Текст книги "Часовщик"

Автор книги: Родриго Кортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Час второй

Олаф вылетел из здания суда как ошпаренный.

– Король нарушил конституции фуэрос 1010
  Фуэрос – свод законов, регламентировавший права, привилегий и обязанности городских и сельских общин (исп.)


[Закрыть]! – орал он. – Люди! Бурбон изменил присяге!

– Что ты говоришь? – растерянно моргали глазами ремесленники, подмастерья и даже рабы. – Как он мог изменить присяге Арагону?

— Монеты были настоящие! – на бегу кричал мастеровой. – Король уменьшил долю золота в монете!

– Как?! Без разрешения кортеса?

– Кто сказал?!

– Откуда знаешь?!

Но Олаф только отмахивался и бежал дальше, и, лишь оказавшись в мастерской старейшины цеха, вывалил все и подробно.

– Значит, председатель суда знает? – мгновенно отреагировал старейшина.

Запыхавшийся Олаф молча кивнул.

Старейшина поднялся и подошел к двери, возле которой уже толпились взбудораженные слухами мастеровые.

– Тихо!

Ремесленники умолкли. И тогда старейшина снова повернулся к Олафу:

– Ну, сеньору Франсиско Сиснеросу, как нашему отцу и покровителю, мы, конечно, петицию напишем. Он это дело так не оставит. Но вот тебе надо спрятаться.

Олаф непонимающе моргнул.

– Почему? Я, что ли, конституции нарушил?

Старейшина сурово поджал губы.

– Ты оскорбил священника. Но если монеты подлинные, значит, Ансельмо имел право ими расплатиться. А значит, ты виновен в напраслине на святого отца.

Олаф раскрыл рот, да так и замер.

– Разумеется, когда кортес принудит Бурбона отменить этот противозаконный указ, ты снова будешь прав… – успокаивающе поднял руку старейшина. – Но сейчас ты в глазах Церкви и Короны – богохульник и клеветник.

Мастер так и сидел, не в силах выдавить ни слова.

– И не расстраивайся ты так! – рассердился старейшина. – Лучше Пресвятой Деве Арагонской свечку поставь. За то, что святые отцы об этом в горячке не подумали…

Первым делом Олаф кинулся искать Бруно в башне внезапно остановившихся часов. Взлетел по скрипучей лестнице под крышу храма, оглядел изъятый регулятор хода и выбитый стопор и улыбнулся. Забрался по шестерням повыше, заглянул на верхнюю площадку и сразу отметил взглядом несколько пятен крови.

– Эх, Бруно, Бруно…

«А может быть, он уже дома? Или в мастерской?»

Олаф стремительно сбежал по лестнице, пересек небольшую площадь перед храмом, свернул на узенькую, ведущую к реке улочку и сразу же столкнулся с двумя дюжими монахами.

– Он? – прищурился один.

– Он, – кивнул второй. – Берем.

Олаф бросился назад и понял, что деться уже некуда. Навстречу ему, с другой стороны улочки, шли еще двое доминиканцев.

Бруно искал Олафа по всему городу. Но его не было ни дома, ни в мастерской, ни у судьи, ни в совете цеха.

– Я посоветовал ему на время скрыться, – неохотно оторвался от составления петиции покровителю города сеньору Франсиско старейшина цеха.

– Почему? – не понял Бруно. – Разве не доказано, что монету разбавил медью и серебром сам король, а вовсе не Олаф?

Старейшина поморщился.

– Твой отец оскорбил священника.

– Он заслужил, – пожал плечами Бруно.

Старейшина невесело улыбнулся.

– Все так, Бруно, вот только падре Ансельмо служит не только Богу, но и Церкви. Ты понимаешь разницу, малыш?

Бруно на секунду задумался, развернулся и вышел прочь.

Едва Амир с помощью Феофила раздел и затащил Марко на очищенный от старой крови, отскобленный операционный стол, хлопнула дверь. Амир обернулся и увидел того самого сеньора в плаще и рядом с ним – Комиссара христианского церковного суда.

– Жить будет? – глядя поверх Амира, обратился к врачу-греку сеньор.

– Исключено, – коротко ответил тот. Амир упрямо стиснул зубы, а сеньор повернулся к инквизитору:

– Ваш епископат имеет право беатификации 1111
  Беатификация (от лат.beatus – блаженный и facere – делать) – в католической церкви акт причисления того или иного лица к числу блаженных


[Закрыть]. Позаботьтесь, чтобы первая жертва еретиков была внесена в ряды католических блаженных. Я думаю, Папа пойдет вам навстречу.

Монах сурово кивнул.

Амир яростно покосился на непрошеных гостей и знаком перевел внимание грека на себя.

– Могу я попросить у вас инструменты, Феофил? И чистой воды побольше, если можно…

Гости так и продолжали смотреть сквозь сына председателя суда, а грек удивленно поднял брови:

– Зачем тебе вода?

– Перед тем как начать операцию, я собираюсь совершить омовение и вознести благодарность Аллаху, – с вызовом бросил Амир в сторону святых отцов.

Городской Совет цеховых старейшин собрался за четверть часа, а специально посланный экипаж привез в магистрат председателя суда и наиболее сведущего в монетном праве менялу Исаака Ха-Кохена.

– Ты нам скажи, Мади, – сразу же напали старейшины на председателя суда, – то, что Олаф сказал, – правда?

– Правда, – угрюмо кивнул тот и положил на стол свиток. – Монета настоящая. Вот королевский указ.

Исаак, как наиболее компетентная фигура, уважительно взял свиток в руки и развернул. Пробежал строчки глазами, передал свиток старейшине часовщиков, и постепенно с содержанием ознакомились все.

– Если Верховный судья Арагона примет решение, мы обязаны будем объявить Бурбону войну, – переглянувшись с остальными членами совета, произнес старейшина часовщиков. – Ты понимаешь это, Мади?

Судья, как основной представитель городской судебной власти, мрачно кивнул:

– Да, понимаю. Но я прошу вас не торопиться с таким делом, как война. У города что, есть лишние деньги?

Старейшины угрюмо насупились, и только старый Исаак нашелся что сказать.

– Здесь никто не хочет войны, Мади, – проскрипел он. – Однако многие гранды со своими солдатами состоят на службе у королевы-матери и, когда им заплатят облегченной монетой, наверняка поднимут мятеж.

Старейшины закивали седыми головами, а меняла дождался, когда старейшины выскажутся, и продолжил:

– Кроме того, Бурбон выпустил ущербную монету без разрешения кортеса, а значит, возмутятся депутаты.

– Арагон точно соберет ополчение, – загомонили старейшины, – и мы не сможем остаться в стороне.

Мади опустил голову. Он знал: какое бы решение ни принял кортес Арагона, городу придется его поддержать.

– Но самое страшное даже не то, что городу придется оплачивать оружие для ополченцев, – покачал головой меняла. – Самое страшное, что, если монету не изъять немедленно, покачнется равновесие драгоценных металлов – сначала в ссудном деле, а затем и в остальных ремеслах.

Старейшины переглянулись. В ссудном деле здесь никто не разбирался.

– Ну и что? – выразил общее недоумение судья.

Старый еврей горько усмехнулся:

– Вы помните, к чему привел рост цены железа?

Старейшины закивали: еще бы не помнить; город едва не вымер – как от чумы. И хорошо еще, что баски после гибели Иньиго дрогнули и снизили цену на треть…

– А теперь представьте себе, что все, абсолютно все цены поднялись в полтора раза – точно по измененной стопе монеты.

Старейшины обмерли.

– Вот шайтан! – первым выдохнул судья. Теперь он понимал, почему заезжий сеньор Томазо Хирон молчал до последнего мгновения. По замыслу Бурбонов, подмена монеты наверняка должна была произойти одновременно по всему Арагону.

– Надо сеньора Франсиско о помощи просить… – перебивая один другого, загомонили старейшины.

И только старый меняла умолк и более не произнес ни слова. Было еще кое-что, о чем говорить не хотелось, – Папа. Исаак уже много лет следил за монетными экспериментами Ватикана и чуял, что время «подведения баланса» подошло. И было похоже, что вслед за Арагоном последует удар и по всей денежной системе Европы.

«А значит, и по всему нашему ремеслу…»

Зная, что операция предстоит сложная, Амир опия не пожалел, и раненый подмастерье тут же переместился в мир грез. Вот только окружали его там вовсе не райские гурии.

– Олаф… – бормотал раненый, – Олаф умрет первым… и мастерская станет моей.

Амир с усилием перевернул парня на бок и достал из ящика с хирургическими инструментами тонкий серебряный щуп. Аккуратно ввел его в рану в районе почек и начал выяснять, куда она в точности ведет.

– Потом Совет цеха… я этих старых дураков… к черту, – сквозь зубы цедил подмастерье.

– Молчал бы… герой, – вздохнул Амир.

Выходило так, что если желудок поражен со спины, то резать придется от позвоночника через весь бок. Таких разрезов у них в университетском госпитале не делал никто.

– Да, я герой, – неожиданно отозвался на его комментарий грезящий наркотическими видениями подмастерье, – я поражу сарацина в самое сердце…

Амир поморщился, протер место будущего разреза целебным отваром сосновых почек и достал скальпель.

– Амира аль-Мехмеда в первую очередь… – хихикнул подмастерье, – слишком уж много о себе думает… этот школяр.

– Заткнись, недоумок! – в сердцах рявкнул Амир. – Тут вся твоя судьба решается… молился бы лучше.

Подмастерье обиженно засопел, но все-таки заткнулся, и Амир, изо всех сил пытаясь поверить, что все получится, сделал первый надрез.

Когда Бруно обыскал все места, где мог укрыться Олаф, он двинулся прямо в храм, постучал в двери, а когда на стук вышел здоровенный доминиканец, просто предложил обмен.

– Я отремонтирую храмовые куранты, если вы отпустите Олафа Гугенота.

– Ты хочешь поторговаться с Трибуналом Святой Инквизиции? – удивился монах.

Бруно уверенно кивнул, и монах глянул в небо.

– Знаешь, парень, я был и в Неаполе, и на Майорке… и знаешь что?..

– Что?

Монах опустил на него тяжелый, все на свете видавший взгляд.

– Трибунал не отпустил ни одного.

Бруно шел по отсвечивающим лунным светом булыжникам и жадно вдыхал запах прогревшегося за день камня, высохшего ослиного навоза и железной окалины.

«Трибунал не отпустил ни одного…» – вертелись в голове последние слова доминиканца.

Бруно был просто поражен невежеством и безответственностью нагрянувших в город гостей. Не построившие в своей жизни ни одних курантов, они, похоже, искренне считали, что имеют право вмешиваться в столь сложный механизм, как Его Город.

Подмастерье сокрушенно покачал головой. Здешние мастера почти никогда не доводили число шестерен в башенных часах более чем до восьми. Только Олаф превзошел всех и построил храмовые куранты с двенадцатью шестернями! И даже сам Бруно в самых смелых своих чертежах никогда не планировал более шестнадцати шестерен. А город был не в пример сложнее.

Эта сверхсложная конструкция была потрясающе чувствительна ко всякому вмешательству – хоть со стороны монашки Филлипины, хоть со стороны купца Иньиго. А теперь несколько незнакомых даже с основами механики монахов нагло выдернули из сердцевины города одну из самых важных его деталей – ведущего часовщика цеха. Хуже того, они определенно пытались подменить собой столь важный и сложный механизм города, как правосудие!

Вот только Бруно вовсе не собирался им в этом потакать.

Томазо Хирон отбыл в Сарагосу, как только Олаф был снова арестован, а с падре Ансельмо официально сняли все обвинения. Меняя лошадей в монастырях Ордена, он менее чем за сутки добрался до столицы и увидел все, чего ожидал. Ни занявшего престол Арагона всего-то с год назад юного Бурбона, ни его матушки в столице не было. Их Высочества 1212
  Их Высочество – титул королей Пиренейского полуострова до появления абсолютной монархии


[Закрыть] весьма своевременно выехали «погостить» к Изабелле Кастильской. Зато по улицам маршировали арагонские ополченцы, время от времени проезжали неплохо снаряженные конные отряды грандов, но главное, ни один меняла, ни один лавочник и ни один мастеровой не принимал облегченную королевскую монету по указанному на ней номиналу, и цены мгновенно подскочили.

«Началось…»

Этого следовало ожидать, и это однозначно вело к обширной гражданской войне – по всему Арагону. Он заехал в секретариат за очередным назначением и увидел, что и здесь неспокойно. По коридорам сновали вооруженные братья, и все были сосредоточенны и деловиты.

– Австриец уже в Сарагосе, – сразу объяснил, что происходит, секретарь. – Грандов против Короны науськивает.

Томазо поморщился. Дон Хуан Хосе Австрийский был для Ордена самой нежелательной политической фигурой из всех.

– И что думаете делать? – поинтересовался он.

– Попробуем устранить, – пожал плечами тот. – Ты… как… подключишься?

Томазо поднял глаза вверх. Это задание было не по рангу мало; убийствами в Ордене, как правило, занимались не самые ценные братья. Однако он понимал, насколько важно подавить сопротивление политике Короны именно сейчас, в самом начале.

– Шансов, правда, немного, – сразу предупредил секретарь. – Австриец как чует… пока никто подобраться к нему не сумел.

– Хорошо, – кивнул Томазо. – Поучаствую.

Бруно уже видел, что Инквизиция – не просто «заусенец». Слишком уж мощно Трибунал потеснил судью и Совет старейшин цеха.

«Сеньор Франсиско, вот кто мне нужен!» Покровителю города Бруно заслуженно отводил роль регулятора – того самого, что ограничивает безудержный бег шестеренок и делает ход любых часов размеренным и в силу этого точным. Бруно имел все основания думать, что благородный гранд поможет. Не так давно они с Олафом исполнили его давнюю мечту и построили в саду родовой усадьбы гигантскую клепсидру 1313
  Клепсидра – водяные часы (греч.)


[Закрыть]. Знающие тиранический нрав сеньора Франсиско часовщики сторонились его как чумы. И если бы не нужда в деньгах, Олаф не стал бы рисковать. Но падре Ансельмо дал понять, что расплатится не скоро, и Олаф дрогнул. И только когда они с Бруно склонились над ярко раскрашенным в охряные и пурпурные цвета «чертежом», стало ясно, в сколь сомнительное дело они ввязались. То, что увидели часовщики, более всего походило на библейскую Вавилонскую башню, изображенную в храме Пресвятой Девы Арагонской: уходящее вершиной в небо ступенчатое строение, со множеством желобов, по которым текли бурные потоки воды, вращающие циклопических размеров колеса.

– И это… ваши водяные часы? – с нескрываемым ужасом спросил тогда Олаф.

– Как тебе? – наклонил голову сеньор Франсиско. – Гениально, правда?

Бруно бросил быстрый взгляд на отца. Тот стоял ни жив ни мертв: возражать благородному гранду было слишком опасно. И тогда подмастерье решил, что если кому и получить плетей, так пусть это будет он, а не вскормивший его мастер.

– Да, гениально, – нарушая правила приличия, выступил он вперед, – но работать не будет.

Гранд оторопел.

– Как так не будет?

Бруно стремительно перебрал в памяти все, что знал о грамотных благородных сеньорах, и выдал самую умную фразу в своей жизни:

– Как и все действительно гениальное, ваш проект слишком возвышается над законами грубой механики.

Гранд расхохотался.

– А для чего я вас пригласил?! Думайте! Вы же у нас мастера!

С этого самого момента к часовщикам приставили двух гвардейцев, и бежать стало решительно невозможно. Нет, ни для Олафа, ни для Бруно построить это титаническое сооружение труда не составляло – были бы плотники и лес. Проблема заключалась в другом: чем закачать воду на верх титанической башни.

Самым простым двигателем для закачки воды мог стать идущий по кругу осел; учитывая размеры клепсидры, полсотни ослов. Но вот беда: главная идея благородного сеньора как раз в том и заключалась, чтобы клепсидра работала сама собой – безо всякого вмешательства со стороны.

Часовщики думали несколько суток – так напряженно, что Олаф почти лишился сна и – впервые – признал свое поражение.

– Все-таки зря я согласился…

– Не бойся, Олаф, я придумаю… – подбодрил его тогда Бруно.

– Что тут придумаешь? – горестно просипел Олаф. – У тебя точно ветер в голове, если ты думаешь, что можешь…

– Ветер? – замер Бруно. – Ты сказал, ветер?! Он уже полыхал идеями – сотнями идей. И все стронулось.

В считанные дни плотники отстроили вдоль реки череду самых обычных для этой местности ветряных мельниц. Но вместо того чтобы молоть зерно, ветряки были призваны качать воду. Затем в центре сада поднялась титаническая «Вавилонская башня» будущих водяных часов. Затем к ней протянулись десятки дощатых, обмазанных глиной акведуков. И в конце концов наступил миг, когда все было готово и следовало сделать последний шаг.

– Если она не заработает, с нас кожу сдерут, – проронил тогда Олаф.

– Она заработает, – поджал губы Бруно и выбил затвор.

Пожалуй, именно тогда он осознал, что превзошел отца.

Проводив исповедника четырех обетов Томазо Хирона в Сарагосу, брат Агостино первым делом заново перечитал устав и все буллы и указы, касающиеся Святой Инквизиции. И с каждой новой страницей сердце нового Комиссара Трибунала переполнялось восхищением.

– До чего же толково! – бормотал он.

В отличие от Орденов, Трибунал не участвовал в Крестовых походах, а потому не мог покарать ни одного явного соперника Папы – ни гугенота, ни еврея, ни магометанина. В его полномочия не входило приобщение к Церкви поклоняющихся рощам и ручьям язычников, и даже ведьму или колдуна, определенно служащих врагу рода человеческого, инквизитор мог наказать лишь при наличии доказанного вреда.

Святая Инквизиция не продавала индульгенций, не брала денег за проведение свадеб и похорон, не крестила, не причащала, не исповедовала, словом, не имела ни единого обычного для духовного лица источника дохода.

Однако Святая Инквизиция имела право на самое главное – толкование смысла. Отныне только она решала, что есть грех и ошибка, а значит, любое слово – сказанное вслух или написанное на бумаге – давало Комиссару повод возбудить преследование. И вот здесь тот, кто все это придумал, предусмотрел все.

Брат Агостино внимательно перечитал бумаги еще и еще раз и с каждым разом убеждался: однажды попав к нему в руки, не должен вырваться никто.

– Олаф! – тут же понял, куда бить в первую очередь, брат Агостино.

Под давлением Совета мастеров – там, на площади – они с Томазо отпустили Олафа на свободу – пусть и ненадолго. И теперь судебный процесс над Олафом просто обязан был стать показательным, чтобы каждая собака в этом вшивом городе видела, кто сильнее – Церковь или городской Совет старейшин.

Единственное, что смущало Агостино, так это довольно невзрачное обвинение. За навет на падре Ансельмо вполне хватало епитимьи, а для обвинения Олафа в причинении вреда колдовством Трибуналу остро не хватало свидетеля. Ясно, что смертельно раненный Марко до суда не доживет.

«Может быть, его приемный сын что-нибудь скажет?.. Как его… кажется, Бруно…»

– Охрана! – громко позвал Комиссар Трибунала.

В дверях выросли два дюжих доминиканца.

– Идите в мастерскую Олафа Гугенота… – строча приказ о вызове для дачи свидетельских показаний, проронил Агостино. – Возьмите его сына Бруно и доставьте ко мне.

– Прямо сейчас? – поинтересовался тот, что посообразительней.

Агостино задумался. День вышел напряженным, и допрашивать этого мальчишку прямо сейчас, посреди ночи, не хотелось.

– Взять немедленно, – твердо кивнул Комиссар Трибунала, – а на допрос ко мне привести с утра.

Бруно добрался до усадьбы сеньора Франсиско к утру и с помощью дворецкого нашел гранда в бассейне с полусотней голых девиц. И тот, узнав, что Олафа арестовали за богохульство и колдовство, вытаращил глаза.

– Но это же не преступление! Кто его за эту чушь арестовал?

– Святая Инквизиция.

На лице благородного сеньора отразились самые противоречивые чувства. Его определенно задело самоуправство святых отцов, но и вступаться за рядового ремесленника, да еще из-за такой мелочи ему, гранду, не стоило – не так поймут.

– Ты иди, Бруно, иди, – все-таки выдавил он. – Мне как раз нужно организовать гимнасий, где прекрасные обнаженные юноши будут петь гимны восходящему солнцу… Думаю, серьезного ущерба твоему отцу не причинят… ну, всыплют два десятка плетей…

Бруно низко поклонился и отправился прочь. Он уже видел, что сеньор Франсиско не желает исполнять роль регулятора.

Томазо перечитал донесения агентуры и покачал головой. Австриец вел себя на редкость осторожно, словно был предупрежден о возможном покушении. А потому предпочитал находиться во дворце в центре Сарагосы, за тройным оцеплением из гвардейцев.

Исповедник просмотрел карту, вышел в центр и сразу понял, откуда следует попробовать. Вернулся в секретариат, выбрал мушкет с предусмотрительно отсоединенным прикладом, завернул его в коврик, переоделся мастеровым и вскоре уже отмыкал дверь храмовой башни. Поднялся по лестнице на самый верх, туда, где располагались куранты, и приоткрыл специальное оконце для освещения механизма. Площадь была видна как на ладони.

Томазо неторопливо собрал мушкет и осмотрел механизм. Это были совсем еще новые, модные куранты – с тонкой минутной стрелкой и «кукольным театром», показывающимся народу каждые три часа. И окошко, через которое выезжали куклы, было крайне удобно для стрельбы.

Он прилег, установил мушкет и отдался ожиданию, как учили, расслабленно и с удовольствием. Здесь было одно неудобство – колокол. Его звук отдавался от стен башни и бил по ушам столь резко, что Томазо едва выдерживал. И через двенадцать часов, когда колокол отзвонил четырежды, а куклы четырежды показались народу, Австриец вышел из дворца.

Снующий по площади народ восторженно закричал, и Томазо прижался к мушкету. Обзор был великолепен, однако расстояние от ступеней дворца до кареты составляло от силы два десятка шагов.

Австриец шагнул по ступеньке вниз и приветственно поднял руку. Народ взревел, Томазо уверенно взял гранда на мушку и чертыхнулся – Австрийца уже прикрывал собой огромный толстый гвардеец.

Австриец шагнул на следующую ступеньку, и его сразу же закрыло трепещущее под ветром знамя. Австриец спустился вниз, и его мгновенно окружила толпа офицеров.

Это не было проблемой: отсюда, сверху, Томазо вполне мог разнести ему череп, но офицеры невольно толкали главного претендента на престол, и, едва Томазо прицеливался, Австриец уже оказывался в другом месте. А потом Австриец быстро нырнул в изукрашенную золотом карету, и куранты, словно празднуя победу над Орденом, зазвенели так оглушительно, что Томазо бросил мушкет, изо всех сил зажимая уши, протиснулся меж вертящихся шестерен и побежал вниз по ступенькам башни. У Ордена оставался лишь один шанс устранить Австрийца – самый невероятный.

Мади аль-Мехмед догадался, что Олафа выкрали, когда попытался вернуть ему кошель с двадцатью честно заработанными мараведи. Посланный в мастерскую альгуасил вернулся ни с чем.

– Ни Олафа, ни его сына там нет, и, похоже, давно. Горн холодный.

Тогда судья отправил альгуасила к старейшинам, и выяснилось, что Олафа не видели и они – с того самого дня.

– Может, укрылся где? – предположил альгуасил. – Часовщики ему именно это советовали.

Мади лишь покачал головой. Он знал, в каком безденежье провел Олаф последние полгода; в таком положении двадцатью золотыми мараведи не бросаются. А деньги так и лежали в опечатанном архивном сундуке городского суда.

– Что, может, к инквизитору сходить? – сам предложил альгуасил. – Вдруг Олаф у них?

– Нет, – отрезал судья. – Не сейчас.

Мади понимал, что, если выяснится, что Олаф арестован святыми отцами, ему, как представителю закона, просто придется потребовать его выдачи, потому что ни богохульство, ни колдовство – сами по себе, в отсутствие доказанного вреда – по арагонским законам не являются преступлениями. А когда ему откажут, – а ему наверняка откажут, – судья будет обязан добиться выдачи силой – восемью своими альгуасилами против двенадцати закаленных в боях доминиканцев.

В такой ситуации, чтобы добиться перевеса, ему придется затребовать помощи города, а это означало крупный конфликт с Церковью Христовой. Втягивать город в столь сомнительную «игру в закон» Мади не желал. Он уже знал, чем это закончилось в Неаполе.

– Но и попускать беззаконие нельзя… – вслух подумал он.

Судья понимал, что в отсутствие Марко Саласара Трибунал ничего серьезного предъявить Олафу не сможет, и это означало, что они станут искать новых свидетелей.

«И кто может заинтересовать Трибунал?» На месте Комиссара Инквизиции судья первым делом допросил бы приемного сына Олафа. Тот мог что-то сболтнуть просто по молодости и глупости. А значит, именно его Трибуналу отдавать и нельзя.

– Найди-ка мне Бруно, – распорядился он, – и приведи сюда.

Только что обыскавший и мастерскую, и дом Олафа, альгуасил растерянно моргнул.

– Давай-давай, – подтолкнул его к выходу Мади. – Рано или поздно Бруно вернется в дом. Ему спрятаться негде.

Бруно вернулся из усадьбы сеньора Франсиско к обеду. Подошел к дому и опешил: у входной двери стояли вооруженные люди – слева двое дюжих доминиканцев, а справа четверо альгуасилов сеньора судьи.

– Бруно, сын Олафа, – выступил вперед один из монахов, – ты вызван Святой Инквизицией для дачи показаний.

– Бруно, – тут же выступил вперед альгуасил, – городской судья предлагает тебе покровительство и защиту.

Враги переглянулись и снова уставились на Бруно.

– Ты не имеешь права отказаться, – предупредил доминиканец. – Таков указ короля.

– По конституциям фуэрос, ты имеешь право отказаться от дачи показаний на своего отца, – тут же возразил альгуасил, – а без утверждения кортесом указ короля недействителен.

Доминиканец потянулся к шпаге, и альгуасилы тут же выставили вперед алебарды 1414
  Алебарда – холодное оружие, длинное копье с насаженным боевым топором (фр.)


[Закрыть].

– Только попробуй!

Бруно попятился, хватанул ртом воздуха, и перед глазами полыхнуло. Он снова видел скроенные из человеческой плоти часы, но теперь в них были сразу две ведущие шестерни, и из-за этого часы дергались и тряслись.

– Спокойнее, сеньоры! – прозвенело сзади. – Спокойнее! Не доводите до греха.

Бруно тряхнул головой и обернулся. Это был настоятель бенедиктинского монастыря – сгорбленный седой старичок. Но вот сзади настоятеля стояли два десятка вооруженных и довольно решительно настроенных монахов.

– Бруно пойдет со мной, – положил ему руку на плечо настоятель.

Едва Австриец вышел из Сарагосы, устранить его стало попросту невозможно. На дороге его окружали только самые преданные офицеры, а назначенный для сбора лагерь неподалеку от Мадрида был оцеплен тройным караулом. Так что Томазо оставалось только сидеть в придорожной гостинице да подсчитывать стекающиеся к цветастой мавританской палатке Австрийца отряды.

Он смотрел на орущих богохульные песни солдат и думал, что вряд ли во всей этой армий есть хотя бы один человек, знающий, из-за чего, собственно, началась эта война.

Да, формальным поводом оставалась выпущенное королевой-матерью в обход кортеса «облегченное» мараведи.

«Боже, как же долго Папа сопротивлялся выпуску этой монеты! – вспомнил Томазо. – И ведь как чуял старик!»

Даже после совещания в Латеранском дворце римская курия сомневалась, а надо ли так рисковать. Но, увы, после того, как союзный флот протестантской Голландии и англиканской Британии в решающей битве начисто разгромил флоты Кастилии и Арагона, выбора у Папы не оставалось. Католикам нужен был флот, а для постройки новых кораблей нужны деньги, точнее, золото.

– Вы должны понимать, – сказал тогда Папа, – что стоит королеве-матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.

Австриец – сводный брат юного Бурбона – вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.

Томазо досадливо чертыхнулся – так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался пойти на Мадрид…

Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.

– Я не отдам тебе Бруно, – категорически отказал падре Эухенио. – Даже не проси.

Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.

– Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен как свидетель.

– Я знаю, что такое Инквизиция, – ненавидяще выдохнул старик. – Сегодня он свидетель, а завтра – главный обвиняемый…

– Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? – прищурился брат Агостино. – Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?

И тут настоятель взорвался:

– Да не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!

– Но…

– Пошел вон, ублюдок!

В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.

– Вы забываетесь, падре Эухенио…

– Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!

Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.

– Придет время, и вы об этом пожалеете, – процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.

– Господь всех рассудит, – бросил вдогонку старик. – Не сомневайся.

Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.

– Здесь у нас ткачи, – обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. – А здесь красильщики… Там дальше – типография и монетный двор, за ними – управление и склады…

Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.

– А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну как, нравится?

Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.

– Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, – перешел он к сути дела. – Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?

Бруно опустил глаза.

«Боится», – решил настоятель.

– Не бойся, – засмеялся он. – Церковь своих людей защищать умеет.

В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов – уставу монастыря.

– Заказами я обеспечу, – заверил падре Эухенио, – Милан, Тулуза, Неаполь… Мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.

– Но и наш цех работает для всей Европы, – осторожно возразил подмастерье.

Настоятель улыбнулся:

– Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?

Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.

– Тебя-то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все – понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?

– Я не могу… – тихо проговорил Бруно.

Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские – сам. Он понимал, что если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, – Сарагоса.