Текст книги "Ленин. Жизнь и смерть"

Автор книги: Роберт Пейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц)

Товарищ из „центра“ смотрел на меня недоумевающими глазами и пожимал плечами. Мы говорили на разных языках».

Крупская, ссылаясь в своих воспоминаниях на приведенный выше отрывок, выразилась так: «В этом весь Ленин». Да нет, тот делегат был ему на один зуб. Где же тут победа в споре? А вот в чем он действительно был большой мастер, так это в «сужении круга». Он смог превратить революционную партию в централизованную, беспощадную организацию; с помощью словечка «расхождение», пожалуй, одного из самых страшных придуманных им ярлыков, он изживал из партии неугодных ему людей, обрекая их на небытие. Ему ничего не стоило унизить, оскорбить человека прямо в лицо, а потом поражаться, почему человек от него отвернулся. Почти на половине страниц своей книги он разносит Мартова, причем не выбирая выражений, а потом искренне удивляется: и чего это Мартов на него в обиде? Беда в том, что всю жизнь в нем боролись два начала – холодная немецко-скандинавская кровь и горячая кровь чувашских предков. В его характере слились эти два качества – он мог ранить людей ледяным презрением, при этом испытывая к ним горячую, пылкую любовь. Да, он был способен на глубокую привязанность и теплоту.

После съезда он не переставал посылать гонцов мира к Мартову и Троцкому, который тоже предпочел компанию меньшевиков. Очевидно, рассчитывая на то, что его письмо будет прочитано Мартовым, Ленин писал А. Потресову: «Согласен, я часто проявлял ужасную раздражительность и гнев, и я готов признать свою вину перед любым товарищем…» Но Мартов и Троцкий слишком хорошо знали его натуру и не спешили угодить в его путы. Раскол между ними был серьезный. Ленину требовалась революционная элита, которая, по словам Троцкого, должна была стать «диктатурой над пролетариатом». Меньшевики желали революции, но осуществленной народом; говоря о диктатуре пролетариата, они мыслили так, что власть в свои руки должны взять рабочие, а не кучка интеллигентов. Кстати, из всех делегатов съезда, кажется, только четверо были рабочими.

Хотя Ленин и одержал верх на II съезде партии, удовлетворения это ему не принесло. Он лишился покоя. Из-за него произошел раскол в партии; Бунд порвал всякие отношения с социал-демократами. Правда, большевики в целом поддержали его программу, и кроме того, он проявил свой недюжинный талант политического вождя. Но вместе с тем он стал многим неприятен из-за своей нетерпимости, из-за проявившихся в нем непомерных амбиций. И как часто бывало с ним в прошлом, когда все было против него, он испытал сильнейший нервный срыв. Вдруг, без всякого предупреждения, Ленин выходит из состава редколлегии «Искры». Теперь он сам познал, что такое «расхождение», «оказавшись за бортом» (тоже его оборот) редакционной коллегии партийной газеты. 18 ноября 1903 года он отправил Плеханову заявление о своем выходе из редакции «Искры» с просьбой опубликовать его в «Искре». В письме к старому другу, Александре Калмыковой, он писал, что выход из «Искры» едва не прикончил его.

Действительно, он выдохся, силы его были почти на исходе; он был глубоко несчастен и подавлен. Плеханов, и тот примкнул к меньшевикам. Ленин с грустной иронией рассказывал Цецилии Зеликсон, приехавшей той зимой из России навестить его, что вместо своего обычного «преданный вам» он теперь подписывает свои письма Плеханову так: «преданный вами». После всего того, что произошло, завидев на улице кого-нибудь из меньшевиков, он стал переходить на другую сторону, чтобы избежать встречи.

Цецилия Зеликсон, очень неглупая женщина, оставила нам красноречивые воспоминания о той встрече с Лениным. В них много тонких наблюдений за человеком, который не в ладах с миром, которого грызут душевные муки. Худой, истощенный от переживаний, он тем не менее был способен оценить шутку. Он ощущал сильную тоску по родине и мог часами слушать заезжего гостя из России.

В Сешероне Ленин с семьей жил в обыкновенном деревенском доме. Деревянная лестница вела на второй этаж, где были спальни, на редкость бедно обставленные. Там стояли узкие кровати, столы, заваленные газетами и журналами, по стенам – ряды книжных полок. Зато в кухне было хорошо и уютно. В ней было много места, а на плите постоянно кипел большой эмалированный чайник. Здесь были владения Елизаветы Васильевны, матери Крупской, которая радушно принимала и потчевала гостей и всегда жаловалась на свою дочь и зятя. Они только и знают что сидят над своими книжками и тетрадями, говорила она. Владимира Ильича в могилу сведет его работа, и Надя вся извелась; поесть их не дозовешься… Елизавету Васильевну глубоко огорчал раскол в партии, она много думала, как помочь делу, и наконец придумала. Она была очень высокого мнения о Вере Засулич. «Видите ли, – говорила Елизавета Васильевна, – главное – вправить им мозги, Мартову и Ленину, и Вера Засулич как раз тот человек, кто сумеет это сделать. Я как-нибудь с ней поговорю, и вы увидите, – она проведет с ними работу, и они больше не будут ссориться. Это было бы лучше всего, и Надя перестала бы так беспокоиться…»

Но мечте Елизаветы Васильевны о примирении большевиков с меньшевиками не суждено было сбыться. Ярлык Робеспьера-Бонапарта слишком крепко прилип к Ленину, и не так-то просто было от него избавиться. И как он ни пытался оспаривать сложившееся мнение или молча не принимать его – все было тщетно. Он даже набросал план своего обращения к партии, которое начиналось так: «Ответ на сплетни о бонапартизме. Вздор. Отвечать ниже достоинства. Свобода агитации за съезд…» Но свобода агитации была пустым словом – агитировать было некого, у него не было больше партии. Меньшевики без конца с возмущением пересказывали друг другу, как чуть не угодили под власть новоявленного Бонапарта, а большевики, обязанные ему своей сомнительной победой на съезде, не горели желанием подчиняться его воле.

Но жребий отщепенца, «выброшенного за борт», был не для Ленина. Он поступил так, как и следовало от него ожидать: основал новую газету и новую партию. В июле 1904 года он писал: «У нас рождается партия, и никакие уловки и проволочки, никакая старчески-озлобленная руготня новой „Искры“ не удержит решительного и окончательного приговора этой партии». И снова у него на руках все те же козыри: теория авторитарной власти, такая простая и ясная, и связь с широкой сетью подпольных организаций в России. Всем своим верным сторонникам там он писал письма, в которых клеймил «Искру», меньшевиков и всякого, кто был в оппозиции к нему лично. А поскольку в большинстве случаев подпольщики в России были не в курсе настоящего положения дел, Ленин, пользуясь этим, уверенно проводил мысль о том, что его враги заняли неслыханно зловредную и глупейшую позицию на съезде.

В Женеве за ним пошли немногие. Обычно его сторонники собирались в задней комнате кафе «Ландо» на одной из площадей в центре Женевы. Противники Ленина устраивали встречи в том же кафе, и тоже в задней комнате, где-то рядом. Иногда время их встреч совпадало. Цецилия Зеликсон вспоминала, как однажды Ленин и Крупская сидели в кафе и ждали своих соратников.

Несколько человек из них жили в Женеве, а кое-кто приехал из России (они так потом и появились, ряженные в одежду, в какой нелегально пересекли границу). Так вот, пока их ждали, мимо двери прошли Плеханов с Мартовым в сопровождении небольшой группы меньшевиков и исчезли за порогом другой комнаты. «Нас тогда было ничтожно мало», – писала Цецилия Зеликсон. Обычно на таких заседаниях вокруг Ленина собиралось не более десяти – двенадцати человек. Они слушали его речи, в которых он бичевал уже не прежнего своего врага, царское самодержавие, а «так называемых посланников рабочего класса» – Плеханова, Мартова и других. Не прошло и полугода с момента его триумфа на съезде, как победа обернулась для него поражением.

Летом 1904 года, бросив все партийные дела, он вместе с Крупской отправляется путешествовать по горам Швейцарии. Первое время их сопровождала молодая женщина, член партии, имевшая подпольную кличку Зверь. Настоящее ее имя было Мария Моисеевна Эссен. Она была из тех революционеров, которых постоянно ловят и сажают в тюрьму или ссылают, а они всякий раз сбегают. Она давно дружила с семьей Ульяновых, всех их знала и особенно была привязана к матери Ленина, Марии Александровне. Приезжая в Швейцарию, она всегда останавливалась в доме Ленина в Сешероне. Ей было тридцать два года, но выглядела она значительно моложе своих лет. Крупская писала о ней, что она была живая и веселая и заражала всех своей энергией.

Судя по мемуарам, Крупская всегда нежно относилась к подругам Ленина. Видимо, ей было приятно в их компании. Крупская рассказывает, что Зверь отправилась в путешествие вместе с ними, но вскоре бросила их; ей не нравилось, что их влечет в места, «где живой кошки не встретишь», а ее тянуло людям. Зверь передает ту же историю, но по-другому. Она прошла с ними довольно длинный путь с рюкзаком за плечами. Зверь вспоминает, как они приплыли на пароходе в Монтрё. Восхищенные красотой гор после осмотра мрачного Шильонского замка, они с Лениным решили забраться на одну из горных вершин, оставив Крупскую в гостинице. Зверь так описывает их восхождение на вершину:

«…Решили подняться на одну из снежных вершин. Сначала подъем был легок и приятен, но чем дальше, тем дорога становилась труднее. Было решено, что Н. К. останется ждать нас в гостинице.

Чтобы скорее добраться, мы свернули с дороги и пошли напролом. С каждым шагом труднее карабкаться. В. И. шагал бодро и уверенно, посмеиваясь над моими усилиями не отстать. Через некоторое время я уже ползу на четвереньках, держась руками за снег, который тает в руках, но не отстаю от В. И.

Наконец добрались. Ландшафт беспредельный, неописуема игра красок. Перед нами, как на ладони, все пояса, все климаты. Нестерпимо ярко сияет снег; несколько ниже – растения севера, а дальше сочные альпийские луга и буйная растительность юга. Я настраиваюсь на высокий стиль и уже готова начать декламировать Шекспира, Байрона. Смотрю на В. И.: он сидит, крепко задумавшись, и вдруг выпаливает: „А здорово гадят меньшевики!’’» (Заметим в скобках, что еще до отьезда из Женевы обе женщины взяли с Ленина обещание не говорить о политике и особенно избегать всяких разговоров о меньшевиках и Бунде.)

Ленин питал к Эссен особую симпатию. Он постоянно упоминал ее имя в своих письмах, а иногда посылал с поручениями на важные переговоры. Однажды он направил ее в Париж. Там она должна была встретиться с Луначарским, Богдановым и Ольминским, чтобы обсудить план издания новой газеты. Естественно, она попросила Ленина назвать достопримечательности, которые ей следовало бы посмотреть в Париже, и он, что было совершенно в его духе, посоветовал ей прежде всего отправиться на кладбище Пер-Лашез к «Стене коммунаров», после чего побывать в Музее Французской революции и в Музее восковых фигур Гравена. Бывая в Париже, Ленин всегда посещал «Стену коммунаров». Он считал, что знамя Парижской Коммуны должно стать знаменем мировой республики, – эту знаменательную фразу он написал в своем черновике к какому-то выступлению, но потом вычеркнул. Тем не менее это свидетельствует о том, с каким глубоким уважением он относился к памяти коммунаров.

Разумеется, Зверь была в восторге от предложенного ей списка парижских диковин и спросила, что еще есть достойного внимания в Париже.

«– Обязательно сходите в Зоологический сад, у вас будет такое ощущение, точно вы совершили кругосветное путешествие. – И, заметив, что я жду еще чего-то, добавил: – Ну, насчет музеев, выставок и всего прочего обратитесь к Жоржу (Плеханов. – О. Н.), он все это здорово знает и даст вам нужные указания».

В горах Швейцарии Зверь сопровождала их около недели, а затем вернулась в Женеву. Крупская и Ленин продолжили путешествие вдвоем. «Мы всегда выбирали самые дикие тропинки, забирались в самую глушь, подальше от людей, – рассказывала Крупская. – Пробродяжничали месяц; сегодня не знали, где будем завтра; вечером, страшно усталые, бросались в постель и моментально засыпали».

Иногда Ленин вдруг вспоминал, что он все еще вождь политической партии, и хотя в этой партии едва ли набралось бы с сотню членов, начинал из какой-нибудь тихой швейцарской деревушки бомбардировать письмами своих сторонников в России. Он заверял их в том, что растет новая, молодая партия. Конечно же, это ему пока мерещилось. Во время путешествия Ленин взялся за перевод книги Д. А. Гобсона «Империализм». Это тяжелое, топорное исследование пришлось Ленину по вкусу. «Империализм, – пишет Гобсон, – есть врожденный грех всех развитых стран, и по закону природы его ждет неминуемое наказание». Книга Гобсона читалась как перевод с русского, и Ленину, по-видимому, не составляло труда ее перевести. Но рукопись была затеряна, и потому книга вышла в России в другом переводе. Крупская тоже что-то переводила. Ленин безропотно таскал в своем рюкзаке за спиной ее толстенный франко-русский словарь.

Ленин с Крупской нагрузились книгами, но читать им было некогда. Перед ними стояла совсем другая задача: за время путешествия Ленин должен был восстановить свое здоровье и психическое равновесие. Он нуждался в отдыхе: у него был расстроен сон, его донимала крапивница, мучили длительные приступы депрессии. Бывали дни, когда он совсем не мог работать, но как только силы возвращались к нему, работал без перерыва все двадцать четыре часа в сутки. Его выход из редакции «Искры» едва не стоил ему жизни. Не доверяя врачам, Ленин рассчитывал на то, что длительное пребывание на свежем воздухе и хорошая прогулка по горным деревушкам излечат от всех болезней не только его тело, но и душу. К августу он действительно поправился. «Гуляю, купаюсь и бездельничаю, – писал он матери. – Прекрасно вообще отдохнул этим летом!»

В пути они питались сыром и яйцами, запивая все это вином или колодезной водой. Чаще всего они ночевали в деревенских домах, потому что у них мало было денег, и кроме того, Крупская по какой-то необъяснимой причине не любила гостиницы и их постояльцев. Но однажды они набрели на маленькую гостиницу, хозяева которой были членами местной социал-демократической партии, и решили в ней остановиться на ночь. Там им подсказали, чтобы они не вздумали есть с туристами, а поужинали бы с кучерами и прислугой. «Вдвое дешевле и сытнее, – сказал им местный работяга. – Мы всегда питаемся с прислугой». Крупская, вспоминая этот эпизод, сентенциозно замечает: «Там много говорят о демократии, но сесть за один стол с прислугой не у себя дома, а в шикарном отеле – это выше сил всякого выбивающегося в люди мещанина».

В сентябре они вернулись в Женеву бронзовые от загара и отдохнувшие. Им предстояло буквально начинать все сначала, по крохам собирая то, что еще как-то уцелело. Ленин принялся строить планы издания новой газеты «Вперед». Чтобы заработать немного на жизнь, он читал лекции. Они оставили свой домик в Сешероне и переехали в квартиру поближе к центру города. В редакцию его новой газеты согласились войти Богданов, Ольминский, Луначарский и Воровский, – ему таки удалось их «обаять». «Новая, растущая партия» и в самом деле начинала обретать зримые очертания. Ленин подсчитал, что для издания газеты «Вперед» ему понадобится две тысячи рублей. Во все концы Европы и России полетели письма с просьбой посодействовать средствами в фонд нового партийного издания. «Усердно прошу…» – писал Ленин, но чаще всего его просьбы пропускали мимо ушей. Поэтому, когда, наконец, вышел первый номер, финансовое положение редакции было на грани банкротства. Им пришлось наделать долгов, чтобы расплатиться с типографией.

Оказалось все же, что лучшего момента для выхода новой подпольной газеты, распространяемой в России, нельзя было и придумать. Шла Русско-японская война, и все слои русского общества единодушно роптали против царского режима, не способного править страной и разбить японцев. Еще наглее стали действовать террористы. В июне 1904 года в Финляндии был убит генерал-губернатор; через месяц, в июле, средь бела дня в Петербурге убили министра внутренних дел Вячеслава Плеве. Он ехал в карете по улице и был застрелен революционером Егором Созоновым, совершившим этот террористический акт «из высших идейных соображений». Новым министром внутренних дел был назначен князь Святополк-Мирский, либерал, исполненный искреннего желания наладить отношения между царем и обществом. Правда, как это сделать, он понятия не имел.

В ноябре должен был состояться съезд представителей от всех земств; он был запрещен правительством, но устроители его не подчинились приказу властей, и съезд состоялся. Полицейские следили за собравшимися со стороны, брали на заметку, строчили подробные донесения, но никого из делегатов не арестовали, несмотря на то, что на съезде звучали призывы покончить с самодержавием и выдвигались требования свобод, с точки зрения правящей династии немыслимых, – ни один из предшественников Николая II их не позволил бы. Котел народного негодования бурлил, готовый вот-вот взорваться. Вторую половину 1904 года символически называли «весной», а затем последовало мятежное, жаркое «лето».

На первой странице первого номера газеты «Вперед», выпущенного 6 января 1905 года, Ленин писал:

«Военный крах неизбежен, а вместе с ним неизбежно и удесятерение недовольства, брожения и возмущения.

К этому моменту должны мы готовиться со всей энергией. В этот момент одна из тех вспышек, которые все чаще повторяются то здесь, то там, поведет к громадному народному движению. В этот момент пролетариат поднимется во главе восстания, чтобы отвоевать свободу всему народу, чтобы обеспечить рабочему классу возможность открытой, широкой, обогащенной всем опытом Европы, борьбы за социализм».

А через восемнадцать дней улицы Петербурга уже были залиты кровью.

Год тысяча девятьсот пятый

Так бывает, что на долю страны выпадает год сплошных испытаний; со всех сторон сыплются несчастья, словно насылаемые злым роком. Для России это был 1905 год.

Началось с того, что 22 января, известного в истории как «Кровавое воскресенье», огромная процессия, в которой было свыше 140 тысяч человек – мужчин, женщин и детей, – возглавляемая отцом Гапоном, бывшим тюремным священником, прошла по улицам Санкт-Петербурга к Зимнему дворцу, чтобы вручить царю петицию. Был холодный, морозный день, валил снег и дул пронизывающий ветер, но процессия шла спокойно, не нарушая порядка. Люди несли иконы и портреты царя и пели «Боже, царя храни». В этом торжественно-молчаливом шествии было что-то внушительное, сродни неумолимо надвигающейся природной стихии. Сторонние наблюдатели потом сравнивали эти людские потоки, постепенно заполнявшие огромную Дворцовую площадь, с морским приливом. Казалось, что еще немного – и людское море захлестнет дома и дворцы, хлынет дальше, в Неву. Но ничего угрожающего в этих народных толпах не было. Люди шли молча, мирно; они ждали, что царь явится им и из окна Зимнего дворца даст свое благословение.

Петиция, которую отец Гапон намеревался вручить царю, была составлена очень грамотно и толково; убедительность и твердость в ней сочетались с изъявлением благоговейной покорности своему государю. Чувствовалась рука автора, поднаторевшего в политических диспутах. Петиция была длинная – пять страниц плотным шрифтом набранного текста содержали требование давно назревших реформ. Текст ее широко обсуждался на рабочих собраниях и уже был известен царским министрам. Стиль и манера изложения были несколько архаичны, но это не сбавляло напряженности тона документа, наоборот, делало его более патетичным, страстным. Петиция звучала так:

«Государь!

Мы, рабочие и жители г. Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильными трудами, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою участь и молчать.

Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества. Нас душит деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению.

Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немного и просим: мы желаем только того, без чего жизнь – не жизнь, а каторга, вечная мука.

Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева, вместе с нами, обсудили наши нужды, но в этом нам отказали. Нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что за нами не признает закон такого права, незаконными оказались также наши просьбы – уменьшить число рабочих часов до 8 в день, установить цены на наши работы вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией завода, увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд не ниже одного рубля в день, отменить сверхурочные работы, лечить нас внимательно и без оскорблений, устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега…

Государь! Нас здесь больше 300000 – и все это люди только по виду, только по наружности; в действительности же за нами, как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, ни даже права говорить, думать, собираться, обсуждать наши нужды, принимать меры к улучшению нашего положения. Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии…

Государь! Разве это согласно с Божескими законами, милостью которых ты царствуешь? Разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть всем нам – трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты и чиновники-казнокрады, грабители русского народа…

Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию счастливой и славной, и имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу – мы умрем здесь на этой площади перед твоим дворцом…»

И они умирали, умирали под залпами казачьих ружей. В тот день на Дворцовой площади были убиты по меньшей мере три сотни человек и полторы тысячи были ранены. Впрочем, точного количества жертв никто не знал. Ясно было одно: произошла чудовищная, кровавая расправа над народом. Приказ о расстреле отдал родной дядя царя, великий князь Владимир. Этим своим приказом он подписал смертный приговор царской династии.

Известия о страшном палаческом акте достигли Женеву на следующее утро. В это время Ленин с Крупской направлялись в библиотеку. По дороге они встретили Анатолия Луначарского с женой Анной. Луначарские уже успели прочесть утренние газеты и были в страшном волнении; казалось, оба лишились дара речи. Крупская потом вспоминала, что Анна, держа в руке муфту, как-то странно размахивала ею в воздухе. Они тут же пошли в ресторанчик, хозяевами которого были эмигранты из России. Там они спели траурный марш революционеров, почтив таким образом память павших на Дворцовой площади.

В течение последующих дней мало что можно было узнать о подробностях «Кровавого воскресенья». Не дожидаясь. их, Ленин направил в очередной номер газеты «Вперед», уже подготовленный к печати, небольшую статью весьма фантастического свойства. Он писал: «…Престиж царского имени рушится навсегда. Начинается восстание. Сила против силы. Кипит уличный бой, воздвигаются баррикады, трещат залпы и грохочут пушки. Льются ручьи крови, разгорается гражданская война за свободу. К пролетариату Петербурга готовы примкнуть Москва и Юг, Кавказ и Польша. Лозунгом рабочих стало: смерть или свобода!»

В действительности никакого восстания не было. Была кровавая бойня, расстрел безоружной, мирной процессии. Однако легко можно было предположить, даже не очень точно зная детали происшедшей драмы, что расправа с народом способна послужить началом народной войны с царизмом. Первое время Ленин был склонен считать отца Гапона провокатором. В самом деле, роль этого священника, одно время имевшего широкие связи в полиции, до сих пор окончательно не выяснена. После 22 января Гапон бежал из Петербурга, и вскоре появились два документа, написанные им (или кем-то за него); первый был манифестом, обращенным к царю, второй – открытым письмом, с которым он обращался к социалистическим партиям России. В манифесте он клеймил царя позором и подобно пророку предрекал недостойному императору заслуженное и близкое возмездие. В открытом письме он призывал к свержению царя. Гапон считал, что для этой цели годится все: «бомбы и динамит, террор единичный и массовый, – все разрешаю». Эти жуткие слова, от которых стынет кровь, Гапон повторил дважды – в обращении к царю и в своем открытом письме к революционерам.

Прошло немного времени, и отец Гапон собственной персоной объявился в Женеве. Это был маленький человечек с бледным лицом и черной бородой, облаченный в рясу, от которой все еще попахивало порохом. Женщина-эсерка дала знать Ленину, что его желает видеть священник, тот самый Гапон. Решено было устроить встречу на нейтральной почве, в кафе, не пользовавшемся популярностью у партийных товарищей. Революционный пыл и искренность священника произвели на Ленина сильное впечатление; поразило его и то, что у Гапона не было никакого четко сформулированного революционного мировоззрения, то есть философской основы его радикализма. «Ему еще многому надо учиться, – сообщал потом Ленин Крупской. – Я сказал ему: „Вы, батенька, лести не слушайте, учитесь, а то вон где очутитесь“, – и показал под стол».

Отец Гапон последовал совету Ленина. Прочитав работы Плеханова, он приготовился играть роль революционного вождя, для этого научился ездить верхом и стрелять из пистолета. Он воспринимал революцию чисто эмоционально, не понимая, что это дело нешуточное, и совсем не разбирался в социальных теориях. Конечно же, постигнуть идеи Плеханова ему было не под силу. Вместе с тем он был из тех ораторов, кто, не имея собственных воззрений, владеет невероятным свойством улавливать настроения аудитории. Революционеры, знавшие о его былых связях с охранкой, ему не доверяли. С тех пор как Гапон уехал из России, любое мероприятие, какое бы он ни затевал, кончалось провалом. Например, ему собрали большие деньги, чтобы он закупил боеприпасы в Англии. Далее он сам договорился о том, что груз будет доставлен из Англии в Россию на судне «Джон Графтон». Но судно село на мель у побережья Финского залива и взорвалось. Ленин, в отличие от других, поддерживал Гапона, он даже снабдил его списком нелегальных адресов в Петербурге и фальшивым паспортом. Он был убежден, что, получив в свое распоряжение бомбы и ружья, рабочие сразу же поднимут восстание. Все лето он ждал и надеялся, очень рассчитывая на успех этой рискованной морской экспедиции. Поэтому когда в начале сентября пришло известие о гибели корабля, он совершенно упал духом.

Что было с Гапоном дальше, толком никто не знал. Ходили слухи, будто в апреле 1906 года он был приговорен к смерти и повешен революционерами, прослышавшими о том, что он возобновил свои связи с царской охранкой. Однако эта версия не слишком убедительная. Доподлинно известно только то, что он вознесся на вершину своей славы на гребне событий «Кровавого воскресенья», а затем, запутавшись в политических интригах и предательстве, канул в неизвестность.

Что касается Ленина, то он воспользовался собственным советом, данным им Гапону. До того он изучал теорию революции; теперь же он погрузился в изучение практики гражданской войны. Он прочел Клаузевица [19]19
  К. фон Клаузевиц(1780–1831) – немецкий военный теоретик и историк, генерал-майор прусской армии. – Примеч. ред.


[Закрыть]и перевел статью об уличных боях Густава-Поля Клюзере, человека неординарного, который принимал участие в Гражданской войне в Америке и был одним из защитников Парижской Коммуны. Сверх того, Ленин переработал и отредактировал русский перевод работы Маркса «Гражданская война во Франции». Его ум, ранее занятый исследованием абстрактных понятий, теперь искал решений практического свойства. Ленина отныне больше интересовали пушки, всякого рода вооружение и тактика военных действий. Каждое утро в одно и то же время он появлялся в библиотеке «Société de Lecture», – человек невысокого роста (по швейцарской моде он заправлял брюки в носки) и, прежде чем усесться за свой стол у окна, характерным жестом несколько раз похлопывал себя по лысине. Он был рабом привычки, методичным и аккуратным, собранным и точным во всем буквально; на его столе книги и бумаги лежали сложенные в стопки, стул был повернут к окну всегда под определенным углом. Уютно расположившись среди книг, он погружался в кошмарный мир кровавых расправ, убийств и чудовищных подробностей насилия – верных спутников любого вооруженного мятежа.

В той тихой женевской библиотеке он переживал сильнейшие душевные потрясения, которые приводили его в состояние крайнего возбуждения. Все, что он писал в то время, внушает ужас; каждая строка таит угрозу огромной, непоправимой, надвигающейся беды. Еще раньше, в своей работе «Что делать?», он пророчествовал, что вслед за революцией в России займется революционным пламенем вся Европа. В августе, в наброске к статье «Рабочий класс и революция» он небрежно роняет слова, от которых так же, как и от известных слов Гапона, идет мороз по коже – «зажечь Европу». Не иначе как давние его предки, древние германцы, с их извечной мечтой спалить землю, одолели-таки его душу.

Он мечтал, и мечтал с размахом. Перед его внутренним взором возникали картины революционных битв, – а ведь пока революции как таковой не было. В недатированной рукописи, вероятно, относящейся к июню или к июлю 1905 года (увидевшей свет только через два года после его смерти), он пророческой рукой начертал этапы грядущей революции. Уместно будет привести довольно значительный отрывок из этого его произведения, потому что в нем он предвосхитил последовательность революционных событий, которые должны были произойти через двенадцать лет. Вот как он их описывает:

«Момент. Разбит царизм в Санкт-Петербурге. Самодержавное правительство свергнуто, – разбито, но не добито, не убито, не уничтожено, не вырвано с корнем.

Временами революционное правительство апеллирует к народу. Самодеятельностьрабочих и крестьян. Полная свобода. Народ сам устраивает свой быт. Программа правительства= полные республиканские свободы, крестьянские комитеты для полногопреобразования аграрных отношений. Программа социал-демократической партии сама по себе. Социал-демократы во временном правительстве = делегаты, приказчикисоциал-демократич. партии.