Текст книги "Ленин. Жизнь и смерть"

Автор книги: Роберт Пейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 50 страниц)

Живой труп

Тихо катились дни. Он лежал в своей постели в Горках, лишившийся дара речи, парализованный, и не спал. Его глаза были постоянно открыты – всем своим существом он денно и нощно боролся с болезнью. Два месяца он находился на грани между жизнью и смертью. Но потихоньку силы стали возвращаться к нему, и к концу июля он уже мог немного ходить. Сон восстановился. Казалось, Ленин несокрушим.

В сентябре он преподнес врачам сюрприз – самостоятельно, держась за перила, спустился вниз по лестнице. Он понимал, что ему говорили, но не мог отвечать. Симптомы паралича левой стороны исчезли, цвет лица улучшился. Крупская учила его разговаривать. Он ходил, опираясь на палочку, подволакивая правую ногу. Он гулял в лесу и собирал грибы, его катали в автомобиле по окрестностям. В парке у него была любимая аллея, и ему нравилось сидеть там на скамейке, молча глядя перед собой в пространство. Он уже мог читать газеты, но предпочитал, чтобы ему их читали вслух. Он даже снова учился писать, но левой рукой. Шли дни. Ленин со своей загадочной полуулыбкой на лице упрямо продолжал выкарабкиваться из болезни, жадно цепляясь за жизнь.

В начале октября все говорило за то, что он на пути к выздоровлению. 9 октября Молотов объявил, что врачи, все лето избегавшие давать окончательное заключение, теперь твердо заявляют – Ленин идет на поправку; но пока затруднена речь, оставляющая желать лучшего. Под этим подразумевалось, что Ленин умел произносить всего несколько односложных слов, но и это, по мнению врачей, превосходило все их ожидания. Он даже мог – правда, с большим трудом – составить короткое предложение, помогая себе жестами и мимикой. С каждым днем его словарный запас расширялся. Он учился говорить с невероятным рвением, тренируясь часами, и иногда так переутомлялся, что Мария Ильинична попросила врачей, чтобы за больным поглядывали и не допускали перегрузок с занятиями.

Он, как прежде, разражался резким, раскатистым хохотом и в разговоре жадно впивался в собеседника глазами, по старой своей привычке чуть склонив голову набок. Казалось, в тот момент все его внимание сосредоточено было на этом человеке и никого другого для него не существовало. Он великолепно понимал, что ему говорят, но вот беда: сам он не мог свободно выражать свои мысли.

Однажды Ленин с доктором Розановым пошел в лес собирать грибы. Как большинство горожан, Розанов очень плохо искал грибы, не замечал их в траве. А Ленин распознавал гриб с нескольких метров и с громким хохотом накидывался на каждый пропущенный Розановым подосиновик или подберезовик.

Розанов описывал Ленина как на редкость мягкого и послушного пациента. За время его болезни в нем появилась какая-то тихая доброта. Но уже осенью к нему заметно стала возвращаться воля, он начал проявлять нетерпение, случались вспышки гнева. Ленин ясно дал понять, что желает есть за столом вместе со всеми. Он невзлюбил доктора Ферстера, которого раньше весьма ценил, и немецкому доктору было запрещено показываться ему на глаза. Но тот тем не менее остался в доме, и другие врачи продолжали с ним консультироваться. Ленина раздражала бесконечная вереница медицинских сестер и нянечек, и им тоже было велено, по возможности, не мозолить ему глаза. Двигательная способность правой ноги настолько улучшилась, что для него были заказаны ортопедические ботинки. Примерив их, Ленин стал носить их с удовольствием, а от всех лекарств, за исключением хинина, отказался. Доктор Розанов вспоминал, как Ленин, указывая на пузырек с хинином, бывало, говорил: «Яд!» – и выпивал это лекарство, не поморщившись. Слово «яд» он произносил четко и без всякого усилия.

К осени здоровье Ленина настолько улучшилось, что врачи начали подумывать, а не отправить ли его на отдых в Крым. День ото дня он становился крепче, у него все яснее работала голова. Зиновьев предрекал, что еще недолго – и они будут посылать ему в Горки государственные документы для его рассмотрения, и правительство будет ждать от него указаний. «Не врачи назначают ему лечение, а он сам», – сказал Зиновьев, и так оно и было. Врачи продолжали давать больному свои рекомендации, но тайно, через Крупскую. Вскоре Ленин мог формулировать даже сложные мысли. 19 октября он объявил, что желает посетить сельскохозяйственную выставку, открывшуюся в то время в Москве.

Крупская и Мария Ильинична употребили все усилия, чтобы отговорить его от этой затеи, но он был непреклонен. Он только посмеялся над их страхами и твердо сказал, что решил ехать и ничто его не остановит. И в самом деле поехал, укутанный в теплое пальто, с Крупской и Марией Ильиничной по бокам и с шофером за рулем. Настроение у него было приподнятое. Когда они въехали в Москву, он стал здоровой рукой указывать на городские достопримечательности и, сняв кепку и размахивая ею в воздухе, приветствовал прохожих. Поездка на выставку сельского хозяйства была больше похожа на триумфальное шествие героя. Все его узнавали. После осмотра выставки Ленин попросил шофера отвезти его в Кремль, к нему на квартиру. У ворот Кремля ошеломленная охрана взяла на караул. Он улыбнулся и в ответ помахал им рукой. Он зашел в свой кабинет и зал заседаний, а потом отправился гулять по Кремлю. Есть свидетельства, что Ленин в своем кабинете обнаружил потайной ящик письменного стола вскрытым. Он сразу понял, что в его личных, секретных бумагах рылись. Это его сразило. В тот же вечер он вернулся в Горки. Окружавшие заметили, что следующие несколько дней он был необыкновенно подавлен и задумчив. Больше в Москве он не появлялся.

Некоторое время спустя, в конце ноября; Ленина навестил его старинный друг Пятницкий, ветеран революционных битв. С ним приехала небольшая группа людей, в том числе старый большевик доктор Вейсброд, лечивший Ленина, и Иван Скворцов, ученый и публицист. Пятницкий прочел в иностранных газетах, что от Ленина осталась одна тень, но вот что он увидел:

«В конце ноября 1923 г. я был в Горках у Владимира Ильича. Как-то в субботу мне позвонила Мария Ильинична, что в воскресенье можно будет поехать к Ильичу.

С нетерпением, когда придет машина за мной, я ждал. Когда она пришла, в ней уже находился Иван Иванович Скворцов (Степанов), который тоже направлялся к Ильичу.

Вместе мы заехали к Анне Ильиничне и Вейсброду, после чего направились в Горки.

В огромном парке-лесу стояла старая усадьба с двухэтажным домом, обставленным старой мебелью. По стенам были развешаны старинные портреты, очевидно, предков последних хозяев усадьбы Горок, и старинная живопись.

С нетерпением я ожидал момента, когда можно будет пойти наверх к В. И. Наконец меня и тов. Скворцова позвали наверх. Мы вошли в просторную, плохо освещенную комнату, где находились товарищи Анна и Мария Ульяновы.

Сейчас же, как мы вошли, в дверях показался Владимир Ильич, который направился к нам твердым шагом, опираясь на палку левой рукой. За ним вошла в комнату Надежда Константиновна.

Ильич поздоровался с нами очень тепло левой рукой и своей улыбкой, которой он всегда встречал старых друзей и знакомых.

В заграничной белогвардейской печати и среди обывателей распространились слухи, что Ильич сильно исхудал и совершенно не похож на прежнего Ильича.

Когда я увидел Ильича, я был сильно поражен: я увидел прежнее лицо Ильича, его умные, прекрасные глаза. Выражение его глаз, улыбка, которая играла на его лице, были такие же, какие я видел десятки и сотни раз на протяжении двадцати лет, когда мне приходилось бывать у Ильича по партийным делам.

Не очень было заметно вначале и то, что Ильич не владел речью. Ильич обыкновенно мало говорил, когда он кого-либо принимал у себя. Он заставлял говорить товарища, который приходил к нему. Слушая рассказы товарищей, он обыкновенно реагировал замечаниями и вопросами. Товарищи, которые хорошо знали Ильича, видели его отношение к вопросу, о котором шла речь, по выражению лица Ильича, по вниманию, которое он уделял этому вопросу, слушая товарищей. То же самое было, когда я и тов. Скворцов были у него.

Тов. Скворцов стал рассказывать Ильичу о ходе выборов в Московский Совет. Владимир Ильич невнимательно слушал. Во время рассказа тов. Скворцова он одним глазом смотрел на рассказчика, а другим просматривал заглавия книг, лежавших на столе, вокруг которого мы сидели. Но когда тов. Скворцов стал перечислять те поправки к наказу МК, которые вносились рабочими фабрик и заводов, – об освещении слободок, где живут рабочие и городская беднота, о продлении трамвайных линий к предместьям, где живут рабочие и крестьяне, о закрытии пивных и пр., Ильич стал слушать внимательно и своим единственным словом, которым он хорошо владел, „вот-вот“ стал делать замечания во время рассказа с такими интонациями, что нам вполне стало ясно и понятно, так же как это бывало раньше, до болезни Ильича, что поправки к наказу деловые, правильные и что нужно принять все меры, чтобы их осуществить.

После тов. Скворцова я не без волнения стал рассказывать Ильичу о моей работе в Исполкоме Коминтерна и о положении нескольких секций Коммунистического Интернационала. Я рассказывал ему о процессе Бордига в Италии, о положении в Коммунистической партии Италии, сообщил Ильичу о предстоящей выборной кампании в Англии, и что Коммунистическая партия Британии будет поддерживать – за исключением нескольких округов, где будут выставлены самостоятельные кандидаты, – Британскую рабочую партию.

Он слушал все мои сообщения не очень внимательно. Но когда я перешел к Германии и сообщил о распаде социал-демократии, об ужасном экономическом положении немецких рабочих, о массовом выходе рабочих из профсоюзов, о роли фабзавкомов, росте влияния Коммунистической партии Германии на рабочих Германии, Ильич оживился и слушал очень внимательно. Во время моего рассказа о Германии он не отводил глаз от меня. Движением головы и своим „вот-вот“ он выразил свой живейший интерес к событиям в Германии.

Я забыл, что я нахожусь у больного Ильича и что его нельзя волновать. Мне казалось, что я нахожусь в его рабочем кабинете, и он выслушивает рассказ о положении германского рабочего класса и выражением своего лица, своими замечаниями и своим вниманием дает понять собеседнику, что он, Ильич, очень заинтересовался сообщаемым.

Надежда Константиновна спросила меня, как в ИККИ относятся к Леви и левым социал-демократам, которые выступали тогда как организованная группа внутри германской социал-демократии.

Когда я ответил, что левых социал-демократов рассматривают как еще худших изменников рабочему классу, чем правых социал-демократов, ибо они сеют иллюзии среди рабочих своими левыми фразами, на самом же деле они проводят социал-демократическую политику против рабочего класса, Владимир Ильич своим „вот-вот“ дал ясно понять, что так именно нужно рассматривать левых социал-демократов и что он давно предсказывал роль Леви и K°.

Мы ушли от Владимира Ильича в полной уверенности, что скоро-скоро Ильич вернется к работе.

Возвращаясь обратно из Горок, мы еще говорили между собой, что когда Ильич вернется к работе, надо будет настоять, чтобы он не так много работал, как до болезни».

Возможно, это была последняя политическая дискуссия, в которой Ленин принимал участие. Время от времени Крупская задавала вопрос, который мог бы возникнуть у Ленина, и тогда больной утвердительно кивал головой или говорил: «Вот-вот!» – и интонация, с какой он это произносил, как бы предполагала целую законченную фразу. Пятницкий и Скворцов уезжали от Ленина потрясенные тем, в каком состоянии они застали больного. Его мыслительные способности стремительно восстанавливались, и это наблюдение дало им повод полагать, что со временем он сможет вернуться к своей деятельности; оставался вопрос – когда?

А 2 ноября к Ленину приехала делегация рабочих. Это была его последняя встреча с рабочими. Гости привезли с собой восемнадцать саженцев вишни, чтобы их посадили в теплице усадьбы. Одна из работниц, Холодова, потом вспоминала, как Мария Ильинична, войдя к Ленину, за закрытой дверью сказала: «Володя, к тебе друзья». Дверь открылась, и к ним вышел улыбающийся Ленин. Он снял кепку левой рукой и переместил ее в правую, а затем левой рукой обменялся со всеми рукопожатием. Гости преподнесли ему приветственные адреса, кто-то произнес краткую речь, и все прослезились. Шестидесятилетний рабочий обхватил Ленина и прижал к себе. «Я старый рабочий, я кузнец, – твердил он сквозь слезы; его фамилия была Кузнецов, и сам он был кузнец. – Да, Владимир Ильич, я старый кузнец и до сих пор работаю… Мы выкуем все, что ты наметил». Ленин и старый кузнец долго обнимались, их не сразу оторвали друг от друга. Мария Ильинична предупредила заранее, что рабочие могут побыть с Лениным не более пяти минут, и спустя некоторое время делегация собралась уходить. Каждый на прощание поцеловал Ленина. Рабочих было всего пять человек, ехали люди в Горки издалека, поэтому им предложили заночевать. За ужином Мария Ильинична подробно их расспрашивала об условиях труда на текстильных фабриках, очевидно, с тем, чтобы передать все ими сказанное Ленину. На следующее утро она сообщила им, что накануне Ленин долго не ложился спать – читал и перечитывал адреса, которые они ему вручили.

В рассказе Холодовой о встрече с Лениным настораживает одна деталь. Она писала, что, выйдя из комнаты к ним навстречу, он четко и разборчиво произнес: «Как я рад, что вы приехали». Она заверяла, будто слышала эти слова. Крупская позже писала, что рабочие, посещавшие Ленина во время его болезни, всегда слышали, как Ленин произносил целые предложения, и, публикуя в газетах свои рассказы о встрече с ним, приводили эти якобы сказанные им фразы. На самом же деле он только улыбался, а если и говорил что-нибудь, то это были отдельные слова, не связанные между собой.

…И снова тянулись дни. Над Горками завывали зимние метели. Ленин постепенно поправлялся, к нему прибывали силы, лучше работала голова. Крупская продолжала читать ему газетные статьи, которые Ленина интересовали, и зная, что он любит Горького, принялась читать ему «Мои университеты» – автобиографическую повесть писателя. А еще у Ленина была слабость к стихам Демьяна Бедного – ему нравились примитивные вирши этого автора, он любил их послушать. Помимо чтения, Ленин упорно, до изнеможения, учился говорить, и каждый день выучивал три-четыре новых слова.

7 января 1924 года М. И. Ульянова вздумала устроить для детей рабочих и служащих совхоза и санатория «Горки» новогоднюю елку. Для этого в лесу срубили высокую ель и установили ее в большой гостиной. На ней укрепили свечки, а внизу, под елку, положили подарки. Гостиную заполнили крестьянские ребятишки и дети из рабочих семей. Они танцевали вокруг елки, и, когда вошел Ленин, они окружили его. Кто-то даже взобрался к нему на колени. Крупская и Мария Ильиничня пытались освободить его от них, но безуспешно. Ему самому хотелось побыть среди детишек.

Через неделю в Горки с коротким визитом явились Зиновьев, Каменев и Бухарин. Они нашли Ленина в заснеженном парке, где он в это время гулял. Он улыбнулся им. Зиновьева особенно поразило, сколько теплоты было в этой его улыбке. Ленин снял шапку, пожал им руки, но, видимо, беседы у них не получилось – говорить он не мог. Они вернулись в дом, где обменялись впечатлениями с Крупской. «У нас все хорошо, – сказала им она. – Он ходил на охоту, но меня с собой не взял, не хотел, чтобы я была как нянька при нем. Занятия и чтение у нас хорошо продвигаются. Он в хорошем настроении, шутит, громко хохочет. Все врачи в один голос уверяют, что к лету он уже будет разговаривать…»

19 января Крупская читала Ленину очень впечатляющий рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Непонятно, почему из тридцати тысяч томов произведений различных авторов, находившихся в библиотеке в Горках, Крупская выбрала для чтения вслух больному человеку именно этот рассказ. Может быть, он сам ее попросил. Ведь известно, что Джек Лондон был его любимым писателем.

Это мрачная, совершенно беспросветная и тягостная история, в которой описываются жуткие злоключения человека, идущего через бескрайние пространства арктической тундры к берегу. Вокруг никого – безмолвие. Весь его мучительный путь больше похож на кошмарный сон. Человека бросил друг. Он бредет один, не зная куда, – он заблудился. Его терзает голод, кровоточат ноги, болит сердце. У него есть ружье, но нет пуль. Он начинает преследовать куропатку, хочет ее схватить, но как только он приближается к стае, куропатки улетают. Один день он жует перышко лука; в другой день ему попадается гнездо куропатки с птенцами, и он съедает их. Однажды он натыкается на обглоданные волками кости оленя и жадно вгрызается в них. И вот он видит в луже пескаря и начинает его ловить, но рыбка уворачивается, а когда человек с невероятными усилиями вычерпывает воду, чтобы поймать несчастного пескарика, тот уходит в щель на дне. Минуют дни. Временами сгущается туман, и тогда ничего не видно, а иногда появляется тусклое арктическое солнце, и взору человека открывается безмолвное пространство на много миль вокруг. То, что он видит, не приносит ему облегчения – ни единой человеческой души, лишь волки да олени, и однажды медведь. Он набредает на останки своего товарища, того самого, который его бросил. Его розовые, дочиста обглоданные волками кости сверкают на солнце.

Это тягучее, безрадостное повествование, рисующее жестокие страдания умирающего, оставляет сильное, болезненное впечатление. Автор не щадит своего читателя; он натуралистически, крупным планом, во всех подробностях изображает терзания своего безвестного героя. Несчастный почти теряет человеческий облик, и все внимание сосредоточено на этом полуживом существе в его последней схватке со смертью. Вот он теряет охотничий нож и ружье, и теперь у него ничего нет, кроме часов, которые он не забывает заводить каждый день. Идти он не может, он ползет, опираясь на локти и колени, оставляя за собой кровавый след. Чуя кровь, за ним тащится больной волк и слизывает кровь со следа. Ночами волк следит за ним, ждет его смерти, и человек видит его плотоядный оскал и свешивающийся набок язык. Покашливание, фырканье волка, его косой взгляд сводят человека с ума. Наконец в приступе отчаяния собрав все свои последние силы, он кидается на волка, душит его, а потом напивается его крови.

Он вслепую продвигается к берегу океана. И в какой-то момент члены научной экспедиции с борта китобойного судна замечают странное существо, ползущее по берегу. Они спускают шлюпку и плывут за ним. Автор так описывает этот эпизод: «Они увидели живое существо, но вряд ли его можно было назвать человеком. Оно ничего не слышало, ничего не понимало и корчилось на песке, словно гигантский червяк. Ему почти не удавалось продвинуться вперед, но оно не отступало и, корчась и извиваясь, продвигалось вперед шагов на двадцать в час».

По словам Крупской, Ленин был в восторге от этого рассказа и на следующий день попросил ее прочесть еще один рассказ Джека Лондона. На этот раз она читала ему о капитане судна, который обещал нанявшему его торговцу продать его зерно по хорошей цене, но для того, чтобы сдержать слово, ему пришлось пожертвовать своей жизнью. Крупская считала Джека Лондона превосходным писателем, но иногда, к сожалению, подверженным буржуазной морали. Ленин, по-видимому, был с ней согласен, потому что, когда она высказала ему свое мнение, он залился смехом и здоровой левой рукой сделал смешной жест в воздухе. Рассказ о капитане был последний, который она ему прочла.

В то утро, проснувшись, Ленин ощутил слабость и усталость. Он пожаловался на головную боль и завтракать не стал. К вечеру он сказал Крупской, что у него болят глаза. Были вызваны все врачи, жившие в усадьбе и не жившие в ней, но, поскольку Ленин боялся и не доверял врачам, было ясно, что он откажется им показываться. Тут Крупская вспомнила об известном глазном враче, докторе Михаиле Авербахе. Она спросила Ленина, примет ли он окулиста, и он с готовностью согласился. Мария Ильинична срочно позвонила доктору Авербаху – это было в восемь часов вечера – и около десяти он уже был в Горках. В доме собралось множество врачей, и среди них Авербах узнал Ферстера, Гетье, Розанова, Крамера, Осипова. Никого из них больной не пожелал допустить к себе для осмотра, и Крупская передавала им на словах, на что жалуется Ленин, а они, посоветовавшись друг с другом, говорили ей, что, по их мнению, следует предпринять.

Ленин уже два года читал в очках, но не хотел в этом признаваться из какой-то вполне человеческой ложной гордости. Очки ему рекомендовал доктор Авербах, и Ленин еще тогда отметил блестящий ум и манеры молодого врача, уже известного в Европе.

Доктора Авербаха немедленно провели к Ленину, и, к своему удивлению, тот нашел его в бодром состоянии духа. По обыкновению, Ленин благосклонно отнесся к молодому врачу. Тот осмотрел его глаза и ничего дурного не обнаружил. Врач предположил, что больной неловким движением правой руки, которая не слушалась, задел глаз и легко травмировал глазное яблоко. Он провел с пациентом три четверти часа, а затем вышел к Крупской и Марии Ильиничне, дожидавшимся его в соседней комнате. Он сказал им, что не нашел никаких отклонений, и сел с ними пить чай.

Вдруг дверь отворилась, и вошел Ленин. Он побыл с ними несколько минут, поговорил и ушел, но через полчаса вернулся. Он хотел удостовериться в том, что врача накормили, и велел, чтобы ему дали накинуть на себя что-нибудь теплое, а то он будет мерзнуть в машине по дороге в Москву. Доктор Авербах решил, что Ленин намеренно вышел к ним – он хотел показать, что чувствует себя прилично и глаза его больше не беспокоят. Он даже предложил врачу остаться на ночь в Горках, но это было невозможно: с утра у доктора Авербаха был назначен прием больных.

В тот же вечер случился казус, показавший, как легко умел Ленин ввергать в панику свое окружение. После того как доктор Авербах осмотрел Ленина и отпил чай с его домочадцами, он спустился вниз, в гостиную, чтобы сообщить остальным врачам о результатах осмотра. Внезапно в гостиную вбежал студент-медик, стоявший «на часах» под дверью больного, и предупредил собравшихся, что приближается Ленин – он уже на пути в гостиную. Это была ложная тревога, Ленин не собирался спускаться вниз, но все врачи, как зайцы, тут же разбежались, за исключением Авербаха.

Из всех доступных для ознакомления медицинских отчетов, пожалуй, только записи, оставленные Розановым и Авербахом, внушают полное доверие. К тому же они проникнуты большой человеческой симпатией к больному. Тут безошибочно чувствуется искреннее сочувствие к нему как к человеку. Доктор Авербах, описывая состояние здоровья Ленина, предпочитает употреблять простые человеческие слова вместо медицинских терминов. Например, никак нельзя отнести к последним такие слова, как «бодро», «радушно». Он говорит, что они с Лениным «побеседовали», тогда как обычно врач сухо фиксирует, что больной на его вопросы ответил то-то и то-то. Можно догадаться, что беседа их была дружеской и приятной. И – что важно – Авербах видит в своем пациенте человека выздоравливающего, преодолевшего болезнь.

…Около полуночи доктор Авербах проводил Ленина до двери его спальни и сказал ему: «Вы, наверное, очень устали, Владимир Ильич. Вам пора ложиться спать». Они попрощались. Впоследствии он вспоминал, что Ленин крепко пожал ему руку. Когда машина увозила доктора Авербаха из Горок в Москву, было уже 21 января. Вокруг бушевала снежная вьюга.

Ленину оставалось жить всего несколько часов.

16 января в Москве открылась 13-я партийная конференция. Ее целью было заложить основы решений, которые должен был принять XIII съезд партии, намеченный на весну того же года. В данном случае «заложить основы» звучит как эвфемизм. Обычно решения заранее принимала небольшая группа руководящих партийцев, а потом они безоговорочно одобрялись съездом. Ленин всегда заблаговременно готовил сценарий очередной конференции. В его отсутствие эта практика продолжалась: роли были заранее распределены и отрепетирована вся процедура.

13-я партийная конференция резко отличалась от всех предыдущих хотя бы уже тем, что на ней не было ни Ленина, ни Троцкого. За несколько дней до ее открытия кремлевские врачи настоятельно посоветовали Троцкому выехать на курорт полечиться. Теперь, когда эти два человека, усилиями которых осуществилась революция, отсутствовали, поле битвы за престолонаследие было расчищено.

В сущности, очевидный победитель в этой схватке уже наметился – это был Сталин. Большинство участников 13-й партийной конференции были его людьми, специально им подобранными. Каменева с Зиновьевым потеснили: им отводились совсем второстепенные роли, так, для видимости. Каменев председательствовал, то есть его роль ограничивалась формальными речами при открытии и закрытии конференции. Зиновьеву было позволено обрисовать международное положение. Безликому Рыкову, давно превратившемуся в ленинскую тень, а теперь и вовсе потерявшемуся, было поручено зачитать резолюции по экономическому вопросу. За собой Сталин оставил право произнести основные речи, касавшиеся государственной политики. Боевые позиции были свободны, и главный претендент смело приближался к заветной цели – к верховной власти в стране.

Читая стенограммы отчетов 13-й партийной конференции, невольно проникаешься ощущением происходившей на ней жуткой драмы. Это просто не может ускользнуть от внимания. Сталин предстает перед нами во всей своей «красе» как человек поразительной наглости и грубого натиска, который ни перед чем не остановится для достижения своей цели. Он мягко журит своих противников, сладко им улыбается, предостерегая от ошибок, и же одним ударом повергает их. В его речах присутствует что-то механическое, тупое; при всем том он подкрепляет свои аргументы ссылками на ранние, давно забытые работы Ленина. Впечатление такое, как будто в зал заседаний прорвался тяжелый примитивный агрегат чудовищной разрушительной силы, и таранит, и давит, и стирает в порошок все на своем пути. В двух речах, произнесенных им на 13-й конференции, проявился весь Сталин, каким его еще предстояло узнать.

Расчет Сталина был точен. Между ним и верховной властью стояли всего два человека. Под Ленина он мог копать, но исподтишка. А Троцкого свалить было легко, – недаром Сталин тщательно изучил все его слабости, – надо было только посильнее ударить.

Против Троцкого у него уже был заточен острый топорик, и удары по сопернику он начал наносить на 13-й партийной конференции. В это время Троцкий безмятежно ехал в пассажирском поезде, направляясь на отдых на Кавказ, и, естественно, отражать эти удары было некому. Сталин приписал ему шесть крупных ошибок. Между прочим, только одной из них хватило бы, чтобы отправить его на смертную казнь через повешение. Сталин обвинял его в высокомерии; кроме того, по словам Сталина, Троцкий не подчинялся дисциплине Центрального Комитета. Троцкий требовал, чтобы партия прислушивалась к голосам студенчества, то есть для него молодежь значила больше, чем старая гвардия. Он настраивал интеллигенцию против партии. Он противопоставлял партии государственный аппарат, как будто партийная работа могла вестись сама по себе, без участия аппарата. Сталин заявлял: «Ошибка Троцкого в том и состоит, что он противопоставил себя ЦК и возомнил себя сверхчеловеком, стоящим над ЦК, над его законами, над его решениями, дав тем самым повод известной части партии повести работу в сторону подрыва доверия к этому ЦК». По мнению Сталина, все это было больше, чем ошибки. В совокупности они тянули на обвинение в государственной измене.

Но это было только начало. Западня захлопнулась, когда Сталин напомнил о формулировке, предложенной Лениным и принятой X съездом РКП(б), дававшей право совместному заседанию ЦК и ЦКК двумя третями голосов перевести из членов в кандидаты или даже исключить из партии любого члена ЦК в случае нарушения партийной дисциплины или допущения фракционности. До сих пор этой формулировкой избегали пользоваться. Сталин нашел-таки оружие для расправы с оппозицией и теперь с удовольствием натачивал его.

Когда делегат Врачев, выступавший от оппозиции, сказал: «Мне кажется, нам осталось пользоваться полной демократией всего несколько часов и давайте не терять это время», он был абсолютно прав. Кончалось то время, когда делегатам конференций отпускалось хоть несколько часов на свободные дебаты. А позже, когда тот же Врачев громко поинтересовался, что преподнесет им генеральный секретарь на следующей конференции, сталинский приспешник Ломидзе крикнул ему: «Вы не услышите – вас здесь уже не будет!» Против Сталина выступил Евгений Преображенский [61]61
  Е. А. Преображенский(1886–1937) – член партии с 1903 г. Участник революций 1905 г., Февральской, Октябрьской. В 1918 г. – «левый коммунист»; в профсоюзной дискуссии (1920–1921) – сторонник платформы Троцкого. После Х съезда партии – председатель финансового комитета ЦК и СНК, затем председатель Главпрофобра, один из редакторов «Правды». С 1923 г. – активный деятель троцкистской оппозиции. – Примеч. ред.


[Закрыть], обвинив его в том, что он запугивает партию и травит Троцкого. Понятно, что это были не голословные обвинения. На это Сталин ответил какими-то сбивчивыми историями о якобы оскорбительном поведении Троцкого, из чего вытекало само собой, что Троцкий заслуживал такого же к себе отношения. «Это неправда, что я запугиваю партию, – сказал Сталин. – Но я надеюсь, что я запугиваю фракционеров». На конференции присутствовал студент Казарьян, член партии. Набравшись смелости, он задал вопрос: «Что у нас? Диктатура пролетариата или диктатура компартии над пролетариатом?» На что Сталин ответил так: «…Разница между Троцким и Казарьяном в том, что, по Троцкому, кадры перерождаются, а по Казарьяну, нужно прогнать кадры, ибо они сидят, по его мнению, на шее у пролетариата». Даже Радек поднял голос против Сталина, бросив ему упрек, что в составе Центрального Комитета образовалась своеобразная Директория. Сталин это обвинение в свой адрес проигнорировал. Он грубо заткнул Радеку рот, сказав, что у того язык без костей, что он невесть чего болтает и только дураки его слушают.

О Ленине Сталин говорил с уважением, но как-то кисло, с затаенным раздражением. «Оппозиция взяла себе за правило превозносить товарища Ленина гениальнейшим из гениальных людей. Боюсь, что похвала эта неискренняя, и тут тоже кроется стратегическая хитрость: хотят шумом о гениальности товарища Ленина прикрыть свой отход от Ленина и подчеркнуть одновременно слабость его учеников. Конечно, нам ли, ученикам товарища Ленина, не понимать, что товарищ Ленин гениальнейший из гениальных и что такие люди рождаются только столетиями».

Человек, возносивший сию хвалу, воистину затаил «стратегическую хитрость», и немалую.

13-я партийная конференция проходила в течение трех дней, с 16 по 18 января 1924 года. На ней царила атмосфера угроз и запугивания. Над собравшимися довлела зловещая фигура грузинского интригана и заговорщика, «железного человека», который твердо гнул свою линию, впервые открыто заявлял о своем праве на абсолютную власть в России. Вырвав власть из рук своих соперников, он станет полновластным правителем страны и будет грозным ее властелином в течение следующих тридцати кровавых лет. Ореол его величия померкнет только с его смертью. Но даже и после этого отзвуки его голоса будут доноситься из его могилы.