда она так напугала Алексашку и смеялась над ним, что-то сломалось внутри его головы и внутри его сердца. В тот день Алексашка перестал любить ее. И теперь для него звучали голоса совсем других людей. И прошло уже семь месяцев двадцать четыре дня.

Тетя Зина была добрая. Только она ничего не понимала. Потому что Алексашка застыл как вкопанный, уставившись на ее окно, совсем по другой причине.

У них были одинаковые имена. Ее тоже звали Сашей. Тетя Зина говорила, что она блудит, что она гуляшая, но это не мешало Алексашке восхищаться ей. И он всегда слышал ее голос – когда ей было хорошо и когда ей было плохо. Он чувствовал ее. Потом, после того дня, когда она испугала и насмеялась над ним, все это закончилось.

Сейчас тетя Зина сказала, что ее больше нет. Поздно уже…

Только кое-что не позволяло Алексашке согласиться с тетей Зиной полностью. Он не мог сказать ничего наверняка, потому что ее голос перестал звучать для Алексашки намного раньше, прежде чем с ней случилась беда, но…

Сейчас он уставился на окно совсем по другой причине. Тогда он видел убитую женщину в ванной. В числе понятых Алексашка проскочил в квартиру, прошел следом за остальными по длинному коридору и из-за плеча тети Зины взглянул в ванную комнату. Он увидел женщину с перерезанным горлом. Это зрелище, как боялась тетя Зина, не напугало его, скорее вызвало несколько отстраненное любопытство, как будто Алексашка изучал новый, незнакомый ему объект.

– Обнаружено тело гражданки Александры Афанасьевны Яковлевой, – услышал Алексашка. Потом тот же голос произнес:

– Выключите эту чертову музыку!

Алексашка смотрел на труп. Компьютер в его голове получил громадный массив информации. Нейроны его мозга устанавливали новые ассоциации. Алексашка вспомнил что-то, какое-то несоответствие, хотя с анализом в его голове дела обстояли сложнее. Он смотрел и видел…

– Мне было бы жаль резать такое красивое тело, – прозвучал другой голос.

Алексашка посмотрел на того, кто это сказал, и понял, что человек этот говорит не правду. Он, может быть, сам не догадывался об этом, но компьютер в голове Алексашки немедленно вычислил его: зрелище красивого разрезанного тела доставляло ему удовольствие. Хотя человек никогда бы этого не признал – лишь профессиональный интерес…

Сейчас тетя Зина произнесла: «Все, поздно уже туда смотреть. Нет ее больше…»

Возможно, что тетя Зина права. Возможно, что ее больше нет. Однако также возможно, что тетя Зина ошибается.

* * *

Но сейчас Алексашка слышал совсем другие голоса. И громче всех – голос маленькой девочки, с которой он дружил, хотя они обменялись всего несколькими фразами. А в основном лишь улыбками. Алексашка любил детей и часто слышал голос этой очаровательной кудрявой девчушки. И знал, что день, нехороший день, когда прозрачные связи между небом и землей опасно натягиваются, словно тугие струны, которые вот-вот лопнут, этот день приближался.

Девочку звали Алесей Примой.

* * *

Каждый день в шесть пятнадцать утра Алексашка был уже во дворе – работа дворника заставляла вставать рано. Но после обеда начиналась его настоящая работа, работа, которую он очень любил. Когда-то существовала мощная всесоюзная организация, располагающая огромными средствами и называемая Зеленстрой. Теперь пришли сложные времена, стало не до озеленения и уж тем более не до Алексашкиной красоты. Не до цветочных клумб, выполненных им в виде ниспадающих фонтанов, не до тихих сквериков с подстриженными в виде шаров, волнистых дорожек или причудливых зверей зелеными кустами. Но несмотря на отсутствие средств, Алексашка продолжал наводить свою красоту, только уже в нескольких прилегающих к его дому дворах, в сквере напротив и на территории средней школы, с весны по осень превращаемой руками Алексашки в территорию волшебной сказки. И даже местные хулиганы старались не вытаптывать Алексашкину красоту, не ломать зеленые кусты, превращенные в гномов, медведей, в мчащийся куда-то поезд, увлекаемый паровозом с огромной трубой.

Начиная с обеда и до позднего вечера Алексашка не расставался с садовыми ножницами, и, когда приезжавшая с проверкой комиссия пришла в явный восторг от живых шедевров, когда в ростовской областной газете появилась статья про «батайского зеленого кудесника», местная администрация пришла к выводу, что негоже все это списывать на дело рук городского дурачка. Администрация отыскала совсем небольшие средства, и Алексашка подписал договор, в котором его именовали «художником по озеленению».

Вечерами Алексашка сидел у себя в комнате и что-то вырезал из дерева.

Гномов, медведей, паровозик с огромной трубой… И смотрел в окно напротив. Там жила женщина с розовой кожей, ее тоже звали Сашей. Все соседи шептались и говорили о ней разные гадости, но она была прекрасна.

Алексашка наблюдал за ней давно. Он знал, как она просыпалась (к тому времени он уже заканчивал убирать территорию двора и спешил домой попить чайку), как шла в ванную и выходила оттуда, закутанная в полотенце, потрясающе красивая и эфемерная, словно она и не женщина вовсе, а сказочная фея, умытая светом распустившихся цветов. Алексашка смотрел, как она завтракала, он любовался тем, как она ест, как пьет крепкий, без сахара кофе, как причесывает свои волосы, ниспадающие волнами; он видел, как она танцует в одиночестве, включив музыку, а потом Алексашке надо было спешить на работу.

Утром ощущение от нее было совсем другое, словно она являлась существом бесплотным, почти ангельским. Вечером и ночью дела обстояли иначе.

Иногда она задергивала занавески, и за ними были силуэты ее гостей, смех, музыка, а потом приглушенные стоны… Алексашка знал, что там происходит. Но образ утренней девы, существа почти ангельского, от этого почему-то не разрушался.

Она была недоступна, она была частью взрослого мира, куда Алексашка, наверное, так и не ступил, оставаясь со своими кустами и радуя детишек сказочными гномами.

А однажды она обнаружила, что он за ней наблюдает. Была осень, когда начинали дуть пронизывающие ветры, но этот вечер оказался на редкость тихим.

Она, как обычно, вышла из ванной комнаты совершенно обнаженная.

Полотенцем обмотала голову и встала перед зеркалом. Потом нагнулась, надевая шерстяные носки. Алексашка почувствовал, что у него перехватило дух. Он припал глазами к стеклу. Она поднялась и посмотрела в зеркало, подняла руки к волосам и сняла полотенце – мокрые волосы рассыпались по плечам; она повернулась к зеркалу боком, разглядывая себя, потом приподняла руками грудь. Алексашка ощутил, как к горлу подкатил огромный ком и в его паху затрепетало. И тогда она его увидела. Алексашка смертельно перепугался. Первое, что ему взбрело в голову, – это немедленно присесть, спрятаться. Света в Алексашкиной комнате не было, лишь в коридоре, и поэтому она могла увидеть только его силуэт, но все равно Алексашка смертельно перепугался. Его сердце бешено колотилось, и вряд ли он мог с точностью сказать, сколько просидел вот так, у подоконника. Потом он приподнялся и снова посмотрел в окно. Топили у них в ту осень почему-то нещадно, но по лбу Алексашки бежали капельки холодного пота.

Она сидела на стуле. Голая. Намазывала тело кремом. Потом она взяла черные трусики и начала их медленно надевать. Затем усмехнулась и начала снимать их… Алексашка почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, в его паху все мучительно болело – сейчас она была вовсе не его утренней девой. Она знала, что за ней наблюдают, но не подавала виду, а может, ей было все равно. Она вывернула трусики с изнанки и быстро надела их, приподнявшись на стуле. Тело Алексашки дрожало. А потом она подошла к окну, и быстро запахнула занавески.

Алексашка почувствовал, что находится в точке, близкой к критической норме восторга.

С тех пор она знала, что Алексашка наблюдал за ней, но никогда сразу не задергивала занавески. И он изучил каждый миллиметр ее тела. Она просто играла с ним, и, быть может, в ее игре была издевка, может быть, она посмеивалась над дурачком или испытывала по отношению к нему нечто вроде жалости, а может, ей было просто все равно. Но вряд ли она предполагала, что дурачок Алексашка может любить ее. И слышит ее голос, ее подлинный голос, который не издевался и не смеялся над ним и который тоже умел любить.

Она была недоступна, она была из того взрослого мира, куда Алексашка, наверное, так и не вступил, и она была Ангелом. Узнав об этом, она, наверное, сильно бы удивилась. А может быть, даже почувствовала бы нечто совсем другое…

Ведь где-то существовал мир, пусть это даже иллюзорный мир внутри головы дурачка Алексашки, где гражданка Александра Афанасьевна Яковлева была Ангелом.

Хотя, быть может, существовало другое объяснение. Быть может, ей была отвратительна эта любовь – она продавала свое тело и мечтала о том, что когда-нибудь все в ее жизни переменится. В эту картину мира дурачок Алексашка со своей любовью явно не вписывался.

Сначала девочки мечтают о принцах. О всадниках на белом коне и алых парусах. Позже – о дерзких бандюгах с легкой походкой, шикарными тачками и с ласковыми глазами убийц. Потом – о победах в конкурсах, удачных замужествах, о том, чтобы влюбить в себя какого-нибудь старого пердуна с бабками, на худой конец о том, чтобы идти по трупам, грызть землю, но использовать свой шанс.

Но никогда девочки не мечтают о том, чтобы их любили городские дурачки…

Она разрушила образ Ангела, этого не зная. Самое ужасное, что она даже ничего не поняла.

Был плохой день – из тех, когда люди, сами не зная почему, чувствуют себя скверно.

В один из вечеров, когда Алексашка припал к окну, она просто напилась. И устроила ему настоящий стриптиз. Если б Алексашка был силен в терминах, то назвал бы это неожиданное шоу жесткой эротикой, а может, даже порнографией. Он ощутил все более нарастающее беспокойство, которое черными волнами поднималось с нижней части его живота и мутными потоками захлестывало все его существо. Но у Алексашки не было сил, чтобы оторваться от окна. А потом произошло самое страшное – она затащила Алексашку к себе. Быть может, она решила пожалеть дурачка, а может, ей доставляло удовольствие издеваться над ним, и в этот плохой черный день она хотела отыграться на дурачке Алексашке за всю эту грязную, закрутившуюся волчком жизнь. А скорее всего она просто была пьяна и не задумывалась о мотивах. Для Алексашки подобного анализа человеческих поступков просто не существовало. Тем более он не мог анализировать действия Ангела.

Тело Алексашки дрожало, и он начал задыхаться, когда она прислонила к своей груди его голову. Потом с расширившимися от ужаса глазами Алексашка обнаружил, что его голова совершает путешествие вдоль ее тела; он видел эпидерму ее кожи с крохотной сеточкой морщинок и углублениями пор, с влажными волосками и густыми каплями пота, потом мимо проплыла впадина пупка, и Алексашка услышал ее смех, показавшийся сейчас очень далеким, а она опускала его голову еще ниже, а потом он уперся во что-то влажное, горячее и напугавшее его и ощутил запах, который взорвался черной и запретной сладостной болью у него внутри, запах, который не мог источать его Ангел. А потом эта запретная боль вышла наружу, разрывая все в области Алексашкиного паха…

Это было страшно.

Алексашка отползал от нее, поскуливая, как побитый пес. В его глазах был ужас, а в ушах звучал ее смех, который сейчас стал для Алексашки хохотом какого-то обезумевшего животного. И запах…

Алексашка бросился бежать. За его спиной оставалось логово какого-то безумного зверя.

Это было страшно. Сладостно и запретно. Но это не был его утренний Ангел.

Позже Алексашка все же выглянул в окно. Она уже спала, даже не погасив света и не подняв опрокинутый им при бегстве стул.

Она просто была пьяна. Она лежала голая на кровати, пытаясь во сне укрыться одеялом, и спала с открытым ртом.

Алексашка вышел на лестничную клетку и захлопнул ее дверь. Он уже больше не дрожал и не боялся. Не было никакого безумного зверя, никогда не было. И Ангела – тоже.

Ее хохот, похожий на хохот испуганной ночной птицы, еще звучал какое-то время в его ушах. Потом он перестал его слышать. Как и ее голос.

Он лишь продолжал очень хорошо помнить ее тело. И ничего при этом не чувствовал – просто запечатленная картинка, одна из многих хранящихся в его феноменальной памяти. А в тот жаркий день Алексашка вместе с понятыми проскользнул сначала в ее квартиру, а потом в ванную комнату, и тетя Зина очень боялась, что Алексашка испугается, но он не испугался… а увидел некоторое несоответствие. И в его мозгу возникли странные ассоциации. Родившийся образ требовал дополнения до какой-то целостности. Картинка не давала Алексашке покоя. Надо было или дополнить ее, или избавиться от нее. И он знал, кто ему сможет помочь. Один человечек. Он с ним дружил уже давно и его голос слышал громче голосов всех остальных.

Это была маленькая прелестная девочка, Алеся Прима.

* * *

Всю эту весну Алексашка обустраивал территорию школы. Он соорудил клумбу из тюльпанов, которая напоминала плывущий корабль и вызывала не одну восхищенную улыбку. В один из дней детишки вместе с учителем высыпали на улицу погреться на ласковом весеннем солнышке, и им не терпелось посмотреть, что же творится там, за зданием школы, где уже давно работал Алексашка. Они вместе с учителем истории Верой Григорьевной (она поддерживала Алексашкины труды больше всех остальных) отправились за здание школы. И восхищенно замерли – в их школьном дворе, открытый всему честному миру, плыл ало-бело-розовый корабль.

Как фестиваль тюльпанов, как карнавал в неведомых странах… Алексашка стоял рядом, в шляпе-лодочке, сделанной из газеты, и смущенно улыбался.

– Дети, – воскликнула Вера Григорьевна, – смотрите, какая красота!

Восхищение детей длилось недолго. Один из мальчиков неожиданно сказал:

– Алексашка – в голове деревяшка.

Кто-то рассмеялся:

– Эй, Алексашка, дай простоквашки!

Снова смех:

– Алексаш, а это корыто не утонет?

– Прекратите, – сказала Вера Григорьевна, – смотрите, какую красоту он для вас сделал. А кто сейчас не прекратит, завтра может приходить с родителями.

Они прекратили, им не хотелось проблем с родителями. Они смеялись молча, с трудом сдерживая улыбки. Хотя корабль им нравился. Потом их повели обратно. Но одна девочка задержалась, в ее глазах был неподдельный восторг.

– Не обращай внимания, – сказала она. – Это они от зависти, что сами так не могут.

Алексашка почувствовал, как в нем зарождается чувство благодарности, но он был растерян и смущен.

– Хочешь один цветок? – сказал он скорее от испуга и смущения.

– Не рви. Ведь они и так живут мало.

Это было верно. Они живут мало. У них есть лишь одна весна.

Девочку звали Алесей. Алексашка улыбнулся ей, и она одарила его самой чудесной улыбкой на свете, по сравнению с которой вся наведенная им цветочная красота немногого стоила.

Алексашка видел, как иногда за ней приходил ее папа – чуть ли не главный милиционер в городе. Алексашка видел всю их семью, гуляющую в сквере, где он подстригал кусты. Алексашка не знал, боится ли он милиции. Но с Алесей Примой они стали друзьями.

С тех пор Алексашка часто видел ее, занимаясь своими зелеными шедеврами. Он улыбался девочке и приветливо махал ей рукой. Она улыбалась в ответ. А настоящим друзьям больше ничего и не надо. Улыбаться друг другу, зная, что все на свете хорошо. И конечно, надо уметь предостеречь друг друга от беды.

Потом занятия закончились, но в школе устроили что-то типа летнего лагеря; дети продолжали приходить сюда, а Алексашка продолжал наводить свою зеленую красоту.

* * *

Алексашка долго возился с этим деревянным свистком – ему очень хотелось обрадовать девочку, но работа оказалась нелегкой. Алексашка делал до этого свистки с клюющей птицей. Здесь же он задумал подлинный шедевр – по внутренней поверхности полукруглого свистка бежал маленький деревянный паровозик. Целая железная дорога была упрятана в забавную детскую безделицу. Он провозился долго, до начала лета, но получилось все как надо. Как только вы начинали дуть, паровоз приходил в движение и пробегал по всей длине свистка.

Алексашка даже вырезал поезду маленькие буфера, и теперь он бежал как по рельсам и ударялся о резиновый тупик (Алексашка использовал для этого обычный ластик), и поэтому ему не грозило разрушение от ударов.

На следующий день Алексашка стриг свои кусты. Девочка, как всегда, подбежала поприветствовать его. Он, смущаясь, извлек свою игрушку. Девочка ахнула. Когда же она увидела, что паровозик еще и бегает, ее восторгам не было предела. И тогда она сделала то, что никогда до этого с Алексашкой не делали, – она поцеловала его в щеку. Вера Григорьевна с улыбкой наблюдала эту сцену.

Алексашка залился краской и принялся с остервенением стричь свои кусты, а девочка побежала играть со сверстниками. Алексашка смотрел ей вслед – она была похожа на маленького олененка.

Он смотрел ей вслед и думал, что нехороший день приближается. День, когда прозрачные связи между Землей и Небом опасно натягиваются. И это очень нехорошо. Это может быть страшно. Поэтому, когда такой день придет, Алексашка постарается быть с ней рядом.

* * *

Подполковник Прима находился на месте преступления: Как только старший лейтенант Козленок доложил ему о происшествии, Прима тут же поинтересовался:

– Кто выехал на труп?

– Седой.

– Седой? – недовольно поморщился Прима. Он, конечно, знал, о ком идет речь, но в последнее время ему было вовсе не до фамильярности. – Что это за Седой такой?

– Простите, товарищ подполковник, – сконфуженно произнес Козленок, – капитан Сидоренко.

– Хорошо. Скажите им, что я сейчас туда еду.

Все те двадцать минут, что Прима добирался до места преступления, он думал только о том, что Железнодорожник опять появился, – четвертая жертва после годового затишья, и еще… почему-то он думал о том, чтобы только новой жертвой Железнодорожника не оказалась Наталия Смирнова. Он не мог отделаться от ощущения, что с ним кто-то затеял безумную, дьявольскую игру, а от этого его старая язва в желудке вовсе не перестанет кровоточить. Два нераскрытых дела так и висели на Приме мертвым грузом – дело об убийстве гражданки Яковлевой Александры Афанасьевны и дело Железнодорожника, который вот снова вернулся. Еще немножечко, и на него спустят всех собак. А от этого язва тем более не перестанет кровоточить.

Некоторое время назад Прима был уверен на сто процентов, что два этих дела никак не связаны. Теперь он знал только, как и некий великий мыслитель прошлого, что ничего не знает. Чем больше фактов, чем больше подробностей открывалось по делу Яковлевой, тем более запутанной становилась вся картина.

Наталия Смирнова, близкая подруга потерпевшей и основной свидетель, проходящий по делу, выложила далеко не все карты, какими располагала. Девушка пробеседовала с Примой более трех часов, была откровенна (а Валентин Михайлович за столько лет службы научился распознавать, когда человек «говорит», когда «колется», а когда «вешает лапшу»), искренне сострадала случившемуся; Прима даже был уверен, что установил со свидетельницей нормальный человеческий контакт, и… что-то произошло на опознании. Что-то испугало ее? Почему она исчезла? Ведь это глупо, и очень бы не хотелось объявлять ее в розыск. Но…

Сейчас он был уверен, что в день опознания Наталию Смирнову очень сильно испугал какой-то факт, нечто, укрывшееся от глаз опытных экспертов. И наверное, кое-что важное она Приме все же не сообщила. Прима внимательно просмотрел экспертные отчеты; не все еще было готово, но заключения патологоанатомов, судмедэксперта, предварительные отчеты по работе со следами он знал уже чуть ли не наизусть. С отпечатками пальцев на всех возможных вещдоках был полный бардак. Некоторые следы оказались смазанными, другие отчетливыми, одни отпечатки перекрывались другими, что в общем-то и должно было остаться в квартире, где, кроме хозяйки и ее подруги, ежедневно бывало немало гостей.

Бесспорным оставался факт, что смертельное ранение было нанесено опасной бритвой. Однако убийца не оставил ее на месте преступления, а забрал с собой.

Зачем иметь при себе орудие преступления? Профессионалы оставляют его на месте, только Прима что-то не слышал, чтобы профессионал использовал опасную бритву.

Далее: никаких угроз на автоответчике не обнаружено, хотя Наталии Смирновой удалось распознать не все голоса звонивших. На всякий случай кассета из автоответчика, упакованная в целлофановый пакет, находится там, где ей и положено: вместе с другими вещдоками она покоится у экспертов, ожидая своей дальнейшей участи. Так или иначе, эксперты работают. Но скорее всего никаких сенсаций здесь не предвидится – по всему выходило, что порезал ее кто-то из дружков-сутенеров.

На теле также не обнаружено ничего необычного. Несколько следов уколов, в крови огромное количество наркотического вещества довольно редкой и дорогой формулы – нарозина, однако накопленная ли, разовая ли доза – в том и другом случае она не была смертельна, хотя замерла на отметке «предкритическая». Еще в крови обнаружены остатки следов пенициллина – антисептическое и заживляющее… На теле имелось несколько кровоподтеков амурного характера, так называемых засосов, что довольно странно для проститутки ее нынешнего уровня. Татуировка на левой ягодице, частично переползающая на самое основание бедра.

Рисунок совсем небольшой, и, чтобы он был виден, требовалось надеть слишком уж откровенное бикини. Прима кое-что (и надо отметить – немало) понимал в символике уголовных татуировок. Здесь все было по-другому – чистый декор, прихоть взбалмошной девицы, дать бы по рукам за такую глупость, только теперь-то давать по рукам некому. Что еще? Левая лодыжка так и осталась припухлой – судя по всему, не более чем за сутки до момента смерти был очень сильный удар по ноге или ногой, словно она решила поиграть в футбол каменным мячом. Скорее всего в последние сутки она сильно хромала. И еще у нее оказался проколот сосок левой груди – так называемый пирсинг, но к моменту обнаружения тела уже какое-то довольно продолжительное время она не носила там никаких украшений (если какая-то штука, вставленная в сиську, или в бровь, или в крылья носа, может считаться украшением. На взгляд Примы – это полный идиотизм!), отверстие успело несколько затянуться. Вот, собственно говоря, и все.

Что же при опознании тела могло так сильно напугать Наталию Смирнову?

Но есть и более важный вопрос: что творится с ним, с Примой, что за смутное ощущение не дает ему покоя? Почему он так внутренне напрягся, получив известие о новой жертве Железнодорожника? И прежде всего почему он так боится, что этой новой жертвой окажется Наталия Смирнова?

Что-то происходит вокруг Примы, вокруг матерого сыскного пса, еще не утратившего своего чутья и мертвой хватки. И если в этом круге событий исчезнет звено Наталии Смирновой, то все покатится к чертовой матери. Вот, наверное, что и творится. Даже не совсем так – если Наталия Смирнова окажется делом рук Железнодорожника, то этого, предполагаемого, круга событий не останется. И вот тогда все действительно покатится…

Что-то внутри его головы покатится тоже, и от язвенных кровотечений не спасет уже никакой Кисловодск, потому как это темное безумие, плещущееся пока снаружи, переселится внутрь Примы…

Чутье профессионала не дает ему покоя? И да и нет. Есть что-то еще.

Не только рациональное чутье, предвосхищение чужой логики, прячущейся под внешним, совершенно другим узором загадки. Чужая логика, чужая хитроумная воля… Сколько раз уже приходилось отыскивать подлинные ниточки, на которых держался весь рисунок. Здесь присутствовало что-то еще.

Эти дела не могли быть связаны между собой. При чем тут маньяк, серийный убийца и исчезнувший свидетель по делу Яковлевой? Прима испугался, очень испугался, что очередной жертвой Железнодорожника стала Наталия Смирнова.

Собственно говоря, это первое, что пришло ему в голову. А ведь так разобраться – получается полный бред. Выходит, Прима валит в кучу два совершенно разных дела…

Не только чутье старого профессионала, не только предвосхищение чужой логики. Что-то намного более беспокойное, быть может, личное… Какое-то смутное предчувствие, даже темное понимание…

Конечно, Прима мог бы предположить, что все это больше похоже на начинающийся невроз и ему действительно необходим отдых. Эти мысли про смутные темные предчувствия, откровенно говоря, попахивали бредом. Только избавиться от всего этого Прима не мог. Он хотел бы плюнуть на это дело, закрыть на него глаза (в конце концов, обычная криминальная разборка, убита всего-навсего уличная шлюха, никто с него по лишней строгости не спросит) и заняться вплотную делом Железнодорожника. Он так и собирался поступить. Но сейчас, направляясь к месту преступления, Прима думал об одном: «Только бы это не оказалась Наталия Смирнова, только бы не она».

И дело тут вовсе не в личных симпатиях, они здесь абсолютно ни при чем. Просто у него теперь имелось минимум два очень серьезных вопроса по делу убийства Яковлевой, которые он должен задать Наталии Смирновой. И после того как Прима получил бы на них ответы, он задал бы еще один, третий вопрос: почему, собственно говоря, она все это утаила?

Но сейчас он не знал ответов на эти вопросы. Лишь предчувствие, какое-то темное беспокойство, очень похожее на невроз и, может быть, бывшее этим неврозом, не давало ему покоя. Два очень важных вопроса, от которых все зависело. И третий, касаемый первых двух. Всего три. Три кита, три слепые черепахи, на которых держался мир Примы. И если трех китов убрать, то похоже, что этот пока еще рациональный мир рушился в бездну. Похоже, что так.