Текст книги "Сочинения Фрица Кохера и другие этюды"

Автор книги: Роберт Отто Вальзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Из Стендаля [20]20
  Из Стендаля:ср. «Зарисовка Стендаля». Диалог, также имеющий в своей основе «О любви» Стендаля (1822).


[Закрыть]

В своей прекрасной книге о любви Стендаль рассказывает совсем простую и в то же время жуткую историю о некой графине и юном паже. Они любят друг друга, потому что очень уж друг другу понравились. Граф – угрюмый субъект, внушающий ужас. Дело происходит на юге Франции. Представляю себе южную Францию с ее многочисленными средневековыми крепостями, укреплениями и замками, где самый воздух грезит и шепчет о возвышенной, тайной, печальной любви. История (я прочел ее довольно давно), написанная на странно звучащем старомодном французском языке, звучит наивно, грубо и вместе с тем очаровательно. Должно быть, и тогдашние нравы были такими же грубыми и все-таки прекрасными. Так вот: эта женщина и благородный юноша смотрят в глаза друг другу и не могут отвести взор. Они улыбаются, встречаясь взглядами, но все же сознают страшную варварскую опасность, которая грозит им за то, что они счастливы уже одним лицезрением любимого существа. Молодой человек – превосходный музыкант. Она просит его что-нибудь спеть, он исполняет ее просьбу: берет инструмент, которым мастерски владеет, и поет любовную песнь. Она слушает, она ему внимает. Супруг графини – любитель охоты и диких потасовок. Торговля и война интересуют его больше, чем уста жены, нежные и восхитительные, как майская ночь. И вот однажды, в условленный час, они встречаются: уста юного пажа и прекрасной дамы. Результатом является долгий, горячий, страстный, сладкий, роскошный поцелуй, столь блаженный, что за него они готовы умереть. Лицо графини покрывает ужасная святая бледность, в ее огромных темных глазах пылает огонь всепожирающей страсти, сродни небесному свету и адскому пламени. Однако на ее устах играет ангельская улыбка невыразимого счастья, подобная благоухающему цветку, какой можно увидеть лишь во сне. Это надо понимать так, что дама, зависшая в поцелуе, решилась на смерть, поелику граф, ее супруг, страшный человек. В приступе гнева он убивает, и ей это отлично известно. Ее любовь столь возвышенна, что будет стоить ей жизни, если выплывет наружу. Быть может, все обойдется, но может и не обойтись. Да и жизнь ее возлюбленного тоже висит на волоске. Ведь он предается наслаждению поцелуем, из чего с необходимостью следует, что он предается наслаждению высшего порядка. Влюбленные равно отважны, равно готовы идти до конца, но ведь и наслаждение их самое что ни на есть высокое. Они стоят на вершине жизни, поскольку рискуют жизнью, но только так и возможно достигнуть этого пика, испытать упоение на краю бездны.

Коцебу [21]21
  Коцебу:В этом портретном наброске Вальзер тоже несколько вольно обращается с историческими фактами: Аугуст фон Коцебу был не застрелен, а заколот K. Л. Зандом, фанатичным студентом-теологом из Йены.


[Закрыть]

В сущности, нельзя сказать, что Коцебу создал нетленные шедевры, хотя его кошачье имя иногда упоминается еще и сегодня. Странно обстоит дело с этими знаменитыми, более того, с бессмертными именами, вроде Коцебу. Лично я считаю, то есть представляю себе, Коцебу отвратительным типом. Как будто он не состоял из костей, обросших жесткой или рыхлой плотью, а был, к примеру, сплошным пеплом: дунь на него – и нет Коцебу. Он оставил всегда признательному и дружески приверженному потомству свое массивное, полное, набранное, напечатанное, переплетенное в телячью кожу, заблеванное, затрепанное собрание сочинений. И все-таки я позволю себе предерзостно утверждать, что вряд ли кто-нибудь когда-нибудь еще будет читать Коцебу. Те, кто его прочтут, помрут со скуки. Те, кто его не прочтут, видимо, не много потеряют. Тем не менее он был человек благонадежный и самых честных правил. Лицо его полностью скрывалось и пряталось за невероятно высоким и смелым воротником мундира. Шеи у Коцебу вообще не было. Нос был длинным, а что касается глаз, то они таращились. Он писал многочисленные комедии, которые с успехом шли на сцене, принося блестящий доход, в то время как Клейст погибал в отчаянии. Вообще, ему надо отдать должное: работал он чисто. Стоило вам приблизиться к Коцебу, как вы чуяли что-то сомнительное, от чего вас мутило и тошнило. А те современники, которые имели дело с Коцебу, непроизвольно стыдились дышать с ним одним воздухом. Так, а не иначе обстояли дела в окружении Коцебу, хотя и он, мы надеемся, имеет право быть причисленным к героям немецкого духовного мира. Как и многие другие столь же странные коцебуподобные птицы. Если я не заблуждаюсь, он творил в Веймаре. Но где он был воспитан и кто сделал ему слабенькую прививку образования, сие ведомо лишь богам. Богам ведомо все. О великодушные, всеблагие боги! Вы знаете даже, что он был за птица, этот Коцебу. Он всячески оскорблял богов. Хотя бы уже единственно тем, что воображал, будто его долг – считать себя чем-то значительным. Но один глупый парень, по имени Занд, в ослеплении своем вообразивший, что его долг – очистить мир от Коцебу, всадил ему пулю в лоб. Так кончил свои дни Коцебу.

Бегство Бюхнера [22]22
  Побег Бюхнера:Георг Бюхнер бежал в марте 1835 г. из Дармштадта в Страсбург, чтобы избежать преследования за революционное «Послание гессенским крестьянам».


[Закрыть]

Однажды темной ночью восходящая звезда, блиставшая на небосводе немецкой поэзии, юный Георг Бюхнер, преследуемый полицейскими ищейками, в приступе постыдного и ужасающего страха перед арестом ускользнул от грубостей, глупостей и жестокостей политического фиглярства. Он так нервничал, так спешил удрать, так небрежно сунул в карман своего просторного, модно скроенного студенческого сюртука «Смерть Дантона», что беловатый кусок свернутой рукописи торчал из кармана наружу. В его душе, подобно широкому королевскому потоку, бушевали «Буря и натиск». Он широко шагал по залитой лунным светом проселочной дороге, перед ним расстилалась огромная страна в щедрых сладострастных объятиях полуночи, и всем его существом владела нежданная, никогда прежде не испытанная радость. Перед ним естественно и чувственно раскинулась Германия, и благородному юноше внезапно пришли на память слова и мелодии некоторых старинных народных песен. И он запел, громко, весело и беззаботно, как какой-нибудь подмастерье портного или сапожника, имевший обыкновение странствовать по ночам. Время от времени его тонкая изящная рука ощупывала карман, дабы убедиться, что драматический шедевр, которому суждено было стать знаменитым, все еще там. Шедевр был в целости и сохранности. И Бюхнера захлестывала мощная волна бесшабашного веселья. Вот она, свобода. А ведь ему пришлось бы сейчас отправиться в застенок тиранов. Огромные, черные, рваные тучи то и дело закрывали месяц, словно хотели заточить его в тюрьму или задушить, а месяц, как прелестный ребенок, снова выглядывал из мрака, с любопытством глазел на высоту и на свободу и бросал вниз, на тихий мир, свои ясные лучи. Бюхнеру хотелось броситься на землю и на коленях благодарить Бога за свою неуемную, сладостную радость беглеца. Но он сдерживал неуместный порыв и бежал вперед что было сил. Он бежал от пережитого насилия, торопясь к неведомому насилию, которое ему предстояло пережить. Он бежал со всех ног, и ветер дул ему в лицо, в это прекрасное лицо.

Бирх-Пфайффер [23]23
  Бирх-Пфайффер:Родом из Штутгарта, Шарлота Бирх-Пфайффер в течение десятилетий была успешной актрисой и автором 74 пьес для всех немецкоязычных театров; ее специальностью была драматизация романов и рассказов, которые тогда были в моде (так, из рассказа «Госпожа профессор» Бертольда Ауэрбаха возникла пьеса «Деревня и город»). В 1837—1843 гг. была директором Цюрихского городского театра, потом жила в Берлине.


[Закрыть]

Уж если кого и считать талантом, то знаменитую Бирх-Пфайффер. Она жила в живописном городе Цюрихе и называла себя графиней. Имея полную, но при всем том довольно статную фигуру, она была особой импозантной, даже можно сказать, пленительной и обворожительной. Весь свет ее боготворил, все и вся падали пред нею на колени. Как человек и как поэтесса она пользовалась огромным успехом. Стоило ей, подобрав широченные юбки, энергично взобраться на сцену, как сцена оказывалась полностью в ее власти. Она была талант милостью Божьей, и сама, в свою очередь, щедро раздавала милости, наслаждения и восторги. Еще и сегодня, после стольких лет, в театре играют ее сладенькие пьески. Она сочиняла так мило, так трогательно, что все, кто бегал на ее спектакли, рыдали от умиления и расстроенных чувств. Свет жаждал любви, вот она и швыряла ему под нос свои мелодрамы, а в мелодраме всегда интригующий сюжет. Так что растроганный и потрясенный свет благодарил ее, пел ей хвалы и восторженно носил на руках. Одна из ее чаще всего исполняемых пьес называется так: «Наша Лорле, или Деревня и город. Драма в пяти актах, уходах и явлениях». Бюхнер, живший в ту же эпоху, словно пропал без вести, все позабыли о нем, а публика вызывала на сцену Бирх-Пфайффер, и, когда она выходила на поклоны, такая широкая и большая, ликованию не было конца.

Мы позволим себе припомнить еще несколько странных особенностей этой великой женщины. О несравненная и незабвенная! Мы готовы хранить память о вас до самой смерти. Сладостная вы наша, у вас была такая выдающаяся грудь, что каждый, кому довелось взглянуть на нее, был поражен, словно в него угодило пушечное ядро. Подобно свободно катящейся столитровой бочке, она грозила раздавить всякого, кто вставал на ее пути. А этот орлиный нос! Зрелище ее благородного профиля пронзало любого поклонника до глубины души! Хроники сообщают, что она питала пристрастие к ярко-желтым чулкам со строгими черными подвязками. У нее была мощная талия и такая осанистая спина, словно ее распирало изнутри и она вот-вот взорвется. Темные, как грозовая туча, глаза всегда смотрели с укором, а губа была закушена. Были и другие особенности, тоже весьма примечательные. Но о них мы лучше умолчим… Она талант, а мы – поклонники.

Ленц

Зезенхайм. Гостиная.

Ф р и д е р и к а.   Отчего вы печальны, дорогой господин Ленц? Ну же, не хмурьтесь. Видите, как мне весело. Разве я виновата, что у меня хорошее настроение? И за это вы на меня сердитесь? Вы сердиты на меня за то, что я терпеть не могу хандрить и киснуть? Просто жизнь кажется мне сегодня такой прекрасной. А вам нет?

Л е н ц.   Я этого больше не вынесу. Мне нужно на воздух. Немедленно. Вы счастливы, вы божественны. Тем хуже для меня. Когда я вижу ваше прекрасное лицо, мне хочется взять его в руки и поцеловать, а вы этого не хотите, и никогда не захотите, никогда не пожелаете. Мы не созданы друг для друга. Я не гожусь для этой жизни.

Ф р и д е р и к а.   Зачем же так сразу падать духом? Вы можете меня сильно огорчить. А могли бы доставить истинную радость, если бы захотели немного взбодриться, но вы не хотите.

Л е н ц.   Я не могу.

Ф р и д е р и к а.   Что ж, уходите. Ступайте прочь. Оставьте меня. Так будет лучше.

Л е н ц.   Да знаете ли вы, как я вас люблю? Как я боготворю вас?

Ф р и д е р и к а.   Вот этого вы могли бы и не говорить. Вон идет Гете. Одному Богу известно, что со мной творится, когда я вижу этого славного человека. Я сама не своя.

Комната Фридерики. Сумерки.

Л е н ц.   Спокойно, спокойно. Только бы меня никто не увидел. Как же я низко пал. Веду себя отвратительно. Но это лучше, чем приходить в отчаяние. Жалкому уроду тоже нужна своя радость. Почему одному человеку достается все, все прекрасное, что есть на свете, а другому ничего, совсем ничего? Лучше уж быть подлецом, чем полным ничтожеством. О природа, как ты божественна. Даже тем, кто тебя искажает, ты даруешь блаженные мгновения и священные реликвии. И душа их ликует. Вот они, ее чулки (Целует их.) Я обезумел. Я весь дрожу. Так дрожат преступники. Эти предметы – моя святыня. Как голова трещит. А если кто придет? Прочь отсюда. Не то я буду опозорен навеки.

Страсбург. В соборе.

Г е т е.   Какой великолепный вид. Познание и наслаждение нигде не связаны лучше, чем в столь возвышенном месте. Если есть желание охватить взором все более широкое пространство, прекрасная панорама становится все великолепнее. Вон там раскинулась благодатная земля, и мерцающая река вьется по равнине, как легенда, как древняя добрая истина. А вон там, вдалеке, горы. Можно глядеть на все сразу и все-таки не наглядеться. Странная машина – наш глаз. Он схватывает все и тотчас снова отпускает. А внизу, в этих милых старых улочках, суетятся люди. Выходят, уходят, трудятся. Отсюда сверху отлично видно, как мы благотворны и справедливы, когда заняты разумной ежедневной рутиной. Порядок снова и снова творит красоту. Разве не так?

Л е н ц.   В нашу немецкую литературу должна ворваться буря, пусть этот старый, трухлявый дом содрогнется всеми балками, стенами и членами. Только бы эти парни решились говорить о том, что наболело, что сидит у них в печенках. Мой «Гофмейстер» нагонит страху. Вот именно нагонит. Пора штурмовать. Лезть на стены. Дерзать. В природе это как ропот и шепот крови. Тоже мне, наша литература! Нужно подрумянить ее пепельно-серые бледные ланиты. Что значит: она прекрасна? Прекрасно лишь то, что свежо, что волнуется, бушует. Ах, взять бы молот да ударить по ней, чтобы искры посыпались. Искры, Гете. Я думаю, что «Солдаты», подобно молнии, могли бы зажечь, воспламенить нашу литературу.

Гете смотрит на него, улыбается.

Улица. Дождь.

Л е н ц.   Все здесь кажется мне враждебным, варварским, вульгарным. Я погибаю. Куда идти? Ни знака, ни намека. Иллюзии испарились. Сон кончился. А как здесь мертво, как душно. А теперь еще дождь пошел. Зачем вообще идет дождь? Дождь идет затем, чтобы в мире существовали зонты и мокрые улицы. Глаза болят, будто под веками что-то жжет. Хочется упасть наземь и ползти. Надоела эта вечная ходьба. Чего ради я так стараюсь? Ведь это же глупо…

Веймар. Зала в замке.

Г е р ц о г и н я.   Так вот вы какой? Не робейте, подойдите ближе. Коль скоро мы рады вас видеть, вы можете нас не опасаться. Ваши драматические труды походят на вас. В них есть что-то робкое и одновременно дикое. Умерьте несколько и то и другое, это пойдет на пользу вашему поэтическому жару, да и вам самому. Однако я и в самом деле рада, что вы нашли возможность приехать к нам. Надеюсь, в скором времени вам у нас понравится. В жизни должно быть место некоторому теплу и уюту, но и какому-то размаху, пристойной широте. Но я, кажется, собралась читать вам лекцию? Отнюдь не собираюсь и не должна этого делать. Поверьте, я лишь от всего сердца радуюсь вашему здесь присутствию. Вы уже подыскали себе подходящее жилье? Да? Превосходно. Наш Веймар непременно станет для вас родным, здесь много всякой всячины. Вы должны лишь принять его таким, каков он есть, и он доставит вам истинное наслаждение. Глядя на вас, можно подумать, что вам не повредил бы хороший наставник. Вы не обиделись, что я беседую с вами вот так, запросто? Нет? Но я заболталась, а меня ждет герцог. ( Ленц краснеет, хочет что-то сказать, но не решается.)

Г е р ц о г и н я.   Ах, только не рассыпайтесь в благодарностях. Скажете мне спасибо в другой раз. Или не благодарите вовсе. Мне нравится ваше лицо. Этого достаточно. Все любезности и слова признательности давно сказаны. Я позабочусь, чтобы мы еще увиделись. ( Уходит.)

Л е н ц.   Я брежу? Где я?

Терраса с видом на парк.

Л е н ц.   Я ничего не пишу, ничего не сочиняю. Только и делаю, что отвешиваю церемонные поклоны. А этот холод, эти ничего не значащие любезности? Да человек ли я еще? Почему я так разочарован? Почему не могу ужиться нигде на свете? Но в Страсбурге все же было иначе. Но было ли мне там лучше? Не знаю. Значит, я нигде не смогу пустить корни, добиться успеха? Мне страшно. Я сам себе внушаю ужас.

Ночь. Комната придворной дамы графини такой-то.

Г р а ф и н я.   Что это значит?

Л е н ц.   Оставьте меня, оставьте. Подарите мне наслаждение лежать у ваших ног. Как прекрасен, как утешителен этот момент для измученной, страшно истосковавшейся души. О, не звоните, не зовите ваших слуг. Разве я разбойник? Грабитель? Правда, я ворвался к вам без приглашения. Но если любишь, что тебе за дело до светских условностей? Долгое ожидание свыше моих сил. Как вы красивы, и как я счастлив. О, как пламенно, как искренне я желал бы не возбуждать вашего недовольства. Разве могут оскорбить слова, рвущиеся из груди человека, который вас боготворит? Ну да, это возможно, ну да, ну да. Но неужели я мог бы оскорбить, обеспокоить вас хотя бы вздохом? Неужели, неужели это возможно? Не смотрите, не смотрите на меня так строго. Ваши глаза, они так прекрасны, они не заслужили такого холодного, враждебного, недоброго взгляда. Спасите меня. Я погибну, сойду с круга, если у вас нет чувства ко мне. Вы ко мне равнодушны? О, как вы можете! Ведь это значит, что я раздавлен. Что я погиб со всеми моими дивными небесными грезами. Да знаете ли вы, как сладостны, как прекрасны мои грезы? И все же я не знаю, что мне вам сказать. Я должен молчать, кажется, я должен понять, что совершил величайшую из непристойностей, должен почувствовать, что все кончено, что остался только холод.

Г р а ф и н я.   У меня нет слов.

Л е н ц.   Как ты прекрасна. Эта грудь, эти плечи, это тело. Что, как не нежность, может выражать все это великолепие?

Г р а ф и н я.   Удалитесь немедленно. Хотите прежде выслушать, что вы ведете себя дерзко и непристойно? Вы потеряли здравый рассудок? Похоже, что так.

Кабинет герцога.

Г е т е.   Он дурак.

Г е р ц о г.   Несчастный ребенок. А как иначе объяснить то, что он натворил. Его нужно мягко сплавить куда-нибудь подальше. Мой двор не потерпит ничего подобного.

Гермер [24]24
  Гермер:Ср. этот и следующий текст с другими описаниями жизни в конторе, объединенными общими персонажами: «Утро» из сборника «Истории» и «История Хельблинга» из сборника «Маленькие выдумки». Только в «Шибздике» упоминается служащий Таннер, в котором по намекам можно угадать самого Вальзера.


[Закрыть]

Хорошая должность – это не пустяк. Совсем не пустяк. Каждому понятно, что с известным положением в свете могут быть связаны сотни маленьких радостей, удовольствий и удобств, например свободное, спокойное посещение литературного салона. Тот, кому хватает на жизнь, может посидеть вечерком в пивной. Имея регулярный доход, вы идете вечером в концерт или в театр. Хороший ежемесячный оклад знает себе цену и весело проводит время на маскарадах. И все-таки с хорошей должностью связаны некоторые неприятности, в частности подрыв физического и духовного здоровья. И тут приходится робко упомянуть о человеческой нервной системе.

Банковский служащий Гермер много лет занимает ответственный пост в отделе кредитования, но терпеть не может своих коллег. Самое дыхание, даже телосложение этих господ ему невыносимо. Вульгарные здоровяки, вроде Мейера из сельского отдела и Мейера из городского отдела, обожают устраивать розыгрыши. Оба они записные острословы. Гермер выходит из себя. А если чиновник склонен выходить из себя, то благодушные остряки и обжоры, подобные Мейерам, ему ненавистны. Кроме того, он так долго служил на своей хорошей должности, что повредился в уме. Он еще худо-бедно выполняет служебные обязанности, но для этого ему приходится напрягать последние силы своего гения.

Почти каждый день в знаменитом расчетном отделе банка, примерно в половине второго пополудни дается бесплатное представление для почтенной публики. Разумеется, в балаган допускаются только господа служащие и счетоводы, вполне искушенные зрители. Они являются в полном составе, эти Зенны, Глаузеры, Таннеры, Хельблинги, Шюрхи, Мейеры всех сортов, Бинцы и Вундели, и небрежно, не выпуская изо рта сигар, занимают сидячие и стоячие места. Какой здесь стоит запах, какое царит настроение, и какие сталкиваются интересы, личные и общественные. А на улице вовсю светит солнце. «Господин Гермер!» – говорит кто-нибудь из собравшихся, медленно подходя к Гермеру и вставая прямо рядом с ним. «Оставьте меня! Прочь!» – вопит Гермер, отмахиваясь от наглеца своей мерзкой ладонью. И весь балаган разражается гоготом и хохотом. Да, да, такой вот обеденный перерыв. Благорастворение.

Все здоровое, крепкое, краснощекое должно иметь игрушку для развлечения и истязания. И тут нам подают пример даже милые детки. О, как им это нравится, как они веселятся, заливаясь божественным, священным смехом! Олимпийские боги тоже служащие. Вероятно, и они иногда немного скучают и потому тоже приветствуют народные игры и представления раскатами гомерического хохота. И разумеется, прославленное обиталище богов тоже всего лишь бухгалтерия, такая же, как наша. Быть может, боги и богини пишут, считают и ведут корреспонденцию за такими же узкими конторками и прикованы к своим скучным пожизненным должностям точно так, как мы это только что с ужасом видели.

Каждая вещь на этой земле имеет свои банальные две стороны, печальную темную и веселую светлую. Если хлеб насущный достается тебе в поте лица и в виде ежемесячного жалованья, если с тобой регулярно возобновляют контракт, изволь постепенно превратиться в машину. Кроме шуток: это и есть твой долг, твоя первая и последняя задача. Гермер – плохая машина, он не владеет своими чувствами, он клокочет, ревет, задыхается, он отмахивается, он скрипит зубами, он топает ногами, как король на театральных подмостках, символизирующих весь мир. Он болен.

Бывают болезни, вполне подходящие для пожизненных должностей. Но для всех очевидно, что болезнь Гермера несовместима с его должностью. Он сам себе заклятый личный враг, он не тянет. Силенок маловато. Куда это годится? Если ты занимаешь хорошую должность, ты обязан беспощадно устранять все, что с ней не согласуется. А наш приятель только отмахивается. Это глупо, потому что это невозможно. От неудачников не отмахнешься. А Гермер всегда вопит: «Прочь! Оставьте меня в покое!» Да, да, такая вот испорченная машина.

Человек на хорошей должности должен иметь коллегиальный образ мысли. Принцип коллегиальности универсален и более чем глубоко обоснован. Так было и так всегда будет. Голодный бродяга не обязан ни с кем считаться, он для того и околевает с голоду. Но Гермер! Он может каждый день есть, пить, спать, прогуливаться, курить сигарные бычки, иметь квартиру и все прочие вещи из меню скатерти-самобранки, которыми, как с неба, осыпают его особу всемогущие сослуживцы. Какое он имеет право попирать коллегиальность? Показывать язык г-ну бухгалтеру Бинцу? Называть иногородних вкладчиков обезьянами? Разумеется, никакого. А он все это проделывает. Собственно говоря, эти грехи совершает не он, а его болезнь. Значит, болезнь Гермера – враг могущественной идеи коллегиальности. Мейер из сельского отдела, тот знает, как хорошо живется в провинции, и он уже неоднократно выражался в том смысле, что Гермеру пора на покой. Эта идея была для разнообразия подхвачена коллегой Хельблингом, и ее поддержали все конторские: «Хорошо бы сплавить Гермера в деревню, и чем скорей, тем лучше!» Но Хасслер, шеф отдела – отнюдь не любитель художественной литературы, и на это дело не повелся. Он нахмурил брови и сказал, как отрезал: «А вы, Хельблинг, лучше займитесь своей работой!»

Но искоренить деревенскую идею не так-то просто. Бинц, бухгалтер (в профиль) не отступился и продолжал ее развивать: «Ему бы там было чертовски хорошо. Деревенский воздух пошел бы ему на пользу. Здесь он с каждым днем глупеет, а там сразу бы выздоровел. В конце концов, на такого типа и смотреть-то стыдно. Того и гляди, стошнит. А в деревне он отогреется на солнце и найдет себе легкое занятие. Будет полдня лежать под деревом на травке и вопить: Прочь! Прочь от меня! Ей-богу, комары и мухи на него не обидятся, разве что помрут со стыда. А с Хельблингом тоже надо бы раз и навсегда разобраться. Будь я шефом, уж я бы в два счета навел здесь полный порядок». Будь я шефом! Господин Бинц (анфас) хотел бы стать шефом всего отдела. Судя по его носу, в недрах бухгалтерии скверно обстоят дела с подготовкой достойных кадров. День-деньской он роется в своих толстенных фолиантах, а мечтает о реформах, которые сам же сурово осуществит железной рукой. Да, да, такие вот подчиненные.

Помимо прочего, в банке любят посудачить о предполагаемых и мнимых причинах духовного одичания Гермера. Во всем виновата должность. Должность слишком изматывает. Гермеру давно пора уходить. Любой другой тоже спятил бы на его месте. А еще поговаривают, что во всем виноват Рюгг, заместитель шефа. Это он хладнокровно и намеренно затравил Гермера до того, что бедняга свихнулся. Виноват Рюгг, и больше никто. Вот кого хлебом не корми, дай только поиздеваться над человеком. Работать с таким негодяем – сущее мучение. Жалко Гермера: во-первых, на нем портфель, эти чертовы векселя, а во-вторых, над ним Рюгг, этот дьявол во плоти. И зачем бедный дурачок все терпит? В любом случае ему бы следовало очистить место. Хельблинг с величайшей готовностью берется изобразить муки Гермеровой должности, намеренно и неутомимо расписывая их самыми черными красками. Он снова создает великий шедевр. Но шеф Хасслер, как всегда враждебный изобразительному искусству, разрушает гениальную фреску.

«Господин Гермер, вам следует работать более тщательно», – говорит своим бесцветным, сверлящим голосом Рюгг, шеф вексельного отдела, пожилой, тихий, худосочный, унылый, серый, бородатый, бледный очкарик. «Господин Рюгг, оставьте меня в покое. Понятно? Прочь!» – вопит Гермер. Ну, разве так разговаривает подчиненный? Человек, в поте лица добывающий хлеб насущный? И уж тем более служащий, который боится слететь со своей должности. Но что тут поделаешь, слово – не воробей. О, как Рюгг ненавидит Гермера! А как Гермер ненавидит Рюгга! Ужасно. Но ужаснее всего их взаимная ненависть. И все-таки они оба должны работать вместе, цепляя друг друга, как отлично пригнанные шестеренки одной жужжащей машины. Если один не поможет другому, вся работа насмарку. Если ошибется один, пострадают трое его подчиненных, а Гермер то и дело ошибается, но при этом он твердо убежден, что в его плохой работе виноват Рюгг, который сживает его со света. А ведь Рюгг человек утонченный, хорошо воспитанный, он никогда не принимает участия в народных игрищах, он обращается с Гермером как с совершенно нормальным служащим, и как раз это раздражает психа. «Прочь!» – вопит псих. Разве шестеренка А скажет такое шестеренке В? Да, да, такие вот детали.

Годами обе шестеренки старательно вращают рабочее колесо. Только и слышно: «Вы должны работать лучше!», а в ответ: «Отстаньте от меня!» И обоих тайно пожирает раздражение. Рюгг всегда смотрел на Гермера косо и поверх очков. Возможно, эти взгляды и пробудили монстра в характере Гермера. Чужая душа потемки, тем более больная. На такие вопросы пусть когда-нибудь ответят господа ученые. Им и карты в руки. Представьте, что в тишине зала, где прилежно трудятся банковские муравьи, вдруг раздается пронзительный свист. Кто, по-вашему, свистит? Гермер. А то он вдруг громко расхохочется. И все время отмахивается от чего-то огромной плоской ладонью. Бедный Гермер.

Да, да, жизнь жестокая штука, Хельблинг даже знает песенку, где об этом поется. Говорят, заунывные песни – самые трогательные. Гермер женат, у него двое детей. Девочки уже ходят в школу. Раз в полтора-два месяца г-жа Гермер приходит к директору банка и просит этого высокочтимого человека сделать все возможное, чтобы Гермера пощадили и оставили в покое. Коллегам дали понять, чтобы они прекратили устраивать свои цирковые представления. «Лучше бы они сплавили его в деревню», – полагает Мейер из сельского отдела.