Текст книги "Конклав"

Автор книги: Роберто Пацци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

10

Пунктуальный камерленг вошел в Сикстинскую капеллу, сопровождаемый деканом и сановниками, которые должны держать символический зонтик над Святым местом и носить папки красного велюра с секретными документами конклава. Переступили порог капеллы и окаменели от ужаса, увидев большую фреску в глубине капеллы.

Вся верхняя часть великолепной картины, где блаженные расположены, недалеко от Спасителя, пробуждаются к вечности трубящими ангелами – вся эта часть была покрыта переливающимся темно-зеленым ковром из скорпионов, закрывшим собой все цвета и фигуры фрески.

Вошедшие кардиналы подняли головы: кое у кого из них голова пошла кругом, у кого-то щеки залились, слезами, другие быстро сели, закрыв глаза ладонями, а кто-то шатаясь искал в толпе хоть кого-нибудь, кто мог хоть что-то объяснить, может быть, и самого камерленга. Почему, собственно, его, он сам дрожал, обернувшись к тоже задрожавшему кардиналу Этторе Мальвецци, только что вошедшему в капеллу и сразу заговорившему:

– Они атаковали только Добро, только святых… что же нам делать? Не можем же мы оставаться здесь и ничего не предпринимать!

У Веронелли, все еще ощущавшего действие противоядия, закружилась голова.

– Что ты хочешь, чтобы мы сделали? Что – пропеть Veni Creator, [43]43
  Veni Creator Spiritus – Приди Дух Творящий – начальные слова старинного католического гимна, приписываемого Храбану Мавру.


[Закрыть]как делали это в предыдущие разы? Или теперь же вызывать специалистов для очистки стен, чтобы спасти картину?

От Мальвецци никогда не было никакого толку, и Вероненни продолжил.

– Я все вижу, Мальвецци. Иди на свое место, не будем терять присутствия духа. Лайте мне подняться на алтарь, постараемся найти выход. И покинем капеллу, пока не выберем нового папу!

Он решительно пошел в глубину зала, сквозь толпу кардиналов, которые все еще не находили смелости занять свои места, как это делали в прежние дни.

Даже пример камерленга не помог им тронуться с места. Атмосфера в капелле их угнетала; они никак не могли справиться со своими чувствами. Но Веронелли не повернул назад, он шел прямо к своему месту председателя совета, к алтарю. Дал указание монсеньору Сквардзони подойти.

– Пойдите к Назалли Рокка и скажите, чтобы ввел кур через дверь позади меня, быстрее, иначе эти люди потеряют всякий рассудок.

Он понимал, что над ним, над его головой и за его плечами, есть эти мерзкие метастазы Зла. Поднял глаза, мельком взглянул наверх, ему удалось различить неповрежденные фигуры Спасителя и его почтеннейшей Матери. Повторяется феномен святых картин в Ватиканских музеях. Почувствовал, что был прав, когда одобрил продолжение борьбы с тварями – конечно, силы Добра преодолеют все.

Взорвало его криком, он и вправду скорее кричал, чем просто произносил хорошо слышные и в конце зала, латинские слова: «Vade retro, vade retro, Satana!» («Отойди, Сатана, отойди!»). [44]44
  Евангелие от Марка, 8.31–33; из слов Спасителя, обращенных к Петру: «отойди от меня, Сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое».


[Закрыть]

И в это самые минуты перед пораженными кардиналами рассыпалась тысяча белых кур, заполнивших Сикстинскую капеллу. Напуганные преосвещенные, расталкивая друг друга, заметались кто куда: кто сновал по центральному проходу, кто занял свое место, кто двинулся к выходу, кто уже выходил на лестницу, кто застрял между креслами, кто кружил у алтаря, – и все это создавало страшный шум, в котором потерялись последние слова, произнесенные камерленгом.

Это зрелище князьям Церкви казалось драматической пародией на то, что было в фантазии Микеланджело, придавшего форму и содержание фреске «Страшный Суд».

Цвет этого глубоко-зеленого нечто напоминало движущуюся морскую волну, беспокойно колышущуюся в той части картины, где были изображены блаженные. Обезумевшие куры, предчувствуя добычу, как в древнем сне, распахнули крылья. Кардиналы искали выход. Крысы, оставшиеся в Сикстинской капелле, забивались под деревянные кресла в надежде спастись, но неотступно преследовались множеством котов. Кошачья ярость опрокинула несколько самых старых преосвященных, а между тем именно они способствовали уничтожению крыс.

Но открытый пол был царством пернатых: куры хватали падающие с фресок гроздья скорпионов. Наконец, своды фрески с избранными, ангелами и мертвыми, стремящимися попасть в долину Иосафата, начали постепенно освобождаться. Некоторые из кур взлетали, не сомневаясь, что достанут своих подопечных; тогда, отделяя скорпионов от стены, им удавалось пронзить падающую вниз мерзость ударом клюва. Казалось, эта «адова связка» только набирает силу.

Небольшая группа у алтаря, камерленг с прелатами – настоящая скульптурная группа стоических добродетелей, – испытывая страдание в этом гомоне, не трогалась с места. Они молились, следуя за латинскими словами камерленга, за словами, которые никто никогда не узнает. Из дверей задней комнаты, откуда хлынула яростная куриная стая, появилась еле видимая – из-за пыли, поднявшейся в воздух до невозможности вздохнуть, – мощная фигура «режиссера» этого освобождения от Зла, графа Назалли Рокка, архангела Михаила конклава.

Смятение членов конклава усиливалось еще больше, главным образом, из-за фрески Микеланджело.

Кашель из-за затрудненного дыхания пожилых кардиналов, призывы о помощи кое-кого из них, падение некоторых на пол, нашествие кур и котов, кошачье мяукание, неистовое хлопанье сотен и сотен крыльев, писк отчаявшихся крыс, жалобы – чьи? людей? бестий? – создавало трагикомический мир.

Должно было пройти несколько часов, прежде чем воцарились тишина и покой в этом месте, самом священном в Ватиканских дворцах. В эти часы, по распоряжению неутомимого Назалли Рокка, весь персонал, обслуживающий конклав, был призван оказывать помощь бедным князьям Церкви.

Никто из обслуги, ввиду того, что произошло здесь, не мог сдержать эту «машину ужаса». Самые слабые, пройдя всего несколько шагов по капелле, теряли сознание. Спасали железная воля и точные указания главного инженера Города Ватикана, стоически помогающего своею решительностью камерленгу. Его Высокопреосвященство неподвижно сидел на своем месте, но еще был способен следить взглядом за происходящим, отдавать распоряжения туда, в ад, который медленно отступал.

Нужно было срочно отправить наиболее «тяжелых» преосвященных в медицинский пункт, вызвав скорую из близких к Ватикану госпиталей. Камерленг, едва поняв, что сила «урагана» уменьшается и можно сойти с алтаря, передал в зал прессы распоряжение заблокировать все телефонные линии, попросил также не выходить в интернет и выключить компьютеры. Не хотел бросать «поле боя», прежде чем увидит освобождение Сикстинской капеллы от последних трупов животных и скорпионов. Победителей, котов и кур, оставшихся в живых после битвы, распорядился вывести в ризницы и в ватиканские сады, где должны были поставить клетки и курятники, и накормить. Взял на себя ответственность за необычное решение, непонятное вне Ватикана, в мире, в котором умышленно не замечают и должно быть продолжают игнорировать правду и причины все еще несостоявшихся выборов – шестьдесят шестых, с тех самых пор, как двери конклава закрылись наглухо.

Только спустя несколько часов, когда все вернулось на свои места – открыли окна, воздух посвежел, пол очистили опилками, у алтаря вновь зажгли свечи, кресла привели в порядок, вновь их почистив, только тогда Веронелли решил повиноваться Сквардзони и Назалли Рокка, озабоченным его бледностью. И, уступив их настойчивости, изнуренный всеми сложностями и сильными чувствами, принял их предложение вернуться в свои апартаменты в паланкине. Дорога показалась долгой, раскачивание неиспользуемого многие годы паланкина убаюкивало его. Он закрыл глаза, увидел вдруг дверь позади себя, за которой висели портреты кардиналов, разрушенные нашествием крыс и битвой с ними, вспомнил изображения на картинах, уже утраченных, в Ватиканских музеях. Тут же информировал о том, что случилось там, Назалли Рокка, который отправил туда большую партию котов. И получил утешительную новость: крысы почти все исчезли, а картины, пережившие нашествие, – в безопасности, по крайней мере, на данный момент.

Когда он бросился в постель, было же восемь вечера. Сквардзони разжег камин, пошло приятное тепло. Обнаружил записку от кардинала Мальвецци. Вскрыл послание: «Ты был на высоте. Теперь я понимаю, что мы не разойдемся, пока не выберем нового папу. Им можешь стать и ты».

Была записка и от кардинала из Палермо: «Не знаю, удастся ли нам сегодня после ужина встретиться в турецкой бане, как мы об этом договаривались раньше, но я постараюсь туда попасть».

Ну да, забыл, что пригласил всех итальянцев в то место. Но пока что не случилось ничего особенного из того, о чем думал раньше.

Затем секретарь передал ему список телефонных звонков, поступивших до распоряжения блокировать линию. Такой длинный список, что он никак не мог разобрать даже первые имена. Звонили со всех уголков света. На секунду в усталом мозгу возникла разница в часовых поясах на земле; часовые пояса разделяют временные звонки с других частей света и выстраивают массу проблем в международном общении. Нет, отвечать никому не будет. Однако распорядился по телефону на центральную и в прессу продолжить контакты с миром, начиная с полуночи. Ощутил некоторый страх, как бы эта тишина не вызвала очередных ошибок, не стала бы знаком ошибок в выборах папы, если они вообще будут продолжены.

Перечитал записки преосвященных. Мальвецци верен себе. Теперь предлагает даже его кандидатуру… Будто не замечает – насколько он же стар. Будто не принимает во внимание политику курии о строгом централизме. Вот у него, у Мальвецци, с его шестьюдесятью тремя годами только – подходящий возраст. Но как же пришло в голову азиатам предложить кандидатуру украинца? Это же пороховой склад униатской церкви, возможны неприятности с Россией… Да, нужно пойти в турецкую баню и восстановить силы, а заодно узнать, что замышляют кардиналы…

– Сквардзони, подготовьте мою сумку, пойду в башню Сан Джованни. Через полчаса приходите за мной. Поем чего-нибудь позднее, после возвращения.

Остался один, прикрыл глаза, пересматривая вновь ту ужасную сцену в Сикстинской капелле. Да, в те жуткие часы в нем вспыхнул, наконец, план освобождения капеллы. Адское представление напомнило ему Dies irae, [45]45
  Dies irae, dies ilia – Тот день, день гнева – начало средневекового церковного гимна, вторая часть заупокойной мессы, реквиема.


[Закрыть]молитву на латинском, которую он вместе со своими прелатами продолжал читать во время баталии, казавшейся нескончаемой, неподвижный и отстраненный от этой сарабанды в Сикстинской капелле…

Очень медленно вспоминал слова этого гимна, не заметил, как провалился в сон, такой глубокий, что монсеньор Сквардзони не решался будить его, вернувшись с собранной сумкой и с блюдом холодной еды, чтобы он мог поесть после возвращения из башни Сан Джованни.

Кардинал-камерленг конклава наконец уснул. Во сне он видел сны.

Он все еще у алтаря Сикстинской капеллы, в том зале, где веками проходил конклав, и у него было ощущение, что надо более адекватно относится к событию и не надо было больше молиться.

Перед ним на двух рядах, отделенных друг от друга, лежало огромное количество обнаженных или полуодетых женщин и мужчин, которых заволокло облаками пара турецкой бани. Он их узнавал, начиная с проклятых, тех что слева, откуда виден тот с одним открытым глазом, полным ужаса. Они все, блаженные и проклятые, сошли с фрески, что висит за его спиной на стене – все с фрески «Страшный Суд».

Цветущие тела блаженных, мощные и смуглые проклятых, на странных местах которых плохо держащиеся набедренные повязки, пририсованные позднее, по распоряжению папы еще при живом Микеланджело, художником Даниеле да Вольтерра. [46]46
  Даниеле да Вольтерра (1509–1566) – итальянский художник и скульптор, друг и ученик Микеланджело. В 1559 г. Папа Павел IV поручил ему задрапировать обнаженные фигуры персонажей «Страшного Суда». Работа была завершена в 1565 г., уже после смерти Микеланджело. Вальтерра получил кличку «Брагенттоне» («исподнишник» или «порточник»).


[Закрыть]Все они – в состоянии ожидания, степень которого различается у освобожденных и отверженных, отдающих себе в этом отчет. Получают передышку в исполнении погибели. Пауза, а через некоторое время и вечность, дающая отдохнуть Христу-Судие и осужденным.

Женщины продолжают массировать себе грудь, ноги, шею, руки, в теплом паре и улыбаясь прикрывают глаза. Некоторые бросают взгляд на алтарь, но ищут не его фигуру, а напротив – фигуру кого-то, что должна быть сокрыта и позднее появится. Смущение свое перед этими женщинами камерленг едва сдерживал только осознанием собственной невидимости. Он знал, что ждут они Судию, знал, что глаза их ищут Спасителя и украшаются они для Него.

Среди более молодых одна обращала на себя внимание – блондинка в первом ряду, с длинными волосами до самых колен, прикрывающими ее наготу. Голова склонена, она задумалась, губы ее шевелятся – видимо поет… Только для нее и хотелось быть видимым, чтобы смочь поговорить. Рядом с ней стоял мужчина, повернувшись к ней лицом; были хорошо видны его ягодицы и широкая с рельефными мускулами спина. Он обнял одной рукой плечи своей подруги, и камерленг на секундочку задался вопросом – может, она проклята, если с ней прощается последним жестом любви тот, кого она любила; теперь их разделит решение Христа…

Мужчиной был Матис Пайде, обнаженный – таким он видел его в сауне, но с «телом славным, молодым и очень крепким», как сказал эстонец однажды вечером, говоря о воскрешении плоти… И девушка с изящной фигурой стояла около него. Наклонив голову, она пела. Это была Карин, та сестра Пайде, о которой рассказывал, единственная девочка, которую он видел на своем балтийском острове в течение многих лет.

Теперь что-то должно было произойти, что испортит фреску Микеланджело, ставшую живой и волнующей; поскольку Матис Пайде остановился будто бы увидел его, более того, даже узнал и после нескольких взмахов его руки, приглашающей спуститься с алтаря и подойти, камерленг ясно услышал свое имя, произнесенное с северным акцентом: «Владимиро, пойдем?…»

Но ему никак было не отклеиться от своего сидения, он никак не мог пойти навстречу, никак не мог отделиться от жизни, остолбенев, как те фигуры на фреске Микеланджело, где живые и мертвые разделены бесконечной дистанцией…

– Владимиро, пойдем! – продолжал призывать его молодой и прекрасный Матис Пайде, теперь уже обняв за плечи сестру…

– Владимиро, пойдем послушаем мою сестру!

По своим губам он понял, что пытается ответить – мол, не может двигаться, но голос из его горла не выходил, ни одного ясного звука он произнести не мог… Сильная струя пара, более мощная, чем другие, окутала все вокруг, и он перестал видеть даже этих двоих; между тем неприятный резкий запах ударил по его ноздрям… Видимость пропала, боялся, что упустит их, они казались ему ненастоящими и вот-вот могли исчезнуть. Он не хотел этого, он хотел увидеть их живыми, потрогать их, погладить, услышать голос Карин и наслаждаться ее пением… И желание его была исполнено, наконец он услышал голос сестры, с ее немых прелестных губ сошли первые слова: «Wir sind durch Not und Freude / gegangen Hand in Hand…».

Но резкий неприятный запах, раздражавший его ноздри, стал нарастать, фигуры проклятых и блаженных побледнели, голос молодой сестры Пайде подавлял его – хотелось от него отключиться, что-то стирало живую фреску смерти, блекли цвета и голоса, он уже был не в Сикстинской капелле…

Веронелли проснулся в своей спальне, а запах, победивший и растворивший сон, был вонью, исходящей от трех куриц, которые топтались, копались вокруг его постели в поисках последних скорпионов.

Пришло в голову то, что Назалли Рокка ему напомнил по дороге к Сикстинской капелле, о целесообразности привезти сюда животных, что котов, что кур, во все эти помещения конклава, чтобы освободить их от других бестий; и он по рассеянности согласился на паланкин.

11

Свет, проникающий, как всегда по утрам, через желтые стекла напротив, разбудил Этторе Мальвецци. Тени, двигающиеся за теми матовыми стеклами напомнили ему о наступлении еще одного нового дня, которого он ждал с нетерпением. Что же произойдет сегодня, после вчерашней адовой сарабанды в Сикстинской капелле?

Настойчивое мяукание бело-рыжей кошки у его кровати; требует, чтобы ее покормили. В это утро Контарини заранее приготовил алтарь для мессы и корм для кур. Заботы о животных они разделили: Мальвецци было поручено смотреть за кошкой, (у Контарини аллергия на кошек) капеллану – за курами. Ну вот, он и постучал. Значит, полседьмого.

Кардинал поднялся, выпил приготовленный капелланом овсяный кофе. Какое заспанное лицо у Контарини… А волосы, сегодня они у него в полном беспорядке; обычно он их мазал гелем, чтобы лежали гладко; расчесывался на прямой пробор… Нет, такого он от Контарини никак не ожидал…

Ну да, после вчерашнего происшествия вполне естественно, что даже интимные привычки, утренний обряд и повседневные дела – все изменилось.

Вопрос, который задал капеллан, поставил Контарини в тупик:

– Ваше Высокопреосвященство, я бы хотел сегодня исповедоваться до мессы.

Надо же, капеллан не просил этого у него уже много лет. Подумав несколько секунд, кардинал ответил, что выслушает его с удовольствием.

Какое одухотворенное лицо у монсеньора Контарини; глаза прикрыты, будто он чрезвычайно смущен тем, о чем собирается поведать своему архиепископу, – вновь удивился Этторе Мальвецци. Действительно, пока мылся и держал миру, а курица устроилась в своей клетке, стал думать о поведении Контарини в течение месяца и семи дней конклава, он вел себя весьма таинственно, особенно дома. А более всего – в компании, к которой был привязан. Обычно одинокий, он общался, в основном, с молодыми швейцарскими гвардейцами; они часто ужинали вместе. Последние всплески молодости, без сомнения.

Побрившись и освежившись одеколоном, причесавшись и таким образом приготовившись к мессе, кардинал из Турина сел рядом со скамьей для молитвы под готическим распятием, на которую Контарини бросился еще раньше, до того, как тот был готов его выслушать.

– Как давно вы не исповедовались?

– С тех пор, как мы вошли в конклав.

– И в чем вы хотите исповедоваться перед Богом?

– Грех мой в курении, Ваше Высокопреосвященство, вы себе не представляете, как много я курил в последнее время, часто спрятавшись от вас.

– Ты ошибаешься, я замечал, ты должен бросить курить – эта мысль меня постоянно гложет. Тебя оправдывает только то, что это не просто. Конечно, курение вредно, прежде всего для собственного здоровья. Извините, Контарини, я случайно перешел на «ты», как будто разговариваю со своим племянником, у которого тот же порок.

– Но это – не самая тяжкая моя вина, Ваше Высокопреосвященство,…не знаю, простится ли мне то, что я сейчас скажу…

– Бог прощает любую вину, если исповедуемый абсолютно откровенен. Говорите, говорите без промедления, ведь уже поздно, а нам нельзя опаздывать, особенно сегодня утром.

Слова его подтвердили часы, пробившие семь с четвертью, – пора было бежать в Сикстинскую капеллу.

– Даже если только желание, Ваше Высокопреосвященство, возникшее у меня, возникшее у меня… это искушение, оно не дает мне покоя в данный момент.

Итак, дело в веселых компаниях со швейцарскими гвардейцами, приходящими сюда для развлечений и мимолетного свидания… но с какими женщинами?… И почему он сказал «в данный момент»? Глаза Контарини неподвижно остановились на двух курицах, которые продолжали клевать какие-то крошки поблизости. Ах, как он смотрел на них!..

– Контарини, что с вами?

– Ничего, Ваше Высокопреосвященство, но ведь и Вы видите – какие они бессовестные, как провоцируют, как демонстрируют свое бесстыдство, грациозно изогнув шеи!

Кардинал повернулся, чтобы лучше разглядеть невинных птиц, которые разгуливали тем временем по центру комнаты, подбирая все что ни попадя. Сжимали гузки прежде чем опростаться, испражнялись чем-то розовым, отдавая двойной долг своему инстинкту. У этих бесценных пернатых, в соответствии с их природой, тоже есть нужда в естественных отправлениях.

– Извините, Контарини, но что вы имеете против этих бедных птиц? Не хотите же, чтобы мы надели на них трусы; знаете ведь – как мы должны им быть благодарны за их присутствие в священных дворцах.

– Ваше Высокопреосвященство, Ваше Высокопреосвященство! Они же – женщины, они – женщины, распоясанные и обнаженные; они расположились здесь и никуда не уходят… я не могу больше сопротивляться! – Контарини заплакал, обхватив голову руками.

Всегда было что-то странное в этом парне, может быть от тайного прошлого, той трагедии, что произошла с его женой. Вот теперь и вышли наружу его ранимость, чувствительность и проблематичность. Ах, этот конклав, как он повлиял на психику своих гостей, особенно слабых!..

Бедный исповедуемый, гордившийся славой безупречно исполнителя в этом убогом министерстве, имевший честь быть призванным в Рим на исповедь к папе, (свидание не состоялось из-за смерти понтифика) – как он все-таки невезуч, нет слов.

Попробовал вернуть к реальности напуганную душу капеллана, не отрицающего свое смущение ассоциацией пернатых с женщинами и боязнь за возможное впоследствии насилие. Кто знает – не случится ли увидеть, как Контарини однажды обнимет одну из этих куриц, чтобы реализовать правду своих ощущений. Какой шум поднимут тогда испугавшиеся птицы, к которым надо быть исключительно внимательными за то добро, что они делают для людей; они заслужили хорошее обращение. Как быть? Отнестись снисходительно к безумию секретаря, бояться увидеть его в последующие дни еще более расстроенным, спасать поставленный под угрозу этот блестящий ум, страшиться возможности потерять долгую и ставшую привычной жизнь вместе?… Как быть?

Победили лень, страх перемен и боязнь лишиться прекрасного товарища.

– Контарини, неужели вы не понимаете, что я тоже все это вижу? Думаете, я не замечаю их бесстыдное поведение? Думаете, не знаю, что их сюда привезли на самом деле для охоты на скорпионов, а не для искушения нас, бедных священников? И кроме того, мне самому необходимо огромное терпение, укрепление моего смирения с помощью молитвы, чтобы постараться избежать остаться только с ними, без вас. Бот увидите, мы выйдем из этой ситуации с честью: этот конклав в действительности напоминает экзамен героическим добродетелям нашей Церкви и ее министерств. Вы как участник должны принимать во внимание его привилегии на тех же правах, что и архиепископы. Напомню, что не только святые в Фивах, Пахомий [47]47
  Пахомий Великий (Египетский, Фиваидский) (ок. 295 – ок. 348) – святой, преподобный. Основал в Тавенне (на берегах Нила) первый монастырь на началах общежития (киновию) и составил строгий монастырский устав; положил начало общежительному монашеству.


[Закрыть]и Антоний Великий [48]48
  Анатолий Великий (Авва Антоний, Египетский) (ок. 250 – ок. 356) – святой, преподобный. Происходил из знатного египетского рода. Прожил более ста лет. Основатель пустынножительства и первых монашеских общин.


[Закрыть]подвергались дьяволом искушению в виде женщин, но и мы сегодня…

И давая отпущение грехов, он увидел, наконец, как медленно-медленно сходит с лица бедного капеллана неприятное выражение, увидел, как разглаживается его лицо, как он возвращается к привычному своему поведению и… уже смотрит на часы.

– Теперь давайте совершать святую мессу и будем просить Спасителя придать нам силы, чтобы прожить и этот день. Накладываю эпитимью: отдаете мне все сигареты и те, что спрятали тоже, и прочитайте десять раз Ave Maria во имя Божьей Матери.

– Да, Ваше Высокопреосвященство, но… эти… но сначала – можно я запру их в клетке?

– Поступайте, Контарини, как считайте нужным, однако я полагаю, что мы уже доказали себе силу наших душ, и что бы ни случилось, воспринимаем кур только как кур.

Он увидел, как его секретарь склонил голову и с яростью посмотрел на двух пернатых, продолжавших клевать невидимые крошки и продвигаться к столу кардинала.

В продолжение мессы Контарини вел себя, как всегда. Можно было предположить, что исповедь помогла ему избавиться от беспокоивших мыслей. Помог епископу одеться. Однако следующая фраза, которую произнес молодой монсиньор, кардинала насторожила – не так-то все просто и гладко получается.

– Во время мессы Заира и Зиновия вели себя хорошо. Никому не мешали и не выходили из своего угла.

Лучше поддержать его на этот раз, подумал Мальвецци, и ответил как бы безразлично:

– Не о чем говорить: дорогой Контарини, они вели себя хорошо, потому что знают как себя вести. Но теперь, ради Бога, пойдемте, – чувствую, что мы опаздываем.

Заира и Зиновия, и где только он мог найти такие имена?

За чашкой кофе с молоком Мальвецци размышлял: к кому могли относиться эти имена, вспомнил: Зиновия, может быть, второе имя королевы мятежного Рима Пальмиры. И вновь подумал об этой странности своего капеллана – есть ли еще время на выздоровление. Надо бы осторожненько поговорить с врачом, чтобы не допустить возможного ухудшения; как бы его секретарь не стал еще более беспокойным.

Целесообразность обращения к врачу пришла на память Этторе Мальвецци и позднее, когда он входил в Сиксинскую капеллу и обнаружил на одной из створок дверей объявление следующего содержания:

Заседания конклава вынуждено прерываются из-за срочной реставрации фресок Сикстинской капеллы. Соответственно, высокоуважаемые и высокопочтенные кардиналы, если капелла будет находиться в непригодном состоянии продолжительное время, в течение этого дня появиться сообщение о другом подходящем месте для следующих пленарных заседаний.

Владимиро Веронелли,

камерленг Святой Римской Церкви.

Ничего себе новость, довольно неприятная: заседания прерываются из-за необходимости проведения реставрационных работ. Кардиналы столпились у объявления; понеслись шепотки и комментарии. Мальвецци с уверенностью мог сказать: в их поведении и словах была схожесть с тем, что происходило с его Контарини и другими молодыми прелатами. Наиболее смущающий комментарий выдал архиепископ из Ренна:

– Никогда бы не поверил, что жуткие галлюцинации могли проникнуть даже сюда.

Вслед за ним еще более определенно высказался епископ из Дублина, примат Ирландской Церкви:

– Курицы внешне похожи на одалисок… невозможно поверить… но это то, что видят мои сотрудники, например мой молодой хорист, невиннее Авеля; над было слышать, как он описывает прелести этих сладострастных!

Архиепископ из Вестминстера тоже был потрясен:

– Почему-то только у нас, у старых, есть иммунитет против этих галлюцинаций… они затронули только молодых.

Теперь Мальвецци же точно решил проконсультироваться с врачами по поводу своего секретаря. В этом была главная проблема, кое-кто, например Рабуити и Черини, не верили в то, что галлюцинации возникли не у всех молодых прелатов.

Но каким образом можно уговорить Контарини пойти к врачу? Как его убедить?

Когда они с коллегами, все вместе возвращались в свои апартаменты, Мальвецци решил довериться кардиналу Ло Кашио.

– Что бы такое придумать, как вынудить наших молодых сотрудников пойти к врачу? Обратиться к префекту Дома понтифика, или к директору санитарного обслуживания, которые могли бы выписать направление к врачам по случаю гигиенически опасного для здоровья присутствия кур в наших апартаментах?

– Но именно этого – разговоров об опасностях, исходящих от кур, – мы и должны избегать. Больше всего меня беспокоит, что нас, старых, тоже могут подозревать в получении удовольствия от созерцания прелестей этих созданий… То, что рассказал Данвеган о волнениях его молодых сотрудников, говорит само за себя!

– Это понятно. Мне кажется, что ничего другого не остается, как собрать консилиум врачей – упорствовал Мальвецци, которому не давало покоя состояние Контарини.

– Послушай, если быть совсем откровенным, – не вижу я необходимости в консилиуме… как бы это сказать?… Что он даст? Разъяснит небольшие галлюцинации? У меня сложилось впечатление, что нам всем до единого, чтобы немного подлечиться, нужна консультация врача. Как считаешь? – ответил Ло Кашио, уклоняясь от обсуждения еще одной важной проблемы: неистового преследования крыс многочисленными котами, метавшимися между сутанами кардиналов.

– Лучше смириться заранее со всеми нашими неприятностями, иногда ведь лечение только ухудшает дело… Вот увидишь, выборы папы не будут бесконечными – когда-нибудь же они должны закончиться!

– Это да, но как выйти из этого положения? В этом все дело! Facilis descensus Averni, [49]49
  Facilis descensus Averni – «Легок спуск через Аверн», т. е. путь в подземное царство (Авернское озеро у города Кумы в Камиании считалось преддверием подземного царства).


[Закрыть]и все-таки, как выйти из этого… и что тебе кажется самым непреодолимым в конклаве?… – услышав последнюю фразу из диалога между Мальвецци и Ло Кашио, со всегдашней своей таинственностью вступил в разговор подошедший Альфонсо Черини.

Со свойственной ему прямотой, архиепископ из Милана – единственная и самая авторитетная кандидатура из итальянцев – выдал свой страх: трудно собрать воедино силы более сотни человек, просидевших здесь уже тридцать семь дней, боявшихся никогда больше не выйти из этого лабиринта комнат и ставших пленниками тревожных видений и ужасов.

Многие думают о некоторой бесцеремонности, царящей в залах прессы, где по интернету собирают отзывы на их дела со всего мира. Толпы демонстрантов «Объединения и Освобождения», из организации «Опус Деи», польских монахинь и священников, выступают в эти дни перед колоннадой Бернини [50]50
  Лоренцо Бернини (1598–1680) – итальянский архитектор и скульптор; представитель барокко; создатель колоннады площади собора св. Петра в Риме (1657–1663).


[Закрыть]с огромными плакатами, протестуя против инертности кардиналов, не веря в серьезность причин промедления выбора и обвиняя кардиналов в безответственности – во всем этом они видят угрозу непоправимого разрыва сердца Церкви. Некоторые национальные Церкви – более всего африканские и латиноамериканские – уже начали угрожать необходимостью выбора папы в другом месте, на общей ассамблее католических епископов и священников.

И все же этого страха схизмы, [51]51
  Схизма – термин, обозначающий раскол в христианской церкви.


[Закрыть]о котором так много трещат вне Ватикана, не было. Скорей, наоборот, пугало другое: прогрессирующая потеря интереса к конклаву, что демонстрировали многие газеты и иностранные телевизионные программы, но, более того, – итальянское телевидение. Новости из конклава в Ватикане, за запертыми бронзовыми дверями, уже не заполняли первые страницы.

Возник феномен усталости у самых важных источников информации – опять завтра, еще завтра и еще через день – статей о ходе конклава, более конкретных и окончательных новостей больше не было.

Можно было бы, конечно, предположить, что никакие из особых событий, глубоко взволновавших бедных последователей апостолов, не просачиваются в мир. И сделать следующий вывод: с одной стороны, их облегчение от меньшего давления публики на выбор папы, с другой – сомнительная задержка осознания правды о наступлении власти злого духа, сильного и таинственного. Абсолютно нормально, что ничто из происшедшего в Сикстинской капелле в присутствии свидетелей, даже сплетни, не выходит наружу. Но нельзя удовлетвориться, в качестве объяснения, и похвальной осторожностью камерленга, который в течении двенадцати часов запретил передавать сообщения в мир. Запрет на вещание ватиканским средствам масс-медиа их не устраивал, однако нарушить его они опасались.

Прошло то время, когда в Ватикане верили в намерение прессы передавать объективные новости, не обязательно острые и, тем более, сплетни, неизвестным образом проникающие в их помещения, раздираемые борьбой, соперничеством, завистью и желанием реванша. Таким образом, из-за затухающего интереса прессы к конклаву, ежедневно публикуются совсем другие новости, а для сообщений о почти ничего не происходящем здесь, к тому же наводящие тоску, отводятся только последние страницы газет и ночные телепрограммы. И это вместо того, чтобы поддерживать спокойствие духа, которым характеризовался конклав вначале, вместо того, чтобы способствовать уменьшению лихорадочного беспокойства публики, вместо того, чтобы бедным кардиналам дать жить в тишине и спокойствии, итак перегруженным событиями последних дней и галлюцинациями их молодых сотрудников… о чем – ни слова… никому.