Текст книги "Путешествия никогда не кончаются"

Автор книги: Робин Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Глава 4

После гибели Кейт на меня напала глубокая тоска, я чувствовала себя раздавленной и все больше и больше боялась Курта. Он так бесновался, он настолько потерял власть над собой, что, казалось, готов был в любую минуту убить меня, или Глэдди, или на худой конец моих верблюдов. Мне ничего не оставалось, как беспрекословно выполнять его приказания. И всячески доказывать свою безобидность – изображать букашку, не стоящую взгляда. Ему мерещилось, что мы с Глэдди вступили в заговор, и, хотя он не говорил об этом в открытую, его мозг, точно огромная фабрика, напряженно работал, измышляя все новые и новые способы помешать осуществлению наших злокозненных планов.

Изматывающий страх, лютая нескрываемая ненависть Курта, уверенность, что он растопчет меня – с радостью! – если я чем-нибудь ему не угожу, действовали точно катализатор, и смутное ощущение беды, предчувствие поражения приобрели четкие контуры, стали осязаемыми. В этом мире Курты всегда будут одерживать верх, им нельзя противостоять, от них нельзя скрыться. Когда я это поняла, что-то внутри меня оборвалось. Мои поступки и мысли вдруг полностью обесценились, утратили всякий смысл перед голым фактом существования Курта.

Страх рос, точно гриб, и за несколько недель накрыл меня всю с головой. Он пригибал меня к земле, я опускалась все ниже и ниже и дошла до состояния, которое сейчас кажется мне совершенно неправдоподобным. Часами я слонялась по кухне и смотрела в окно, не в силах заняться никакой работой. Брала то одну вещь, то другую, разглядывала, вертела в руках, откладывала в сторону и снова шла к окну. Я слишком много спала, слишком много ела. Меня одолевала усталость. Я прислушивалась, не подъезжает ли машина, не слышится ли чей-нибудь голос, – я ждала все равно чего или кого. Пыталась встряхнуться, ударить сама себя, но страх отнял у меня все силы, всю энергию, еще недавно казавшиеся неисчерпаемыми.

Как ни странно, это состояние мгновенно проходило, едва появлялся кто-нибудь из друзей. Я пыталась сказать им об этом, но рассказать о тоске можно только языком тоски, и я отделывалась шутками. Хотя страстно хотела, чтобы друзья меня поняли. Они поддерживали мою гаснувшую веру в то, что разум и здравый смысл все-таки существуют, и я цеплялась за них, как утопающий за соломинку.

Курт уехал на несколько дней отдохнуть, и Глэдди решила воспользоваться этой удачей, чтобы с ним расстаться. Я радовалась за нее, она даже стала лучше выглядеть. Но я знала, как сильно мне будет недоставать Глэдди, и боялась, что без нее не справлюсь с Куртом. В один из этих дней, когда Курт еще не вернулся, а призрак Кэти все еще бродил по дому Бассо, я осталась ночевать у Глэдди, как случалось не раз, но в ту ночь мне не спалось. Мы обе уже несколько часов лежали в постелях, а я все не могла заснуть. Я вновь остро почувствовала горечь своего поражения. И не только из-за путешествия, меня мучило мое личное поражение – сознание полной невозможности когда-нибудь восторжествовать над грубой силой, над теми, в чьих руках власть. Я возвращалась к этой мысли снова и снова, пыталась найти какой-то выход и, конечно, не находила, потому что в таком состоянии это невозможно. А потом вдруг подумала: какая чепуха, есть прекрасный выход – самоубийство. Нет-нет, я вовсе не стала бить себя в грудь, как это бывает, и вопрошать небеса, почему мы рождаемся, страдаем, а потом умираем, все произошло совсем иначе. Я подумала о самоубийстве холодно, трезво и спокойно. И сейчас мне кажется, что к самоубийству лриходят именно так. С холодной головой. В сущности все очень просто. Уйду подальше в заросли, сяду на землю и спокойно пущу пулю себе в лоб. Лучше не придумаешь.

Не будет крови. Не будет суматохи. Простой, опрятный, красивый уход. Полжизни прожито, что может быть лучше, чем прожить полжизни? Я обдумывала, как привести в исполнение свой план, мысленно выбирала подходящее место, подходящее время, и вдруг Глэдди, лежавшая на соседней кровати, села, выпрямилась и спросила:

– Роб, что случилось? Хочешь чашку кофе? Ее слова заставили меня очнуться, я вдруг поняла, как далеко зашла в своем безумии, куда оно меня завело, и будто кто-то вылил на меня ведро холодной воды – истерика прекратилась. Никогда прежде я не подходила так близко к этой черте, и думаю, никогда больше не подойду. В ту ночь я начала что-то смутно понимать.

Через несколько дней Глэдди уехала. Она оставила мне в наследство старую овчарку Блю, которую вызволила из какого-то загона за три-четыре недели до отъезда. На прощание мы обнялись, и Глэдди сказала:

– Знаешь, когда я тебя увидела, я подумала, что теперь моя жизнь как-то переменится. Странно, правда?

Курт вернулся вскоре после отъезда Глэдди, ярость его не знала границ. Он держал меня в таком страхе, что я спала, положив под подушку топорик. Курт по-прежнему пытался продать ферму или делал вид, что пытается. К моему великому изумлению, муж моей сестры – денег у него было больше, чем здравого смысла, а готовности помочь куда больше денег – узнал об этом, позвонил Курту и сказал, что купит ферму для меня. Сначала я подумала, что это идеальный выход, а потом поняла, что покупка фермы – безумие. Мы вряд ли сумели бы ее перепродать, и я оказалась бы связанной по рукам и ногам на долгие годы. Но мне не хотелось открывать Курту свои карты, пока Глэдди не оправится настолько, что сможет обратиться к адвокату. Поэтому я была вынуждена играть в кошки-мышки со своим мучителем. Чтобы убедить Курта в серьезности моих намерений, я проводила большую часть времени на ферме и делала вид, что готовлюсь стать ее владелицей. Из-за этого я оказалась целиком во власти Курта. Помню, как однажды, часов в шесть утра, Курт ворвался в дом Бассо, сорвал с кровати одеяло, схватил меня в охапку и принялся кричать, что, если я собираюсь столько спать, когда стану хозяйкой фермы, лучше мне заняться чем-нибудь другим. И все эти долгие недели у него в глазах не угасали кровожадные огоньки. Между мной и Куртом шла безмолвная война: каждый вел свою игру, каждый отчаянно хотел выиграть. Курт заставил меня объезжать молодого белошерстного верблюда Бабби, объезжать без седла и без носового повода, чего раньше никогда бы не сделал. Это означало, что Бабби ежедневно не меньше трех раз сбрасывал меня на землю, и я превратилась в комок нервов. Двойное напряжение – тяжелая работа и опасная игра – сделали свое дело.

Но однажды утром я проснулась и обнаружила, что Курт исчез, улетучился, как джинн из бутылки, – тайком продал ферму за полцены каким-то скотоводам и исчез со всеми деньгами. Покупателям он сказал, что мои услуги входят в стоимость фермы и что я научу их обращаться с верблюдами. Сами они понятия не имели, что и как нужно делать. Я отправилась к новым владельцам.

– Давайте договоримся, – предложила я. – Курт сказал вам неправду, но я с радостью научу вас всему, что умею, если вы отдадите мне двух верблюдов по моему выбору.

Они совершенно растерялись. Откуда им было знать, кто их надувает, я или Курт, кому верить, мне или ему. Они неохотно согласились на мои условия, но под разными предлогами отказывались подписать наш договор. Я, не колеблясь, выбрала Бидди и Миш-Миш, двух верблюдиц, потому что с самцами гораздо больше возни, а зимой, во время гона, они становятся просто опасными. Так я снова оказалась прикованной к ферме и постепенно начала привыкать к мысли, что до конца своих дней буду выпрашивать верблюдов у тех, кто и не думает с ними расставаться. У меня хватило глупости обучить своих новых хозяев азам обращения с верблюдами, после чего они, естественно, решили, что больше не нуждаются в моих услугах, и отказались от сделки, иными словами, заплатили мне за работу и указали на дверь. Будь по-вашему, мерзавцы, подумала я, подождем до первой неприятности, а там посмотрим, кто к кому приползет на коленях. И когда это случилось, когда судьба наконец мне улыбнулась, даже этот короткий взлет вознаградил меня сторицей за все прошлые неудачи и падения. Мой дорогой Дуки, мой добрейший ласковый Дуки, вышел из себя и перепугал своего нового хозяина до потери сознания, штанов, рубашки и башмаков.

К счастью, я была рядом. Я провела на ферме почти весь тот день: требовала, чтобы хозяин подписал какие-то бумаги, торговалась из-за денег, из-за чего-то еще и злорадно отмечала его ошибки. Мое сердце забыло, что такое жалость. Ну-ну – посмеивалась я про себя – мучайся или подписывай.

Но вечером, когда подошло время стреноживать верблюдов, я решила, что должна показать, как это делается, хотя бы ради верблюдов. Потому что кожаные ремни надо затягивать достаточно туго, иначе они могут сползти и поранить верблюду ноги. Я начала с Дуки, моего любимого смирного Дуки.

– Вот так, видите, просовываете в ту дырку и непременно проверяете, хорошо ли затянули, а то ремень соскользнет ниже выступа, понятно?

– Хм, да-да, понятно.

Я отпустила Дуки и пошла за остальными верблюдами. И вдруг услышала какой-то странный грохот у себя за спиной, я оглянулась и застыла на месте. Только заметила еще лицо хозяина. Белое как мел. Дуки… Дуки нельзя было узнать. Он шел на меня, его глаза вращались как стеклянные шарики, в них горел знакомый кровожадный огонек. Он издавал какие-то непонятные звуки, клочья белой пены падали у него изо рта. Он пытался выворачивать камни. Дуки взбесился. Я встала между ним и его подругами, и впервые за свою молодую жизнь он оказался во власти темных сил, неистовствующих в самцах в разгар гона. Он мотал головой во все стороны, будто размахивал бичом. Он пытался подскакать ко мне, забыв о путах. Он хотел сбить меня с ног, подмять под себя, стереть в порошок.

– Дуки! – крикнула я, пятясь назад. – Эй, Дуки, это же я!

Хватая ртом воздух, я бросилась напрямик к воротам. И взяла этот пятифутовый барьер, едва не лопнув от напряжения. Дуки забыл и думать о хозяине, хотя тот, будто изваяние, все еще стоял, прижавшись к каменной стене внутри загона. Дуки жаждал моей крови, только моей.

– Убирайтесь оттуда! – кричала я, сражаясь с Дуки, норовившим откусить мне голову. – Кнут, бога ради, ножную цепь, стрекало! – Я вопила как сумасшедшая, а Дуки, свесив голову, прижимал меня к воротам и пытался расплющить в лепешку.

Он навалился на забор и готов был снести его, только бы добраться до меня. Я не верила собственным глазам. Мне снился страшный сон, сейчас я закричу и проснусь. Мой Дуки, оказывается, тоже был Джекиллом и Хайдом [9]9
  Выражение, обязанное своим происхождением роману английского писателя Р. Л. Стивенсона (1850–1894) «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда» (1886 г., русское издание 1888 г.), в котором рассказывается, как добродетельный доктор Джекилл время от времени превращается в злодея мистера Хайда. Роман послужил основой одноименного фильма, выпущенного в Советском Союзе в 1986 г.


[Закрыть], убийцей, одержимым, обезумевшим, разъяренным, кровожадным самцом. Хозяин обрел наконец способность двигаться. Он приволок мне орудия пытки. Я прижала стрекало – под током высокого напряжения! – к хватким губам Дуки и изо всех сил молотила его ножной цепью по голове. Стоял такой грохот, что я едва слышала собственные стоны. А Дуки все было нипочем. Зубастая морда вертелась волчком. На мгновение я отпрянула от ворот, и туман у меня в голове рассеялся. Я сбегала за веревками, прихватила деревянную планку и пятнадцатифунтовую штангу. В загоне, футах в пяти от забора, рос эвкалипт. Шаг за шагом двигаясь вдоль внешней стороны забора, я оказалась напротив дерева. Дуки не отставал от меня, продолжая реветь, храпеть и яростно мотать головой. Я дотянулась до его передних ног, привязала веревку за путы, перепрыгнула через забор, добежала до дерева – господи, как я мчалась! – обмотала веревку вокруг ствола и изо всех сил затянула узел. Теперь Дуки был привязан к дереву, и мне оставалось только надеяться, что веревка и дерево выдержат. Я схватила планку и колотила Дуки по шее, пока планка не переломилась, тогда я взялась за штангу. Дуки то подгибал колени, теряя сознание, то вновь рвался в бой. А я чувствовала себя титаном: когда человек в ужасе борется за свою жизнь и надпочечники непрерывно выбрасывают в кровь адреналин, люди часто становятся титанами. Внезапно Дуки лег, вернее, упал на землю, мотнул несколько раз головой и остался лежать, спокойно поскрипывая зубами. Минуту я ждала, держа штангу на весу.

– Ну как, Дуки, успокоился? – чуть слышно проговорила я и подошла к нему поближе. Дуки не шелохнулся. – Я сейчас привяжу носовой повод, и, если ты снова вздумаешь беситься, клянусь, Дуки, я отправлю тебя на тот свет.

Дуки бросил на меня взгляд из-под длинных изогнутых ресниц. У него был вид невинной овечки. Я, не торопясь, привязала носовой повод, приказала Дуки встать, наклонилась, отвязала веревку, сняла путы и повела Дуки на место. Он шел за мной с покорностью ягненка, только чуть прихрамывал.

Я вернулась к хозяину.

– Вот так… ха-ха-ха… теперь вы знаете, что такое верблюды, – сказала я, растирая щеки в надежде вернуть себе нормальный вид.

Я обливалась потом и дрожала как лист на ветру. Хозяин все еще стоял, вытаращив глаза и разинув рот. Помогая друг другу, мы вошли в дом и выпили по стакану бренди.

– А что, самцы… часто они такое выделывают? – спросил хозяин.

– Да-а-а, черт их возьми, – ответила я, и передо мной забрезжил свет в конце туннеля. – Самцы, пропади они пропадом, только и ждут подходящего случая, чтобы на кого-нибудь наброситься. – Теперь хозяин был у меня в руках, я прекрасно понимала, что происходит. Я уже почти ликовала. Но старательно изображала сестринское участие. – Вы уж старайтесь держать детей подальше от самцов, детей ни в коем случае нельзя подпускать к самцам.

В девять часов вечера я бежала домой по высохшему руслу, я кричала, орала, подпрыгивала на ходу и истерически хохотала. Хозяин согласился продать мне двух самцов за семьсот долларов, у меня, разумеется, не было семисот долларов, но такие деньги я могла одолжить. Конечно, мне больше хотелось получить Бидди и Миш-Миш, но дареному верблюду в зубы не смотрят. Царь царей Дуки и неисправимый шутник Баб принадлежали мне. У меня теперь было три верблюда.

Этот неожиданный поворот судьбы ознаменовал начало новой полосы волнений и тревог. Как далеко я ни уводила стреноженного Дуки, он непременно возвращался на ферму, где при виде его все умирали от страха. С передними и боковыми путами на ногах он был совершенно безобиден, и прежние хозяева не имели права поднять на него руку, но я понимала, что им приходится нелегко, и жалела их. Днем я держала своего ненаглядного Дуки на привязи, вечером безжалостно стреноживала короткой цепью и отпускала гулять по холмам вместе с Бабом и Зелли, а в шесть утра старалась поскорее отыскать, чтобы опередить бывшего хозяина. Потому что он потерял голову. Дважды я видела, как этот человек на машине гнал Дуки, едва не наезжая ему на пятки, отчего перепуганный Дуки становился еще более воинственным, а цепь так сбивала ему ноги, что я не знала, удастся ли их когда-нибудь вылечить. Однажды хозяин в бешенстве прибежал ко мне:

– Ты тут прохлаждаешься, живешь в свое удовольствие, а я вожусь с этими проклятыми верблюдами ради куска хлеба, – разорялся он. – Говорю тебе в последний раз: если твой верблюд заявится ко мне на ферму, я его убью.

У меня перехватило дыхание от ярости. Не я ли научила этого дурака всему, что он знал, и, будь он повежливее, я бы с радостью продолжала его учить. Кто-кто, а уж он не остался внакладе от нашей сделки.

– Знаешь, приятель, если с моим Дуки случится что-нибудь худое, в одно прекрасное утро ты проснешься и увидишь, что лишился всех своих верблюдов. Они отправятся погулять в заросли, и, боюсь, надолго.

Угроза в ответ на угрозу – инстинктивная реакция, хотя в глубине души я чувствовала себя виноватой и понимала, что не права. За месяцы, теперь уже годы, новой жизни у меня сложилась психология человека, окруженного кольцом врагов, и я стала по-иному относиться к себе подобным. Я превратилась в бой-бабу, в солдата. И не без причин.

Однажды ко мне ненадолго зашел Фуллартон и мимоходом заметил, что в таком маленьком городке, как Алис-Спрингс, туристов едва хватает на двух владельцев верблюдов, поэтому мне лучше с верблюдами не связываться.

В другой раз какие-то люди из города пожелали осмотреть дом Бассо, потому что им взбрело в голову купить этот дворец и тем самым помешать Земельному совету аборигенов наложить на него свои черные лапы. Они прошли через мою спальню, не удостоив меня ни единым знаком внимания, не сказав даже «Здравствуйте» или «До свидания». Я была вне себя и велела им убираться на все четыре стороны, а в следующий раз потрудиться хотя бы спросить разрешения, прежде чем переступать порог моего жилища и щелкать фотоаппаратами. В ответ послышались громогласные угрозы вышвырнуть меня вон по распоряжению Отдела здравоохранения.

Время от времени мне приходилось отбиваться от полицейских.

– Пришли посмотреть, как вы тут живете, – говорили они без тени смущения и обшаривали Мои комнаты под открытым небом в поисках неведомо чего. Бутылок с горючей смесью? Героина?

Кто-то из полицейских пытался даже уговорить меня отказаться от путешествия.

– Никакой надежды, понимаете, мужчины и те погибали, думаете, скотоводы вам помогут или мы примчимся?

В это время моя приятельница Джули тоже жила в доме Бассо. Мы с ней подрабатывали мойкой окон: каждый день захватывали швабры, щетки, денатурат, садились на велосипеды и разъезжали по улицам Алис-Спрингса, предлагая свои услуги. Дженни собиралась к нам присоединиться. После отъезда Курта, избавившись от тревоги за жизнь моих друзей, я начала понимать, как приедается одиночество, как нужны, как необходимы мне люди.

Жизнь менялась. В окружении друзей я стала мягче, мои желания устремились в новое русло, мне было так хорошо, что я почти перестала думать о путешествии. Прежде я существовала как жалкий дикарь. Довольствовалась неполированным рисом, хотя терпеть его не могла, и овощами со своего оскудевшего огорода, а вечером приносила с работы холодное мясо – подачки поваров, – и тогда Дигжити, Блю и я, точно волки, набрасывались на еду, злобно выхватывая друг у друга лучшие куски. Но в окружении друзей хотелось жить на другой, более высокой ступеньке цивилизации, менее стесненно, более радостно. Джен, как никто, умела выращивать овощи, Толи был мастером на все руки, а Джули великолепно готовила. Это позволяло нам почти роскошествовать. Мои друзья любили дом Бассо так же пылко, как я, присутствие каждого из них придавало ему особое очарование и очеловечивало наше общее жилище. Сначала мне было нелегко смириться с новым образом жизни. Когда привыкаешь быть королевой, трудно приспособиться к демократической форме правления и отказаться от единовластия.

Однажды вечером мы сидели за чаем в саду позади дома, и благодаря случайному происшествию я поняла, как глубоко укоренился во мне страх перемен. К нам зашли странствующие хиппи. Они услышали о доме Бассо где-то на юге и решили отдохнуть у нас несколько дней. Я тут же встала на дыбы и заявила, что об этом не может быть и речи. А когда они ушли, я обернулась к остальным и разразилась громовой речью:

– Какая наглость врываться в дом к незнакомым людям, потому что им, видите ли, хочется отдохнуть! Магнитофонщики проклятые, музыканты безухие, почитатели «Чайки по имени Джонатан Ливингстон» [10]10
  «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» – повесть-притча американского писателя Ричарда Баха, пользовавшаяся в семидесятые годы нашего столетия необычайной популярностью во всем мире, на русском языке опубликована в журнале «Иностранная литература», 1974, № 12


[Закрыть], ели бы сухих кузнечиков где-нибудь подальше, клячи худосочные, будь они неладны!

Дженни и Толи чуть приподняли брови, искоса взглянули на меня и промолчали. Но выражение лица иногда красноречивее слов, и я поняла, что про себя они сказали! что-то вроде: ах ты, бочка с порохом, где же твоя хваленая терпимость, твердишь, что каждый имеет право жить, как хочет, а на деле… ну и лицемерка!

И я задумалась. Я хотела понять, откуда взялась во мне эта мелочная жестокость, хотя одно объяснение напрашивалось само собой: я жила в осажденной крепости, здесь, в Алис-Спрингсе, мне непрерывно приходилось отстаивать свое право на жизнь. Меня окружали люди, почему-то воспринимавшие самый факт моего существования как угрозу. И не научись я разговаривать с ними на их языке, я бы уже давно сдалась и со всех ног умчалась куда-нибудь на Восточное побережье. Но дело было не только в этом. Для многих жителей глухих углов Австралии нервное и физическое напряжение, вызванное почти полной оторванностью от внешнего мира и изнуряющей битвой с неуступчивой землей, оказывается столь велико, что, достигнув вожделенной цели и накопив с риском для жизни какие-то осязаемые ценности и необходимые знания, они ограждают себя психологическим барьером, неодолимым для посторонних. Этот звериный воинствующий индивидуализм был чем-то сродни моему тогдашнему состоянию, моей окостенелости, моей неспособности вступать в контакт с незнакомыми людьми, чей жизненный опыт отличался от моего. Когда я наконец поняла, что кроется за словами «жизнь в Алис-Спрингсе», во мне проснулось сочувствие.

За несколько недель, прошедших со дня отъезда Глэдди, пес Блю завоевал не только мое сердце, но и сердце Дигжити. Это был очаровательный старый барбос – барбос из барбосов. Больше всего на свете он любил есть и спать, далее по нисходящей шли остальные радости: ухаживания за податливыми представительницами женского пола со стоянок аборигенов и нескончаемые сражения с представителями мужского. Сначала и я, и Диг гнали его от себя, но постепенно мы стали уступчивее, и в конце концов Блю добился своего: в пронизывающие холодные ночи он чесался, сопел и храпел в нашем уютном гнездышке рядом со мной и Диг. Блю отличался необычайной рассудительностью. Он прекрасно знал, что важно, а что нет. В один прекрасный день, когда стая разъяренных собак с соседней стоянки аборигенов едва не загрызла его насмерть, он раз и навсегда покончил с военными действиями. Неделю он зализывал раны, а потом как истинно мудрый пес, проживший долгую и разнообразную жизнь, спокойно, с достоинством удалился на покой.

Однажды я проснулась рано утром и увидела, что Блю лежит на крыльце и едва дышит. Кто-то отравил его стрихнином. Когда ко мне вернулась способность соображать, он был уже мертв. Я похоронила его, обливаясь слезами барина Блю не заслужил такого страшного конца. Две мысли стучали у меня в мозгу: кто мог решиться на такую подлость и слава богу, что жертвой оказался Блю, а не Дигжити. Потом я узнала, что в Алис-Спрингсе собак часто травят стрихнином. Кто-то развлекался таким образом уже лет двадцать, тем не менее полиция не могла дознаться, кто именно. Проживи я в Алис-Спрингсе месяц-другой, меня бы это удивило. Но я прожила дольше, поэтому я только вздохнула и подумала, что в таком городишке, как Алис-Спрингс, подобные происшествия в порядке вещей.

Вновь подошла середина лета, конец года, и моя комната в доме Бассо, где я коченела зимой, превратилась в раскаленную печь. Дом состоял из многих комнат-пещер с каменными стенами, цементным полом, устланным соломой, сводчатыми окнами и дверными проемами, но без всякой мебели. Это был истинный рай для самых огромных тараканов, с которыми мне когда-либо выпадало счастье померяться силами. Они не ведали страха и, обороняясь, вставали на задние лапки. Мне ничего не оставалось, как притворяться, что я тоже бесстрашна. Когда я вечером входила в дом, держа в руках свечку, они поспешно скрывались в своих многочисленных и многообразных убежищах, а у меня от громкого шороха мурашки бежали по телу и пищевод сокращался в обратном направлении. Тараканы, не считая пиявок, – единственные живые существа, которых я не переношу. Я извела огромное количество ядовитого порошка, чего обычно никогда не делала, но тараканам явно нравилось это блюдо. Они с удовольствием поедали его на завтрак, на обед, на ужин и жирели не по дням, а по часам.

В дополнение к тараканам меня развлекали змеи. Эти изысканные создания считали дом Бассо своим, здесь они обхаживали друг друга, размножались и умирали и терпеть не могли, когда им мешали двуногие уроды. Я знала, что это ядовитые змеи, и все-таки относилась к ним гораздо терпимее, чем к усатым нахалам, так как змеи мне даже нравились, хотя я предпочитала соблюдать дистанцию и держаться от них на почтительном расстоянии, во всяком случае мне было совершенно ясно, что, если я не буду докучать им, они не станут докучать мне. Но Дигжити люто ненавидела змей. Меня это беспокоило, потому что Дигжити преследовала их, а при случае загрызала, и, хотя она была хорошим охотником, одного укуса змеи было достаточно, чтобы отправить ее на тот свет. Однажды ночью я читала при свечке, изнемогая от жары в своей пещере, как вдруг Дигжити зашлась характерным заливистым лаем – боевой клич, означающий: змея! Из-под моей кровати действительно выползла коричневая змейка и решительно направилась в большой мир по каким-то своим важным делам. Меня это не очень взволновало, через несколько минут я задула свечку и заснула. В середине ночи меня разбудила Дигжити: ощетинившись, как кабан, она неподвижно стояла рядом со мной, скалила зубы и грозно рычала. В ногах моей кровати поверх простыни дремала змея. Диг прогнала ее. Я вся покрылась гусиной кожей, мне хотелось заложить дверной проем, но я побоялась встать и поискать что-нибудь подходящее. Два-три часа я никак не могла заснуть. Около десяти утра я проснулась и увидела, как Диг бросалась на огромную змею, скользнувшую под мою кровать. Три змеи за ночь – это было уже чересчур. Я заделала все дыры в стенах своей комнаты, но прошло несколько недель, прежде чем мне удалось по-человечески выспаться.

Всю жизнь мы чему-то учимся и все-таки вдруг забываем самые простые вещи. Мне бы уже следовало усвоить, что за каждым взлетом неизбежно следует падение. Я тем не менее стала не в меру заносчива. У меня появилось ощущение, что я властна управлять ходом событий, чему я откровенно и самодовольно радовалась. Жизнь казалась прекрасной и полной до краев. Отныне все должно идти как по маслу, мне это было очевидно. Я уже отстрадала свое. Теперь я жила в окружении друзей. Вне опасности. После всего, что мне пришлось вытерпеть, даже невозможность отлучиться из дома Бассо хотя бы на один день казалась пустячной платой за наступившее благоденствие. Каждую неделю Толи приезжал к нам на субботу и воскресенье, это был настоящий праздник. Он работал учителем в Ютопии, в поселении аборигенов-скотоводов, расположенном в ста пятидесяти милях к северу от нас. Иногда он хватал Джен в охапку и увозил на несколько дней, и, хотя верблюды лишали меня возможности уехать с ними, я честно старалась подавить зависть. После их отъезда изо всех углов дома на меня таращилась пустота. Сто раз мы пытались поехать в Ютопию все вместе, но из-за какого-нибудь пустяка мне всегда приходилось оставаться дома.

Например, потому, что довольно часто я целый день не могла найти верблюдов. Их следы перепутывались, и мне было трудно отличить свежие отпечатки от давних. Зелли, Дуки и Баб выбирали одну из шести-семи излюбленных троп, а большинство из них пролегало по каменистой местности, где следы практически неразличимы. Верблюды скрывались в укромных лощинах или в густом кустарнике, и на фоне красновато-коричневато-зеленоватой растительности их просто невозможно было разглядеть. Я привязала им колокольчики, но готова поклясться, что они нарочно не сгибали шею и не шевелились, когда ветер оповещал их о моем приближении. Хотя, как только они меня замечали, я читала на их мордах: «Привет, дружище, какая приятная встреча. Динь, динь». И тут же: «Где это ты так долго пропадала?» А потом: «Мы тебе страшно рады, Роб, что вкусненького ты припрятала в карманах?» Мне больше не нужно было ловить верблюдов, я просто снимала с них путы и смотрела, как они стремглав неслись домой, или взбиралась к одному из них на спину, вцеплялась в горб и возвращалась с ними вместе. С наступлением жаркой погоды Дуки выбросил из головы все глупости, и моя троица стала неразлучной. Зелли раздавалась в тех местах, где ей полагалось раздаваться, и ее вымя красиво округлялось. Верблюдицы носят детеныша двенадцать месяцев, но я понятия не имела, когда Зелли предстоит рожать. Между тремя верблюдами сложились вполне определенные отношения, и каждый из них знал свое место. Пройдоха Зелейка, хитрая и невозмутимая, по праву считалась вожаком и с достоинством выполняла свои обязанности. Она была умнее и находчивее Дуки и Баба, вместе взятых, и прекрасно разбиралась в законах верблюжьей жизни. В табели о рангах моей команды королем значился Дуки, но премьер-министром была, конечно, Зелейка, и, если возникали какие-то осложнения, Дуки прятался за ее юбку. А Баб обожал Дуки, в его глазах Дуки был героем, и, пока он видел перед своим носом хвост Дуки, ему все было нипочем. Ни желанием, ни способностями командовать Баб не обладал. Одним словом, если Дуки был Харди, то Баб, конечно, был Лаурелом [11]11
  Оливер Харди (1892–1957) и Стэн Лаурел (1890–1965) – американские комические киноактеры, пользовавшиеся большим успехом в тридцатые годы нашего столетия; высокий толстый Харди выступал обычно в роли руководителя и зачинщика, неизменно попадавшего впросак, а худой маленький Лаурел – в роли его удачливого подчиненного


[Закрыть].

Однажды утром я, как обычно, долго брела по пересохшему руслу, и вдруг мне показалось, что настал конец света. Баб лежал на боку. Сначала я подумала, что он просто греется на солнышке, и села у его головы:

– Арра (шевелись), бездельник, пора идти домой, негодник ты этакий, – сказала я и сунула ему в рот леденец.

Но вместо того чтобы вскочить и поинтересоваться, какие еще сласти я принесла, Баб остался лежать, даже леденец он жевал без удовольствия, и тогда я поняла: произошло непоправимое. Я заставила Баба подняться, он встал на три ноги. Распрямив его поджатую ногу, я увидела в мягкой подушке лапы глубокий разрез, откуда торчал кусок стекла. Курту пришлось застрелить одного из своих верблюдов, поранившего ногу таким образом. Подушки на ногах верблюдов приспособлены для ходьбы по мягкому песку, а вовсе не по острым предметам, это ахиллесова пята верблюдов. Внутри подушки находится дырчатый эластичный пузырь; когда верблюд опирается на подушку, дырочки пузыря под давлением растягиваются. Если верблюд не наступает на ногу, дырочки перестают растягиваться и сокращаться, что приводит к нарушению кровообращения. Кусок стекла рассек ногу Баба от подошвы до верхней шерстистой поверхности стопы. Я не сомневалась, что Бабу пришел конец. Добрых полчаса я сидела на берегу пересохшей реки и проливала горькие слезы. Я ревела в голос. Верблюды – самые выносливые животные на свете, стучало у меня в голове, это я, неудачница, во всем виновата, это меня преследует судьба. Кто так жестоко ненавидит меня там, наверху? Я потрясала кулаками и продолжала реветь. Дигжити лизала мне лицо, Зелли и Дук сочувственно склоняли шеи. Огромная уродливая голова Баба лежала у меня на коленях. Он жевал леденцы, упивался всеобщим вниманием и великолепно играл роль умирающей Маргариты Готье. В конце концов я взяла себя в руки, осторожно вытащила из раны стекло и, ежеминутно останавливаясь, отвела Баба домой. Потом села на велосипед и поехала в лечебницу, но знакомых ветеринаров не оказалось на месте, их заменял какой-то новый неопытный юнец. Он пришел ко мне, посмотрел на Баба, стоя футах в шести от верблюда, и сказал: