Текст книги "Великий страх"
Автор книги: Роксана Гедеон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЬЕМОНТ
1
Аристократы бежали, их уделом стала эмиграция. Во Франции о них почти никто не жалел, хотя именно сейчас славное французское королевство лишалось самого цивилизованного, образованного и галантного своего сословия. В продолжение полутора тысяч лет страна держалась на короле и дворянстве. Военные успехи и успехи в политике, традиции древних родов – все это признавалось никчемным, все обрекалось на забвение.
Было ли бегство постыдным для самого дворянства? Ничего постыднее королевство еще не знало. Соратники Людовика Святого, сражавшиеся за гроб Господень и томившиеся в плену, не узнали бы своих потомков. Наследники славы и великих побед Генриха Доброго и Людовика Великого были не похожи на своих предков. Как, впрочем, век восемнадцатый был далек от времен Лиги и Фронды. Аристократия уже достаточно долго проводила время в праздности и развлечениях, в легких философствованиях и ленивом far niente.[3]3
Безделье (итал.).
[Закрыть] Эпоха была такая спокойная, что негде было применять свои способности, кроме как при дворе. Аристократия становилась аморфной и ни к чему не способной. Нужно было сильнейшее потрясение, чтобы вывести ее из долгого томного сна.
Созерцая летние пейзажи Бургундии, что проплывали за окном кареты, я думала о том, что ждет меня, когда мы, наконец, через герцогство Савойское доберемся до Турина. Перспективы у меня были невеселые, несмотря на то что король Пьемонта Виктор Амедей III был готов с радостью принять вдову принца д'Энена де Сен-Клера. Да, я была вдова, и меня ожидала скучная жизнь в туринском особняке. В прежние времена вдове не так уж обязательно было сидеть взаперти, не зная развлечений, она могла сколько угодно появляться в свете, и, если она в течение года не выходила снова замуж, ее никто не осуждал за вольное поведение. Но теперь нравы изменились. На меня будут смотреть особенно пристально, я должна буду как следует чтить память своего мужа – он умер за интересы аристократии. Следовательно, из развлечений мне останется только церковь да какие-нибудь скучные женские вечеринки.
Но даже не это было главным. Я предвидела, какая пустота ждет меня в будущем, какой душевный холод, отсутствие ласки, любви и тепла. Франсуа оставался во Франции, наша с ним размолвка неопределенно повисла в воздухе, мы и не рассорились, и не помирились. Моя злость на него понемногу улетучивалась, я забыла то, что произошло. И как бы мне хотелось быть с ним рядом.
А Эмманюэль? Его тело уже давно успокоилось под плитами фамильного склепа, а меня все еще терзала совесть. Напрасно я уверяла себя, что ни в чем не виновата, что я с самого начала была против брака с ним. Эти доводы были разумны, но не устраняли чувства вины. Он погиб так неожиданно… Разве могла я, принимая от него то роскошное ожерелье, предположить гибель Эмманюэля? Я бы хоть поблагодарила его как следует. Ведь он, наверное, все-таки любил меня, он тысячу раз это говорил и никогда мне не изменял – хотя, насколько я знала, завязать с ним роман пыталась даже грациозная графиня Лора де л'Аллие. А я была так груба с ним. Конечно, я не любила его. Но я могла вести себя повежливее, не так раздражительно. Словом, мне оставалось молча корить себя и благодарить Бога за то, что никто не знал о наших отношениях. Аристократы были нынче так взвинченны и чувствительны, что резко осудили бы меня, а мне, как эмигрантке, нужно было заботиться о том, что думает обо мне общество.
Через три дня пути мы миновали Дижон. Там я рассталась со своим отцом, впрочем, без всякого сожаления. По каким-то делам ему нужно было посетить Женеву.
– Я извещу вас о своем приезде в Турин, – сказал он мне, прощаясь, – я, наверно, буду там через неделю после вас и зайду к вам.
Я некоторое время молчала, обдумывая, как бы деликатнее высказать свое отношение к этому.
– Знаете, сударь, – сказала я наконец, – мне кажется…
Словом, я считаю, что будет лучше, если вы не зайдете.
– Не зайду? Вообще?
– Да. Я предпочитаю вообще не видеться с вами.
Он молча отошел от кареты, не выразив ни гнева, ни удивления. Я не окликнула его. Я поступила так, как считала нужным. Зачем нам видеться? Восстанавливать наши отношения я не намеревалась. Из-за того, что он сделал с Жанно, все между отцом и мною было разрушено.
Я даже не хотела поддерживать с ним связи. Он многое сделал для того, чтобы упорядочить мой отъезд, уладить финансовые вопросы, но эти его услуги ничего не изменили. Он был так жесток со мной! Теперь, когда я была свободна от его воли и власти, я хотела наказать его еще более жестоко. Он получил наследницу своего имени и состояния, а видеться со мной у него нет никакой причины.
В Шамбери, столице Савойи, я пробыла целых три дня, ожидая, когда починят мою карету. Франция уже закончилась… Через неделю мы пересекли границу Пьемонта. Меня ожидал Турин, снятый Паулино маленький особняк и прием у его величества короля Сардинии.
2
– Будьте уверены, принцесса, вам окажут то гостеприимство, какого вы заслуживаете в силу своего происхождения.
Я низко склонилась в изящном почтительном реверансе. Король Пьемонта Виктор Амедей III, шестидесятитрехлетний старик, по натуре скучный и желчный, встретил меня на удивление ласково. Была ли эта милость искренней?
– Благодарю вас, ваше величество.
– Желаете ли вы занять какую-нибудь должность при нашем дворе?
Я знала, какого ответа от меня ждут. Виктор Амедей III был отцом графини д'Артуа. Ему не понравится, если соперница его дочери будет часто показываться при дворе. Несомненно, эта милость короля – лишь плата за мое затворничество. Он не желал, чтобы я попадалась на глаза графу д'Артуа. Поистине прошлое до сих пор довлеет надо мной.
Можно, конечно, ни к чему не приспосабливаться и уехать в Вену или Лондон. Но Турин так мил и красив. К тому же здесь говорят по-итальянски, а этот язык мне известен. По-английски или по-немецки я насилу могла составить несколько фраз.
– Ваше величество, смерть супруга повергла меня в такое отчаяние, что я прошу у вас позволения жить уединенно и как можно реже бывать при дворе.
Старый король благосклонно улыбнулся, услышав эти слова.
– Где вы поселились в Турине, принцесса?
– На Виа Рома, ваше величество, возле церкви Сан-Лоренцо.
Виктор Амедей III сделал знак рукой, давая понять, что аудиенция закончена.
С тяжелым сердцем вышла я из палаццо Реале, королевского дворца. По пути мне встретилось зеркало; я не выдержала и заглянула в него. Ну разве меня можно назвать вдовой? Этот черный цвет мне опротивел. Каково носить эти траурные платья в разгар итальянского лета! Я говорила королю об отчаянии и скорби, но выглядела совсем иначе: стройная, изящная, черноглазая француженка с тщательно причесанными густыми золотистыми волосами. Их я не очень-то стремилась прятать под черным крепом. Да и платье, несмотря на свой цвет, было с кокетливым глубоким вырезом, открывающим крестик на золотой цепочке, лебединую шею с завитками волос и нежную ложбинку между двумя холмиками грудей.
Разумеется, если бы во дворце я выказала свое истинное настроение, то на меня смотрели бы искоса. Да, я заранее знала, что в Турине буду вынуждена лицемерить и притворяться, что я никогда не буду здесь счастлива. Мне надо изображать грусть и сидеть дома. А между тем я уже почти не чувствовала грусти. Чувство вины прошло. Я успокоилась. И если бы положение во Франции изменилось, с какой бы радостью я отправилась в Париж…
– Раз уж меня отныне ждет только скука, – прошептала я своему отражению в зеркале, – я и не подумаю сразу же ехать домой. Кто едет домой, если рядом парк!
Я приказала кучеру ждать и, подобрав юбки, быстро прошла в Джардино Реале. Этот парк, конечно, уступал версальскому, но тут тоже журчали фонтаны и тихо шелестела густая листва. Между деревьями прогуливались дамы и кавалеры в белокурых париках, оркестр наигрывал мелодии из симфоний Гайдна. День был солнечный, теплый, небо казалось аквамариново-синим, как море в Тоскане…
Здесь все было так спокойно! И как горько то, что во Франции уничтожена вся эта красота!
К задумчивой и печальной даме, одетой в траур, не решались подходить кавалеры, и я долго оставалась в одиночестве. Снова и снова я понимала, что поступила опрометчиво, уехав из Парижа, так и не объяснившись с Франсуа. Даже не оставив точного адреса… Он не сможет написать мне, если захочет. Нет, я так долго не выдержу. Я едва-едва прожила в Турине две недели – и уже умираю от тоски. Мне нужно хоть с кем-нибудь встретиться… хоть о чем-то поговорить..
Кто-то громко окликнул меня:
– Мадам де Тальмон! Сюзанна!
Девичья фамилия, имя нашего рода вернулось ко мне само собой после смерти Эмманюэля. Но кто мог называть меня Сюзанной? Я заинтересованно обернулась.
В тени аллеи, под развесистыми каштанами стояли два знакомых мне человека – герцог Карл Лотарингский и граф д'Артуа.
Принц крови оставил своего спутника и быстро пошел ко мне. Я не могла передать, как была рада. Несмотря ни на что, граф хорошо относился ко мне, я считала его почти другом. Он прекрасно выглядел. Одетый в изумрудного цвета камзол, перехваченный золотистым поясом, в шляпе со сверкающим плюмажем, изящный, завитый и надушенный, граф оставался все тем же версальским щеголем. Он поклонился мне, перья его шляпы коснулись земли; я сделала легкий реверанс.
– Приятно встретить знакомых в изгнании, не правда ли, принцесса?
Он предложил мне руку.
– Давно ли вы в Турине?
– Две недели.
– И наш старый король, мой тесть, разумеется, уже запретил вам видеться со мной, не так ли?
– Да, признаться, Виктор Амедей не слишком меня любит.
– Не обращайте внимания на этого старого подагрика. Он понемногу выживает из ума, он просто никак не может уяснить, что его дочь – отнюдь не Венера… – Граф взглянул на меня и добавил – Вам так идет траур.
– Может быть, не траур, а просто черный цвет?
– Именно траур. Он делает вас ужасно недоступной, а недоступность разжигает воображение и вызывает у мужчин пламенные желания.
Я решила во что бы то ни стало оставить эту скользкую тему.
– Что творится во Франции, вы знаете, принц?
– Да, вы, как всегда, не даетесь в руки. Значит, поговорим о политике? Эта тема сейчас ужасна, предупреждаю вас. Вы слышали, на короля было совершено покушение?
– Когда?
– Во время его отнюдь не триумфальной поездки в Париж после падения Бастилии. Оказывается, на площади Людовика XV кто-то палил по нему из пистолета. Одна пуля убила какую-то буржуазку, вторая задела принца де Бово,[4]4
Церемониймейстер Людовика XVI.
[Закрыть] и это спасло королю жизнь. Возможно, это послужит ему уроком.
– Как вы жестоки! Вам следовало бы сочувствовать брату, а вы злорадствуете!
– Дорогая, что же мне еще остается? Я презираю слабость и нерешительность. Разгромив Бастилию, чернь ударила его по левой щеке, а он с готовностью подставил правую. Вместо того чтобы гневаться, браниться и сурово карать, он пообещал Собранию вывести из Парижа свои войска, – войска, которые были готовы воевать за него! Так он предал тех, кто пожертвовал для него жизнью. Он мог хотя бы упрекнуть убийц в кровопролитии, в смерти коменданта де Лонэ, но вместо этого он промолчал и признал террор справедливым, он просто-напросто узаконил бунт. Он поехал в Париж, он прицепил к шляпе трехцветную кокарду мятежников, которую они избрали символом восстания против его власти. 14 июля мой брат потерял Бастилию, а 17-го лишился достоинства. Он так низко кланялся своим врагам, что с его головы уже слетела корона, уж вы поверьте. – Он посмотрел на меня и задумчиво добавил: – Кстати, меня объявили во Франции вне закона, вы знаете это?
– Да. Я – более счастлива. Я еще могу вернуться.
– Я тоже вернусь, черт возьми! Через три месяца у нас будут войска, мы договоримся с императором, и бунт будет подавлен…
– Жаль, что еще раньше король не решился собрать все силы в кулак, – сказала я. – Люди, убившие Флесселя и де Лонэ, имели дело только с разболтанным гарнизоном Бастилии да кучкой инвалидов. Хватило бы двух верных дворянских полков, и во Франции снова был бы порядок, – я знаю, мне говорил об этом отец…
Граф д'Артуа нежно прикоснулся губами к моему запястью.
– И все-таки это ужасно, мадам, когда такая хорошенькая головка забита мыслями о всяких бунтах и войсках…
Я вздрогнула. Его прикосновение почему-то так взволновало меня, что я испугалась. Вокруг нас никого не было, мы оказались в каком-то прохладном гроте, где журчал фонтан и плескались золотые рыбки.
– Как вы живете сейчас, моя прелесть? – тихо шепнул он. Его руки осторожно и неспешно обвили мою тонкую талию.
– Какое волшебство вы используете, чтобы быть такой красивой?
Он легко отбросил прозрачную кружевную косынку, прикрывавшую мои плечи. Я попробовала освободиться, но кольцо его объятий было так настойчиво, что я оставила свои попытки.
– Похоже, эта прекрасная женщина уже давно не знала радостей любви. Не так ли, моя дорогая? – спросил он вкрадчиво и насмешливо.
Я молчала, опустив голову. Он был прав. Франсуа больше месяца не прикасался ко мне, кроме того, он, когда и прикасался, весьма редко доставлял мне наслаждение. Чувство любви и влечение плоти боролись во мне, я не знала, как соединить и то, и другое. Губы принца едва слышно ласкали мой висок, завиток волос возле уха, нежную кожу шеи… О, он был мастер в этих делах, он делал это очень умело – и потому, что дарил мне немало приятного, и потому, что – как я это ощущала – сам получал от этого необыкновенное наслаждение. Он никогда не спешил, не проявлял суеты или торопливости, я имела возможность полностью сосредоточиться на своих ощущениях, не бояться, что останусь непонятой, что очарование будет нарушено раздражающей меня поспешностью.
– Принц, принц, сколько же еще мы будем возвращаться к одному и тому же? – прошептала я, чуть отворачивая голову.
Его рука скользнула у меня под грудью, мягко сжала ее, и все мои возражения на мгновение затихли.
– Один поцелуй, мадам. Только один поцелуй, и, если вы потом будете возражать, я, честное слово, оставлю вас в покое.
Он прекрасно видел, что сознание едва мерцает во мне. Властно запрокинув мне голову, он склонился над моими губами, как победитель над побежденной.
Впервые при поцелуе я не закрыла глаз. Натиск его губ был так стремителен, что сначала я почувствовала недостаток воздуха; его рот буквально душил меня и вместе с тем был так подвижен и изменчив, что от этой обширной любовной фантазии меня бросило в дрожь. Его руки скользили вдоль моего тела, находя все таинственные изгибы и долины, образующие мою плоть, ни перед чем не останавливаясь и ничего не стесняясь. Неудержимая сила бросила меня к принцу, и, прежде чем я успела что-либо сообразить, я поняла, что тоже целую его.
Что-то прошелестело в зарослях кустарника. Тяжело дыша, принц отстранился, не менее оглушенный и ошеломленный, чем я. В бессилии я оперлась на холодную стену каменного грота. Наша тревога была напрасна – никто не появился и не нарушил уединения.
– Ну? – проговорил граф д'Артуа.
Я вся дрожала от волнения и возбуждения. Он сжал меня в объятиях, заглянул в глаза:
– Ну? – повторил он.
Какой выбор мне предстояло сделать! Я буквально бредила, невольно представляя себе, что может быть, если я соглашусь. Экстаз слияния, сладкие конвульсии и ощущение каждой клеточкой тела ни с чем не сравнимого наслаждения… Могла ли я отказаться от такого? Я бы предпочла, чтобы выбор сделали за меня.
– Пожалуйста, – прошептала я в отчаянии, – пожалуйста, если только мы были друзьями…
– Мы были не друзьями, а любовниками, не хитрите, дорогая!
– Вы пугаете меня своим тоном.
– Вы бы испугались еще больше, если бы знали, как я хочу вас, Сюзанна. И я прекрасно вижу, что сопротивляется у вас только душа. Мне стоит пошевелить пальцем, и вы отдадитесь мне в ту же минуту.
Он знал, что говорил. Я не могла сопротивляться. О любви к Франсуа помнили сейчас только мой разум и душа, что касается тела, то отдаться естественным желаниям казалось мне сейчас вполне оправданным и понятным.
– Но я не хочу так, мадам, – сказал он даже как-то злобно. – Мне желательно, чтобы вы поборолись и уступили после борьбы. Чертовски приятно будет видеть ваше падение после долгих мук. Завтра я уезжаю в Вену и через месяц вернусь. Вот тогда мы и решим, чего стоит ваша любовь к адмиралу и ваша привязанность.
Он резко оставил меня, отошел в сторону, несколько раз плеснул холодной водой из фонтана себе в лицо.
– Вы почти жестоки, – заметила я тихо.
– Да. Я люблю сначала вызывать угрызения совести, а потом побеждать их.
Какое-то время прошло в молчании. Я довольно быстро успокоилась, чувствуя себя немного оскорбленной. Но, кроме этого, меня занимала еще одна мысль. Какая я женщина? Холодная или чувственная? Я ужасно хотела это знать. Это помогло бы мне понять, почему отношения с Франсуа у меня не складываются…
Граф д'Артуа подошел ко мне, галантно поцеловал мне руку.
– Простите, я, кажется, наговорил лишнего. Никогда не верьте мне, дорогая. Ведь я почти люблю вас.
– Скажите, – прошептала я очень неуверенно, – как вы думаете, я чувственная женщина?
Я была готова сгореть со стыда за то, что произнесла подобные слова, и в то же время сгорала от желания услышать ответ. Граф расхохотался, услышав мой вопрос, и, быстро наклонившись, поцеловал меня.
– Вы прелесть, Сюзанна. Но вас не должны Мучить сомнения.
– И… что же?
– Вспоминая свой немалый опыт, дорогая, я могу сказать, что вы одна из самых чувственных женщин, каких я только знал. Ваша кожа, – он нежно провел пальцем по моему плечу, – она на редкость отзывчиво чувствует ласку. Вы способны воспламениться в самых неподходящих местах, и, переживая наслаждение, вы отдаетесь ему целиком, забывая о предрассудках. Да, в моих руках вы стали бриллиантом, и я сейчас могу чувствовать гордость ювелира… Но у вас есть одна особенность.
– Какая?
– К вам нужен ключ, – улыбаясь, произнес граф. – Когда ключ подобран, вы открываетесь легко, как шкатулка с секретом.
– И вы знаете, что это за ключ?
– Да.
– Может, вы скажете мне? Я об этом ничего не знаю.
– Вы просто еще не понимаете себя. А ключ… – Принц нахмурился. – Вы думаете, я настолько глуп, чтобы дать вам возможность быть счастливой с другим?
Я пораженно слушала его, со страхом понимая, что действительно в любви физической была счастлива только с принцем. Ни с кем другим, ни разу, никогда… У него есть ключ. Стало быть, я вечно буду только разочаровываться?
– Да, вы обречены, – продолжал он, словно угадав мои мысли, – обречены разочаровываться. Только один ключ заставит вас вибрировать от страсти. Знаете, любовь – это, в сущности, эмпатия, совпадение пульсации двух тел. Вы созданы для меня до тех пор, пока…
– Что?
– Пока не найдется другой такой, как я. Но, – добавил он коварно, – я уверен, что являюсь единственным и неповторимым. Смиритесь, дорогая. В конце концов, я не из последних.
Он приподнял шляпу.
– Прощайте, моя прелесть. Через месяц я зайду к вам с визитом, и тогда мы поговорим об этом подробнее.
Он ушел. Удивленная и расстроенная, я присела на каменную скамью. Ключ, счастье, эмпатия… Между мной и Франсуа это отсутствует, наверное. Но почему же я так хочу быть с ним, слушать его, знать, что он принадлежит мне? Может, по той причине, что встречаю сопротивление, а препятствия и разлука только усиливают любовь?
Хотя, в сущности, странно говорить о любви после того, что сейчас было… Как всегда, граф д'Артуа знал меня лучше, чем я сама. Ему неизвестны мои мысли, но он прекрасно знает мои чувства. Это позволяет ему влиять на меня, как гипноз, как магия.
Внутреннюю гармонию я утратила. Тело жило желаниями, а на душе были только пустота и тоска.
3
Столица Пьемонта Турин в конце XVIII столетия был крупным европейским городом с населением сто двадцать пять тысяч человек. Конечно, он был не такой большой и интересный, как Париж, но располагался в очень живописной долине, при впадении реки Дора-Рипария в реку По, на Паданской равнине, у самого подножия Западных Альп и на подступах к Альпийским перевалам. Близость гор и теплый мягкий климат определяли красоту здешней природы. Как и в Тоскане, здесь в изобилии рос виноград, и виноградники пышной зеленью устилали все окрестные селения, земельные участки и даже самые склоны гор. Винокурен в Турине было так много, что запах крепкого молодого вина постоянно витал в воздухе. После появления в городе сотен французских эмигрантов жизнь в Турине била ключом, и только я одна до слез зевала от скуки.
Моя прежняя жизнь рассыпалась, как карточный домик; та реальность, в которой я жила раньше, считая ее такой милой и улыбающейся, оказалась призрачной и эфемерной, и улыбка ее была меланхоличной, сознающей свой закат. В Турине не было беспорядков и революции, здесь царило спокойствие, тихая осенняя умиротворенность, и все-таки это было не то, и совсем не возмещало мне потерю Версаля и Франции. В своем унылом одиночестве я снова и снова перебирала в памяти все блестящие балы, развлечения, галантные празднества. Над ними витал девиз: «Жизнь так мимолетна – будем танцевать!» Да, жизнь действительно оказалась мимолетной, и воспоминания о ней вызывали у меня острую щемящую тоску. Гроза разразилась так внезапно, так неожиданно… Никто не сумел к ней приготовиться. Все были так ошеломлены, что даже не подумали о возможности защищаться. Все бежали за границу. Но другие французы, по крайней мере, даже здесь могли чуть-чуть веселиться и разговаривать. Все, кроме меня.
Полтора месяца я сидела взаперти в маленьком двухэтажном особняке на Виа Рома, и единственной отрадой этого дома был небольшой сад. Пообещав королю Пьемонта не бывать в свете, я действительно нигде не бывала. Изредка в открытой карете кучер возил меня по магазинам и в монастырь Суперга, находящийся за чертой города. Посещать церковь мне было так же скучно, как и сидеть дома. Однажды я решилась нарушить свое обещание и отправилась в театр «Кариньяно», где давали какую-то из пьес Витторио Альфьери. Но его грубый стих, трескучие фразы, тяжеловесные образы, а особенно политические выпады против правительства так утомили и разочаровали меня, так напомнили о том, что творилось во Франции, что я с тех пор в туринские театры не ездила.
Все мои знакомые, прибывающие из Франции, наносили мне визиты, но – не могу не признать – я встречала их весьма холодно. Они, тактично полагая, что я скорблю о смерти мужа, больше не показывались. Нравы в Турине были строгие. Иногда я завидовала тем аристократам, что оказались в Лондоне или Вене, особенно в Вене, – там нравы оставались фривольными, а религиозность умеренной.
Вот почему я жадно следила за тем, что происходит во Франции, пытаясь заметить хоть какой-то проблеск, получить хоть какую-нибудь надежду. Из газет я знала о том, что 4 августа 1789 года аристократы во Франции, в том числе и я, были лишены привилегий – монополий на охоту, рыбную ловлю, хлебопекарни, кроличьи садки, виноградные давильни, мельницы и голубятни. Особые права дворянства в суде были аннулированы. Издавна аристократы пользовались преимуществом быть обезглавленными, теперь же в случае смертного приговора их надлежало вешать. У духовенства отобрали право на церковную десятину. И, что самое главное, эти изменения были предложены дворянами, герцогом де Ноайлем и герцогом д'Эгийоном. Но, как бы там ни было, все эти реформы проводились мирно и без кровопролития. Изабелла де Шатенуа в своих письмах красочно описывала мне другую сторону медали, и меня даже здесь, в Турине, охватывали гнев, возмущение и страх. Впрочем, все происходящее во Франции называлось именно Великим страхом.
Повсюду в стране пылали пожары, везде вспыхивали бунты. Чернь, верховодившая в Париже, взялась за разрушение местных Бастилий и за уничтожение всяких остатков правосудия: сжигались архивы, преследовались президенты парламентов,[5]5
Парламентом во Франции в 1789 году назывался суд.
[Закрыть] которых под угрозой смерти заставляли прекращать уголовные дела. Судьи уже не осмеливались выносить приговоры, опасаясь строгостью спровоцировать расправу. Местные власти, наученные смертью маркиза де Лонэ, заключением в тюрьму Безанваля, бегством маршала де Брольи и гнусным убийством Фуллона и Бертье, прекрасно знали, чего стоит честное исполнение своих обязанностей. Мало кто предпринимал усилия к установлению порядка. Да и можно ли было ждать успеха от этих усилий, если власть была расшатана, все связи порваны, если каждый стал считать себя свободным от каких-либо обязанностей, а верность королю и присяге вменялась в преступление?
Да, свобода, о которой столько кричали, явно оказывалась пищей, которую не всякий желудок был способен переварить. Вседозволенность развязывала самые низкие инстинкты, поощряла страсть к жестокости, и за несколько дней вместо мирных буржуа, крестьянина, ремесленника являлся неожиданно варвар, готовый резать и убивать, и даже – первобытное животное, кровавая кривляющаяся обезьяна, которая издевается над своими жертвами.
Мэры чувствовали себя сидящими на мине, готовой взорваться. Почем знать, возможно, завтра вспыхнет восстание? А для борьбы с ним мэры не располагают другой защитой, кроме бумажных постановлений и прокламаций Собрания, бесполезного присутствия войск, которые только созерцают происходящее, да национальных гвардейцев, которые, конечно, прибудут слишком поздно. И вот тогда, по временам, эти буржуа, изгнавшие аристократов и ставшие владыками, испускали вопль отчаяния под рукой владыки с улицы, который крепко держал их за горло.
Подобный беспорядок мог бы вызвать нужду даже среди изобилия. А ведь в то время Францию продолжали преследовать стихийные бедствия: бури, дожди, град, размывающие поля. Фермеры, наученные горьким опытом ограблений, уже не вывозили хлеб на продажу, а тщательно его прятали. В умах бездельников и демагогов вспыхивала мысль о том, что плохое снабжение – следствие заговора. Фермеры, земледельцы и купцы, разумеется, являются изменниками. К ним причастно правительство, королева, дворяне, священники… Чернь направлялась по ложному следу и занималась поиском воображаемых врагов. А ведь этот поиск нисколько не увеличивал количество зерна в амбарах. Хлеба по-прежнему не было, зато росло число повешенных, обезглавленных, избитых мельников, число грабежей обозов и фермеров.
19 июля в Страсбурге была разгромлена Ратуша; с ней поступили, как с захваченной неприятельской крепостью. Дома чиновников были разорены от чердаков до подвалов. 27 июля в Мобеже вспыхнули бунт и грабеж, были расхищены все муниципальные богатства, составлявшие собственность города. 3 августа в Руане некий Журден и жалкий актеришка-арлекин Бордье устроили бунт, толпа разнесла заставы, развела на площадях костры и в порыве безумия сжигала на них все, что похитила из захваченной Ратуши. Только через несколько дней главарей бесчинств удалось схватить и, наведя на беснующуюся чернь пушки, повесить. 9 сентября в Труа был зверски убит мэр Гюэтс, которому женщины втыкали в лицо ножницы. Везде зачинщики подобных преступлений оказывались ворами, каторжниками, бродягами, лицами с темным прошлым. Повсюду во Франции муниципалитеты чувствовали себя во власти дикарей, подчас даже людоедов. В Кане, например, майор Бельзенс был разрезан на куски, как Лаперуз на островах Фиджи, а одна женщина съела его сердце. И это они называли революцией!
Главенствовали во Франции уже не дворяне, которым воспитание и благородство крови привило отвращение к убийству и которым собственное высокомерие не позволяло опускаться до низменных чувств; главенствовали даже не буржуа, а чернь, та самая сволочь, которая заставляет бояться порядочных людей. Сопротивление и беспорядок везде исходили от тех, кому нечего было терять.
Они-то и выбрали для себя врагов, которых немедленно обрекли на смерть. Враги назывались аристократами. Это смертоносное название, приложенное сначала к тем дворянам и прелатам, которые отказались в Генеральных штатах от слияния трех сословий, охватило теперь всех тех, кто чем-то владел, кого титул, звание, связи, образ жизни выделяли из толпы. Крестьян подговаривали нападать на всех дворян и предавать их смерти; при этом неизменно добавлялось, что наказания не последует никакого, зато будет хорошее вознаграждение. Результаты не замедлили последовать. Два дворянина в Мансе, депутаты Собрания де Монтесон и де Кюро, были разрезаны на части. Их вины никто не смог бы назвать. Но это не мешало революционерам весело носить их головы по площади, отплясывая при этом фарандолу под визгливые звуки скрипки. Походя был разграблен замок принцессы де Боффремон.
Из Парижа уехало шестьдесят тысяч дворян. В итоге обойщики, башмачники, парикмахеры, портные, кружевницы, модистки и шляпники остались без работы, ведь основные заказы поступали именно от дворян. Даже испанская герцогиня Инфантадо, которую я знала как женщину отнюдь не робкого десятка и которая тратила в год восемьсот тысяч ливров, покинула Францию. Париж лишился миллионного источника доходов. А ведь одна эта герцогиня в год своими тратами кормила три тысячи человек.
И как было не согласиться с теми, кто сравнивал положение Франции с состоянием организма, одна нога которого хотела бы идти вперед, а вторая предпочитала оставаться на месте, правая рука тянулась в одну сторону, а левая желала бы повернуться в другую, в мозгу которого воцарилось бы такое помутнение, что все тело было бы парализовано.
4
Жанно ползал по полу, заливаясь смехом и пуская пузыри. Он уже давным-давно умел прекрасно ходить, но сейчас ему хотелось дурачиться. Игрушки были разбросаны по всей гостиной. Аврора, недавно разбившая две вазы, с визгом пряталась от Жанно то под столом, то за кушеткой. Это была игра в прятки.
Я сама едва переводила дыхание. Только что мы все втроем так прыгали на диване, что теперь из него вылезли две пружины, и обивку завтра придется менять. Я перестала принимать участие в играх, но дети, кажется, отлично без меня обходились.
Я обожала своего ребенка. На свете не было никого и ничего такого, чем бы я не пожертвовала для Жанно. Глядя на этого очаровательного синеглазого малыша в вышитой рубашечке и бархатных башмачках, я сейчас совершенно не понимала, как могла жить без него, не видеть его больше года. И как я была зла, узнав, что жду ребенка. Нет, это было безумие. Я ничего не понимала тогда.
Что-то загремело у меня за спиной и, жалобно звякнув, упало на пол. Я обернулась. Это Жанно, ловко подцепив палкой каминные бронзовые часы, сбросил их вниз. Стекло разбилось на мелкие осколки. Меня охватил ужас.
– Жанно, ты просто несносный мальчик! Эти часы могли упасть тебе на голову!
