Текст книги "Конклав"

Автор книги: Роберто Пацци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Боюсь, что нет, Контарини, боюсь, что будущая жизнь лейтенанта не будет ощущать последствия того древесного червя, который гложет твою собственную жизнь. И, может быть, многим из коллег снится побег; двум кардиналам, пытавшимся бежать, едва они ощутили в клетке конклава первый укус этой самой скуки, побег не удался.

Наконец на столе появился молочный поросенок по-римски, сопровождаемый овациями и поздравлениями монсеньору Бини, стоящему в переднике и в поварском колпаке вместе с двумя помощниками на пороге кухни. Поросенок держал в пасти большой лимон и, казалось, ждал только одного касания волшебной палочки, чтобы начать дышать, – такой глупый и очаровательный, в позе сюрприза смерти. Снова, пока приносили бутылки с вином, разговор сошел на нет, голоса затихли, слышно было только позвякивание столовых приборов. Кое-кто уже поглядывал на часы, думая о раннем завтрашнем подъеме. Но ни за что на свете никто не хотел уходить из этого зала, в котором и находиться-то можно всего несколько часов, надо было хоть что-то разузнать. Для чего все еще сидели после съеденного второго блюда? Да, для того, чтобы вернуться к главному: куда идет конклав, кого выберут?

После поросенка с гарниром, третье блюдо – сладкое, что уже переполнило желудки до предела. Таким образом сотрапезники вернулись к обсуждению главной темы: выборы папы. Глаза всех присутствующих остановились на секретарях епископов из Дар-эс-Салама и Луанды. Но рты обоих этих секретарей были наглухо закрыты, правда, иногда в ответ на какую-нибудь остроту или настойчивый вопрос они улыбались или отвечали односложно, без каких-либо разъяснений. Секретарь кардинала из Гонконга, по происхождению занзибарец, но говорящий на суахили, не хотел оставаться безразличным. И, желая спровоцировать своих молчаливых земляков, начал проделывать странную серию жестов, сопровождая их ритмическим повторением одной и той же фразы, – получалось некое монотонное пение; каждый куплет заканчивался резким вскриком и притопыванием. За ним вступили два других африканца, стуча ногами в нужный момент, как и занзибарец Аугустине Марангу, после резкого вскрика. Ритм не прерывался, а нарастал, но не сбивал участников; остальные присутствующие замолчали, наблюдая за этой сценой.

Затем случилось то, что потом в конклаве вызвало массу разговоров.

Каждого сидящего за столом охватило бесконтрольное чувство исступления, превышающее по силе их возможности. Начался обряд. Все до одного поднялись из-за стола, неудержимо стуча ногами так же, как и те трое поющих африканцев, которые под руководством занзибарца стенали, вскрикивали и стучали ногами.

Песня стала сопровождать импровизированный танец, распространившийся более чем на половину зала. Никто не остался в стороне, участвовали все: двигались руки, ноги, пальцы, подчиняясь невидимому дирижеру. Непостижимым было то, что все уверенно повторяли слова на суахили, отвечали звуками абсолютно выдуманными, но соответствующими чувствам и слуху трех африканцев, руки которых уже использовали стол в качестве тамбура, выстукивая ритм по его деревянной поверхности.

Наступило и последнее: не включенные еще в общее веселье пришли из кухни с гарниром и десертом, с ними монсеньор Сквардзони и его помощники. Они тоже включились в танец, умело держа блюда, ни одна капля принесенного не упала на пол.

Аугустине Марангу перешел на более сложный ритм, взяв под руки двух послушных и хорошо с ним согласных хористов, и пустился в пляс, который заставлял дрожать поющих от пояса до самого низу, давая свободный выход голосам, все более и более повышающимся. По знаку трех все присутствующие, взявшись за руки, образовали цепь, которая закружила вокруг стола сначала медленно, потом убыстряясь, согласно ускоряющемуся ритму, приведшему уже к первым жертвам.

Некоторые не выдерживали скорости пения и танца и падали на пол, выходя из этого ада потрясенными, задыхающимися, оглушенные тяжестью непривычного ритма и, сидя на полу, могли только глазами следовать за африканцами.

Внезапно, как по волшебству, все остановилось: резким и пронзительным как никогда вскриком Марангу остановил танец и пение. Первыми, кто бросились на помощь ослабевшим, сидевшим на полу, были гвардейцы и Капплмюллер, который тоже не смог воспротивиться очарованию обрядового действа.

18

Но эта остановка была краткой, всего на несколько минут, танец и пение начинали вновь набирать силу.

Наступила полночь, будто открылась тайна трех черных прелатов, готовых разнести зажженные фонари и факелы по каждому крылу дворца для изгнания летучих мышей, но возобновилось еще более трудное и невыносимое неистовство. Три африканских монсеньора под руководством Марангу с большим энтузиазмом вернулись к ритму голосов и тел, к вскрикам и ударам ног, показывая окружающим на дверь. Каждый мог ее открыть. Цепь участников, держащих друг друга за руки, вышла в танцевальном ритме из зала командира швейцарской гвардии. По длинному коридору, ведущему во двор Сан Дамазо, спустилась по большой лестнице, ведущей на нижний этаж, замедленным шагом вторглась в комнаты и залы разных отделов государственной ватиканской секретарской. От невыносимого шума разбегались куры. Да и коты пытались спрятаться от вторжения шумливых людей на их территорию под шкафы, кресла, за занавески, – всюду, куда только можно было.

Дионисийское шествие под руководством Марангу начало подниматься на первый этаж, где спали в своих комнатах преосвященные. Некоторые из кардиналов, разбуженные среди ночи этим разгулом, идущим от основания лестницы, взяли в руки четки, распахнули двери, молились, принимая происходящее за предзнаменование новых испытаний, обращались к защите Святейшей Марии.

Как после высокой температуры, трехдневной лихорадки, выскакивали из своих комнат в пижамах и ночных рубашках другие секретари, соединялись с общей шеренгой танцоров. И все вместе они продвигались дальше; вот подключился еще один капеллан, которого узнали с трудом, – растрепанный, беспорядочно одетый и с голыми ногами. Прежде чем потерять сознание от того, что они делают, секретари интуитивно следовали за черными прелатами, очарованные их натуральностью; за прелатами из Африки, где есть еще люди, знакомые с черной магией.

Танцующий кортеж оккупировал второй этаж, затем третий, четвертый, пятый, захватывая все новые и новые крылья дворца. В него включались еще и еще, другие участники. Эта «чума» широко распространялась, двигалась и пела, и не было ни одного кардинала, который мог бы спастись. Температура тела танцоров в гипнотическом и заразительном танце повышалась, понуждая их в вихре жестов раздеваться. И так продолжалось всю ночь, до первых лучей солнца, по всему дворцу, залитому светом факелов и фонариков, перед широко раскрытыми глазами сов. Один за другим, с мифической точностью были разбужены все кардиналы, включая камерленга.

Ворвавшаяся в сон других, толпа не смогла разбудить только одного, спавшего спокойно в своей комнате на четвертом этаже, куда ведущий поднимал много раз эту неистовую толпу. Это был кардинал архиепископ из Дар-эс-Салама, Леопольд Альберт Угамва, заклинатель, которого Стелипин мечтал поднять на престол Петра. Однако сон Его Высокопреосвященства потяжелел от возрастающего шума, идущего с нижних этажей, и он проснулся к шести утра, в то время, когда обычно, его будил секретарь. И все-таки что-то в полудреме, может быть характер шума, который поднимался снизу, взволновало его. Вероятно музыкальный тон, ритм, а также фиксированные интервалы поющих голосов, напомнили ему далекий дом. Сомневался он только в одном фрагменте сна, который увидел этой ночью. Приснился ему его обычный сон еще с миссионерской школы в детстве, в Додоме, где он пел со своими братьями. Он попытался заснуть опять. Окончательно разбудил его хорошо знакомый ему голос, повторявший слово, то единственное слово, которое знал только он, знал и пользовался им в своих заклинаниях.

Немедленно поднялся, схватил первое что попалось под руку из одежды, лежавшей на стуле возле кровати, надел нагрудный крест. Помчался к двери, затем пошел на долетающий до его ушей шум, стремительно спустился на этаж ниже, пролетев скачками две площадки лестницы. И наконец увидел то, что сотрясало весь дворец: одержимая силой, хорошо ему известной, явилась перед ним разгоряченная толпа с его бедными собратьями впереди. Но как часто при заклинаниях, крик, который накануне только на мгновение издал, он теперь заменил широким жестом руки, которым обычно его сопровождал. Из желания подтвердить произведенный эффект через нескольких минут кардинал Угамва жест повторил, чтобы увериться – колдовство исчезло.

Между тем, некоторые уже были на полу, на коврах: кто лежал, кто сидел, а кто и опирался спиной о стену. Послышались горестные стенания, плач, восклицания, филиппики и оскорбления в адрес трех африканцев, которые руководили танцем. А те, все еще в забытьи, растерянные, как все те, которых они разбудили этим кошмаром, стояли теперь перед кардиналом Угамва, слушая его суровые слова, в позах глубокого раскаяния.

Но уже виднелись сквозь толпу алебарды швейцарской гвардии, солдаты которой под командой их полковника Тобиаса Келлермана пришли арестовывать трех прелатов, главных нарушителей покоя конклава. Пораженный происшедшим полковник живо возражал кардиналу из Дар-эс-Салама. Офицер не хотел слушать его доводы о смягчающих обстоятельствах: эти колдуны будут немедленно помещены в условия, в которых больше не смогут причинить вред конклаву, обязанному указать ожидающему человечеству имя следующего представителя Христа.

С лестниц и из лифтов появились другие гвардейцы, прелаты из обслуги, медики Медицинского ватиканского центра, главный врач – принц Альдобрандини, хористы, граф Назалли Рокка, все те из священного дворца, кого бич танца еще не коснулся. И видно было, как эта удивленная толпа остолбенела. Разговор между кардиналом Угамва и полковником Келлерманом все больше и больше разгорался. Угамва понял, что ожидает, несмотря ни на что, трех африканцев, но считал необходимым поговорить в более уединенном месте. Утяжелять реакцию многих капелланов и кардиналов явно не следует. Во-первых, надо было спасать этих троих от ярости самых решительных, от их рук, особенно от итальянцев, удары которых уже получил Аугустине Марангу, занзибарский секретарь кардинала из Гонконга. Во-вторых, нужно было быстро сориентироваться в уместности защищать несчастных перед этой толпой.

Таким образом трех «колдунов» гвардейцы быстренько провели сквозь волновавшуюся толпу и повели в карцер, где до сих пор не сидел ни один из священников.

Пока бедные кардиналы с их секретарями начали освобождать этот этаж дворца, чтобы потом вернуться в свои жилища, Угамва пошел к архиепископу из Львова, Стелипину, обессилено лежавшему на диване.

– Прости их, дорогой Вольфрам, они, скорей всего получат то наказание, которое заслуживают.

– Они же прощены, желаю только, чтобы это не повторялось… Они очень подпортили «делу Африки», боюсь, что это похоже на саботаж, – проговорил тихим голосом славянин.

– Не думаю, вот ведь выскочил из них этот старинный обряд, танец, который изгоняет злых духов, особенно по ночам… Это – способ напугать дьяволов народными звуками, но и для того тоже, чтобы ночь прошла…

– Почему они не остановились, когда увидели, что это мука дошла до нас?

– Они мне сказали, что не знали, как это сделать, что они даже пробовали остановиться, но действовала какая-то сила, более мощная чем их знания… могу себе представить, что могло бы…

– Но за что нам такое испытание?

– Вольфрам, это как раз то, что должно быть выяснено. Подозреваю, что это была только шутка людей, выпивших чуть больше вина, чем надо было, а заодно и их желание освободиться от особого внимания коллег.

– Главное зло этого конклава – неумение хранить секреты: дворец полон дыр, все шпионят друг за другом. И если бы наши секретари и капелланы, а также наши собратья могли бы держать язык за зубами, не возникали бы многие помехи, – пожаловался врачу смущенный камерленг. Выглядел он нехорошо: лицо лиловое, одежда неопрятная и пропахшая потом, дыхание прерывистое, пульс частый.

– Очень приятно, что ты использовал эвфемизм «помехи», дорогой Веронелли, ты просто молодец. Пользуешься облегченными терминами для определения дьявольского шабаша Африки, способной к заклинаниям даже в этих стенах! – откликнулся кардинал из Милана.

Но и сам он не нашел правильного названия ночному происшествию, считая, что оно напугало больше всего Стелипина, у которого тоже была одышка, беспорядок в одежде, смятой, как будто он все еще спал, состоявшей в основном из ночной рубашки.

Прошло время, некоторые прелаты из обслуги погасили факелы и фонари, включенные для того, чтобы пугать летучих мышей. Совы вернулись, расселись по углам длинного зала прихожей, а также в потаенные, невидимые человеческому глазу места в лабиринте комнат четвертого этажа, и заснули. Вернулись на свои места коты и куры, вызванные тем же персоналом для кормления, по-прежнему привычно любезным, в противовес тем из забавного эпизода за пирующим столом. Может быть только ужас от скорпионов на фреске «Страшный Суд» в Сикстинской капелле можно было сравнить с произошедшим.

Этим утром во всех частных капеллах мессы совершались с максимальным жаром. В атмосфере угадывались желание сосредоточенности и выстраданных молитв.

Камерленг понимал потребность в сосредоточенности и оставил своим собратьям время для того, чтобы прийти в себя в тишине. Освободил от долга являться в Сикстинскую капеллу для энного раза голосования, хотя и кончался уже третий месяц конклава. Их преосвященства преподобные кардиналы будут приглашены только на завтра к девяти утра, а в случае черного дыма после первого голосования – и к четырем после обеда.

Но у бедного Веронелли, в отличие от его коллег, не оставалось в этот день времени для медитации.

Извне, из мира за пределами бронзовых дверей, пришли тревожные сигналы, там проявляли нетерпимость к продолжительности конклава, все еще непровозгласившего имени нового папы. Сразу же после мессы, которую монсеньор Сквардзони прослушал, поскольку не очень держался на ногах, чтобы прислуживать, он сходил в государственную секретарскую – получить почту, поступившую от разных важных лиц. Главы трех государств, два короля и президент Республики сообщали Его Высокопреосвященству о тяжелых лишениях своих народов из-за бездействия духовного руководства и отсутствия того, к кому больше всего прислушивался народ их стран.

В остальных письмах все то же беспокойство: католическое общество ждет своих епископов, которым место в их приходах, «ждет и нового епископа Рима. Появилась иная угроза, – говорилось в одном из писем, – католическая Церковь теряет авторитет: нельзя молчать, нужны беседы о религии и философии высокой духовности, иначе массы людей обращаются в другие религии, например к тридцатому Далай Ламе, Тендзину Гиатсо. О его поисках новообращенных и защите тибетского народа широко оповещается, что тоже достаточно примечательно. Король одной из трех самых католических стран отмечал, что сама по себе политика экуменизма скончавшегося понтифика тоже вызывает сомнения.

Кардинал-камерленг с постели, где просматривал бумаги, присланные из государственной секретарской, перевел глаза на огромное распятие в своей комнате, чтобы в который раз рассмотреть его. Лежа на отогнутой белоснежной простыне, положил справа от себя очки.

Страдающее тело, изнуренное волнениями по поводу ночного происшествия, требовало отдыха, запоздалый сон сморил его в такое необычное время. Дневные часы почти примирили его с событиями, но эти послания украли у него покой окончательно. Чувство ответственности за схизму или разные схизмы отяжеляло его душу. Но ему обязательно надо иметь надежду. Может быть, африканскую «карту» еще можно использовать, он должен понять – кто из пастырей в той части мира достоин. Есть надежда после ночного ужаса, когда Африка открыла свою настоящую душу, что все переменится и пойдет по-другому. Задумавшись о различных гипотезах, камерленг не заметил, как куры вернулись, вошли в полуоткрытую дверь и теперь клевали что-то около, у краев его дамасского покрывала…

Кто не мог согласиться и без колебаний принять помощь кур и нетерпимо относился к их присутствию в своем жилище на третьем этаже дворца, так это кардинал из Дар-эс-Салама. Он сидел и ждал трех черных прелатов. Во время очередного долгого разговора с командиром швейцарских гвардейцев ему удалось доказать, что лучше будет, если допрашивать прелатов будет он сам, в своих комнатах. Не без угроз Келлерману, что обратится к самому камерленгу за помощью, власть которого здесь в Апостолическом дворце почти абсолютна, чтобы он своим авторитетом закрыл это «дело».

Трое монсеньоров стояли в дверях его кабинета, где только что проходила месса. Настал момент серьезного разговора, в котором он должен был обязательно сказать им о вреде, который они нанесли своим поведением духу этого святого места и этому конклаву.

– Вы представляете, что вы наделали; как вам могло прийти такое в голову?

– Ваше Высокопреосвященство, эта моя вина… хотел спровоцировать моих друзей.

– Я должен был следовать, после первого же движения…

– Но это был единственный способ заставить всех замолчать, нам бы больше не удалось справляться с их вопросами… мы были уверены, что помним весь ритуал целиком, иначе… – ответил секретарь епископа из Луанды.

– Говорите, пожалуйста, по одному, не все сразу! Здесь и так довольно всякого шума, – напал на них кардинал, заметивший вернувшихся к нему в кабинет кур, хватавших падающих со стен скорпионов.

– Говори ты, Марангу, поскольку мне кажется, что именно ты был автором этого подвига, – добавил кардинал, понизив голос.

И последовало долгое и шумное объяснение с попыткой убедить его в невинности их проделки.

И этот человек, который хорошо был знаком с секретами ритуалов и магии, взятых им из тех же древних истоков родового племени, размахнулся со всей своей могучей силой – рука просилась сама по себе, – размахнулся как бы в шутку и… Но в этом дворце он не мог себе позволить непринужденно играть в свои игры.

Здесь, в этом дворце все было иначе; нельзя было показывать свое превосходство и знание того ритма, который сидел во всем его теле: в тоне и оттенках голоса, в дыхании и шаге; в зависимости от этого ритма он мог вдруг подняться или мгновенно заснуть. Потому что то, что было в этих святых дворцах, лишало его возможности своим способом закрыть фреску «Страшный Суд», отбросив орду адских насекомых, устроившую засаду и способствующую падению Адама. Вечный выбор между Добром и Злом. Передышка в несколько мгновений – вот свобода от цепей становления и прогресса. Обряды пришли из других столетий истории, с другой части земли, далекой от Рима, где Спаситель показывает Свой Лик иначе: существовать в чистоте, вне тюрьмы прогресса, вне времени, с возможностью оказаться на несколько мгновений в вечности. И это то, что монсеньор Марангу, сопровождаемый своими неопытными помощниками, смог пробудить в каждом участнике: исступление, самозабвение, буйный танец. При этом он освобождался сам и хотел освободить других от борьбы Добра со Злом – несостоятельность слабой памяти бедного Марангу.

Прелат, рожденный в том же регионе Африки, что и кардинал, слушая строгий выговор, не отвечал, вероятно понимая глубину возмущения своего старшего товарища. Только в конце он задал вопрос, обращенный, может быть, больше к себе самому, чем к архиепископу:

– Почему Спаситель сделал нас такими слабыми?

– Потому, Марангу, что он нас сделал свободными, – отпарировал Угамва.

19

«Deus amentat quos vult perdere…» – прочитал поздно ночью в старом комментарии Sermons [59]59
  Sermons – проповеди (франц.)


[Закрыть]Жака Боссюэ [60]60
  Жак Бенин Боссюэ (1627–1704) – франц. писатель, церковный деятель, епископ; идеолог галликанства.


[Закрыть]кардинал из Милана Альфонсо Черини.

Эта цитата комментатора из Книги Пророка Захарии пришлась кстати. Да, это так: Бог лишает разума тех, кого Он хочет обречь на муки ада… Так случилось и в этих стенах, думал он, сидя за столом с толстой книгой в руках. Вот уже три месяца книги – несколько томов, привезенных им из его миланской библиотеки, – единственная компания, которую он предпочитает в этом заточении.

Теперь мера воздаяния – максимальная: этот дьявольский танец по всем комнатам святого дворца! Кто будет сомневаться в том, что Зло, которому удалось войти в самое сердце христианства, не победило в борьбе с Добром именно в этот момент?

И что же: изоляция от всего мира, чему, согласно традициям, следовал конклав, уже перестала быть условием мудрости и идеала? Теперь Черини понял, что его ввергли в западню эти, вызвавшие Зло, из-за его страха перед ними. Знал, что контакты с внешним миром ослаблены. Знал, что католики из разных частей мира выступают с предложением отделиться от Рима… Чувствуют, что их забывают, и больше не заинтересованы виться вокруг стен Ватикана. Стратегия Зла очень тонка: игра и ужас, лукавство и насилие, развлечение и фолия, аллюзии и произвол.

«Deus amentat quos vult perdere…» – да, это верно!

Как будто волшебник разбудил всех, расслабил, и вот они, все министры Церкви, поддавшись соблазну и не стыдясь, впрочем, как и он сам, собираются в бастионе Сан Джованни. В его памяти воскресли призраки библейских бедствий, схожих с наступлением на святые дворцы дьявольских животных: крыс, скорпионов и летучих мышей. И чувство реальности не помешало возникшему желанию убежать отсюда, как пытались это сделать те двое его собратьев из-за клаустрофобии. Ах, как Зло поразило своей изворотливостью и мерзким видом в виде орды скорпионов, напавших на фреску «Страшный Суд». Как омрачило изнуренные души этого эфемерного совета утреннее исчезновение картины, бывшей еще накануне вечером целой. И в конце концов… Зло взялось насильственно развенчивать их старые тела этой дикой пляской святого Витта [61]61
  Святой Вит (Витт) – мученик за Христа во времена императора Диоклетиана (284–305). Мощи св. Вита были перенесены в Прагу св. князем Вячеславом Чешским в созданный им в честь мученика собор.


[Закрыть]всю ночь, ударив в самое сердце Святой Коллегии. Однако еще страшней – это выбор одного из Африки! Хотя теперь уже ясно, с этим слишком поторопились. И еще один удар по конклаву: мистическая, тихая и такая неожиданная смерть Дзелиндо Маскерони, «краеугольного камня» строгого католицизма. Да, за эти три месяца два его собрата ушли в лучший мир: епископ из Буэнос-Айреса и Маскерони. Что и говорить, – и их смерть тоже оставила тяжелый след в умах кардиналов, особенно близких к ним по возрасту.

А эта мысль о безумии, что он только что нашел в комментариях Боссюэ, подтверждает происходящее. Ах, какое несчастье пало на них – этот укус тарантула безумного танца! Нет, укрываясь в архаичности Африки с ее магической мыслью не отступать от натуры, что якобы спасет Церковь при папе-африканце, никогда не угнаться за молодостью мира. Нужно выходить на более высокий уровень, к традициям римского духа, к божественному равновесию между миром варваров и римским миром, в чем и рождается современность, продолжая жить в наследовании апостолу Павлу, римскому гражданину Тарсуса, принесшему преимущество Риму, как флаг. Мир все еще нуждается в центре, в маяке, в пастыре. Креститься в африканских водах – какая дикая иллюзия возвращения в молодость! Традиция не исчезает со временем, прошлое – это не арабеска дыма, чтобы можно было так просто разогнать ее, чтобы понимать суть вещей по-новому. Прошлое – это скала традиций: сокровище. Поэтому он, Альфонсо Черини, должен наследовать святому Амброджо и святому Карло Борромео, [62]62
  Св. Карло Борромео (1538–1584) – родовитый дворянин из Ломбардии, ставший кардиналом в 22 года, впоследствии архиепископ Милана.


[Закрыть]должен верить в свою кандидатуру на папский престол.

В то время, когда кардинал – архиепископ из Милана глубокой ночью читал знаменитого француза Боссюэ, задумавшись над приведенной латинской фразой, неподалеку от него, в том же самом дворце, Контарини вернулся в свою комнату. Вернулся из казармы швейцарской гвардии, где ужинал с Хансом Капплмюллером. После обильных возлияний на ногах было не удержаться. Приходилось смотреть – куда ставить ноги, – не разбудить бы кардинала Мальвецци. Последним делом будет показаться ему в таком виде. Прислонился ухом к двери, ведущей в кабинет кардинала. Абсолютная тишина. Осторожно открыл дверь. Лунный свет заливал письменный стол и деревянный пол. Все на месте: газеты, требники, документы, письма, книги, ручки, резинки, карандаши, лекарства, фотографии кардинала с его соучениками по туринской семинарии. Тот порядок, который он сам установил несколько часов назад, перед уходом, не зная когда сможет вернуться. Виден был свет из-под двери в спальню кардинала – читает, впрочем, как всегда, допоздна, как и в ту ночь, когда адский танец в бешеном ритме проходил по всему дворцу.

Вон он свет из-за матового с темножелтым оттенком стекла того окна, что напротив окон кардинала…

Когда в шесть утра прозвенел будильник, он на мгновение не узнал свою комнату, так глубоко уснул. Поспать бы подольше после вчерашней выпивки!.. Но комната уже наполнялась еле слышными звуками. Да, кардинал встал и ходит по кабинету, ждет его. Взял пачку сигарет, подаренную Капплмюллером. Улыбнулся. Вид кур в дневное время его не волновал… Дал им поесть…

И все пошло своим чередом…

Прислуживал архиепископу во время мессы, но из-за сильной простуды после того дикого танца все делал с большим усилием. Заметил свое безразличие к курам, которые уже бродили повсюду. Чуть-чуть его беспокоила новость, которую ему доверил вчера Ханс: есть план заменить молодых секретарей и капелланов на пожилых, уже прибывающих из разных епископств.

Во время мессы Этторе Мальвецци облегченно вздохнул: его секретарь поздоровел – стал предупредительным и точным. И это после того, как отсутствовал весь вечер – почему было не предупредить, где он будет… Кардинал погасил свет только после его возвращения.

Пунктуальные, они к без пяти минут девять были уже у дверей Сикстинской капеллы, где должно было проходить очередное голосование, пропущенное накануне.

Камерленг что-то сказал тому, кто пришел раньше, и попросил дать ему слово. Это был один из кардиналов, сидевших в последнем ряду, вблизи мраморной балюстрады, у стены.

– Кардинал из Бразилии, – прошептал на ухо камерленгу член счетной комиссии, кардинал Ло Кашио.

– Вижу, Ваше Высокопреосвященство, – заметил камерленг, не спешивший объявлять начало заседания. И, склонившись к другому «счетчику», Аттилио Рондони, бывшему главному викарию Города Ватикана, спросил – знает ли он, о чем собирается говорить бразилец.

– Нет, Владимиро, он не прост и обычно держит свое мнение в глубокой тайне… я знаю только одно: сегодня ночью в его келье собирались кардиналы из Южной Америки.

* * *

Похоже, он был хорошим организатором, этот кардинал Жозе Мария Резенде Коста: его собратья присутствовали все до одного, двадцать два латиноамериканских кардинала.

Он заговорил тихим голосом. Давая полный обзор состояния дел в конклаве на сегодняшний день, торопился, предполагая, что у кардиналов может не хватить терпения выслушать его до конца. Привел разумные и убедительные доводы отказаться от надежд на выбор африканца, противопоставив этой идее новую, которую никто еще не рассматривал, – испано-американскую.

Заговорил о трудностях, с которыми встречаются кардиналы, выступая в защиту своих прихожан, притесняемых Соединенными Штатами Америки. Экономическое давление американского империализма угнетает больше всего ту часть мира, где миллионы людей живут среди голода, в проституции, детского рабства, торговли и распространения наркотиков, бесчеловечной эксплуатации рабочих, не согласных с американским превосходством. Чудовищная ложь о том, что Северная Америка заботится об охране мира и справедливости на земле, хорошо известна по бедствиям в их епископствах.

Назвал каждого из латиноамериканских кардиналов, попросил их встать, будто здесь вершился высший справедливый суд, будто все они пришли сюда, как свидетели обвинения, или шел судебный процесс, который нельзя было отложить. Встали все. Рио-де-Жанейро, Байя, Богота, Тегусигальпа, Санта-Крус-де-ла-Сьерра, Белу-Оризонти, Каракас, Медельин, Лима, Сан-Паулу, город Мехико, Кито, Апаресида, Манагуа, Гавана, Кордова, Гвадалахара, Монтеррей, Сан-Хуан, Сантьяго и Порт-Луи.

И только смерть в первые недели конклава оправдывала отсутствие двадцать третьего священника, Эмануэле Контарди, архиепископа из Буэнос-Айреса.

Почему не признают эту часть мира, когда ей судьбою предназначено процветание? Спаситель даровал Латинской Америке великолепную природу: долины с плодородными землями, моря с их рыбным богатством, горы с различными полезными ископаемыми – и трудолюбивый народ. Так за что эти народы столько терпят от американцев, порабощены и не имеют обычных человеческих прав? Странам Южной Америки редко доставалась свобода. Только Симон Боливар [63]63
  Симон Боливар (1783–1830) – освободитель Южной Америки; участник восстания против испанцев в Колумбии; с 1819 г. – президент республики Колумбия; в 1825 г. получил диктаторские права и в Боливии. Правление его отличалось деспотизмом. В 1830 году он был вынужден отречься от власти.


[Закрыть]и святой Мартин помогли южноамериканским народам восстать против Испании, не дававшей им право на автономность. Кто еще сумел стать первым на этом континенте и прогнать английских угнетателей в долгой войне за свободу и равенство, во имя права на счастье? Однако теперь тирания Англии перешла в наследство президента США. И если бы кардиналы конклава могли себе представить уровень нищеты и бесправности народов Латинской Америки, они бы ему поверили. И куда Святой Дух теперь направил широкий луч своей спасительной силы? Следует поднять на папский престол одного из нас, и это было бы как нельзя более справедливо. Именно сегодня Церкви предоставляется такая возможность. Святой Дух Параклет никогда бы не смог проявиться в той власти черной магии, что глубоко опечалила этой ночью Святую Коллегию. Ночной ритуальный танец показал абсолютно ясно: Африка еще не повзрослела и вполне могла бы подождать со своим предложением вознести одного из своих пастырей на главное место в Церкви. Папа – заклинатель духов?! Да, это значило бы снова погрузиться во тьму Средневековья, когда папу Григория VII [64]64
  Григорий VII Гильдебранд (между 1015 и 1020) – папа Римский с 1073 г. Став папой, вступил в борьбу с императором Генрихом IV за право назначения на церковные должности (инвеституру). Был канонизирован в 1606 г.


[Закрыть]король Генрих IV обвинил в…

Кардинал из Бразилии свою речь закончить не успел – послышались крики из дальней и средней частей зала. Никто никого уже не хотел слушать, кардиналы показывали пальцами на лица бесноватых на фреске «Страшный Суд» и кричали.

Фреска Микеланджело «Страшный Суд» постепенно стала исчезать. Лица святых и проклятых приобретали свинцовый цвет… нет уже лиц, глаз, морщин, тел. Добро и Зло смешались.

Исчезли одежды, трубы ангелов, лодка и весло Харона, колеса и стрелы мученика, столб бичевания Христа и крест Его распятия, облака, смерть, кожа святого Варфоломея с лицом Буонарроти, бороды, шевелюры, руки, бедра, ноги, лохмотья, прикрывавшие стыдливых.