Текст книги "Часовщик"

Автор книги: Родриго Кортес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Брат Агостино стиснул челюсти.

– Я тебя спрашиваю, монах, – с вызовом напомнил о себе мастер, – ты меня понял?

Широкое лицо брата Агостино побагровело.

– Понял…

Томазо сразу понял, что следует сделать.

– Слушай, Ансельмо, – наклонился он к уху святого отца, – мне нужно, чтобы ты задержал в храме юнцов. Под любым предлогом… скажем, на исповедь.

– Зачем? – не отводя застывшего взгляда от расходящихся прихожан, спросил священник.

– А это не твое дело, щенок, – все так же в ухо процедил Томазо. – Делай, что тебе сказали.

Падре Ансельмо вскочил, подбежал к трибуне, оттиснул брата Агостино в сторону, начал что-то говорить, и Томазо двинулся в сторону исповедальни. Он уже знал, что победит. И не прошло получаса, как первый кандидат в свидетели у него появился.

– Когда мастером станешь, малыш? – мягко поинтересовался Томазо, едва увидел сквозь решетку исповедальни перекошенное от вечной зависти лицо.

Парня перекосило еще сильнее.

– У нас мужики до тридцати лет в подмастерьях ходят…

«Марко Саласар…» – сверился со списком Томазо.

– Мне нет дела до остальных, Марко, – улыбнулся он и отодвинул решетку. – Привет.

– Приве-ет, – неуверенно протянул подмастерье.

– Я слышал, ты способный парень, Марко, – прищурился Томазо, – тебе только своей мастерской да инструмента не хватает.

Подмастерье открыл рот да так и замер.

– Как тебе мастерская Олафа Гугенота? – продолжал жать Томазо. – Подойдет?

– А кто ж меня туда пустит? – хлопнул глазами подмастерье.

– Сам войдешь… как хозяин.

Марко замотал головой.

– Мне на такую мастерскую еще лет двадцать копить надо.

– Ничего не надо, – посерьезнел Томазо. – Вспомни, где и когда Олаф говорил богохульные вещи, подпиши одну-две бумажки для Трибунала, и четверть его имущества – по закону – твоя.

Подмастерье растерянно моргнул.

– Четверть?! Целая четверть?

– Да, – уверенно подтвердил Томазо. – Насколько я помню, мастерская этого Гугенота как раз на четверть потянет…

Лицо Марко полыхнуло, а уши приобрели пунцовый цвет, но он тут же замотал головой.

– Мастера меня убьют.

Томазо рассмеялся:

– Ты же слышал сегодня на проповеди: Инквизиция не выдает имен своих свидетелей.

Марко с сомнением покачал головой.

– Но если я не доносчик, то откуда у меня деньги на мастерскую? Они же не дураки. А вы сами видели, сколько влияния у Совета мастеров.

Томазо понимающе умолк. Он сталкивался с этим в каждом городе: люди боялись общественного осуждения больше, чем Божьего. Но проходило время, и все менялось… если над этим работать, конечно.

– А тебе не кажется, что этих старых дураков из Совета мастеров пора бы и подвинуть? – поинтересовался он.

Этот прием срабатывал не везде – только там, где удавалось найти скрытого лидера. Но с Марко он сработал: подмастерье снова зарделся.

– А как?

Томазо мысленно перекрестился и, стараясь не спугнуть удачу, легко, без особого напора выдал самое главное:

– Папа поручил мне организовать Лигу – народное сопротивление еретикам. Поддержку Ватикан гарантирует. Денежная помощь на первых порах будет. Но мне нужны как раз такие, как ты, – настоящие христиане.

Марко замер.

– И… я буду иметь право тронуть Совет мастеров?.. – осторожно поинтересовался он.

Томазо нахмурился и теперь уже веско, вкладывая значение в каждое слово, произнес:

– На земле, созданной нашим Творцом, Его преданный слуга имеет право на все.

Конечно же, Бруно далеко не сразу понял, что имеет право почти на все, и так же не сразу осознал, что часы, которые он видит, нуждаются в постоянной опеке. Но видения посещали его все чаще – на рынке, в церкви, а то и прямо посреди работы. И в одиннадцать лет он понял, что никто, кроме него самого, не может, да и не хочет всей полноты ответственности за город.

Он уже видел, что человек не всегда полезен городу. Более того, человек вполне может быть «заусенцем», из тех, что появляются на шестернях и начинают мешать размеренному ходу курантов. Стоило такому «заусенцу» появиться, и люди начинали ссориться, а работа – и без того не слишком слаженная – вставала.

Привыкшему к порядку во всем и уже взвалившему груз ответственности за невидимые глазом «часы» Бруно это причиняло невыносимые страдания. Но первым заусенцем, который он решился устранить лично, – едва ему исполнилось двенадцать, – стала юная монашка по имени Филлипина. Выросшая на брюкве, пшеничной каше и житиях святых в маленьком, спрятанном в лесах монастыре, монашка вышла в мир, когда чума выкосила и монастырь, и снабжавших его провизией крестьян. И первым делом начала проповедовать.

Словно шестеренка, всю свою жизнь провертевшаяся в одних и тех же пазах, Филлипина не имела ни малейшего представления о том, как дышит и чем движется город. И тем не менее заклинала жителей немедленно раскаяться, бросить греховную жизнь, то есть работу, и перейти на брюкву, пшеничную кашу и жития святых – пока не явится Христос.

Филлипина даже не задавалась вопросом, кто их будет кормить, но, следует признать, яро убежденная в своей правоте и довольно симпатичная девица имела невероятный успех – особенно среди вдов. В считанные дни хорошо отлаженное «тиканье» города начало давать сбои, а уже через две недели Филлипина создала настоящий отряд из женщин, намеренных бросить все, подобно блаженному Иерониму, уйти в пустынь и ждать второго прихода Иисуса.

И тогда Бруно забеспокоился. Вдовы всегда составляли крайне важную часть городской жизни. Например, стоило какой-нибудь вдове забеременеть, как по городу начинали ползти слухи, у судьи появлялись дела о побоях, на падре Ансельмо нападал дар красноречия, а храм наполнялся жаждущими получить индульгенцию об отпущении греха горожанками.

Исход такого количества вдов лишал их мужчин ночных приключений, городского судью – части работы, а падре Ансельмо – доходов от продажи индульгенций и самых его преданных прихожанок. Злонамеренно или нет, но Филлипина пыталась лишить невидимые часы города жизненно важных для их размеренного хода частей.

Бруно – тогда совсем еще мальчишка – попытался подвигнуть на решительные меры против деятельной монашки городского судью, со всем почтением, разумеется, но получил однозначный отказ.

– Это не мои полномочия, – холодно отреагировал на просьбу подмастерья магометанин.

Тогда Бруно обратился к падре Ансельмо, но тот даже не стал его слушать.

– Филлипина – истинная невеста Господня, – трусливо стреляя глазами по сторонам, выдавил священник. – Мне ее упрекнуть не в чем.

И тогда Бруно исправил ситуацию сам. Узнав, что в гостином доме остановился отряд саксонских наемников, он дождался часа, когда солдатня уже не отличала старухи от девственницы и даже мальчика от девочки, и рассказал Филлипине, что проститутки вдруг раскаялись и страстно желают немедленной проповеди и утешения.

Наутро о множественных безнравственных связях монашки знал весь город, и недоброжелателям было глубоко плевать, что там произошло по своей воле, а что – не по своей.

И «часы» опять пошли, как и прежде, – размеренно и точно.

Когда судья пришел к Исааку Ха-Кохену, он в первую очередь спросил об этой странной монете.

– Что скажешь? Кто мог добыть королевские патрицы? Неужели фаворит королевы?

Они оба знали, что каждый новый фаворит первым делом набивает карманы, само собой, из казны.

Исаак развел руками:

– Очень может быть. Судя по всему, он аферист и пройда. Сведущие люди говорят, что он и у Папы в постели бывал… когда помоложе был.

– Вот шайтан! – от души выругался судья.

Старый еврей дождался, когда взрыв эмоций закончится, и только тогда сказал главное:

– Меня гораздо больше беспокоит другое, Мади. Указ об Инквизиции. Я на днях получил письмо из Неаполя, и евреи пишут, что на Сицилии введение Трибунала закончилось большой кровью.

Судья замер. До него доходили смутные слухи о жутком побоище в Неаполе – столице Королевства Сицилия. Но о его причинах пока не знал никто.

– Ну как? – прищурился старый меняла. – Ты уже догадался, почему там полыхнуло?

Судья вспомнил, как нагло у него отняли и подозреваемого, и вещественные доказательства, и напряженно заиграл желваками.

– Конфликт юрисдикции?

– Точно, – кивнул еврей. – Главный председатель суда Неаполя против главного инквизитора Неаполя. Один вешает преступивших закон священников, а другой сжигает восставших против Церкви законников… и пока не сдается ни тот, ни другой.

За полчаса до полудня на площади собрались мастеровые всего города. У часовщиков был прямой интерес: вызволить своего человека из малопонятного конфликта с Церковью, а ткачей и красильщиков возмутил сам факт нарушения городских привилегий заезжим монахом.

– Король, видно, забыл, как присягал на верность конституциям Арагона, – сокрушенно качали широкополыми шляпами одни.

– Да что король? – отмахивались другие. – Король еще ребенок, и всем заправляют королева-мать и этот ее жеребец в рясе!

Духовника королевы никто как духовника и не воспринимал.

Затем на ступеньках магистрата установили три стула: для председателя суда, королевского нотариуса и старейшины самого могущественного цеха города – цеха часовщиков. А едва единственные работающие куранты города указали полдень, из храма Божьего в сопровождении двенадцати молчаливых доминиканцев вышли все трое нарушителей спокойствия. Впереди ступал бледный от переживаний падре Ансельмо, за ним – исполненный чувства собственного достоинства брат Агостино Куадра и последним – откровенно скучающий сеньор с лицом нотариуса.

– Ну что, святые отцы, вы наконец готовы сказать, в чем обвиняют нашего Олафа? – поднялся со своего места старейший мастеровой цеха.

– Разумеется, – вышел вперед Комиссар Трибунала. – Во-первых, в богохульстве.

Часовщики сдержанно загомонили, но старейшина поднял руку, и на площади воцарилась тишина.

– Ну, за богохульство кого угодно можно осудить, – с ходу отверг он первое обвинение. – Среди мастеровых сдержанных на язык немного, и за это под стражу не берут.

– Верно, – неожиданно согласился Комиссар Трибунала. – Но есть и второе обвинение: в навете на падре Ансельмо, якобы сбывшего Олафу Гугеноту фальшивые мараведи…

– Возражаю, – подал голос со своего места Мади. – Я как председатель суда со всей ответственностью заявляю: сбыт фальшивой монеты – это моя юрисдикция.

– Правильно! – загудели горожане.

– Разбираться с фальшивомонетчиками – не церковное дело!

– Кесарю – кесарево, сказал Христос!

Монах дождался, когда волнение утихнет, и выдал главный козырь:

– И последнее… колдовство.

Ремесленники обмерли.

– Что за ерунда?

– Какое, к черту, может быть колдовство в механике?!

– У нас колдуй не колдуй, а если руки не оттуда растут, стрелка и с места не двинется!

Брат Агостино, показывая, что дискуссия закончена, повернулся, чтобы уйти, и тогда снова подал голос Мади аль-Мехмед:

– Подождите, коллега…

– Да? – обернулся монах.

Судья поднялся со своего стула и оглядел площадь.

– Мне доводилось расследовать дело о колдовстве. Четырнадцать лет назад. Помните?

Горожане одобрительно загомонили; здесь многие помнили это нашумевшее судебное расследование.

– Тогда, – напомнил Мади, – втирание колдовской мази привело к страшным волдырям, а затем и смерти четырех женщин.

Святые отцы переглянулись; они еще не понимали, к чему клонит судья.

– И пострадали не только сами женщины, – возвысил голос Мади. – У них остались дети-сироты, то есть в деле о колдовстве был налицо малефиций – вред.

Он оглядел площадь.

– Я приговорил ведьму, продавшую мазь, к смертной казни через повешение. Как я полагаю, справедливо.

– К чему вы нам это рассказываете? – занервничал сеньор с лицом нотариуса.

Мади сделал знак, что он все сейчас объяснит.

– В том, что касается колдовства, церковь, разумеется, осведомлена лучше остальных, – признал он. – Возможно, вы даже докажете, что Олаф Гугенот – колдун.

Сеньор с лицом нотариуса все еще не понимал, к чему клонит судья, и было видно: нервничал все больше и больше.

– Но в том, что всю жизнь делал Олаф Гугенот, – завершил Мади, – я не вижу никакого вреда! А если нет вреда, не может быть и наказания. Это и есть основы правосудия.

Горожане восторженно заголосили, а святые отцы переглянулись. Сеньор с лицом нотариуса подошел к Комиссару Трибунала, они обменялись быстрыми, короткими фразами и явно пришли к соглашению.

– Вред колдовством Олафа Гугенота нанесен был! – перемогая гул толпы, выкрикнул монах.

– Какой?! Кто пострадал?! Где свидетели?! – затребовали мастера.

– Все есть, – успокаивающе выставил крепкие ладони перед собой Комиссар Инквизиции Агостино Куадра. – Я же говорю, у Трибунала все есть…

Отсюда, из башни курантов, Бруно мог видеть только затылки мастеровых. Они стояли лицом к магистрату и спиной к церкви. Но то, что часы городской жизни застопорило, понял сразу.

Постанывая от боли в избитом теле, Бруно спустился по лестнице, ругнувшись, поднял оброненный в пролет кем-то из непрошеных гостей часовой щуп, запахнул украденный у Амира сарацинский халат поплотнее, прошел полтора десятка шагов и оказался в толпе. От нее исходил вибрирующий гул – точь-в-точь как если бы соскочившие со своих мест шестерни со скрежетом истирали одна другую.

Томазо следил за тем, как сопротивляется брат Агостино натиску мастеровых, с напряженным вниманием.

– Свидетеля! – кричали часовщики. – Покажите нам свидетеля!

– По уставу Инквизиция не имеет права… – пытался перекричать толпу Комиссар Трибунала.

– Свидетеля давай, свиное рыло!

Толпа разогревалась все сильнее. И когда опытные доминиканские бойцы под напором толпы, прикрывая спины друг другу, начали медленно отступать к магистрату, Томазо понял, что свидетеля придется предъявить. Иначе – беда.

– Хорошо! – поднял он руку, едва в них полетели огрызки яблок, а затем и чей-то деревянный башмак. – Я покажу вам свидетеля!

– И где он?!

Исповедник обвел толпу внимательным взглядом. Он видел этого парнишку в толпе не так давно.

– Марко! Где ты?! Подойди сюда!

Ремесленники завертели головами, пытаясь понять, какой именно из нескольких городских Марко согласился сделать навет на мастера самого могущественного цеха в городе. С краю даже возникла короткая свалка – били, не разобравшись, абсолютно не причастного к делу Марко-золотаря.

– Марко Саласар! – требовательно повторил Томазо. – Подойди к магистрату, я сказал!

Он знал, что должен вытащить сюда свидетеля во что бы то ни стало, иначе и впрямь изваляют в перьях.

– Не бойся, Марко!

В центре толпы возникло какое-то движение, и Томазо с облегчением вздохнул. К магистрату, вжимая голову в плечи и стараясь не смотреть по сторонам, пробирался согласившийся дать показания на Олафа подмастерье.

«Ну, слава богу!»

А когда до ступенек магистрата осталось полтора десятка шагов, Марко вдруг словно споткнулся, и вокруг него мгновенно образовалось пустое место.

– Черт!

Единственный свидетель обвинения Олафа Гугенота в колдовстве лежал на брусчатке лицом вниз и не подавал признаков жизни. Томазо сбежал по ступенькам, раздвигая мастеровых плечами, пробился к парнишке и присел.

– Марко…

По ржавой от железной пыли рубахе свидетеля быстро расползалось багровое пятно.

– Врача! – заорал Томазо. – Быстро врача!

Двое стоявших прямо за спиной у Бруно мастеров прекрасно все видели. И они знали: кто бы ни был этот парень в сарацинском халате, он свершил правосудие. Ибо Марко посягнул на самое святое – круговую поруку цеха.

– Беги, – рывком сунул мстителя за свою спину один из мастеров, и второй тут же встал рядом.

– Врача! – орал человек с лицом нотариуса. – Быстро врача!

И обильно смоченные только что пролитой кровью невидимые шестерни города дрогнули и сдвинулись с места. Чего-то требовал склонившийся над телом студент медицинского факультета Амир, орали друг на друга святые отцы, но Олафа уже выводили из недостроенного здания монастыря, а ремесленники мигом потеряли всякий интерес к делу.

– Привет, Олаф!

– Как ты, богохульник чертов?!

– Понравилось тебе в женской обители?..

Только теперь Бруно осознал, каких усилий стоило ему все, что он сделал. В голове начался звон, дыхание перехватило, и он, с трудом дойдя до ближайшей стены, осел на брусчатку. Шестерни перед глазами вращались слаженно и легко. А спустя каких-нибудь четверть часа площадь была пуста, и лишь на ступеньках магистрата валялись огрызки яблок да чей-то деревянный башмак.

Амир погрузил умирающего Марко Саласара на подводу и как мог быстро привез его к городскому лекарю – стремительному в движениях, ясноглазому греку.

– Посмотрите его, Феофил…

Врач приоткрыл полу куртки подмастерья и тут же потерял к раненому всякий интерес.

– Умрет.

– Может быть, что-то еще можно сделать?

Грек отмахнулся:

– Хочешь – пробуй. Но учти: я таких видел десятки, а потому знаю, что говорю.

Амир почесал затылок. Они в Гранадском университете начали изучать полостные операции не так давно, а шанс попрактиковаться у него был только один – раненный в живот раб-христианин с галер.

Аллах ведает, что рабы не поделили, а главное, кто пронес на галеру острейшее лезвие без рукояти, но христианину располосовали всю брюшину слева направо.

– Спаси меня, сарацин, – умолял лежащий на боку раб, едва понял, что Амир собирается запихивать лежащие на палубе кишки обратно.

– Если получится, – честно предупредил Амир. – Я еще только студент.

Потеря крови была относительно небольшая, и Амир дал рабу опиума, расстелил коврик для намаза, тщательно вымыл руки и лицо и вознес Аллаху благодарность за этот прекрасный день.

– Ты теряешь время, – прохрипел все еще не ушедший в опиумные грезы раб.

– Время, проведенное в молитве, не потеряно, – улыбнулся Амир и принялся отмывать кишки от приставшей к ним палубной грязи.

Как ни странно, раб выжил, и Амира долго ставили в пример менее проворным ученикам.

– Делайте, как ваш сокурсник, – горячо рекомендовал преподаватель хирургии Ахмад альАхмад. – Среди рабов масса превосходного учебного материала! Их господа слишком жадны, чтобы оплачивать труд врача, а потому они с удовольствием вверят свою собственность вашим кривым, пока еще ни на что, кроме убийства больных, не годным рукам!

Но Марко был ранен намного серьезнее, чем тот раб. Длинное, тонкое орудие проникло в его тело сзади, со стороны почек и, судя по всему, поразило желудок. Проведению таких операций их в Гранаде даже не учили. И похоже, что Феофил, бывший военный врач, познавший хирургию на полях сражений, скорее всего, был прав.

– Я попробую, Феофил, – со вздохом произнес Амир. – Аллах милостив… может, и получится.

Судья был доволен прежде всего тем, что обошлось такой малой кровью.

«Слава Аллаху, что у нас не Сицилия…»

Однако, вернувшись в здание суда, Мади первым делом послал альгуасилов за отбитым у монахов часовщиком. А едва те кивнули и направились к выходу, их чуть было не сбил с ног сам Олаф – раскрасневшийся и взъерошенный.

– Бруно у вас?!

Мади улыбнулся:

– Удрал твой парень… так что жив он, жив, не беспокойся.

Олаф с облегчением вытер мокрый лоб.

– Ты лучше вот что мне скажи, Олаф, – не дал ему расслабиться судья. – Ты уверен в своей невиновности?

– Конечно, – кивнул мастеровой.

– Значит, дело следует довести до конца.

Олаф нахмурился и через мгновение покорно опустил плечи.

– Как скажете, сеньор аль-Мехмед. Мне что – снова в тюрьму?

Мади развел руками:

– Возможно… Я бы тебя не сажал, однако ты же видел этих «псов господних»… им тебя скрутить да в монастырь отправить, как мне – моргнуть.

Олаф угрюмо склонил голову, а Мади поднялся и ободряюще похлопал мастера по плечу:

– Но сначала я все-таки попробую довести очную ставку до конца.

– Вы думаете, падре Ансельмо согласится? Председатель суда пожал плечами:

– Не знаю, Олаф, не знаю… но вызвать его я обязан. А он обязан прийти. Ну что, ты готов защищать свое честное имя?

Мастер сосредоточенно кивнул:

– Да, сеньор аль-Мехмед.

Шаг за шагом Бруно добрался до мастерской, но Олафа там не обнаружил. Он прошел еще два десятка шагов и вошел в их дом, но приемного отца не оказалось и здесь.

«Суд, – понял Бруно. – Олаф должен восстановить свое доброе имя… А значит, он в суде».

Томазо, как никто другой, понимал важность доведения дела до конца. Самому исповеднику это очень внятно разъяснили, едва приняли в Орден.

– Церковь не может просто проиграть и отойти, поджав хвост, – цедил он мрачно ссутулившемуся за столом Агостино. – Особенно в деле с часовщиком.

Брат Агостино кивнул. Как всякий монах, он прекрасно понимал, какое значение представляет это магическое ремесло для живущей строго по часам, от службы до службы, Церкви.

– И потом, председатель суда наверняка перейдет в наступление, – ослабил кружевной воротник Томазо. – Так было и на Сицилии, и в Неаполе – везде.

И в этот миг в дверь постучали.

– Кто там еще?! – недовольно крикнул Томазо.

В проеме показался растерянный падре Ансельмо.

– Вот, святой отец, повестка…

– Председатель суда? – прищурился исповедник. Он был к этому готов, но не ожидал, что этот мусульманин станет действовать так быстро.

Молодой священник только моргнул, а Томазо, обдумывая что-то свое, отвернулся к окну.

– Что ж, придется тебе дать показания…

Даже не глядя на падре Ансельмо, он почувствовал, как его лицо испуганно перекосилось.

– Но как же?..

– Ты не можешь отказаться, – даже не раздражаясь оттого, что приходится объяснять азы Арагонских конституций, и все так же глядя в окно, произнес Томазо. – Поэтому иди и защищайся.

– Но там же будет очная ставка! – страдальчески напомнил мальчишка.

Томазо заинтересованно обернулся.

– Очная ставка?

– Так здесь написано, – протянул ему повестку священник.

Томазо принял бумагу, пробежал глазами содержание, удовлетворенно хмыкнул и сунул повестку Комиссару Трибунала.

– Вот он, твой шанс, Агостино.

Агостино принял повестку, перечитал и с облегчением рассмеялся.

– Дело ясное. Ну, предъявит этот сарацин результаты «мокрой пробы», а мы ему – изъятый кошель с вещественным доказательством!

– Ты все понял, Ансельмо? – внимательно посмотрел на священника Томазо. – Ну? Ты же сам должен был мараведи подменить…

– Я и подменил, – кисло скривился священник.

– Тогда чего ты боишься?! – рассвирепел Томазо. – Это не тебя теперь надо наказывать, а Исаака Ха-Кохена, давшего ложный результат «мокрой пробы»!

– Исаака? – растерянно моргнул священник.

– Его, – поднялся из-за стола брат Агостино и ободрительно хлопнул Ансельмо по плечу. – Вот увидишь, мы у него еще и право заниматься своим ремеслом отнимем!

Но священник стоял как в воду опущенный, и Томазо сокрушенно поднял глаза вверх и рассмеялся:

– Боже! Как только Ты терпишь под собой таких трусов?!

Падре Ансельмо заискивающе хихикнул, и Томазо выглянул в коридор и подозвал к себе начальника доминиканской охраны – невысокого хромого монаха, что-то шепнул ему, и вскоре все трое святых отцов под охраной четырех дюжих доминиканцев уже входили в здание городского суда.

– Ну, что вам еще надо? – первым насел на сарацина брат Агостино.

– Очную ставку, коллега, – сухо отозвался председатель суда. – Присаживайтесь.

Святые отцы переглянулись, вольготно расселись на скамьях, и судья подозвал альгуасила:

– Приведи в зал суда Олафа Гугенота.

Тот исчез и буквально через мгновение снова появился – уже в сопровождении часовщика.

– Внимание, – поднялся из-за стола судья. – Сейчас я проведу очную ставку между мастером цеха часовщиков Олафом по прозвищу Гугенот и настоятелем храма Пресвятой Девы Арагонской падре Ансельмо, сыном Диего…

Томазо откинулся на стену и со скучающим видом отслеживал шаг за шагом этого безнадежного дела. Он видел множество подобных ситуаций – во всех городах, где Орден вводил свои «правила игры», – и заранее знал: Мади аль-Мехмед обречен проиграть.

– Брат Агостино Куадра, предъявите судебному собранию изъятые вами, как Комиссаром Святой Инквизиции, вещественные доказательства по делу, – потребовал судья.

Комиссар Трибунала поднялся, прошел к столу и положил тяжело брякнувший кожаный кошель.

– Вы узнаете этот кошель, падре Ансельмо? – поинтересовался судья.

– Узнаю, – еле удержался от того, чтобы встать, падре Ансельмо.

– А ты, Олаф, узнаешь этот кошель?

– Да, сеньор аль-Мехмед, узнаю, – уважительно поднялся со скамьи мастеровой. – Я получил в нем от падре Ансельмо двадцать золотых мараведи.

Председатель суда неторопливо развязал шнурок, перевернул кошель, вытряхнул на стол золотистые кругляши и принялся их пересчитывать.

– Один, два, три…

– Постойте, сеньоры! – вскочил Олаф. – Это не те монеты! Святой отец расплатился со мной новенькими, а эти уже потертые!

В зале наступила тишина.

– Уж не хочет ли Олаф Гугенот обвинить Трибунал Святой Инквизиции в подмене вещественных доказательств? – с угрозой проронил брат Агостино.

Олаф открыл рот да так и замер.

– Я думаю, он пытается выгородить давшего ложный результат экспертизы старого еврея, – со смешком поддержал его Томазо. – Я же говорил вам, святые отцы, все эти неверные и еретики друг друга стоят…

Уже понявший, что проигрывает дело, Мади аль-Мехмед стиснул челюсти и продолжил считать:

– Восемнадцать, девятнадцать…

Томазо удовлетворенно прищурился. Он знал, что судья будет вынужден составить акт о соответствии и дело завершится ничем.

– Двадцать. Да, здесь ровно двадцать мараведи.

Томазо насторожился: в голосе судьи определенно прозвучал смешок. Он распрямился, обвел всех присутствующих внимательным взглядом, но оснований для веселья не увидел.

– Скажите, святой отец, – глядя на падре Ансельмо, вытер мокрый лоб рукавом председатель суда, – сколько мараведи вы дали Олафу?

– Двадцать, – растерянно ответил священник.

– А сколько мараведи вы, брат Агостино Куадра, изъяли у городского суда в качестве вещественного доказательства?

– Двадцать, – уверенно отрезал Комиссар Трибунала.

Мусульманин покачал головой:

– Нет, коллега, не двадцать. Одно мараведи Исаак Ха-Кохен по моей просьбе растворил в кислоте, чтобы получить результат «мокрой пробы».

Святые отцы обмерли.

– Вы получили от меня лишь девятнадцать монет, а в этом кошельке, – судья поднял в воздух пустой кожаный кошель, – снова оказалось двадцать.

Сердце Томазо подпрыгнуло и остановилось.

– Из чего я делаю однозначный вывод, – насмешливо поглядел на него председатель суда. – Вещественное доказательство было подменено Трибуналом Святой Инквизиции.

Томазо метнул яростный взгляд в падре Ансельмо. Менявший монеты мальчишка сидел ни жив ни мертв.

– Боже, какой дурак… – прошептал исповедник, но тут же взял себя в руки и уставился на судью.

Тот определенно торжествовал.

– Таким образом, результаты проведенной Исааком Ха-Кохеном экспертизы остаются никем не опровергнутыми, – потряс он в воздухе листком бумаги, – а я имею все основания обвинить падре Ансельмо, сына Диего, в сбыте фальшивой монеты.

Священник громко икнул.

«Черт… пора», – понял Томазо.

Он не имел права рассекречивать сведений об этой монете вплоть до особого распоряжения, но почта в Арагоне шла с задержками, и распоряжение могло просто находиться в пути. А ситуация уже выходила из-под контроля.

– Нет, падре Ансельмо невиновен, – взял на себя всю полноту ответственности Томазо, встал, вытащил из-за пазухи королевский указ и подошел к столу судьи. – Читайте.

Мади аль-Мехмед принял документ, быстро пробежал его глазами и непонимающе наморщил лоб.

– Вы хотите сказать, эта монета – подлинная? Королевская?

– Вот именно, – кивнул Томазо. – Как видите, в королевском указе четко написано об измененной стопе 99
  Стопа монетная – установленные в законодательном порядке вес и количество драгоценного металла монеты


[Закрыть] монеты, и экспертиза, проведенная по вашей просьбе, это лишь подтвердила.

– Следовательно, ее сбыт законен… – тихо проговорил судья. Он был совершенно раздавлен таким поворотом.

– Точно, – кивнул Томазо.

Мади аль-Мехмед поднял глаза на исповедника.

– Но ведь факт подмены вещественного доказательства Трибуналом остается. Это ведь тоже преступление.

Томазо язвительно улыбнулся.

– Бросьте, коллега… Вам с братом Агостино еще до-олго работать вместе. Так стоит ли ссориться из-за такого пустяка? И потом, вы же сами сказали: нет вреда, значит, нет и преступления.

Председатель суда возмущенно пыхнул в бороду, а потом, неохотно принимая очевидное, подтвердил:

– Да, это так.