Текст книги "Путешествия никогда не кончаются"

Автор книги: Робин Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Дженни, Толи и я жили в двух серебристых печках, почему-то именуемых жилыми автофургонами, где я снова, как в предыдущие недели, то и дело погружалась в глубокое отчаяние, только на сей раз я изводила себя на более высоком, почти профессиональном уровне. Я сражалась с седлами и терзала их до тех пор, пока не признавала верхом совершенства или бесполезной рухлядью. Я теряла верблюдов, выслеживала их и приводила назад. Когда никто не видел, я пыталась овладеть тайной обращения с компасом, все еще остававшимся для меня бесполезным предметом роскоши. Я с изумлением разглядывала топографические карты и старалась не вспоминать о некоторых медицинских брошюрах. Я составляла списки, потом списки списков, потом список списков списков, а потом начинала всю эту писанину сначала. А если я делала что-нибудь не помеченное в списке, я поспешно вносила соответствующую запись и вычеркивала ее, радуясь, что мне удалось совершить что-то полезное. Однажды ночью я в полусне вошла в комнату Дженни и Толи и спросила, верят ли они, что мое путешествие пройдет благополучно.

Какой-то заезжий политикан обвинил меня в буржуазном индивидуализме. О господи, все что угодно, только не буржуазный индивидуализм, думала я, ускользнув в свою комнату, где могла спокойно кусать ногти и размышлять, стоя перед зеркалом. Для человека, годами считавшего себя связанным с левыми, буржуазный индивидуализм был чем-то вроде венерической болезни. Хотя я принимала участие в политической борьбе, политика никогда не была для меня делом жизни, даже в разгар политических битв шестидесятых годов. Мне недоставало для этого двух необходимых качеств: смелости и убежденности. Поэтому с тех времен, когда многие люди (и я в том числе) носили по улицам плакаты с надписью;

«Кто не помогает решать наши задачи, тот мешает», у меня осталось смутное чувство вины.

В тот вечер я долго стояла перед зеркалом, пытаясь понять, заражена я буржуазным индивидуализмом или нет. Избавилась бы я от нареканий, если бы пригласила несколько человек и организовала коллективное путешествие на верблюдах? Нет, конечно, разве подобные действия не считаются всего лишь проявлениями либерализма? Или в лучшем случае ревизионизма? Господи, помоги нам. Тупик.

Да, но как тогда понять, что такое индивидуализм? Можно считать меня индивидуалисткой потому, что я, как мне кажется, в состоянии сама распоряжаться своей жизнью? Если да, то я согласна – конечно, я индивидуалистка. Остается еще слово «буржуазный». «Буржуа – человек, предпочитающий безопасность, комфорт и иллюзии случайностям и неожиданностям революции». В таком случае все зависит от того, какой смысл вкладывается в слово «революция». И что следует понимать под безопасностью и комфортом. Попытка осознать, что лежит в основе нашего коллективного помешательства, действительно является в какой-то мере революционной. Хотя ее навязчивость наводит на мысль о неврозе и паранойе. А невроз и паранойя являются, как каждому известно, признаками буржуазности.

На протяжении следующей недели вопрос, стою я чего-нибудь или нет, постепенно утратил для меня остроту, потому что я слушала во все уши речи моего друга-политика. Он был необычайно умен, вес и размер его мозга наверняка превосходили среднюю тыкву. Я находила его весьма привлекательным, хотя он внушал мне страх. Коэффициент его умственного развития вызывал у меня неприкрытую зависть, так же как его умение использовать стандартный мужской язык интеллектуалов, поглощенных политикой, позволявший ему выходить победителем в любом споре и создававший вокруг него немеркнущий ореол превосходства и силы. Любое соприкосновение с нездоровой областью душевных потребностей он по традиции относил к сфере чисто женских интересов. И считал разговоры на эту тему бессмысленными.

В конце концов я поняла: все, что имеет хоть какое-то отношение к сомнениям и колебаниям, любое признание в собственной слабости, не заклейменное как нечто недостойное, – все это считается буржуазным, реакционным и аполитичным. Может быть, именно поэтому (я часто сталкивалась с этим явлением, изумлялась ему и ломала над ним голову) многие мужчины, интересующиеся политикой, – рассудительные, умные, четко мыслящие, обладающие достаточным запасом знаний и широким кругозором, знатоки своего дела, люди идеи, склонные к решительным действиям и к произнесению воинственных слов, – многие мужчины оказываются не в силах взглянуть правде в лицо и смириться, согласиться с тем, что в глубине души все они считают женщин существами второго сорта. Потому что такого рода откровенность требует мучительного и недозволенного заглядывания себе в душу, где скрывается твой собственный враг. Я знала, что женщине очень важно уметь ориентироваться в дебрях политики, но считала, что мужчины не так мало выиграли бы, научись они понимать и использовать язык чувств, до сих пор считающийся главным образом языком женщин.

Как вскоре выяснилось, некоторые планы моего друга-политика были встречены в Ютопии благожелательно, а некоторые враждебно; благожелательно потому, что его идеи социального преобразования были необычайно привлекательны и вполне применимы, а враждебно потому, что он относился к аборигенам с пылом миссионера, мешавшим ему трезво оценить реальное положение дел, и потому, что в своем стремлении превратить поселение Ютопию в настоящую утопию он исходил не из конкретных фактов, а из своих политических идеалов, совершенно не задумываясь о том, чего хотят сами аборигены и в чем они прежде всего нуждаются. Когда его отношения с аборигенами осложнились и стали доставлять ему неприятности, когда старики аборигены перестали прислушиваться к его советам и доверять ему, он окрестил их реакционерами. Он ловко играл словами и не давал никому открыть рот, что помешало ему получить многие ценные сведения прежде всего от Дженни, которая обычно хранила в его присутствии гробовое молчание и никогда не принимала участия в спорах о будущем черных жителей Ютопии. Он относился к ней как к бессловесному животному и даже не подозревал, каким богатым опытом она обладала, как много интересного могла бы ему рассказать.

Через несколько месяцев он уехал из Ютопии, потерпев полное поражение, и написал мне длинное письмо, где говорил, что наконец-то понял, чем я занимаюсь, и что сидеть где-нибудь на песчаном холме и созерцать собственный пуп, может быть, даже не так уж плохо. Но я-то занималась совсем другим. Как-то незаметно в мою душу снова закралось отвратительное чувство, что я откусила слишком большой кусок и мне его не проглотить. Почему, черт возьми, все вокруг впадали в такой раж по поводу моего путешествия, почему одни превозносили меня, а другие проклинали? Сидела бы я дома, изучала бы спустя рукава какую-нибудь науку, играла в карты или потягивала спиртное в баре при Королевской бирже и разговаривала про политику, никто бы слова не сказал. Я оказалась совершенно не готова к поднявшейся вокруг шумихе. Кто-то твердил, что мое путешествие – самоубийство, кто-то – что я наложила на себя покаяние после смерти матери, многие уверяли, что я хочу пересечь пустыню, чтобы доказать выносливость женщин, что я просто стремлюсь привлечь к себе внимание. Одни напрашивались в компаньоны, другие угрожали, третьи завидовали, четвертые сохраняли сугубо официальный тон, некоторые считали, что вся эта затея – розыгрыш. Замысел путешествия начал терять свою изначальную простоту.

В Ютопии я получила билет на самолет до Сиднея и обратно и телеграмму из «Нэшнл джиогрэфик»: «Безусловно, очень заинтересованы»… На этот раз я знала, вернее, какая-то частичка меня все это время знала, что они примут мое предложение. Разве могло быть иначе? Я отправила такое льстивое, такое самоуверенное письмо. Конечно, я должна взять деньги и лететь в Сидней. У меня просто нет другого выхода. Мне нужны изготовленные вручную фляги для воды, новые седла, три пары крепких сандалий, не говоря о запасах продовольствия и деньгах на мелкие расходы. Но где-то в глубине души я знала, что путешествие, о котором я мечтала, не состоится, знала, что, принимая деньги, поступаю неправильно – продаю себя. Глупая, но неизбежная ошибка. Теперь международный журнал получит право вмешиваться в мои дела – нет, нет, никто не будет делать мне указаний, но журнал сможет на законном основании проявлять интерес и исподволь влиять на ход путешествия, которое до этой минуты было моим личным и частным делом. А кроме того, это означало, что Рик время от времени будет вертеться около меня и делать снимки, о чем я приказала себе немедленно забыть, так как рассчитывала, что за все время путешествия он появится раза три и ни один его визит не продлится больше одного-двух дней. Скорее всего, надо надеяться, я просто не замечу его присутствия. Но я прекрасно понимала, что задуманное путешествие становится совершенно иным: я ведь хотела пересечь пустыню в полном одиночестве, чтобы понять, на что я способна, я хотела проложить собственную колею, освободить свою голову от мусора, от всего, что мне чуждо, остаться один на один с жизнью, без привычных костылей и подпорок, избавиться от постоянного давления извне, доброжелательного или недоброжелательного – безразлично. Однако решение было принято. Практические соображения одержали верх над безрассудством. Я продала свою свободу и в значительной мере замысел путешествия за четыре тысячи долларов. Великолепная сделка.

Вечером, накануне моего отъезда, все собрались в автофургоне, так как нужно было заняться ответственным делом: одеть меня соответствующим образом. С нами была Джулия, подруга Дженни, и я, будто собираясь на маскарад, примеряла одно за другим все их платья. У меня не было ничего, кроме старых спортивных мужских брюк, висевших на мне мешком, ярко-красных лакированных лодочек, в которых я лет десять назад ходила на танцы, рубашек, сквозь которые просвечивало тело, саронгов с дырами на самых неподходящих местах, кроссовок, от которых остались одни воспоминания, и пары платьев, измазанных верблюжьим дерьмом. Мы все понимали, что в шикарном отеле эти наряды показались бы представителям «Нэшнл джиогрэфик» слишком откровенной демонстрацией истинного положения моих дел. Они могли принять меня за сумасшедшую и подумать, что идут на слишком большой риск, оказывая мне помощь. Поэтому я втиснулась в узковатые джинсы и сногсшибательные – в прямом смысле – туфли на убийственно высоких каблуках. Это одеяние не прибавило мне уверенности. Я собрала карты и сунула их под мышку, надеясь таким образом произвести впечатление человека делового и знающего, чего он хочет, но сообразила, что довольно смутно представляю себе ту часть страны, где собираюсь пройти с верблюдами, и вряд ли сумею ответить на слишком детальные вопросы. Значит, придется выкручиваться.

Генеральная репетиция в костюмах не доставила мне удовольствия. Друзья хлопали себя руками по лбу и издавали нарочито громкие стоны. У меня не было даже четко продуманного маршрута. Я мучилась. Всю дорогу до Сиднея и два часа, проведенные с Риком, меня одолевал знакомый предэкзаменационный страх – тошнота подкатывала к горлу, руки потели, – этот страх не отпускал меня до той минуты, когда я вошла в бар и увидела сумасшедших американцев, почему-то вознамерившихся просто так, ни с того ни с сего, дать мне денег, а когда мы поздоровались, я вдруг превратилась в спокойную молодую особу с безупречными манерами: да, конечно, я все продумала… для журнала это просто находка… часть сведений вы получите уже в этом году. Беседа продолжалась пятнадцать минут, после чего представители «Нэшнл джиогрэфик» единодушно согласились, что идея путешествия великолепна, а я, безусловно, обладаю массой ценных сведений о стране и, конечно, в ближайшее время журнал вышлет мне деньги, а все они счастливы, что познакомились со мной и ждут не дождутся, когда я приеду в Вашингтон и напишу о своем путешествии, разумеется, я должна написать книгу, это будет необычайно интересно, и они желают мне удачи и счастья, до свидания, дорогая.

– Рик, правда, они сказали «да»?

– Да, они сказали «да».

– Рик, правда, это оказалось совсем нетрудно? (Смех.)

– Ты была великолепна. Честное слово. Никто бы не догадался, что ты их боишься.

Два часа я смеялась, если можно назвать смехом истерическое кудахтанье. Я взвилась под облака. У меня за спиной выросли крылья. Путешествие состоится! Последний барьер блистательно взят. Я издавала воинственные кличи и хлопала Рика по спине. Я пила дорогие коктейли и щедро давала на чай официантам. Я ослепительно улыбалась лифтерам. Я изумляла радостными приветствиями горничных. Я разгуливала по Кингс-кросс с таким видом, будто у меня в кармане миллион долларов. А потом я постепенно сникла. Как проколотая велосипедная шина, из которой незаметно вышел воздух.

Что я наделала?

Рик не мог понять, почему у меня так резко изменилось настроение: за какой-нибудь час я спустилась с заоблачных высот опьянения успехом в мрачные подземелья мучительных сомнений и острого недовольства. Рик пытался меня утешить, Рик пытался меня успокоить, Рик пытался меня вразумить. Но как я могла объяснить ему, что он тоже повинен в моем состоянии? Как объяснить ему, что он славный человек, что мне приятно с ним разговаривать, но я ни в коем случае не хочу, чтобы он и его превосходные фотоаппараты и его безнадежно романтические взгляды имели хоть какое-то отношение к моему путешествию? Я прекрасно умею обращаться с хамами, но славные люди лишают меня душевного равновесия. Как сказать славному человеку, что лучше бы он отправился на тот свет, а еще лучше никогда не появлялся на этом, как сказать, что желаешь ему провалиться в тартарары? Или всего лишь посетовать на то, что судьба свела нас вместе. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что разумнее было не вступать с Риком ни в какие отношения. Он должен был остаться для меня одним из необходимых механических приспособлений, неодушевленным предметом – фотоаппаратом. Но меня на это не хватило. Хотела я этого или нет, Рик стал неотъемлемой частью моего путешествия. И я страшно ругала себя за это. Мне нужно было самой установить четкие границы. Нужно было сказать: «Рик, ты можешь приехать ко мне три раза, не больше чем на три-четыре дня, с условием, что не будешь вмешиваться в мои дела, возражения не принимаются, точка». Но я, как обычно, решила, что все устроится само собой. Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня… я отложила и не сказала ни слова.

Рик не принимал участия в подготовке к путешествию, понятия не имел о моей прошлой жизни, не подозревал, что я такое же слабое человеческое существо, как все другие, не понимал, почему я хочу пересечь пустыню на верблюдах, и мое путешествие, естественно, виделось ему в отраженном свете собственных переживаний. Его захватила романтика, сказочность, нечто сугубо второстепенное в моих глазах, но весьма привлекательное для многих, в том числе для моих близких друзей. Рик хотел запечатлеть великое событие, каждый переход из точки А в точку Б. Я поняла, что сделала ошибку, остановив свой выбор на Рике. Мне надо было пригласить обычного твердолобого профессионала, давно утратившего интерес к своему делу, и без стеснения вести себя как противная, злобная, жестокая баба. Потому что Рик помимо дара располагать к себе, чем он умело пользовался, обладал еще одним удивительным свойством – наивностью. И хрупкостью, какой-то душевной свежестью и восприимчивостью, редко встречающимися у мужчин, а тем более у преуспевающих фотографов. Рик мне нравился. Я понимала, что это путешествие дорого ему почти так же, как мне. Но для меня это была дополнительная нагрузка. Я не только не избавилась от тяготивших меня обязанностей, но сама взвалила на себя еще одну тяжелую ношу. Мне казалось, что все пропало.

Я летела назад, в Алис, и на лбу у меня выступал пот от терзавших меня сомнений. Не слишком ли я трясусь над моим путешествием? Почему я так пекусь о своем одиночестве? Почему веду себя как эгоистичный, лукавый ребенок? Как буржуазный индивидуалист? Внезапно мне показалось, что задуманное мной путешествие перестало быть моим, потому что вокруг него суетится слишком много людей. Ну и пусть, говорила я себе, когда ты расстанешься с Алис-Спрингсом, все встанет на свое место. Не будет любимых друзей, о которых надо заботиться, хитросплетения отношений и обязанностей, требований быть такой или эдакой, головоломных задач, политических споров – только ты и пустыня, успокойся, дурочка. И я постаралась загнать свои сомнения в самые глубокие тайники души, хоть и понимала, что они все равно дадут о себе знать, как палочки ботулизма[18]18
  Ботулизм – острое инфекционное желудочно-кишечное заболевание, вызываемое анаэробными бактериями и их токсинами


[Закрыть].

Я вернулась в Алис в разгар бурного наводнения. Сто пятьдесят миль дороги до Ютопии превратились в бурлящий красный поток, и я дважды тщетно пыталась добраться до поселения в машине с двойным приводом.

В конце концов мне это удалось, но последние шесть миль я шла по колено в воде. Когда в этих местах начинается дождь, так это дождь. Верблюды в очередной раз исчезли, но кругом было слишком много воды, и поиски пришлось отложить. Через несколько дней мы на машине отыскали их следы, а потом увидели их самих на вершине холма; они лишились последних крох своего невеликого ума и тряслись от страха. Верблюды не умеют передвигаться по грязи. Их копыта совершенно для этого не приспособлены. Верблюды безнадежно утопают в грязи или подворачивают ноги, что грозит им переломом тазобедренного сустава. В таких условиях они всегда проявляют беспокойство. А мои любимцы еще оказались вдалеке от дома, что, я думаю, усиливало их тревогу. Они шли на юг, в Алис-Спрингс.

Я получила деньги. И назначила день отъезда. По моей просьбе Саллей изготовил настоящее афганское вьючное седло. Я купила снаряжение и продовольствие. Договорилась о перевозке верблюдов в Алис-Спрингс. Мои родные написали, что приедут со мной попрощаться. Знакомые старались подарить мне что-нибудь нужное для путешествия, и волнение по поводу предстоящего события нарастало с каждым днем, не оставляя равнодушным ни одного человека рядом со мной. Казалось, все вдруг поверили, что путешествие действительно состоится и после двух лет странной игры с верблюдами я в самом деле тронусь в путь, как будто всем нам снился один и тот же сон и вдруг мы проснулись и поняли, что это не сон, а явь. В каком-то смысле подготовка к путешествию была для меня даже важнее самого путешествия. С того дня, когда у меня появилась мысль: я хочу пройти по пустыне на верблюдах, и до той минуты, когда приготовления подошли к концу, я созидала нечто невидимое, но вполне конкретное, нечто практически недоступное восприятию посторонних, но, быть может, самое значительное, самое трудное и совершенное из всего, что я когда-либо делала или сделаю в жизни.

Я привезла верблюдов на бывшую ферму Курта. Она перешла к новым владельцам, и они охотно согласились приютить верблюдов на несколько дней в своем загоне. Дуки, Баб и Голиаф никогда прежде не ездили в грузовиках для перевозки скота и доверчиво поднялись в машину. Зелли я оставила напоследок, так как знала, что она будет артачиться, и надеялась, что упрямица в конце концов последует за остальными. Я занималась перевозкой верблюдов впервые в жизни и понятия не имела, нужно их привязывать или нет. Пол грузовика я посыпала песком, и мне уже чудилось, что между досками, набитыми по бортам грузовика, торчат сломанные верблюжьи ноги. Не проехали мы и десяти миль, как Дуки решил, что с него хватит: ему надоело нестись по ухабистой дороге со скоростью пятьдесят миль в час, и он решил выпрыгнуть из машины. Только этого недоставало! Остаток пути я просидела на крыше кабины, ежеминутно рискуя свалиться, и то била Дуки по голове и рявкала: «Вхуш! Вхуш!», то гладила его потную шею и, перекрикивая завывания ветра, ласково уговаривала: «Не обращай внимания, дурачок, все это скоро кончится, перестань вопить, пожалуйста, перестань, будь умницей».

– А-а-а-а! Вхуш! Вхуш, негодяй!

К тому времени, когда мы добрались до фермы, шарики верблюдов превратились в жижу. У меня тоже начался понос.

В Алисе я дала себе неделю на то, чтобы закончить последние приготовления. Я собрала в одну огромную кучу полторы тысячи фунтов поклажи, принесла от Саллея седло, проверила, годится ли оно, и купила необходимые продукты, не подлежавшие длительному хранению.

Кроме того, всю эту неделю я много времени проводила с родными, которых не видела больше года, договаривалась и передоговаривалась с Риком, когда и как мы увидимся, и непрерывно прощалась то с одними, то с другими знакомыми. Это был ад кромешный.

Рик явился нагруженный всеми видами снаряжения, созданными на нашей планете. В Мельбурне какие-то ловкачи продали ему «тоёту» с двойным приводом и заодно ободрали как липку. «Смотрите, ребята, какая рыба на крючок идет!» Они всучили ему все спасательные принадлежности, какие у них нашлись, начиная с лебедки величиной с быка и кончая резиновым плотом с веслами, который можно было надуть за какие-нибудь полчаса.

– Рик, ради бога… кому это нужно?!

– Понимаешь, мне сказали, что иногда здесь вдруг начинаются наводнения, и я подумал, что лодка совсем не помешает. Откуда я знаю, я никогда прежде не был в пустыне.

Разговор происходил у Саллея, мы с ним долго катались по земле, корчились от смеха и показывали на Рика пальцами, а потом едва не задразнили его насмерть.

Но Рик, кроме того, купил радиоприемник, передатчик и какую-то блестящую штуковину, похожую на хромированный велосипед вроде тех, на которых тучные люди крутят педали, чтобы сбросить вес.

– Ричард, мне предстоит проходить пешком по двадцать миль в день. Зачем еще велосипед?

Я не хотела брать с собой приемник, передатчик и тем более велосипед. С его помощью, как мне объяснили, можно заряжать батареи радиоприемника, если они вдруг сядут. Я представила себе, как посреди пустыни изо всех сил нажимаю на педали и кричу в микрофон: «Помогите!» Полный идиотизм.

Завязался спор: я говорила, что не возьму ни приемник, ни велосипед, а все остальные твердили: «Ты должна это сделать», или «Если ты откажешься, я умру от беспокойства», или «Ах, мое больное сердце!», или «А что, если ты сломаешь ногу?», или «Пожалуйста, Роб, ради нас. Ради нашего спокойствия».

Психическая атака.

Я долго и мучительно думала, брать или не брать приемник, и все-таки решила, что приемник будет мне обузой. Только обузой. Я не хотела тащить его с собой, не хотела думать о нем, когда останусь одна, не хотела этого искушения, этой нравственной подпорки, этой осязаемой связи с миром за пределами пустыни. Глупо, наверное, но переубедить себя я не могла.

И все-таки, скрипя зубами, я уступила и взяла приемник, хотя наотрез отказалась от велосипеда. Я злилась на себя за то, что позволила кому-то руководить собой, пусть даже это было мне на пользу. Но больше всего я злилась потому, что какая-то частичка меня – скучная практичная трусишка – нашептывала: «Возьми приемник, возьми, дура несчастная. Чего ты ломаешься, тебе что, приспичило умереть в пустыне?»

Еще одно жалкое свидетельство моего поражения. Моего отказа от первоначального замысла путешествия. Я упрятала его подальше вместе со всеми остальными.

Тем временем я не спускала глаз с моих родных. С отца и сестры. Сколько я себя помню, между нами всегда были натянуты невидимые канаты и цепи, они раздражали нас, мы пытались их разорвать, но, преуспев хотя бы только мысленно, немедленно убеждались, что эти узы нерасторжимы. Смерть матери связала нас чувством вины и неодолимой потребностью защитить друг друга прежде всего от самих себя. Мы никогда об этом не говорили. Бередить старые раны-слишком большая жестокость. Тем более что нам удалось похоронить прошлое, заслониться от него, ограничив наши отношения раз и навсегда установленными рамками. И если иногда прошлое все-таки хватало за горло одного из нас, двое других тут же находили какое-нибудь утешительное объяснение, помогавшее уйти, укрыться от застарелой боли. Но сейчас на трех схожих лицах появилось общее выражение, в трех парах голубых глаз сквозила одна и та же мысль, и она жаждала воплотиться в словах. Между нами будто пробегал электрический ток. Нам будто не терпелось вытащить занозу, пока еще это было возможно – пока я не скрылась в пустыне. Мучительное состояние. Мы боялись снова повторить ту же ошибку: проглотить большую часть слов, рвущихся наружу, сдаться, даже не попытавшись произнести непроизносимое.

Мы с сестрой жили совершенно разной жизнью. Сестра была замужем и растила четырех детей. Со стороны казалось, что между нами нет ничего общего, но на самом деле мы сохраняли близость, возникающую только у братьев и сестер, перенесших в детстве одну и ту же душевную травму. Мы состояли в заговоре и четко знали, во имя чего и ради кого это делаем. Мы хотели защитить отца. Мы считали это своим долгом. Мы хотели любой ценой избавить его от лишних огорчений. И, как ни странно, почти всю свою жизнь только и делали, что огорчали его.

Я вглядывалась в своих родных и замечала, как туманились глаза отца, когда он думал, что его никто не видит, как он в смущении отводил взгляд в сторону, когда ему казалось, что на него смотрят, и впервые смутно представила себе, каким тяжким бременем легло на душу отца мое предстоящее путешествие. Я поняла, как много оно значит для него, как много сил отнимает. Не только потому, что отец гордился мной. (Отец провел двадцать лет в Африке, прошел пешком много десятков миль в двадцатые – тридцатые годы, жил среди местного населения, как делали исследователи и путешественники в викторианскую эпоху. В его глазах я была сколком с него самого.) И не только потому, что он просто боялся за меня. В его представлении мое путешествие было неким символическим искуплением, некой расплатой за все дурацкие и бессмысленные неурядицы, пережитые нашей семьей. Как будто совершив переход через пустыню, я могла заслужить прощение для нас троих.

Все это, конечно, фантазии. Но мне было непереносимо горестно. В воздухе нависла угроза, хотя никто не подавал виду, каждый вел себя как обычно, как обычно шутил и играл свою роль, только, может быть, не так уверенно, не так убедительно.

Саллей предложил довезти моих верблюдов на грузовике до самого Глен-Хелена, необычайно красивого ущелья – узкого провала в красном песчанике – в семидесяти милях к западу от Алиса. Это избавляло меня от необходимости вести верблюдов по асфальтовой мостовой, где на них глазели бы туристы и снедаемые любопытством горожане. Я договорилась с Саллеем, что в последний день пребывания в Алисе встречусь с ним на рассвете у стоянки грузовиков. Мы с отцом встали в три часа утра и повели верблюдов на стоянку. Было еще темно, мы почти не разговаривали, просто радовались луне, ночным шорохам и друг другу.

Прошло, наверное, минут тридцать, и вдруг отец сказал:

– Знаешь, Роб, в прошлую ночь мне приснился странный сон про тебя и про меня.

Никогда прежде отец не подпускал меня к себе так близко. Я понимала, что этот разговор дается ему с трудом. Мы шли рядом, я обняла его.

– Что же тебе приснилось?

– Будто мы плывем в прекрасной лодке по чудесному ярко-голубому морю, и нам очень хорошо, и куда-то нам надо доплыть. Не знаю, где все это происходило, но было очень красиво. И вдруг мы оказались на топком берегу, вернее, поплыли по жидкой грязи, и ты очень испугалась. А я сказал тебе: «Не бойся, родная, раз мы смогли проплыть по воде, сумеем и по грязи».

Вряд ли мы с отцом истолковали этот сон одинаково. Но это неважно, важно, что отец мне его рассказал. Оставшуюся часть пути мы почти не разговаривали.

Вечер в Глен-Хелене прошел спокойно. Саллей напек тонких пресных лепешек, Айрис всех смешила, мы с отцом гуляли, дети катались на машине, Марг и Лори – моя сестра и ее муж – предавались сожалениям, что редко видят такие дикие места, Рик фотографировал. К своему великому изумлению, я заснула, как только забралась в мешок.

А утром нас всех точно подменили. Мы проснулись с вымученными, натянутыми улыбками, довольно быстро смытыми слезами; сначала мы прятали слезы, потом перестали. Саллей взялся навьючить верблюдов, и я не могла поверить, что у меня в самом деле столько груза, а уж представить себе, что он удержится на спинах верблюдов, и подавно. Смек, да и только. От страха и тревоги глаза вылезали из орбит, желудок выворачивался наизнанку. Всех провожавших, естественно, терзала мысль, что они, может быть, никогда больше не увидят меня в живых, а меня терзала мысль, что в первый же день я радирую из ущелья Редбенк: «Прошла семнадцать миль, развалилась на части, сожалею, пожалуйста, подберите».

Сначала заплакала в голос Жозефина, за ней Эндри, за ним Марг, за ней отец, потом все мы бросились обнимать друг друга, потом посыпались пожелания доброго пути, потом Саллей крикнул: «Смотри не забудь, что я говорил про диких верблюдов!», потом кто-то похлопал меня по спине, потом Марг заглянула мне в глаза: «Ты знаешь, что я люблю тебя, знаешь?», потом Айрис замахала рукой, и вслед за ней все остальные замахали руками, потом все закричали: «До свиданья, дорогая, до свиданья, Роб», потом я ухватилась за носовой повод трясущимися потными руками и зашагала вверх по холму.

«Я иду, иду вверх, иду все выше и выше, пусть трепещут небеса, не страшна мне их краса».

Не помню, что еще я твердила, но эти слова вертелись у меня в голове с навязчивостью рекламной песенки или мелодии «Аббы» [19]19
  «Абба» – название популярного в семидесятые годы шведского эстрадного ансамбля


[Закрыть]. Я искренне в них верила. Мое тело, казалось, было соткано из чудесных сверкающих невесомых вибрирующих нитей, а в груди стучал мощный двигатель, и в любую минуту он мог взорваться и выпустить на волю тысячи поющих птиц.

Все вокруг меня сверкало и искрилось. Свет, упругий воздух, необъятное пространство и солнце. Я шла, и меня омывало это сияние. Я отдалась ему на милость: пусть вознесет, пусть сокрушит – пан или пропал. Огромная тяжесть свалилась у меня с плеч. Я готова была танцевать, вызывать духов. Горы влекли и притягивали к себе, ветер бушевал в глубоких ущельях. Я следила за орлами, парившими под облаками на краю горизонта. Мне хотелось лететь в беспредельной голубизне утра. Я будто впервые увидела мир вокруг себя: он сиял и блестел, озаренный светом и радостью, словно вдруг рассеялся туман или с моих глаз упала пелена, и мне захотелось крикнуть этому миру: «Я люблю тебя! Я люблю тебя, небо, птица, ветер, пропасть, пространство, солнце, пустыня, пустыня, пустыня!».

Вжик.