Текст книги "Порубежная война"

Автор книги: Роберт Святополк-Мирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Андрей поцеловал руку Анницы и нежно обнял ее, поиграл с повисшими на нем маленькими Медведевыми: пятилетним Ваней и трехлетней Настенькой, поносил на руках маленького Олега, рассказал о своих детях, а потом, когда Анница деликатно оставила их наедине, и состоялся, наконец, разговор, ради которого, возможно, как подозревал Василий, и приехал сюда князь Андрей.

Впрочем, начался этот разговор не сразу. Они долго молчали, а потом Медведев не выдержал:

– Ну, ладно, говори уже, говори. Я же знаю, что ты хочешь мне что-то сказать.

– Да, Василий. Я хочу, чтобы ты знал, зачем я здесь. Маршалок Костевич отправил меня в поездку по Верховским княжествам. И я проехал по ним. От Вязьмы и до Синего лога.

– Что же интересного ты узнал?

– В сущности ничего такого, чего не знал раньше. Верховские княжества сейчас – бочка с порохом. А фитиль уже давно горит, и осталось всего лишь несколько вершков.

– Я знаю, – сказал Медведев, – мне там недавно чуть не отрубили голову.

Андрей улыбнулся.

– Я слышал эту историю.

– От кого же, интересно.

– Сначала мне рассказывал ее один брат Воротынский, а потом – другой.

– Но, надеюсь, перед этим они сказали тебе, что уже год как являются подданными Великого московского княжества?

– Уже не являются. Они написали жалобу в сейм о том, что их силой вынудили.

– И конечно сделал это злой московит Медведев в компании с еще более ужасным московитом Бартеневым, которых они собирались публично казнить на площади Воротынска! И как их назвать после этого, этих самых Воротынских???

Андрей рассмеялся.

– Очень просто – подлецами и негодяями. Вообще-то, зная хорошо вас с Филиппом, я все равно не поверил ни единому их слову, а после того, как ко мне ночью тайно пришел некий человек, назвавшийся Дениской Картавиным и рассказал мне все, чему он был свидетелем, картина и вообще стала ясна. Не только с Воротынскими, но и со всеми Верховскими княжествами.

– И как же она, по-твоему, выглядит?

– Да, очень просто: Литовское княжество слабеет, оно теряет силу и, желая скрыть это, начинает делать ошибки, вроде запрещения строительства новых православных храмов, усиления католического влияния, не понимая, что тем самым ведет губительную для себя политику. А Московское княжество, напротив, силу набирает, оно обогатилось покорением Новгорода, Твери, Казани и теперь жаждет новых завоеваний. И оно действует всеми честными и нечестными способами, употребляя все средства, включая твой ум, энергию, и способности, Василий.

Медведев хотел возразить, но Андрей остановил его.

– Подожди, я вовсе не упрекаю Московское княжество и тем более тебя. Тут дело вовсе не в тебе и не во мне. Больше того, дело даже не в тех, кто дает нам задания и посылает их выполнять. Мне кажется, здесь сейчас происходит какой-то высший, таинственный процесс, который движим, быть может, волей Всевышнего, а быть может, дьяволом, но у меня такое чувство, что никакие усилия, даже великих князей и королей, не говоря уже о таких ничтожных пылинках как мы, не смогут остановить это движение, потому что это ход времени, если хочешь…

– Однако, мой дорогой друг, я помню, был в нашей жизни один момент, когда мы с тобой, маленькие пылинки, как ты выразился, сумели изменить ход событий. Уверен – ты помнишь ту ночь в 1479, когда ты, никем незамеченный переплыл Угру и тайно пришел ко мне…

– Да, друг мой, я хорошо это помню, но скажи по правде: разве на самом деле мы хоть что-нибудь изменили? Разве заговор все равно не был открыт? Разве головы князей Ольшанского и Олельковича не упали из-под топора палача в корзину? А то, что Бельскому удалось спастись – ничего не изменило – это все лишь твоя личная заслуга перед ним, и я не думаю, что твой Великий князь особо наградил тебя за это. Ему нужен был не Бельский, ему нужна была земля по самую Березину.

Медведев вздохнул и задумался.

– Но если мы ничего не меняем, даже выполняя ИХприказы, то в чем же тогда смысл нашей жизни, в чем смысл их жизни? И кто мы тогда?

– Я думаю, мы всего лишь рядовые и конкретные исполнители воли, как я уж тебе говорил то ли Божьей воли, то ли дьявольской. При этом мы даже не куклы, каких я однажды видел на рынке Вильно, где кукловод двигает сверху пальцами, и много нитей тянутся от этих пальцев к фигуркам внизу, а те – простые тряпичные мертвые куклы – ходят, разговаривают, любят и умирают совсем как живые люди. Так вот, я думаю, что это они: императоры, короли да великие князья – и есть те самые куклы, которые принимают решения и, согласно чьей-то – то ли Божьей то ли дьявольской воле – решают куда пойти, кого завоевать, кого казнить, кого миловать… Мы же с тобой лишь исполняем эти решения. А если воспротивимся исполнять их, будет то же, что произошло с моим тестем, некогда славным воеводой Антипом Русиновым, который рассказывал мне свою историю, впрочем, и ты ее знаешь. Или, например, с наставником твоей юности Микисом, о котором ты мне так много рассказывал…

Медведев глубоко вздохнул.

– Ты говоришь так, будто вытаскиваешь слова откуда-то у меня изнутри, где я прятал их от самого себя… Но ты прав… наверно… Когда мне было двадцать лет, я был преисполнен светлых надежд, и мне казалось, что нет ничего прекраснее, чем служба Великому князю. После того, как я увидел все, что мне довелось увидеть, я… нет, я, разумеется, ни словом, ни делом никогда не нарушил своей клятвы, и долг свой выполнять буду, как и выполнял, – с честью, но мои мысли… Мои мысли – они ведь не принадлежат Великому князю – они мои. И я скажу тебе, Андрей: мы исполнители – это верно, но даже не это самое тягостное. Самое отвратительное то, что, повелевая нам выполнять те или иные дела, они не только порой обманывают нас, они в любой момент готовы сознательно пожертвовать нашими жизнями, ради любой своей маленькой прихоти. Мы для них, действительно, лишь более или менее ловкие слуги, которых в любой момент можно заменить другими… Вот например, у меня почему-то не выходит из головы странная судьба исчезнувшего без следа мастера Аристотеля, который так много сделал для великого князя…

Андрей молча покивал головой.

– К счастью, – продолжал Медведев, – от всего этого: от крови, грязи и мерзости есть спасение. Есть одно убежище, в котором ты становишься другим – или может, наоборот – всегда остаешься прежним, и забываешь обо всем.

Андрей проследил за взглядом Василия.

За распахнутым окном был виден луг, и на его зеленой траве, заливисто смеясь, водила хоровод со своими двумя старшими детьми Анница, подыгрывал на дудочке Алеша, и улыбалась, держа на руках маленького Олега, Ксения.

– Ты совершенно прав, мой друг: семья и дружба – вот утешение и опора в жизни. Я рад видеть тебя. Честно говоря, когда маршалок Костевич давал мне задание, я первым делом подумал: наконец я встречусь с друзьями!

– Я видел вчера, как посветлели лица Филиппа и Картымазова, когда мы сидели все вместе, и думаю, каждый из нас вспомнил тот далекий незабываемый вечер, когда мы в первый раз собрались там же в Бартеневке, еще той, старой, несгоревшей, и говорили о лешем, псах, лошадях и белом лебеде на червленом поле…

– Я думаю, в ближайшее время нас ждет война, – сказал вдруг Андрей.

– Увы, – вздохнул Медведев, – я тоже так думаю, и все, что случилось со мной в Воротынске, и все что ты узнал, объехав Верховские княжества, это – подготовка к ней…

– Что ж, мы не в силах остановить хода времени, все будет так, как будет… – Андрей обнял Василия за плечо, будто хотел сменить тему: – окажи мне услугу, пока еще не стемнело: давай-ка съездим перед сном на прогулку в бывший Татий лес… Мне почему-то так хочется посетить то место, где я впервые увидел Варежку… А потом и тебя.

– С удовольствием, – сказал Медведев, – в последнее время я тоже все чаще предаюсь воспоминаниям. Что бы это значило?

– Я думаю, возраст, дружище. Раньше мы были юношами, и впереди нас ждала радостная молодость. Сейчас мы в самом расцвете этой молодости, и теперь впереди виднеется уже не такая радостная перспектива…

Они рассмеялись, еще сильные, молодые, здоровые и красивые, но уже впервые, быть может, ощутившие на себе неумолимый бег времени…

Вернулись поздно и сразу легли спать.

На рассвете Андрей уехал.

Глава десятая
КРЕМЛЕВСКАЯ СТЕНА (1488–1489)

Странствующий рыцарь Николай Поппель прибыл в Москву вторично в конце 1488 года.

Первый визит очень понравился ему, и он восторженно рассказывал о своем путешествии в Московию императору Фридриху и его сыну Максимилиану, особо подчеркивая, что Московия – огромное и сильное государство, которое, вопреки распространенному в Европе заблуждению, вовсе не подчиняется ни Польше, ни Литве, более того, оно является гораздо могущественнее обоих этих государств.

Рассказы о далекой и воинственной стране, лежащей на самом краю европейского мира, способной служить щитом от вторжения в Европу турок, татар и монголов, воодушевили австрийского императора, и вот, отдохнув от долгого путешествия, Николас Поппель снова отправился туда, где ему все так понравилось.

На этот раз у него был высокий статус официального императорского посла и, соответственно, его повсюду принимали еще богаче, лучше и роскошнее, чем в прошлый раз.

К концу 1488 года Поппель добрался до Москвы, но тут его постигло серьезное разочарование: Великий князь московский был постоянно занят и долго не мог принять его, дело откладывалось с недели на неделю, с месяца на месяц и лишь ранней весной 1489 года Поппель удостоился быть принятым государем.

По простодушию и наивности Поппель не знал, что цель его визита, как и содержание всех его документов, которые он никогда не хранил особо тщательно, уже давно были известны и, возможно, именно это послужило причиной задержки.

Императорский посол приехал с двумя предложениями, и ни одно из них глубоко не заинтересовало московский двор.

Первое заключалось в том, что Поппель предлагал Ивану Васильевичу выдать замуж в ближайшем будущем одну из двух своих подрастающих дочерей (тринадцатилетнюю Феодосию или двенадцатилетнюю Олену) за баденского марграфа, племянника императора. Если ответ будет положительным, то сам император возьмется уладить это дело, держа его до поры в секрете, потому что, дескать, ближние европейские соседи, Литва и Польша, будут очень недовольны, если узнают, что московский князь породнился с императором римским, как официально именовал себя Фридрих, и, таким образом, стал союзником одного из самых могущественных европейских государей.

Однако, к удивлению Поппеля Иван Васильевич воспринял это предложение весьма прохладно, уклончиво сказав, что по этому делу он пошлет своего посла к императору.

Слегка сбитый с толку, Поппель попытался выяснить в чем чело и вскоре главный дьяк и переводчик Федор Курицын (тот самый, которого в более поздние времена назвали бы министром иностранных дел), взяв Поппеля под руку и отведя в дальний угол, объяснил, что московский князь не считает для себя особой честью выдавать дочь всего лишь за племянника императора. Но вот если бы сам наследный принц и будущий император Максимилиан, который, как известно как раз сейчас подыскивает себе невесту, заинтересовался бы женитьбой то, быть может, Иван Васильевич отнесся к этому предложению более внимательно, разумеется, при условии что его дочь останется православной, и ее не будут принуждать к переходу в другую веру. Добродушный Поппель радостно воскликнув: «О-о-о!», заявил, что, зная положение при своем дворе, он вполне допускает такую возможность, и если бы он имел счастье взглянуть на обеих московских принцесс для того, чтобы потом красочно описать их красоту предполагаемому жениху, то он охотно берет на себя миссию передать такое предложение. Однако, и здесь беднягу ожидало разочарование. Хмуро выслушав переведенные ему слова Поппеля, Иван Васильевич еще больше помрачнел и заявил, что «…нет у нас в земле такого обычая, чтоб прежде дела показывать дочерей».

Таким образом, первая задача миссии оказалась невыполненной (наследник императорского престола и будущий император Максимилиан женился вскоре на английской принцессе), но Николас Поппель тешил себя надеждой, что ему больше повезет со второй.

Для того, чтобы приступить к ее выполнению, посол Николас Поппель стал настойчиво просить Великого князя о беседе исключительно наедине, с глазу на глаз, ибо, дескать, это дело весьма секретное и требует высокой конфиденциальности. Иван Васильевич долго не соглашался, наконец, спустя еще месяц, принял половинчатое решение поговорить с Поппелем, как напишут потом в летописях: «поотступив от бояр» в присутствии Федора Курицына. Поняв, что большего он не добьется, Поппель почти шепотом сообщил, что если бы, паче чаяния, Великий московский князь захотел получить титул короля (что значительно подняло бы его авторитет во всей Европе и сделало его братом всех европейских монархов), то стоит только ему попросить, и он, Поппель, берется это уладить.

Бедный, наивный странствующий рыцарь так никогда и не понял таинственной души людей страны, которая ему так понравилась.

Вместо того, чтобы рассыпаться в благодарностях и немедленно принять столь заманчивое предложение, Великий князь московский Иван Васильевич (переговорив прежде с супругой) гордо выпрямился, посмотрел на Поппеля холодным взором свысока и ледяным голосом заявил: «Мы Божьей милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, потому любого чужого постановления, как прежде не хотели ни от кого, так и теперь не хотим!»

Вот так вершится история.

Кто знает, кто знает…

Быть может, согласись тогда Иван Васильевич, и совсем иной была бы судьба Московского королевства и выросшей из него потом Российской империи…

Но в прошлом изменить ничего нельзя – да и надо ли, если б даже можно? Все есть так, как есть и, стало быть, так угодно было Господу.

Бесплодной оказалась миссия Николая Поппеля, и он никогда уже больше не приедет в Московию, хотя до конца дней своих будет вспоминать о двух этих путешествиях и писать о них как едва ли не самых лучших в своей жизни.

Но его приезд послужил толчком для ответного посольства в Европу, которое отправилось туда вскоре, и повлекло за собой целый ряд разных исторических последствий, так что в некотором косвенном смысле, приезд странствующего рыцаря Николаса Поппеля сыграл свою роль в великой и вечной игре событий и времен.

Однако, отправляясь в Москву, многого, очень многого не знал Николас Поппель.

Например, не знал он того, что мысли Ивана Васильевича в начале 1489 года были заняты совершенно другим.

Между Казанью и Новгородской землей оставалось еще одно значительное пространство – его следовало покорить раз и навсегда, и присоединить к Москве навечно.

Этим пространством была область вятичей.

В XIII веке земли в долинах рек Череповец и Вятки населяли два родственных народа: чудь и остяки, которых иногда еще именовали общим названием вотяки. Это мирные языческие племена, язык которых был близок к языку зырян и пермяков, считались народами финского происхождения. Они были трудолюбивыми земледельцами, жили преимущественно хлебопашеством, рубкой леса, смолокурением, пчеловодством, однако их любимым занятием оставалась охота. Мужчины, несмотря на свою малорослость и на вид подслеповатые глаза, были весьма искусны во всех видах охоты, отличаясь зоркостью и меткостью. Вотяки отчаянно сопротивлялись распространявшемуся вокруг христианству, старательно соблюдали свои обычаи, которые казались христианам крайне дикими, а то и вовсе непристойными. Так, например, вотятская девушка могла выйти замуж лишь после того, как у нее будет один или два ребенка, причем, чем больше детей у нее, тем более дорогой и заманчивой невестой она считалась. И уж вовсе поражал христианских путешественников и миссионеров обычай гостеприимства: если путник останавливался переночевать в шалаше или землянке из липовых листьев и хвороста (других жилищ вотяки не строили), то хозяин считал своим долгом непременно предложить гостю на ночь свою жену и самым большим оскорблением, которое можно было нанести вотяку – это отказаться от этого предложения.

Разумеется, христианское окружение не могло долго терпеть этих варварских языческих проявлений, и вот постепенно, шаг за шагом, началась колонизация вотятских земель.

Первыми сюда прибыли новгородские ушкуйники, за ними потянулся всякий отчаянный, лихой или укрывающийся по разным причинам от государева глаза люд из окрестных русских княжеств.

Леса богатые пушным зверем и реки полные рыбы показались пришельцам весьма привлекательными и они стали оседать здесь.

Никакой войны, наподобие той, которая спустя много веков происходила при колонизации вновь открытого европейцами американского континента, здесь не было.

Мирные вотяки завидев пришельцев, легко покидали свои дома и отступали вглубь в леса и болота, пока отступать стало некуда, а число их настолько уменьшилось, что они попросту растворились в общей массе христиан, заселивших эти места и построивших, по своему обычаю города, самым крупным из которых – столицей всей этой области стал город Хлынов, именуемый впоследствии Вяткой, по имени реки на которой он стоял.

Таким образом, к концу XV века – к тому времени когда пала Казань, имеющая большое влияние ввиду своего соседства и на Вятскую область – весь этот край был заселен православными христианами, вольницей, выходцами из разных городов земли русской, которые, прижившись здесь, стали называть себя вятичами.

Вот за этих-то вятичей и вступился Иван Васильевич два года назад, найдя предлог для войны с Алегамом за Казань. Но теперь он решил, что эти вятичи у него, как бельмо на глазу, тем более, что никакой серьезной военной силой они не обладают. Обдумав детально план кампании, Великий князь московский приступил к решительным действиям, и на этот раз даже не удосужился выдумывать никаких предлогов. Просто 11 июня 1489 года большая рать во главе с воеводой князей Даниилом Васильевичем Щеней двинулась в поход и 16 августа уже окружила Хлынов.

Однако, не потребовалось даже сражения – «Большие люди всей земли Вятской» согласились давать дань и служить службу, что означало признание прямой зависимости от Москвы, но московитам этого было мало – они хотели полного и безоговорочного включения Вятской земли в состав Московского государства.

Московские полки стали готовиться к штурму города, и вятичи, хорошо зная военные нравы московитов, с ужасом представляя какие страшные и необратимые потери они понесут, приняли все поставленным им условия.

Но и это не облегчило участь вятичей. «Отцы города» Хлынова были беспощадно казнены, те, кому повезло больше – позорно сечены кнутом посреди торга, а затем последовали меры, ставшие уже тогда обычными для московских завоевателей: все основные землевладельцы, а также люди, имевшие авторитет и влияние, были немедленно под конвоем разосланы по близким к Москве городам и волостям, – в Боровск, Кременск, Алексин, и напротив, – люди, живущие в тех городах давно – то есть «свои» давно московские – получили обширные земли вятичей и переселились туда.

Так вятская земля совсем мирно и почти добровольно вошла в состав Московского княжества, которое за последние десять лет, с момента покорения Новгорода, выросло более чем в шесть раз.

Интересно то, что в том же 1489 году Великий князь отправил к императору Фридриху и сыну его Максимилиану грамоту, в которой писал, что хочет быть с ним в дружбе, и в этой грамоте Иван Васильевич впервые именовал себя Государем и царем всея Руси …

Посольство возглавил преданный слуга и старый друг великой княгини грек Юрий Траханиот, и одной из главных целей этого посольства было отыскать в Европе и привезти в Москву, согласно списку, большое количество иностранцев, специалистов в самых различных областях, которых в самой Московии не было, и в которых она так нуждалась.

Однако, прежде чем посольство Траханиота отправилось в путь произошло еще много разных событий…

…Еще в конце 1488 года состоялся первый Собор, на котором рассматривался вопрос о еретиках. Митрополит Геронтий был к тому времени уже стар и тяжело болен, архиепископ Геннадий из-за имевших некогда место разногласий с митрополитом не приехал, но был Иосиф Волоцкий.

Собор глубоко разочаровал Волоколамского игумена, впрочем, он почерпнул очень много ценного и полезного для себя. Он понял главное: есть некая сила или некие силы, причем весьма и весьма могущественные (он не исключал даже самого Великого князя), которые не заинтересованы в решительном искоренении ереси. Собор так и не принял никакого решения, кроме осуждения еретиков, бежавших из Новгорода в Москву, которые и так уже были осуждены. Но Иосиф был готов к такому исходу событий. Он уже знал из многочисленных донесений, что ересь при московском дворе укрепилась, притаилась, оплела своей сетью двор и великокняжескую семью, и в этих условиях бороться с ней становилось чрезвычайно трудно. Но Иосиф все обдумал заранее. Теперь ему предстояло сделать весьма рискованный шаг, который мог стоить ему головы в случае неудачи, но который в случае успеха мог привести его к торжеству и полной победе.

Великая княгиня Софья Фоминична была несколько удивлена, когда Паола сообщила ей, что некое высокопоставленное духовное лицо хотело бы повидаться с ней в обстановке самой высокой секретности, поскольку речь будет идти о будущем православной церкви и безопасности как Московского престола так и всей державы.

Софья насторожилась, но, убедившись, что речь идет о знаменитом игумене Иосифе Волоцком, организовала такую тайную встречу поздно ночью.

Никто, кроме верной Паолы никогда не узнал об этой встрече, но, быть может, именно там, во время короткого, холодного делового и предельно откровенного разговора, решилась не только судьба княжества и престолонаследия, но также судьбы многих людей, которые еще ничего о том не ведая, с этой минуты были обречены.

Впервые за все время своего пребывания здесь Софья встретила человека, равного ей по силе воли, глубине ума и почти невероятного искусства предвидеть будущее.

Они сошлись в главном и заключили некий тайный союз.

Встреча длилась недолго, Иосиф, никем не замеченный покинул Кремлевские палаты, утром вполне открыто и официально вернулся в Волоколамск, а Великая княгиня, обогатилась полученным от Иосифа неведомым ей доселе знанием о невидимых пружинах того, что, быть может, происходило рядом с ней, знании особо поразительном, потому что исходило от человека, который жил отсюда далеко, но, казалось, сквозь зелень лесов и синь неба видел все, что происходит здесь в Московском Кремле.

Но главным было не это.

Софья ощутила, что обрела в лице Иосифа могущественного союзника в исполнении своих собственных самых тайных и далеко идущих намерений: ее сыну, великому княжичу Василию, исполнилось десять лет и времени впереди оставалось все меньше и меньше.

Необходимо было все обдумать глубоко и всесторонне, а потом начать действовать, но безошибочно, ибо каждая ошибка могла стать роковой.

Софья начала думать.

Великая княгиня и раньше имела обычай гулять по утрам то с Феодосией, то с Оленой, а то и с обеими дочерьми вдоль строящихся из красного кирпича стен Московского Кремля, наблюдая за их ростом.

Теперь она стала делать это еще чаще.

Бывало, лишь солнце едва покажется из-за горизонта, а Великая княгиня уже задумчиво прогуливается, опередив на несколько шагов, своих фрейлин и охрану. Все думали, что она озабочена постройкой итальянскими мастерами Кремлевских стен и потому так тщательно следит за их работой, и Софья охотно поддерживала это мнение.

Она не раз встречалась с главным строителем кремлевских стен и башен Антонио Джиларди, называемым здесь Антоном Фрязиным, а потом все чаще стала общаться с молодым веселым смуглым итальянцем Джузеппе, мастером кирпичной кладки, у которого она дотошно выпытывала о всевозможных таинствах его мастерства.

Впрочем, не только по утрам, но и по вечерам перед закатом любила Софья навещать гигантскую стройку.

Вот так и сейчас, тихим весенним вечером 1489 года она шагала рядом с Джузеппе на высоте нескольких саженей – настолько уже выросла стена – и слушала его объяснения. Они говорили по-итальянски, и Софья наслаждалась возможностью поговорить с кем-то на языке своей юности.

– Как? – удивленно восклицала Софья. – Значит внутри стены есть пустое пространство? А я была уверена, что она целиком состоит из кирпича.

– Нет, государыня, – любезно объяснял ей Джузеппе – курчавый и черноволосый, сверкая ослепительно белыми зубами, – кирпич с одной и с другой стороны – лишь обрамление стены, а вся ее прочность, ее сила и непробиваемость заключается именно в забутовке, в том, что находится между этими кирпичами. Вот, например, здесь – изволь пройти, государыня…

Софья увидела серую твердую массу, находящуюся между кладками. Из нее торчали куски битого белого камня, из которого была построена кремлевская стена раньше, еще при Дмитрии Донском и которую теперь разбирали, строя новую из широкого, длинного красного «двуручного» кирпича.

– А как же удается заполнить внутренность стены всем этим, ведь кажется, будто все тут едино, слитно.

– Изволь пройти сюда, государыня, – любезно подавая руку провел ее Джузеппе несколько шагов вперед, – взгляни!

Софья увидела, что пространство между стенами заполнено густой жидкостью похожей на кашу.

– Что это? – спросила она.

– Это – раствор; здесь известь, песок и – но это наш большой секрет, – сказал Джузеппе улыбаясь, – неимоверное количество яичных белков. Сегодня мы залили его туда, завтра к утру он станет густым, тогда мы бросим в него все эти камни, – он указал на груду битых белых камней от прежних стен, – и через день все это схватится, засохнет и будет твердым, как железо. Пушечные ядра могут разрушить кирпич, но они никогда не пробьют этой сердцевины.

– Как интересно! – с почти искренним изумлением воскликнула Софья, слегка опираясь на руку Джузеппе. – Скажи мне, и много там этого раствора?

– Много, государыня, я думаю с два моих роста будет.

– Восхитительно, – сказала Софья. – И когда вы намерены заполнять это камнями?

– Завтра с утра, государыня, как только взойдет солнце.

– Джузеппе, – сказал Софья, чуть крепче сжимая руку молодого человека, – я хочу посмотреть, как вы это делаете – и увидеть своими глазами то, чего потом никто не увидит – то, что внутри Кремлевской стены! Я приду завтра с утра.

– Как тебе будет угодно, сударыня, для меня огромное счастье видеть тебя, и я хотел бы, чтобы это счастье не покидало меня никогда. Сегодня утром тебя не было и я уже начал печалиться, оттого, что солнце твоей красоты не осчастливило моих глаз.

– Ах, Джузеппе, – улыбнулась Софья, – спасибо, но я совершенно отвыкла от цветистых итальянских любезностей – мне здесь их никто не говорит… А сегодня утром я не пришла, как обычно, на прогулку, потому что мы со всем двором очень рано на рассвете выезжали в подмосковный лес.

– Надеюсь, ты хорошо развлеклась, государыня.

– Незабываемо, – улыбнулась Софья. – Итак, до завтра, Джузеппе, увидимся на рассвете.

Джузеппе низко поклонился, изящным жестом сняв с головы бархатный венецианский берет.

– Я буду неизмеримо счастлив видеть тебя, государыня…

Тайнопись Y

От Саввы Горбуна

Москва, Кремль

18 апреля 1489, ночь.

Приемнику

Верховной Раде

Срочно

Во имя Господа Единого и Вездесущего!

Сегодня я впервые в жизни использовал свое право брата десятой заповеди и члена Верховной Рады, приняв единолично, ни с кем не советуясь, решение, и сообщаю сейчас об этом братству.

Не знаю, чем для меня могут быть чреваты последствия этого поступка, но точно знаю одно: необходимо немедленно принять все меры по защите наследника престола Ивана Ивановича – отныне ему каждую минуту грозит смертельная опасность!Софья приняла решение начать действия по продвижению на московский престол своего сына Василия. Теперь ей необходимо убрать с дороги двух главных претендентов – Ивана и младенца Дмитрия. Первый шаг она уже попыталась сделать сегодня, и только чудом мне удалось спасти от гибели нашегонаследника престола.

Однако, по порядку. На утро сегодняшнего дня был намечен традиционный весенний выезд кремлевского двора в подмосковный лес. Мне предстояло много работы: хозяйка дала понять, что я буду основным развлечением для всех, и я до поздней ночи придумывал и готовил новые номера, чтобы не ударить лицом в грязь. Так как мне требовалось много места, а Софья рано ушла спать, Паола испросив у хозяйки согласия, разрешила воспользоваться палатой Великой княгини.

Я приготовил несколько смешных мимических сцен с прыжками и переворотами через голову и так устал, что решил вздремнуть несколько оставшихся до рассвета часов в моей игровой собачьей будке в углу великокняжеской палаты. Многолетний опыт на службе братству приучил меня спать очень чутко и, несмотря на усталость, я мгновенно проснулся, услышав тихий скрип двери. Было еще темно, и я скорее услышал, чем увидел через щель своей будки, как в палату вошли Софья и Паола.

Софья говорила взволнованным шепотом по-итальянски. Она напомнила Паоле об их сиротской юности и обо всех лишениях, которым они подвергались в Риме, когда осиротевшую Паолу приставили в качестве служанки к сиротке Софье. Она сказала, что если ее сын Василий не вступит на престол, то произойдет следующее: после смерти ее супруга, которого, по ее мнению, очень скоро отравят, Иван вступит на престол и тогда Софью и всех ее слуг ждет смерть в подвалах какого-либо монастыря, куда их немедленно бросят. Поэтому, сказала она, необходимо принять меры и спросила Паолу, готова ли та выполнить все ее поручения какими бы они ни были, или предпочитает смерть или жалкое существование в монастыре на старости лет. Паола горячо заверила хозяйку в своей преданности и сказала, что выполнит все, что ей будет поручено. Тогда Софья видимо что то вручила ей – я слышал звук открывающейся шкатулки – и сказала: «Савва приготовит новые номера, все будут увлечены ими, и хохотать, не сводя глаз с горбуна. В самом смешном моменте мы вместе подойдем к Ивану и я скажу ему на ухо несколько слов. Его приспешники, конечно же, будут во все глаза следить за мной – на тебя же никто не станет обращать внимания. Именно в этот момент ты одним незаметным движением уронишь в его чашу вот это. Он не умрет сразу – лишь через несколько дней. Никто ничего не заподозрит. Ты готова?» «Да, государыня» – ответила Паола и, по-видимому, взяла из рук Софьи яд. «У тебя все получится» – сказала Софья – «а теперь пойдем поможешь мне одеть платье, а потом разбудишь этого соню Савву – он сегодня нам очень нужен!»

Они ушли, и не успел я выбраться из будки и шмыгнуть в свою коморку, как за мной пришла Паола. С этой минуты я находился под постоянным наблюдением и не мог никого ни о чем предупредить.

Но я не мог также допустить гибели наследника престола. И я принял решение действовать самостоятельно.

У меня было время для того чтобы обдумать детали и постараться сделать это так, чтобы максимально себя обезопасить. Кажется, это удалось.

Все происходило так, как и предвидела Софья. Самым смешным оказался новый номер с живой коровой, где я изображал неуклюжего мужика с ведром, который пытается подоить ее. У меня было много всяких падений и переворотов – я заставлял корову бодаться и бить меня копытами – падал и отлетал далеко в сторону якобы от ее ударов, одни словом – все хохотали до упаду.

Я находился в центре лужайки а вокруг – весь двор, за исключением самого великого князя, который в последнюю минуту отказался ехать, сославшись на какие-то важные дела, связанные с походом на вятичей.

Работая с коровой, я старался не упускать из виду великой княгини и Паолы, которая была все время рядом с нею. И вот в один из смешных моментов, когда все смотрели на меня, Софья и Паола встали и за спинами всех остальных подошли к Ивану Ивановичу. Софья встала так, чтобы закрыть своим телом скатерть, разосланную перед ним на траве, а Паола – я видел это своими глазами – очень ловко, будто поправляя платье, бросила что-то в чашу, стоящую на скатерти.

Но я к счастью был готов к этому.

Мне важно было не допустить, чтобы Иван Иванович пригубил хоть один глоток из этой чаши, поэтому следовало торопиться.

Только они отошли, я, падая в очередной раз под хохот всех окружающих, выронил ведро, толкнув его так, чтобы оно покатилось в нужную сторону.

Спасибо польскому Станьчику, который научил меня ловкости и проворству в исполнении таких номеров!

Ведро покатилось и опрокинуло чашу с вином, стоящую перед Иваном Ивановичем. Слуги тотчас убрали ее, немедленно заменив скатерть и поставив новую чашу с вином на место прежней, а я тут же подкатился колобком к ногам наследника престола, подхватил свое ведро, поцеловал его сапог в качестве как бы извинения и вернулся к корове продолжать свой номер.

Все это произошло очень быстро, и я надеюсб выглядело естественно.

Досада конечно видна была во взглядах Софьи и Паолы, я даже видел, как Софья пожала ей руку, как бы говоря ничего, мол, случай еще представится.

Я очень опасался, как бы не изменилось отношение ко мне великой княгини, в случае если б в ее сердце закралось какое-либо подозрение в умышленной моей неловкости с ведром. Но Софья вела себя со мной как обычно – если бы она вдруг стала особо милостива, я бы заподозрил что-то неладное, но, кажется, все обошлось, и я вздохнул с облегчением.

Кстати, надо сказать, что в последние месяцы она проявляла ко мне быть может немного больше внимания и симпатии, что вы должны были заметить по подаркам и все растущим суммам которые я отправлял регулярно своей «мамочке» Соломонии Сабуровой…

Однако, какое-то странное внутренне беспокойство и чувство угрозы не покидает меня, а потому буду осторожнее. Начиная с этого письма, я перестану отсылать послания в адрес вдовы Соломонии, а буду во время прогулок незаметно оставлять их там, где было условлено для случаев срочных посланий.

Тем более, что это послание – срочное!

Софья может повторить свою попытку в любую минуту!

Сейчас ночь, а раним утром, через несколько часов мы идем с ней на обычную утреннюю прогулку по строящимся кремлевским стенам.

Эти стены вызывают во мне чувство тоски и отвращения…

Не знаю отчего.

Примите срочные меры по защите наследника московского престола!

Во имя Господа Единого и Вездесущего!

Савва.

… Они вышли на рассвете, и Савва обратил внимание, что с ними нет как обычно фрейлин и охраны. Не было также и дочерей.