Текст книги "Часовщик"

Автор книги: Родриго Кортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Охрана из двенадцати дюжих доминиканцев прибыла через два часа, а вот кандидата в Комиссары Трибунала – крупного широколицего бенедиктинца лет сорока с коробом для сбора подаяний – падре Ансельмо привел только к утру.

– Как звать? – подошел к монаху Томазо и заглянул прямо в глаза.

– Брат Агостино Куадра, – спокойно, не отводя глаз, ответил тот.

– Где учились? – тут же поинтересовался Томазо.

– В Милане, – поняв, что уже прошел первый экзамен, и внимательно оглядываясь по сторонам, отозвался монах.

– Языки? Науки?

– Еврейский. Греческий. Латынь. Римское право.

Томазо удовлетворенно крякнул: это была огромная удача.

– Взыскания были? За что?

Монах на секунду скривился:

– Как у всех… пьянство, мужеложство, недостаток веры…

Томазо понимающе кивнул. Запертые в стенах монастырей крепкие деревенские парни рано или поздно кончали именно этим набором грехов.

– А кем вы теперь, брат Агостино?.. – с интересом посмотрел на короб для подаяний исповедник.

– Отсекающим, – пожал широкими плечами кандидат. – Кем же еще?.. С моей-то фигурой…

Томазо улыбнулся. Посылаемые на сбор подаяний монахи довольно быстро усвоили, что, стоя на месте, много монет не соберешь и урока не выполнишь, а значит, будешь сидеть на каше из прогорклого овса. И как следствие довольно быстро изобрели метод коллективного вымогательства, когда жертва – как правило, небедная женщина или ремесленник – заранее тщательно выбирается, отсекается от окружающей толпы и ставится перед выбором: выглядеть перед людьми совершенной безбожницей или подать-таки милостыню.

– Отсекающим – это хорошо…

– Чего ж хорошего? – повел широкими плечами Агостино Куадра. – Весь день, как собака за костью, бегаешь.

Исповедник засмеялся и перешел к делу.

– Думаю, вы понимаете, на что согласились, да и вы меня вполне устраиваете…

Монах внимательно сощурился.

– Но у меня просьба, – призывая к особому вниманию, поднял указательный палец вверх Томазо, – о нашем с вами деле пока никому ни слова – ни настоятелю, ни братьям.

– А как же я из монастыря отпрошусь? – оторопел монах.

– А это уже не ваша забота. Ансельмо похлопочет, – кивнул в сторону молодого священника Томазо. – Он, кстати, и короб с подаянием вернет.

Падре Ансельмо покраснел. Задание было достаточно унизительным, и он помалкивал лишь потому, что заслуживал куда как большего наказания.

Монах удовлетворенно хмыкнул. Такое начало ему нравилось.

– А теперь – к присяге, – посерьезнел Томазо.

Старый Исаак Ха-Кохен провозился с «мокрой пробой» необычного мараведи до утра, а когда выяснил весовое содержание последнего ингредиента, покрылся холодным потом. Подобное соотношение золота, серебра, меди и сурьмы задавали только два монетных двора во всей Европе, и оба принадлежали Ватикану.

– За что евреям это испытание? – застонал Исаак.

Конечно же, он понимал: Папы будут причинять им беды всегда. Но проблема, с которой Исаак столкнулся, грозила всему меняльному ремеслу.

Собственно, все началось после появления спроса на старые греческие монеты из электрона – сплава золота и серебра. Ни один еврей не рисковал оценивать их выше реального содержания ценных металлов – это было запрещено уставом. Однако помешанные на своей древней истории христиане платили за них втрое, а то и вчетверо, и этим охотно воспользовались монастырские монетные дворы. В считанные годы «древнегреческие» монеты из недорогого сплава буквально заполонили Европу.

Понятно, что в своем большинстве это были примитивные итальянские подделки, однако даже самые сведущие в античных монетах менялы не имели оснований протестовать. Ведь ни монархов, изображенных на монетах, ни государств, которые они олицетворяли, в Европе давно уже не было, а значит, ничьи монетные привилегии не нарушались. А затем появились падуанцы, и с таким трудом удерживаемое евреями денежное равновесие в Европе дало еще одну – самую опасную – трещину.

Падуанцами называли бронзовые древнеримские монеты. Их с удовольствием покупали и брали в залог по всей Европе, за них охотно отдавали земли и строения, и никто не считал, что прогадал, – отчасти потому, что римские историки исправно вносили каждую новую находку в свои каталоги античных раритетов.

Исаак даже не представлял, сколько полновесных золотых мараведи и луидоров было собрано за эти бронзовые кругляши, ибо каждый новый обнаруженный монахами вид падуанца оказывался все более редким и все более ценным – именно так их описывали в каталогах.

Исаак связался с друзьями в Риме и подтвердил худшие опасения: эскизы этих «древних» монет создавали лучшие мастера современности, такие, как Кавино и Камелио, а издание каталогов контролировала Папская курия. И старый еврей уже понимал, чем заняты 34 монетных двора, безостановочно работающие на Ватикан.

«И что потом?» – задал себе вопрос Исаак.

Он чуял: это лишь начало, что называется, «проба сил». И рано или поздно отточенный на античных фальшивках опыт, помноженный на поступающее из Тьерра фирма 44
  Тьерра фирма (Tierra firma – Твердая земля) – общепринятое название Америки в первое время после открытия


[Закрыть] золото и мощь рассыпанных по Европе 34 монетных дворов Ватикана, заработает в полную силу. И тогда вся система оборота драгоценных металлов рухнет.

– Бедные монархи, бедный Арагон…

Исаак не мог не видеть связи между приходом ко двору королевы духовника из Ордена, похищением с королевского монетного двора оригинальных матриц и явным почерком папских литейщиков, задавших состав «разбавленной» монеты короля. А то, что фальшивое мараведи сбыто через храм Иисусов, лишь ставило последнюю точку над «i».

Поутру, сразу после восхода солнца, сын менялы Иосиф принес председателю городского суда результаты «мокрой пробы».

– Передай отцу мою искреннюю признательность, – похлопал юношу по плечу Мади и углубился в чтение алхимических знаков.

Содержание в монете золота, отмеченного значком солнца, и впрямь было занижено – более чем в полтора раза.

«Что ж, официальный повод вызвать священника на допрос у меня уже есть…» – хмыкнул в бороду судья. Однако умнее было предварительно получить одобрение епископа.

Мади вызвал альгуасила и сунул ему заранее приготовленное письмо.

– Возьмешь самого сильного мула и отвезешь в епископат. Когда отдашь, настаивай на немедленном ответе.

Альгуасил скрылся за дверью, и Мади вдруг подумал, что падре Ансельмо наверняка будет опережать его, что бы он ни делал. В отличие от судебного собрания у церкви всегда были деньги, а значит, и все остальное: много лошадей – роскошь для судьи непозволительная; много нотариусов и писцов, много посыльных и адвокатов – короче говоря, всего, что можно купить за мараведи.

«А если не ждать?»

Мади имел право начать судебное преследование и без санкции епископа – на свой страх и риск, разумеется. Судья еще раз просмотрел данные проведенного менялой алхимического анализа монет.

«В конце концов, может быть, Ансельмо и не виноват? Ну, получил он эти деньги, скажем, в качестве дара от какой-нибудь престарелой сеньоры… и зачем же мне тогда мешкать? Надо срочно искать „первые руки“…»

Некоторое время председатель суда колебался, но соблазн как можно быстрее разделаться с этим неприятным делом уже одерживал верх.

Бруно постепенно приводил мысли в порядок. Он верил, что известный своей честностью судья заставит священника дать показания. Однако точно так же он знал, что святой отец наверняка найдет свидетелей, которые, скрестив за спиной пальцы, сто раз подтвердят, что падре Ансельмо расплатился с Олафом полноценной монетой, и где мастеровой взял эти сатанинские фальшивки, надо спросить у самого мастерового. Поэтому поутру, едва Амир вышел на кухню за очередной порцией настоя из лечебных трав, Бруно сжал зубы, перевернулся на живот и, не позволяя себе стонать, встал на четвереньки.

В такой позе он вдруг напомнил себе старшину баскских купцов Иньиго – за пару минут до смерти. Матерый, сильный, словно дикий вепрь, мужчина никак не хотел умирать и даже с выпущенными кишками пытался отползти подальше от юного подмастерья.

На кухне что-то упало, зазвенело, зашипело, и Бруно услышал, как чертыхается на своем арабском языке Амир.

«Прямо сейчас!» – понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешенному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу – с трудом удерживаясь от крика.

Старшина купцов кричать не боялся, и Бруно даже подумал, что ему конец и теперь уйти незамеченным не удастся. Но Господь, вероятно, видел, что Бруно всего лишь восстанавливает порушенный ход невидимых часов города, а потому позволил все: и добить старшину, и скрыться.

– Ч-черт!

Шипя от боли, Бруно вывалился из окошка и оказался на ведущей к реке грязной, узкой улочке – и не скажешь, что здесь живут фанатично опрятные арагонские мавры.

– Бруно?! Ты где, Бруно?!

«Амир…» – механически отметил подмастерье и, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, побежал.

Старшине баскских купцов тоже было больно, и он тоже хотел убежать. В какой-то миг Бруно даже пожалел его, но отпустить человека, посягнувшего на такое, было немыслимо. Бруно знал: стоит баску вырваться, и он снова примется за старое.

– А часы должны идти… – пробормотал Бруно и завернул за угол дома.

Отсюда было два пути – к реке и на центральную площадь, к храму. Бруно свернул к реке и тут же услышал, как отбивают простенький ритм новенькие церковные куранты, за которые падре Ансельмо расплатился с ними фальшивой монетой.

Это определенно был знак свыше. Бруно остановился, несколько мгновений колебался и двинулся назад – в центр города.

Председатель суда подошел к сияющему в золотых лучах утреннего солнца храму Иисусову и оторопел.

– А это еще кто?

Проход к дверям перегораживали два крепких молодца в черных рясах.

– Назад, Моро 55
  Моро (moro – исп.) – мавр


[Закрыть]… – с угрозой произнес один, по виду старший, и положил руку на пояс.

Мади аль-Мехмед прищурился. Под рясой угадывалась шпага, а на кисти монаха синела татуировка: собачья голова с пылающим факелом в зубах. Судья стиснул челюсти.

– Domini canis 66
  Dominicanis – пес господний, доминиканец (лат.)


[Закрыть]…

Появление вооруженных монахов военного ордена недвусмысленно говорило: падре Ансельмо боится, а значит, скорее всего, виновен.

«Зря я ответа из епископата не дождался…» – на мгновение остро пожалел Мади, но дело было сделано, и отступать он уже не мог.

– А вы ведь не из этого города, братья…

– Назад, тебе сказали, – сдвинул мохнатые брови на бугристом, покатом лбу монах.

Судья принужденно улыбнулся. Все, почти без исключений, доминиканцы проходили суровую боевую школу на границах католической Европы, и зарезать мавра или сарацина, коим по всем признакам являлся Мади аль-Мехмед, для них не значило ничего.

– Я – председатель городского судебного собрания. И я хочу знать, что делают вооруженные монахи в моем городе.

– Назад, мусульманин, – мрачно и явно не собираясь вступать в переговоры, произнес монах.

Судья не хотел схватки, однако наличие охраны могло, к примеру, означать, что падре Ансельмо прямо сейчас прячет улики – те же запасы фальшивых мараведи. Мади повернулся к альгуасилам:

– Убрать их.

Альгуасилы вытащили шпаги, решительно двинулись вперед, а едва улица заполнилась лязгом разящей стали, двери распахнулись и из храма Иисусова вывалилось еще восемь или десять монахов.

– Назад! – мгновенно отреагировал Мади. Он видел эти глаза опытных убийц, а своими людьми судья дорожил. Однако монахи навязывать боя не стали, а просто рассыпались и встали полукругом, напрочь перегородив подходы к храму.

Судья с облегчением выдохнул и снова перешел в наступление.

– Где падре Ансельмо?

Монахи молчали.

Мади окинул окна храмовой пристройки быстрым взглядом и увидел, как штора второго этажа вдруг всколыхнулась.

«Никуда он не денется, – подумал судья и глянул на стрелку новеньких храмовых курантов. – До начала службы всего ничего осталось».

И сразу же, словно подтверждая сказанное и предупреждая горожан, что скоро им идти в церковь, куранты завели долгий незамысловатый перезвон.

«Ансельмо не допустит, чтобы люди увидели это, – разглядывая вооруженных монахов перед храмовыми дверями, думал судья. – Слишком велик будет удар по самолюбию…»

И, словно подтверждая его мысли, двери храмовой пристройки распахнулись и на пороге появился молоденький священник.

– Пропустите их… – печально распорядился он и заставил себя посмотреть председателю суда в глаза. – Проходите, сеньор аль-Мехмед.

Решение пришло само собой, едва Бруно увидел созданные его отцом храмовые куранты. С трудом забравшись по скрипучей дощатой лестнице под кровлю храма, Бруно дождался, когда куранты наконец-то отзвонят, и вытащил самый главный механизм – регулятор хода. Ничем не сдерживаемые шестерни тут же начали ускорять ход, а стрелка помчалась по кругу, словно прижженная под хвостом собака.

Бруно предусмотрительно отодвинулся. Огромные шестерни в целях экономии клепали из листа, а потому были они полыми и не слишком прочными. И разорвать их на такой скорости могло запросто.

Но и этого ему показалось мало. Постанывая, Бруно ухватился за стопор хода и, напрягая все силы, выдернул его из гнезда. И в считанные мгновения льняной трос механизма заводки размотался до упора, а привязанный к нему, точно выверенный по весу камень помчался вниз, ухнул об пол башни и разлетелся вдребезги.

«Ну, вот и все…»

Теперь, не видя чертежей регулятора и не зная точного веса грузила, ни один мастер города не смог бы восстановить храмовые часы быстрее, чем за месяц.

«Да они и не возьмутся…» – улыбнулся Бруно: цеховые правила категорически запрещали совать свой нос в чужой заказ. А значит, судьба живущего по часам храма теперь зависела от судьбы Олафа, как ведомая шестерня от ведущей: сломается одна, и навечно остановится другая.

Мади аль-Мехмед сразу увидел: святой отец будет отпираться до конца, а потому подал знак альгуасилам, и вскоре те притащили всклокоченного, взвинченного после бессонной ночи в тюрьме Олафа.

– Скажи, Олаф, откуда у тебя эти монеты? – подбросил в руке кожаный кошель судья.

– Падре Ансельмо за куранты расплатился, – свирепо глянул в сторону священника мастеровой.

– Ложь, – покачал головой падре. – Гнусная, безбожная ложь.

– Как это ложь? – изумился часовщик и ткнул пальцем в сторону кошеля. – Вот же они, двадцать мараведи, которые вы мне дали!

– Ну, это еще доказать надо, – с вызовом хмыкнул священник.

Судья примерно такого поворота и ждал. Он уже видел, что Ансельмо готов к любому повороту. По юридической части его явно консультировал скучающий в сторонке мужчина в плаще сеньора и с лицом нотариуса. А на случай попытки ареста у дверей стояли двенадцать крепких доминиканцев. И крепкий, широколицый монах у окна здесь явно стоял не просто так.

«Эх, жаль, что я одобрения епископа не дождался!» – подумал Мади и перешел в наступление.

– Мне очень жаль, падре Ансельмо, но я вынужден требовать обыска в храме и всех прилегающих к нему хозяйственных помещениях. Я уверен, что найду у вас еще мно-ого мараведи того же сорта.

Священник кинул в сторону скучающего сеньора затравленный взгляд. Но тот даже не шелохнулся.

– Вы не можете обыскивать храм Божий лишь на основании лжи проклятого Иисусом безбожника, – выдавил священник.

– Это я – проклят Иисусом?! – возмутился часовщик. – Я что – кому-то солгал?! Или фальшивую монету подсунул?! Это ты проклят Иисусом, чертов каплун! 77
  Каплун – кастрированный петух


[Закрыть]

Мади собрался в комок. Скучающий в сторонке сеньор с лицом нотариуса явно заинтересовался ходом очной ставки и со значением посмотрел в сторону стоящего у окна грузного монаха.

«Сейчас что-то будет…» – подумал Мади и еще раз отметил, сколь плотно перекрыли все выходы «псы господни». Однако падре как воды в рот набрал, да и доминиканцы ничего не предпринимали. И лишь стоящий у окна монах счел долгом отреагировать на крик ремесленника и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, отошел от окна.

– Призываю всех присутствующих в свидетели, – поднял он вверх широкую крепкую ладонь. – Только что мастер Олаф по прозвищу Гугенот нанес Святой Церкви тяжкое оскорбление, лживо заявив, что падре Ансельмо проклят Господом нашим Иисусом Христом.

– А что, разве я в чем-то не прав? – удивился ремесленник.

Монах исполнился торжественности и подошел к часовщику:

– С этого момента ты, Олаф, подлежишь передаче в руки Трибунала Святой Инквизиции для проведения детального расследования совершенного тобой преступления.

Председатель суда оторопел. У него явно пытались отнять главного свидетеля.

– А ну-ка отойди, монах, – подался он вперед и тут же отпрянул.

В его грудь уперлась шпага скучающего сеньора.

Мади вспыхнул.

– Поосторожнее, сеньор, как вас там, – закипая гневом, предупредил он. – Я – председатель суда, и нападение на меня карается смертью.

– Я знаю, кто вы, Мади аль-Мехмед, – все с тем же скучающим видом кивнул сеньор. – Но вы попытались воспрепятствовать ходу расследования Святой Инквизиции, а это карается не менее жестоко.

Мади зло рассмеялся:

– Инквизиция?! Вы, сеньор, не в Италии; вы – в Арагоне! И здесь действуют законы, принятые кортесом 88
  Кортес – сословно-представительское собрание; парламент (исп.)


[Закрыть] Королевства Арагон.

Сеньор улыбнулся.

– Не далее как неделю назад король подтвердил исчерпывающие полномочия Трибунала Святой Инквизиции – и в Арагоне тоже.

Председатель суда оторопел. Судя по спокойствию незнакомца, он знал, что говорит. Однако такой поворот был слишком невероятен, ибо ломал всю систему правосудия страны.

– Король не мог этого сделать, – с сомнением покачал Мади головой и, ухватившись за лезвие шпаги незнакомца, отвел ее в сторону. – Это противоречит его присяге соблюдать конституции нашего королевства.

Сеньор лишь пожал плечами, подал еле заметный знак доминиканцам и снова повернулся к судье.

– Будьте так добры, уважаемый судья, передать в руки Трибунала улики, обличающие богохульное поведение Олафа Гугенота.

– Какие? – не понял Мади.

– Вот эти, – положил руку на кожаный кошель с фальшивыми мараведи незнакомец.

Судья огляделся и увидел, что обречен проиграть: его альгуасилы были прижаты к стенке и стояли с кинжалами у кадыков, а его самого справа и слева окружали покрытые шрамами лица «господних псов».

– Я не знаю вашего имени, сеньор, – сделал Мади последнюю попытку удержать единственное вещественное доказательство в своих руках, – и я не видел документов – ни указа короля, ни тех, что подтверждают полномочия этого монаха, как Комиссара Трибунала.

– Меня зовут Томазо Хирон, – сухо поклонился сеньор, – я – исповедник Ордена, а все документы, необходимые для передачи арестованного в руки Трибунала, брат Агостино Куадра предоставит вам в течение четверти часа – еще до того, как зазвонят храмовые куранты.

Бруно видел, как Олафа завели в храмовую пристройку, а спустя некоторое время городской судья с альгуасилами вышел, вот только часовщика с ним не было. А вскоре Олафа через черный ход вывели двое крепких монахов, и повели они его не в городскую тюрьму, а в недостроенный женский монастырь. Они явно думали, что победили.

Но все только начиналось.

Исповедник четырех обетов Томазо Хирон знал, что все только начинается. А потому, даже отобрав у судебного собрания Олафа и кошель со злосчастными мараведи, не успокоился. Там, за стенами храма, еще оставались два свидетеля – подмастерье и проводивший «мокрую пробу» старый меняла. И если арестовать Бруно не представляло труда – по любому, самому надуманному поводу, то с евреем все обстояло сложнее. В силу иной веры евреи не подлежали суду инквизиции; их невозможно было обвинить в ереси, то есть в ошибке, отклонении от канонов веры Христовой, ибо они никогда и не обещали поклоняться Иисусу.

«А что, если подменить мараведи?»

Томазо удовлетворенно улыбнулся. Это был бы неплохой удар, ведь тогда результат «мокрой пробы» стал бы выглядеть как попытка очернить пастыря Церкви Христовой!

Томазо дождался, когда судью и его альгуасилов выдворят за дверь, и подозвал падре Ансельмо.

– Держи, – сунул он священнику кошель с вещественными доказательствами. – Заменишь на полноценные мараведи и передашь брату Агостино.

Священник нехотя кивнул. Он уже понимал, что жертвовать придется своими кровными деньгами.

– Брат Агостино, у вас все готово? – повернулся Томазо к новому Комиссару Трибунала.

– Да, исповедник, – уверенно кивнул монах. – Олафа Гугенота я отправил под стражей в недостроенный женский монастырь, а здесь… – он протянул несколько исписанных листков, – здесь заготовки для показаний свидетелей, обвинительное заключение и постановление на арест.

– Браво, – похвалил такое рвение Томазо. – Неплохо для первого дня.

Монах благодарно улыбнулся, а Томазо повернулся к ссыпающему в кошелек свои личные мараведи падре Ансельмо.

– А вы, падре, когда собираетесь начинать службу? – напомнил он молодому священнику его долг.

– Так это… куранты еще не звонили, – растерянно пробормотал Ансельмо.

Они переглянулись, и Томазо кинулся к окну.

– Господи!

Вся площадь перед храмом была заполнена давно уже ждущими службы горожанами. И тут же, возле храмовых дверей, стоял и отвечал на их вопросы председатель суда.

– Заводи людей в храм, Ансельмо! – заорал Томазо.

– Но куранты… – запаниковал несколько месяцев мечтавший о собственных храмовых часах падре Ансельмо.

– К черту куранты! Заводи их на службу, я сказал!!!

Председатель суда понял, что произошло, когда сквозь толпу к нему продрался Амир.

– Отец! Отец! Бруно сбежал! Прости, отец!

Мади поднял голову. Стрелка храмовых курантов стояла вовсе не там, где ей полагалось находиться в это время.

«Бруно… – как-то сразу понял он, благодаря кому он выиграл столько времени и успел объяснить горожанам, что происходит. – Больше некому…»

Удовлетворенно усмехаясь в бороду, судья медленно, с остановками на каждой дощатой площадке, поднялся под кровлю храма Иисусова и тщательно осмотрел место происшествия. В механизме часов определенно чего-то не хватало, но чего именно, мог сказать только мастер.

Мади с уважением потрогал тяжелые клепаные шестерни. В самом ремесле часовщика он чувствовал нечто магическое, ибо кто, кроме Аллаха, может сделать так, чтобы мертвый предмет стал двигаться – размеренно и точно, как семь хрустальных небесных сфер вокруг Северной звезды. Часовщики это могли.

Снизу послышался отчаянный скрип ступенек, и возле судьи возник запыхавшийся падре Ансельмо.

– Ну, что? Что случилось?

– Сломаны, – кивнул в сторону застывших шестерен судья.

Священник задышал еще тяжелее.

– И что же делать? Как же храм Божий – без часов?! Может, мастеров заставить починить?

– Вряд ли удастся, – с сомнением покачал головой судья. – Устав цеха запрещает брать чужой заказ. Так что, кроме Олафа Гугенота, вам их никто восстанавливать не станет.

– Я его заставлю, – поджал губы священник. – И ничего, что он арестован Трибуналом; у нас – договор.

– И это вам вряд ли удастся, – усмехнулся Мади. – Деньги-то вы ему так и не заплатили…

– Я заплатил, – отвел глаза в сторону священник.

Мади хмыкнул, сочувственно похлопал мальчишку по плечу и начал спускаться по скрипучим ступенькам. Он еще должен был ознакомиться с обещанными ему инквизитором документами.

Бруно даже не стал спускаться, а просто перебрался на верхнюю площадку часов, служащую для регулировки удара молота о колокол. Догадаться, что он прячется здесь, на трех сколоченных и подвешенных над колоколом досках, мог только часовщик, а в том, что часовщики здесь даже не появятся, подмастерье был уверен. Но что ему особенно нравилось на площадке, отсюда, через маленький люк для освещения механизма, был превосходно виден город: и центральная площадь, и магистрат, и здание городского суда, и даже контора старого менялы Исаака.

Сначала, как он и ожидал, судья, падре Ансельмо и прочие значимые лица города один за другим проходили к храму, поднимались по скрипучим ступенькам под самую кровлю и долго и тупо изучали безжизненно замершие шестерни – прямо под взирающим на них сверху вниз подмастерьем. А спустя не так уж много времени все они снова спускались вниз – совершенно обескураженными.

Затем осматривать часы пригласили мастеров, но те, как и предполагал подмастерье, на все уговоры падре Ансельмо отвечали упрямым качанием широкополых шляп.

И в конце концов святые отцы ушли в храм, началась утренняя служба, а нарушенное тиканье невидимых часов города восстановилось. Бруно это устраивало.

Подмастерье начал наблюдать за невидимыми часами жизни сразу после рокового приступа в мастерских и довольно быстро понял: мастерские – лишь часть куда как большего механизма города. Едва невидимая стрелка становилась на четыре утра, подмастерья цеха начинали раздувать горны, а судья аль-Мехмед во главе двадцати пяти городских мусульман шел в маленькую мечеть на окраине. Затем неслышные куранты отбивали пять, и городские ворота открывались, а крестьянский рынок наполнялся торговцами. В шесть у дома председателя суда появлялись заспанные альгуасилы, а возле храмовых дверей – падре Ансельмо. В семь открывалась королевская нотариальная контора и лавка евреев-менял. Каждый час, в одно и то же время что-нибудь обязательно происходило, и лишь после обеда, вслед за солнцем, невидимая стрелка города переваливала верхнее положение, и все начинало сворачиваться.

Первыми начинали собираться и покидать город крестьяне, пытающиеся дотемна успеть домой, затем закрывались все четверо городских ворот, затем прекращал принимать жалобы и выносить приговоры председатель суда, за ним закрывал свою контору королевский нотариус, и самыми последними, словно подводя итог дню, затворяли ставни менялы.

Однако сутки этим не кончались, и едва солнце касалось холмов, на улицы выходила молодежь: по правой стороне отмытые от копоти и ржавчины парни, по левой – одетые в самое лучшее девушки. И лишь когда становилось совсем уж темно, а цикады начинали свою бесстыдную песнь торжествующего порока, наступало время вдов и неверных жен.

Бруно и поныне не разобрался, что движет этим сверхсложным «часовым механизмом»: где его «стрелки», где «шестерни», где «циферблат», а главное, где стоят те регуляторы, которые обеспечивают дивную согласованность движения всех частей города.

Он знал две вещи. По уставу цеха право регулировать часы принадлежит только их мастеру, а претендовать на звание мастера мог он один – единственный, кто сумел все это увидеть. И второе, судьба не случайно подарила это видение именно ему – единственному «Божьему сыну» в округе… а может быть, и во всем Арагоне.

Утренней службы не получилось. Как только падре Ансельмо, совершенно потрясенный видом стоящих курантов, спустился в храм, подали голос ремесленники:

– Святой отец, что там происходит с Олафом?

– Да, падре Ансельмо, куда вы дели Гугенота?

Священник на мгновение замешкался, но поймал жесткий взгляд исповедника Ордена и приободрился.

– Этот еретик арестован Трибуналом Святой Инквизиции и временно содержится в женском монастыре.

– Кем-кем арестован? – не поняли мастеровые.

Падре Ансельмо кинул в Томазо Хирона панический взгляд, и тот многозначительно посмотрел на брата Агостино.

– Вы позволите, святой отец, я объясню? – тяжело поднялся со скамьи монах.

– Да-да, разумеется, – обрадовался священник.

Брат Агостино подошел к трибуне и оперся на нее большими сильными руками.

– Братья и сестры, Его Святейшество Папа Римский, внимая мольбам своей паствы о защите от ереси, издал буллу о создании Трибуналов Святой Инквизиции…

Горожане замерли.

– Отныне каждый погрешивший обязан в трехдневный срок заявить на себя, а знающий о прегрешениях других – донести на них мне или моему секретарю.

– А зачем? – удивился кто-то. – Я и так на исповедь хожу.

Комиссар Трибунала одобрительно кивнул:

– Это хорошо, но ведь не все говорят на исповеди правду. Поэтому отныне каждое греховное деяние, укрытое на исповеди, будет исследоваться Трибуналом, а еретики и отступники – в меру вины – предаваться наказанию…

– Не судите, да не судимы будете! – выкрикнул кто-то.

Горожане сдержанно зашумели, а брат Агостино, спокойно выждав, пока люди успокоятся, кивнул головой:

– Верно. Именно так сказал Христос, но будем ли мы спокойно смотреть, как наши братья погрязают во грехе, обрекая свои души на вечное проклятье? Не правильнее ли будет одернуть и наставить заблудшего? Помочь ему… по-христиански…

В храме повисла тишина.

– А при чем здесь Олаф? – опомнился кто-то. – Он-то в чем погрешил?

Брат Агостино понимающе кивнул.

– Я уже навел справки об Олафе. Да, этот приехавший из Магдебурга христианин не прелюбодействует, много трудится, взял на воспитание сироту, но…

Он оглядел ремесленников. Те, пока не вмешалась инквизиция, даже не знали, что Олаф приехал в этот город аж из Магдебурга.

– …но в Божий храм он все-таки не ходит, за что и получил от вас позорное для всякого христианина прозвище Гугенот…

Стоящие в первых рядах часовщики начали переглядываться. Очень уж мелким и странным выглядело обвинение.

– И это все?! Здесь многие в храм не ходят!

Комиссар Трибунала поднял руки, призывая к тишине.

– Разумеется, это не все. Олаф Гугенот тяжко погрешил против Господа словом.

– И что он сказал?

Брат Агостино покачал головой:

– Материалы Святой Инквизиции не подлежат огласке.

Мастера загудели.

– А кто его поймал на слове? Свидетели – кто?

Монах забарабанил пальцами по трибуне.

– Имена свидетелей Святой Инквизиции также не могут быть разглашены.

– Да что же это за суд такой?! – наперебой заголосили горожане. – А где же наши права?! Куда смотрит кортес?!

Брат Агостино принялся объяснять, что Инквизиция не имеет ничего общего с городским судом, ничьих прав нарушать не собирается, сама, без участия светской власти, никого наказывать не будет. Однако то, чего святые отцы более всего опасались, все-таки прозвучало.

– Я так понимаю, – выступил вперед ремесленник с лицом записного шута, – падре Ансельмо просто денежки Олафу платить за куранты не захотел! Сначала фальшивки подсунул, а как Мали его за ж… взял…

Мастеровые захохотали, и этот хохот, эхом отдавшись от храмового потолка, вернулся и обрушился на вцепившегося в трибуну окаменевшего Комиссара Трибунала. А потом все словно само собою стихло, и вперед выступил самый старый мастеровой цеха.

– Слушай меня, монах, – нимало не смущаясь высоким званием Комиссара Трибунала, произнес он. – Если к полудню Совет мастеров часового цеха не услышит внятного изложения вины Олафа Гугенота, тебя даже ряса не спасет. Мы тебя разденем, измажем в дегте, изваляем в перьях и в таком виде выставим за городские ворота. Ты понял, монах?