Текст книги "Путешествия никогда не кончаются"

Автор книги: Робин Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Хм-хм, у него действительно рана на ноге. И велел ввести противостолбнячную сыворотку. Не очень-то большая помощь. В ресторане я познакомилась с двумя женщинами, Киппи и Чери, они страстно любили животных и работали ветеринарами в Перте [12]12
  Перт – крупный портовый город на западном побережье Австралии


[Закрыть]. Вечером я снова села на велосипед, поехала в ресторан и рассказала Киппи и Чери о своей беде. Они пришли ко мне на следующий день – последний день их пребывания в Алис-Спрингсе, – вскрыли рану, выпустили гной и велели делать промывания горячим дезинфицирующим раствором. Ногу Баба нужно было погружать в ведро с раствором, массировать поверхность вокруг раны и тщательно удалять все выделения. Чудесные женщины, они вселили в меня надежду.

Толи и Дженни пустили в дело старые колья, обрывки проволоки, сетки, еще какой-то хлам и в одной из задних комнат дома Бассо устроили большой загон. Получилось превосходное сооружение. Я держала Бабби в загоне, трижды в день промывала ему ногу и молилась. С помощью городского хирурга я немного изменила лечение: вставила в рану резиновую трубочку для носового питания новорожденных и через нее смачивала всю раневую поверхность крепким антисептическим раствором. Так продолжалось несколько недель, иногда мне казалось, что нога заживает, а иногда – что вся ступня уже сгнила. Я то возносилась на крыльях надежды, то проваливалась в глубокую яму отчаяния и жалобно просила Дженни, Толи, Джули или городского хирурга прийти мне на помощь. Лечебные процедуры не доставляли Бабу ни малейшего удовольствия и мне тоже.

– Стой смирно, урод несчастный, не болтай ногой, a то отрежу до колена, тогда узнаешь.

Баб постепенно выздоравливал. Скоро его нога настолько поджила, что я разрешила ему вернуться к Зелли и Дуки, все это время они неотступно вертелись вокруг дома; от них нельзя было избавиться, как от дурного запаха, они просовывали свои длинные шеи в кухню, а когда мы пили чай в саду, выжидающе переминались с ноги на ногу и смотрели на нас жадно выпученными глазами. Мои друзья относились к ним так же нежно, как я, хотя и бранили меня, по-моему несправедливо, за то, что я вижу в своих верблюдах скорее людей, чем животных. Мы часами не спускали с них глаз и смеялись до упаду. Наблюдать за ними было куда интереснее, чем смотреть фильмы с участием братьев Маркс [13]13
  Братья Леонард (1886–1961), Артур (1888–1964) и Джулиус (1890–1977) Марксы – американские комические киноактеры, популярные в тридцатые годы нашего века


[Закрыть].

А потом в один прекрасный солнечный день это все-таки случилось. Верблюды исчезли. Растворились в неведомой голубой дали, улетучились как дым. Были верблюды и нет верблюдов, нет моих обожаемых – ах, только не обидьте их! – нет моих ненаглядных верблюдов. Они покинули меня, эти неблагодарные, коварные, переменчивые, лживые твари, эти четвероногие предатели, взяли и смылись. Отправились гулять по холмам со всей быстротой, на какую оказались способны их стреноженные ноги. Они часто уходили побродить недалеко от дома, но на сей раз произошло нечто из ряда вон выходящее. Может быть, они просто соскучились и им захотелось развлечься. Но я подозревала, что виновата во всем Зелейка. Она решила вернуться домой – хорошенького понемножку! – и повела остальных назад, в свое стадо, где верблюдам неведомо, что такое седла и работа. Ее было труднее приручить, чем Дуки и Баба, труднее подкупить подачками и лаской. Мне не удалось ее испортить. Она не забыла сладости свободы.

В то утро я, как всегда, отыскивала следы верблюдов, Диг была со мной. Примерно час я билась впустую, но в конце концов поняла, что верблюды двигались почти точно на восток, к холмам, заросшим густым кустарником. Я прошла около двух миль, и за каждым поворотом мне казалось, что я вот-вот их увижу или услышу невдалеке звук колокольчиков. В этих местах водится маленькая хохлатая птичка с треугольным клювом [14]14
  Маленькая австралийская хохлатая птичка с треугольным клювом – Shenostoma cristatum


[Закрыть], ее голосок напоминает позвякивание верблюжьих колокольчиков, и она не раз водила меня за нос. Становилось жарко. Я сняла рубашку, положила под куст и велела Диг дожидаться меня; я рассчитывала вернуться самое большее минут через тридцать. Дигжити уже с трудом дышала и умирала от жажды. Она не любила оставаться одна, но я делала это ради ее собственного блага, и она покорилась. Я пробиралась сквозь цепкие заросли, тянувшиеся на многие мили вокруг в этой холмистой местности, где царило полное безлюдье – никого и ничего, кроме кустарника. Меня слегка удивляло, почему верблюды отправлялись в такую даль и почему так спешили. Но я не тревожилась. Я шла по свежим следам: оброненные ими орешки были еще влажными. Следы говорили, что кто-то из них порвал кожаный ремень и волочил цепь. И я шла. Шла. Шла. Я пересекла реку Тодд, окунулась в прохладную лужу – у меня горело тело – и выпила столько воды, сколько в меня вошло. Смочила брюки, обмотала их вокруг головы. Но продолжала идти. Правда, медленнее, потому что почва стала каменистой. И все это время я пережевывала одни и те же мысли: что случилось? Кто мог их спугнуть? Что, черт возьми, все это означает? В тот день я прошла тридцать миль, непрерывно уговаривая себя, что через минуту, буквально через минуту, я их увижу, но я не слышала ни звука, кроме звяканья колокольчиков внутри моей собственной головы, и так и не увидела верблюдов. Я возвратилась поздно вечером, бедняга Дигжити совершенно извелась, но покорно сидела под тем же кустом, ее розовый язык был сух, как лист бумаги, а дорожка беспокойных собачьих следов тянулась на сто ярдов по направлению к дому и на сто ярдов в ту сторону, куда утром ушла я. И все-таки она ждала, верная душа, ждала, хотя ее терзало невыносимое беспокойство и такая же невыносимая жажда. Она так обрадовалась, увидев меня, что едва не выпрыгнула из собственной шкуры.

На следующий день я вышла из дома, лучше подготовившись к предстоящему путешествию. Быстро отыскала место, где прекратила поиски накануне – миль восемь по прямой, – и увидела, что через одну-две мили на каменистом откосе следы теряются. Я вернулась домой и обзвонила все соседние скотоводческие фермы. Нет, никто из хозяев не видел верблюдов, правда, обычно они просто стреляют по верблюдам, если те оказываются поблизости. Теперь, конечно, они последят, не появятся ли мои.

А потом я нашла в городе добрых людей, у которых был' небольшой самолет, и они предложили мне поискать верблюдов с воздуха. Джули полетела со мной. Мне казалось, что я примерно представляю себе, где находятся верблюды, но я быстро сообразила, что если они ушли так далеко за один день, то за прошедшую с тех пор неделю они могли пройти в семь раз большее расстояние в любом направлении. У меня опустились руки. Около часа мы облетали квадрат за квадратом на гораздо меньшей высоте, чем допускают правила. Впустую.

– Вот они! – закричала я, набросившись сзади на второго пилота.

– Да нет, это ослы.

– Ох!

Я сидела, не отрывая глаз от иллюминатора, и что-то поднималось со дна моей души, что-то погребенное там с тех пор, как больше двух лет назад я решила отправиться в путешествие. Освобождение, наконец-то можно подумать о чем-то другом. Верблюды исчезли – лучшего предлога не придумать. Остается сложить чемоданы, сказать: ну что ж, я сделала все, что могла, и уехать домой, забыть об этом наваждении, сбросить эту ношу со своих плеч. На самом деле я, конечно, никогда не собиралась приводить свой план в исполнение. Я обманывала себя, притворялась, что верю в возможность такого путешествия – разве кто-нибудь в здравом уме решится осуществить эту затею? Опасную затею. Теперь мои верблюды тоже будут счастливы, все к лучшему.

И тогда я поняла, как я делаю то, что мне трудно. Я просто не разрешаю себе думать о последствиях, закрываю глаза, бросаюсь вниз головой и, прежде чем успеваю понять, где нахожусь, попадаю в положение, когда отступление невозможно. По своей природе я жуткая трусиха, я это прекрасно знаю. И для меня существует одна-единственная возможность одолеть страх: обмануть себя с помощью другого моего «я», того, что вечно что-нибудь выдумывает, предается мечтам, фантазирует и ничего не понимает в житейских делах. Только чувства, ни капли здравого смысла, любви к порядку, полное отсутствие инстинкта самосохранения. Вот почему я затеяла это путешествие, а теперь мое трусливое «я» обнаружило несожженный мост, открыло возможность вернуться назад. Рената Адлер в своей книге «Быстроходный катер» пишет: «Я думаю, когда вы по-настоящему увязли, когда слишком долго топчетесь на одном месте, надо бросить гранату себе под ноги, подпрыгнуть и помолиться. Это последнее средство, другого не существует».

Я полностью с ней согласна, но в те минуты, после двух с лишним лет борьбы, я сделала поразительное открытие: брошенная мной граната не разорвалась, один прыжок – и я снова там, где была прежде, – снова в безопасности. Самым мучительным в моем положении было то, что два моих «я» восстали друг против друга. Мне отчаянно хотелось найти верблюдов, мне отчаянно не хотелось, чтобы они нашлись.

Пилот вернул меня к действительности:

– Что будем делать дальше? Может, поставим точку?

Я была готова сказать «да», но Джули уговорила его сделать еще один круг. И во время этого последнего облета верблюды нашлись. Джули высмотрела их, мы засекли координаты и вернулись на взлетно-посадочную полосу. Тогда мои враждующие «я» пришли к соглашению: путешествие состоится.

Глава 5

Определить местонахождение верблюдов с воздуха было сравнительно легко, но найти их на земле, в лабиринте пересохших речушек, холмов и промоин, неразличимых с самолета, оказалось очень трудно. Я отправилась на поиски вместе с Дженни и Толи. Мы сели в многострадальную маленькую «тоёту» и проехали сколько смогли по кустарниковым зарослям, сплошь покрывавшим каменистую землю, а потом пошли пешком с собаками, немедленно устремившимися в погоню за призрачными леопардами и воображаемыми тиграми. Готовность Дигжити выслеживать любое животное, кроме верблюдов, была источником нашего постоянного недовольства друг другом. Я пыталась приучить Дигжити отыскивать верблюдов – ее помощь была бы мне очень кстати, – но она не проявляла ни малейшего интереса к этому скучному делу. Зато с невероятным азартом охотилась на кенгуру и кроликов, преследовала их по нескольку часов подряд, перепрыгивая через куртины спинифекса [15]15
  Спинифекс – растение семейства злаковых; жесткая колючая трава, распространенная в песчаных пустынях центральных районов Австралии


[Закрыть] и вертя во все стороны головой, как заправская балерина. Смотреть на нее было истинным наслаждением, но поймать кенгуру или кролика ей ни разу не удалось.

Я надеялась быстро найти следы верблюдов, и мы пошли напрямик, пересекая, где возможно, пересохшие русла и промоины. Поднялись на вершину холма, рассчитывая увидеть верблюдов издали, но перед нами простирались лишь недвижимые серо-зеленые кусты, усыпанные личинками жуков; красные, растрескавшиеся скалы, протянувшиеся на многие и многие мили, и красная земля. Я решила спуститься по противоположному склону холма, чтобы выйти к другому пересохшему руслу, и мы, спотыкаясь, поплелись вниз вдоль каменистых отрогов, где идти было легче. Солнце стояло почти над головой. Мы дошли до подножия холма, двинулись вниз по пересохшему руслу, которое, как мне казалось, должно было вывести нас на менее всхолмленную равнину, и вдруг увидели на песке нечто странное. Свежие человеческие следы – кто-то шел нам навстречу. Мы остановились как вкопанные. На какую-то долю секунды я остолбенела: господи, кто мог оказаться здесь, в этом пересохшем русле, в этой забытой богом дыре в летний полдень? А потом меня будто стукнули по затылку, и я все поняла: это были наши собственные следы, мы не только вышли гораздо левее того места, куда должны были выйти по всем законам и правилам, но умудрились пойти в прямо противоположном направлении. Я села на землю. Мне казалось, что сейчас у меня из ушей полезут обрывки перфокарт, повалит дым и посыплются искры. Что случилось с севером, югом, востоком и западом? Куда они делись? Минуту назад я твердо знала, где встает солнце, а где садится. Это заговор. Кто-то нарочно сбивает меня с толку.

Страх пробрал меня до костей, но я получила хороший урок. Я увидела свой труп – запекшееся на солнце тело в золотистых струпьях лежит в яме где-то в пустыне, – я увидела, как после нескольких месяцев скитаний я возвращаюсь в Алис-Спрингс в полной уверенности, что добралась до Уилуны. Незадолго до исчезновения верблюдов кто-то подарил мне медицинскую брошюру с описанием смерти от жажды (я оценила этот трогательный, осмысленный, а главное – уместный подарок). Из брошюры я узнала, что смерть от жажды – один из самых мучительных способов отправиться на тот свет, включая даже пытки в средневековых застенках. У меня не было ни малейшего желания умереть от жажды. Я поняла, что возлагала слишком большие надежды на свой дар следопыта и умение Дигжити находить дом, в то время как надо научиться определять направление. Чем>я и решила заняться и заодно приобрести другие навыки, помогающие человеку выжить в трудных условиях.

Когда мы наконец нашли верблюдов, они не скрывали, что чувствуют себя виноватыми, пристыженными и жаждут вернуться домой. Они потеряли почти все ножные ремни и два колокольчика, дня три они ходили взад и вперед вдоль длинной изгороди, преградившей им путь к дому Бассо. Верблюды понимают, что такое дом. Когда они привязываются к какому-то месту, можно не сомневаться, что в любом случае они постараются туда вернуться. Дуки и Баб, очевидно, отказались последовать за Зелли, а она, наверное, не захотела остаться в одиночестве. По дороге домой верблюды вились вокруг меня, как мухи, переступали с ноги на ногу, смущенно опускали головы или тайком поглядывали на меня, прикрывая глаза красиво изогнутыми ресницами – одним словом, всячески показывали, что хотят загладить свою вину, что любят меня и сожалеют о случившемся. Нога Баба почти совсем зажила.

Теперь, когда путешествие перестало быть химерой, когда я поняла, что оно действительно состоится, у меня глаза лезли на лоб от несметного количества неотложных дел. Я совершенно не представляла себе, откуда взять деньги на покупку снаряжения и другие расходы. Верблюды отнимали у меня столько времени, что о дополнительной работе в городе нечего было и думать. Родные и друзья, наверное, согласились бы меня выручить, но я не хотела к ним обращаться. Я всегда жила на гроши, всегда еле сводила концы с концами, залезь я в долги, ушли бы годы, прежде чем я смогла бы расплатиться. А сидеть в долгах очень противно, и, кроме того, мне казалось бесчестным просить у родных деньги на путешествие, из-за которого они, как я знала, и так чуть не умирали от страха. Но главное, я мечтала все сделать сама, без вмешательства посторонних, без чьей-либо помощи. Самостоятельность так самостоятельность.

И я металась в доме Бассо, нервничала, сходила с ума от беспокойства, грызла ногти – обгрызла их чуть не до локтей, – а в один прекрасный день кто-то из друзей привел ко мне молодого фотографа. Рик сфотографировал меня, нашего общего знакомого и верблюдов, но его появление, имевшее самые неожиданные последствия, не произвело на меня никакого впечатления, и на следующий день я благополучно о нем забыла.

Рик тем не менее пришел снова, он привел с собой несколько человек из города и остался обедать. Я была так поглощена своими делами, что и эта встреча почти полностью изгладилась у меня из памяти. Рик показался мне славным мальчиком, из тех по-детски бездумных фотожурналистов, кто вечно мечется из одной горячей точки земного шара в другую, никогда не успевает ничего разглядеть и тем более осознать. У него были поразительно красивые руки, ни прежде, ни потом я не встречала человека с такими руками, с такими длинными тонкими пальцами, о5 вивавшимися вокруг фотоаппарата, как лапки лягушки, и я плохо помню маловразумительные доводы, которые он приводил, защищая свое право делать в пересохшем русле стандартные фотографии аборигенов для журнала «Тайм», притом что он не знал об аборигенах ровно ничего и не очень стремился узнать хоть что-нибудь. И еще одна мелочь: Рик пристально меня разглядывал, ему, видно, казалось, что я немного тронулась. Вот и все, больше я ничего не запомнила.

Так вот, Рик уговорил меня обратиться с просьбой о денежной помощи в «Нэшнл джиогрэфик» [16]16
  «Нэшнл джиогрэфик» – известный научно-популярный журнал, орган Национального географического общества США


[Закрыть]. Несколько лет назад я уже обращалась в этот журнал и получила вежливый отказ. Но в тот вечер, когда гости уехали, я написала блистательное, по моему предвзятому мнению, письмо и начисто о нем забыла.

До приезда в Алис-Спрингс мне ни разу не приходилось брать в руки молоток, заменять перегоревшую лампочку, шить платье, штопать носки, менять колесо или пользоваться отверткой. Всю жизнь я считала, что работа, требовавшая терпения, хороших рук, умения разбираться в чертежах, мне недоступна. Но здесь, в Алис-Спрингсе, я должна была сама сделать выкройку всех сумок и мешков и сама их сшить, не говоря уж про изготовление седел. Курт, Саллей и Деннис научили меня многим премудростям, и все равно я спотыкалась на каждом шагу. Довольно скоро я убедилась, что метод проб и ошибок является отнюдь не самым эффективным, когда хочешь изготовить нужную вещь. Тем более что я не могла позволить себе роскошь потратить лишний кусок материи, или лишний час времени, или потерять рассудок. У меня не было ни гроша, я отказывала себе во всем, чтобы скопить немного денег и купить необходимые мелочи, поэтому каждая сломанная заклепка била меня по самому больному месту – по карману. Я должна была сварить раму подходящего размера для седла Зелейки, сшить три кожаных чехла, набить их ячменной соломой и укрепить эти прокладки на раме. Надо было раздобыть подпруги, грудные ремни, подхвостники, а также различные планки и крючки, чтобы скрепить упряжь. Два других седла нуждались в переделке, а кроме того, надо было позаботиться о шести парусиновых сумках, четырех кожаных, фляжках для воды, постельных принадлежностях, покрышках для тюков, скроенных так, чтобы их можно было закрепить на поклаже, о планшете для карты и тысяче других мелочей. Я терялась и впадала в отчаяние. К счастью, Толи пришел мне на помощь. Он обладал особым даром: все спорилось у него в руках. Как я ему завидовала! Часами сидела я рядом с ним, хныкала, вертела в руках обрывки парусины, тесьмы, кожи, медные заклепки, куски пластика, еще что-нибудь, то и дело убеждалась в своем полном бессилии, громко всхлипывала и, снедаемая нетерпением, в бессильной ярости разбрасывала все вокруг себя. Однажды, когда после очередного приступа отчаяния я разразилась бурным потоком слез и рубашка на плече Толи промокла насквозь, он сказал:

– Понимаешь, Роб, все дело в том, что ты должна научиться любить эти заклепки.

До и после путешествия мне приходилось делать много трудных и неприятных вещей, но не было для меня ничего мучительнее, чем овладение тайнами обращения с простейшими инструментами и изготовления простейших вещей. Процесс этот протекал убийственно медленно, но постепенно туман неведения и неумения редел. Я уже не чувствовала себя полной идиоткой при виде любого механизма и могла понять, как он работает. Рычаги, шестеренки и другие таинственные предметы – царство, куда женщинам путь заказан, – мало-помалу перестали казаться мне бессмысленной грудой металлических изделий. Работа с «механическими помощниками» по-прежнему казалась мне нудной возней, требующей непомерных затрат времени, я по-прежнему выходила из себя из-за каждой неполадки, но у меня появилось ощущение, что в этом хаосе можно разобраться. За что я очень благодарна Толи. Я так и не научилась любить заклепки, но по крайней мере перестала их ненавидеть.

Чрезмерное напряжение, попытки одновременно сделать тысячу дел не прошли даром: у меня то и дело портилось настроение, я теряла надежду, жаловалась на судьбу и ломала руки. Джен и Толи считали, что мне необходима передышка, они боялись, что иначе я просто лишусь рассудка, и в конце концов уговорили меня уехать куда-нибудь, хотя бы на неделю. Несколько дней они убеждали меня, что в мое отсутствие ничего не случится и верблюды не погибнут от того, что я шесть-семь дней не буду трястись над ними с утра и до ночи. Мы поместили Зелейку в загон, Джен и Толи обещали ежедневно собирать для нее корм, я успокоилась и решила, что все устроилось. Но у меня свои счеты с судьбой: с тех пор как я поселилась в доме Бассо, я не отлучалась от верблюдов ни на день, поэтому Зелейка надумала рожать, как только я уехала. Я получила телеграмму и помчалась в Алис со всех ног, но все равно опоздала: очаровательный, прелестный, трогательный верблюжонок с черной лоснящейся шерстью, еле переставляя длинные тонкие ножки, ковылял в загоне за своей дорогой мамочкой, решительно никого не подпускавшей к своему чаду. День, а может быть, два я убеждала Зелли, что не обижу ее первенца, убедить в этом верблюжонка – мы назвали его Голиаф – было еще труднее. Он унаследовал ум своей матери и привлекательную внешность отца: Зелейка родила на свет божий драчливого, дерзкого, упрямого, эгоистичного, требовательного, вспыльчивого, самонадеянного красавца, баловня судьбы – не верблюжонка, а сущее наказание. В конце концов Голиаф немного успокоился, и мне удалось надеть на него недоуздок, изготовленный Джен, и даже приучить его носить недоуздок постоянно. Тогда я осмелела: я стала осторожно поднимать одну ножку Голиафа, потом другую, прикасаться к его телу, набрасывать куски материи ему на спину и привязывать его минут на десять к дереву, растущему в загоне. Я выпускала Зелли погулять, а Голиафа оставляла на привязи, это устраивало всех, кроме Голиафа, который оглушительно орал, пока преданная мама не возвращалась и не давала ему пососать молочка.

Каждую минуту случалось что-то непредвиденное, и возникали все новые и новые препятствия, главным образом неодолимые. Мне предстояло путешествовать зимой, и я смертельно боялась, что с моими верблюдами может случиться что-нибудь вроде того, что уже случилось с Дуки, поэтому их надо было кастрировать. Выезжать я решила в марте, в самом начале осени. Так как дом Бассо должен был вот-вот перейти в ведение Земельного совета аборигенов, а Дженни и Толи предстояло вернуться в Ютопию, мы решили доехать до Ютопии на верблюдах, чтобы проверить, в порядке ли упряжь и другое снаряжение; этот пробный марш намечался на январь, и на всю подготовительную работу у меня оставался один месяц. Саллей кастрировал верблюдов, избавив меня от этой тяжкой обязанности. Он пренебрег обезболиванием, поэтому я дрожала, ломала руки и корчилась в муках, глядя на своих любимцев. Саллей связал Дуки и Баба веревками, как ощипанных птиц перед жаркой, повалил на землю – один взмах ножа, другой, пронзительный вопль, снова вопль – и кровавое дело сделано. Через две недели стало ясно, что Дуки вот-вот отдаст богу душу, потому что у него началось воспаление. Я вызвала своего друга ветеринара, и он решил прибегнуть к помощи имаскулейтора [17]17
  Имаскулейтор – инструмент для кастрирования скота


[Закрыть]. Мы усыпили Дуки, как прежде усыпляли Кейт, а когда Дуки потерял сознание, ветеринар показал мне, что делать в таких случаях. Он вытянул наружу семенные канатики – они так раздулись, что стали похожи на яме, – и отсек их, забирая как можно выше. Боль мгновенно вывела Дуки из оцепенения. Затем начались бесконечные уколы террамицина. Ветеринар, как и я, считал, что прогулка в Ютопию поможет заживлению ран, поэтому приготовления шли теперь полным ходом.

Я понятия не имела, как навьючивают верблюдов, а верблюды понятия не имели, как носят поклажу во время длительных переходов. Я тревожилась и раздражалась по малейшему поводу и главным образом без повода. Погода не содействовала сохранению спокойствия; 55° жары на солнце. Упряжь, которую я изготовляла со священным трепетом, при первой же попытке пустить ее в дело оказалась ни на что не годной. К началу путешествия я разучилась говорить, вместо слов у меня изо рта вылетали какие-то невнятные звуки. Мы собирались выехать в шесть часов утра, пока еще можно было дышать и каждый глоток воздуха не обжигал легкие, как непогашенный окурок. В одиннадцать я, будто угорелая кошка, еще носилась взад и вперед, а Толи с Дженни то пытались успокоить меня, то спасались бегством и старались держаться от меня подальше. Наконец все как будто устроилось. На спины верблюдов водружены седла с красивыми овечьими шкурами и одеялами, поклажа равномерно распределена и не слишком обременяет верблюдов.

Я привязала Дуки, Баба и Зеленку – смотреть на них было одно удовольствие – и решила выпить на прощание чашечку чая, а заодно бросить последний взгляд на дорогой моему сердцу дом Бассо. Пришла Ада, она горько плакала, что не помогало мне сохранять присутствие духа.

– Ой, доченька моя, не уезжай, прошу тебя, оставайся здесь, с нами. Погибнешь ты в песках, наверняка погибнешь.

Снаружи послышались какие-то странные звуки, я вырвалась из объятий Ады и в ужасе увидела, что верблюды запутались в веревках и обезумели от страха. Полная неразбериха. Веревки, верблюжьи головы, клочья вспоротых тюков – все перемешалось в огромной разноцветной куче и переплелось, как полотнище ткани в хитроумном тюрбане. Полчаса я наводила порядок. Наконец все было готово, мы тронулись в путь, обняли Аду, гордо помахали ей рукой и зашагали под палящим солнцем.

Не прошло и трех часов, как мы вернулись. Зелейка споткнулась и почти стащила седло с Дуки, шедшего перед ней, а две полотняные сумки разорвались, потому что я не догадалась подшить куски кожи к внутренней стороне ручек. Весь следующий день я пыталась понять, как лучше связывать верблюдов, чтобы они спокойно шли друг за другом, и в конце концов поняла: нужно обмотать веревку вокруг шеи первого верблюда, пропустить ее под подпругой и привязать к недоуздку верблюда, идущего следом, а носовой повод второго верблюда привязать к седлу первого, чтобы ни повод, ни веревка не болтались на ходу. С этой задачей я справилась успешно. Починить полотняные сумки помог Толи. Мы снова отправились в путь и снова самонадеянно помахали Аде, в очередной раз обливавшейся слезами.

Восемь дней провели мы в аду длиной в 150 миль, уготованном путешественникам в Ютопию злобным испепеляющим летом. Первый день оказался почти неправдоподобно нелепым. Дорога из Алиса в Ютопию была узкой и извилистой, огромные грузовики то и дело стремительно проносились мимо нас, грозя гибелью всему живому, а верблюды, как назло, терпеть не могут, когда им на глаза попадается нечто, способное двигаться и к тому же превосходящее их по размерам. Поэтому мне пришло в голову пойти напрямик и выйти на дорогу в том месте, где она уже не представляла неотвратимой опасности для верблюдов. Великолепная мысль. Если не считать того, что нам пришлось продираться сквозь густой кустарник, карабкаться по каменистым откосам, поминутно останавливаться из-за огромных валунов, обливаться потом, бороться за каждый шаг вперед и умирать от страха. Толи и Дженни сохраняли полное спокойствие и невозмутимость, что приводило меня в ярость, но их спасало неведение: они понятия не имели, как мало у нас шансов снова выбраться на дорогу. И как неожиданно приходят самые страшные беды. К моему величайшему изумлению – Толи и Дженни злорадно торжествовали, – мы прошли в тот день семнадцать миль и остались целы и невредимы. Но эта маленькая победа нисколько меня не приободрила, я знала, что нам предстоит еще долгий путь.

На следующий день стало ясно, что два седла нужно основательно переделать. Седло Дуки натирало так сильно, что у него на спине вылезла шерсть, а из-под седла Зелли все время выскальзывала одна из прокладок. Зелли уже превратилась в мешок с костями – беспокойство за малыша высосало из нее все соки. К тому же наш распорядок дня был очень труден для верблюдов, чего я не знала. Мы снимали лагерь в четыре часа утра. Шли до десяти, отдыхали в тени до четырех и снова шли до восьми вечера. Этот странный режим не только утомлял верблюдов, но и мешал им пастись в привычное время. Они не желали обходиться без воды и выпивали каждый по пять галлонов в день, а иногда и больше, если представлялась возможность. У меня складывалось впечатление, что все рассказы об этих обитателях пустыни весьма далеки от действительности. Дженни и Толи по очереди замыкали наше шествие в своей «тоёте». Без их машины мы бы не справились. Я бросила в «тоёту» седло Дуки, и остальную часть пути он шел налегке.

Нервничать, сознавая, что каждый шаг может привести к непоправимой катастрофе, – это одно, а шагать с теми же мыслями при температуре +55° Цельсия – совсем другое. Примерно так, наверное, чувствуют себя в аду. К девяти утра жара становилась такой всепроникающей, такой гнетущей, что в голове начинало мутиться, но мы, как одержимые, продолжали идти еще час, потому что знали, что девятичасовая жара – сущие пустяки по сравнению с десятичасовой. Потом мы искали место для отдыха, удовлетворяясь обычно бетонной дренажной трубой по соседству с размягченной, тускло светившейся асфальтовой дорогой, и, набросив на обгоревшее тело влажное полотенце, лежали до четырех часов, хватая ртом воздух и потягивая из консервных банок апельсиновый сок или тепловатую воду.

Толи и Дженни держались изумительно. За все это время они ни разу не пожаловались (может быть, потому, что я жаловалась, не переставая, и им просто не удавалось вставить ни слова) и, к моему величайшему изумлению, получали полное удовольствие от этого путешествия.

Ютопия встретила нас радостными криками детей и завыванием множества худющих шелудивых псов. Последняя часть пути оказалась почти приятной, потому что мы шли по широкому руслу пересохшей реки, устланному белым песком, где высокие эвкалипты защищали нас от солнца, и довольно часто погружали свои обожженные тела в чаны рядом с артезианскими колодцами. За это время недостатки в конструкции седел, упряжи и во мне самой стали видны как на ладони, и, сколько бы сил ни отняло наше короткое путешествие в Ютопию, слава богу, что оно состоялось. Мне предстояло вновь переделать и подогнать седла и упряжь, я знала, что это огромная работа, но огромная не значит неодолимая.

Ютопии, где я провела несколько недель, принадлежало сто семьдесят квадратных миль красивых плодородных пастбищных земель, переданных во владение аборигенам более щедрым лейбористским правительством. Вопреки тому что писали газеты, аборигены хорошо вели дело, хотя никто из них не разбогател, так как доходы делились почти на четыреста человек. Кроме аборигенов в Ютопии жило пять-шесть белых учителей и медицинских работников. Это была одна из самых процветающих общин аборигенов на Северной территории. Вокруг простиралась травянистая равнина, кое-где встречались кустарниковые заросли и озера, огромное белопесчаное русло реки Сэндовер в период дождей заполнял бушующий красный поток.