Текст книги "Сочинения Фрица Кохера и другие этюды"

Автор книги: Роберт Отто Вальзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Прошло много дней. Я непостижимо счастлив. Я грежу наяву, у меня кружится голова… Об искусстве я позабыл: бедное, отброшенное в сторону искусство. Все к тому шло, словно за мной уже давно следили тигриные глаза, и сейчас это прорвалось и терзает меня. Значит, так тому и быть. Графиня уже давно стала для меня самым любимым, самым лучшим, что есть на свете. Но сейчас я больше ни о чем, кроме нее, не думаю. Она открыла мне глаза на мир, привела в мир, как нетвердо стоящего на ногах ребенка, короче, сказала мне, дала понять и ощутить, что любит меня. Она взяла и поцеловала меня и не смогла ничего сказать, и запретила мне говорить, будто боялась, что я отшатнусь. Все хорошо. О чем еще можно мечтать? Я теряю искусство, возможно, даже рассудок, но что может быть лучше, чем потерять все ради нее? Она говорит, для нее я – все. Значит, ей достаточно меня, чтобы получить все! Быть для нее всем – можно ли желать большего? Нет, конечно! Если я могу быть всем для нее – для нее! – мне не нужно ничего другого. Это же так просто и понятно, проще не бывает. Я не хочу думать об искусстве. Ведь я чуть не расплакался, когда представил себе, что снова пишу картины. С тех пор я больше не занимался живописью. Хочешь быть всем, изволь обходиться без прежних занятий, забыть их. Так должно быть, нет, так и будет! Разве можно описать, как я люблю ее? Я же больше не рисую. Мои краски с этим не справились. Любовь не хочет иметь ничего общего с искусством, по крайней мере, моя любовь. Любовь это растрата, искусство – экономия. Более ненавистных противоположностей для меня не существует. Ну и пусть, только бы не думать об этом. Теперь я сделаю безрассудную любовь своим каждодневным творчеством. – Я слышу ее шаги, она идет сюда. Она меня преследует. Что может быть прекраснее, чем знать это? Я ей не раб, нет, я был им гораздо больше, когда просто почитал ее (почитал как художник). Любовь разом избавила меня от чувства почтения. Я люблю ее, а это больше, чем почтение. Наверное, я бесконечно ей дорог. И она дает мне понять это со всей силой так долго таившегося чувства. Ее сердце еще больше жаждет, целуя меня, еще сильнее пылает, осыпая меня ласками. Где мне, неопытному, найти слова! Она прислушивается, стоя у двери. Нужно открыть! Она хочет, чтобы я увидел, как она смиренна. А я пишу эти строки, заставляя ее ждать. И слышу, как она ждет. Любовь делает жестоким, удивительно жестоким. Для любви даже самая дикая боль – всего лишь острое наслаждение. – Что ж, я отворю дверь. Что ей нужно? Поцеловать меня, погладить, сказать мне, что она не в состоянии говорить. Вот что ей нужно! Я счастлив при мысли, что эта женщина покорна моей воле. И знаю, что ее воля сломлена ради любви ко мне! Ну, теперь открою.

Я ушел в горы, провел там два долгих дня, безропотно отдавая себя во власть дождя, бури, солнца. Я ни на чем не задержал взгляд, ничем не восхитился. Все стало мне безразлично. Я не ощущал ни беспокойства, ни радости. Я просто хотел бежать до изнеможения, вот и все. Потом вернулся домой, равнодушно выслушал упреки любимой женщины, улегся спать. Нужно уйти! Не могу выносить любовь, я создан для беспутной, более неуютной жизни. Долгое время чувствовать себя любимым – это не по мне. Я ощутил это там наверху, под потоками дождя. Не выношу покоя, и особенно счастья. Не желаю видеть себя счастливым, это жалкое малодушие оскорбляет мою гордость. Не хочу я никакого счастья, хочу забвения. Счастье, несчастье – подобные ощущения всегда были мне если не чужды, то очень неприятны. Они не для меня. Я должен оставить графиню, этот дом, эти горы, эти ели, этот мир, завтра же! Если уходить, то немедленно. Не люблю интермедий и параллельных миров! Буду работать, все равно над чем. Искусство? Ну конечно, что же еще! Как мне теперь найти себя в искусстве, не знаю, время покажет. В искусстве тоже есть свои искусства. Поговорю с графиней, и все будет кончено. Я ее забуду, забуду все. Чертовски хотелось бы верить, что меня гонит отсюда не искусство, но, если быть честным, именно оно. Да, я люблю его сильнее, чем графиню, в том-то и дело. Разумеется, я не скажу этого женщине, ведь она мне не поверит. Попытаюсь ее утешить, скажу, что очень скоро вернусь, но сам себе не поверю. Любовь артиста не может обещать многого и уж точно не сулит счастья. И вообще, что такое счастье? Я думаю, это продолжительное чувство уюта. Но художники очень редко его испытывают. Или вообще никогда. Оно им плохо знакомо, они не умеют его ценить. Не могут научиться. Отчего художники не ведают покоя? Я это знаю, но не умею сказать. На душе у меня тоскливо, но я не позволю себе распускаться. Не позволю страданиям и страхам взять надо мной власть. – Она расплачется? Ей будет больно? Надеюсь, что нет. Зря надеюсь. Она расплачется, разрыдается, ей будет больно. Но зачем скрывать от себя то, в чем ты на самом деле убежден. И я не попытаюсь ее утешить, сделаю вид, будто ухожу весело и с охотой. Тогда она снова обретет свою врожденную, и только любовью раздавленную гордость и холодно отпустит меня. Утешают гордость и чувство оскорбленного достоинства! Негодование выпрямляет людей. И, зная об этом, я солгу и уйду, разыграв бесчувственность и равнодушие. Это последняя служба, которую я могу сослужить любимой. Нет, конечно, нет, я никогда ее не забуду. Никогда! Но завтра я уйду.

Лес

Был у нас в школе старый учитель, большая умница, он говорил нам, что, если цивилизация отступит, вся Центральная Европа очень скоро превратится в великий лес. Если бы не люди, которые борются с ростом леса, он вырвался бы на свободу, подчинил себе все. Это заставляло нас задуматься. Мы представляли себе Германию как сплошной лес, где нет ни городов, ни людских жилищ, ни человеческих занятий, ни дорог, ни малейшей угрозы наведения порядка. Эта мысль сама по себе была достаточно интригующей. Мы не раз с юным задором обсуждали заданную тему, прокручивая в мечтательных головах фантастические картины огромных, бесконечных лесных миров, но из этого ничего не выходило. Бесспорно одно: слова старого учителя дали волю нашему воображению, оно ожило, забурлило, заплясало. Оно проводило причудливые линии, стирало то, что с таким трудом прочертило, изнемогало от усталости и начинало все сначала. Оно было занято каждую свободную минуту. Более сообразительные из нас рисовали разные забавные и изящные картинки бесконечного, неистребимого леса, наполняли созданный мир странными растениями и зверями. В конце концов и их фантазия оказывалась слишком слабой. Тогда лес отступал, как он действительно отступал или отступил, и ему на смену приходило другое увлечение, например поэты и атлеты. Хватит с нас этого леса. Его таинственность надоела, умерла, мальчишеский здравый смысл списал ее со счета. – Учителя умирают, мальчики взрослеют, а леса остаются, ведь они растут куда незаметнее и спокойнее людей. Умирают они тоже не так быстро. Они не выстреливают стремительно вверх, как люди, зато дольше выносят воздух мира, они сильнее, тянутся упорнее и выше, и не так быстро падают, когда достигают своей гордой размеренной высоты. А человек может мыслить, и мышление разрушает. Человек думает о лесах так, будто они – совершенно мертвы и бесчувственны. К примеру, его удивляет, что в мире так много лесов, и что леса зеленые, и что всесилие этой зелени придает человеческой жизни важное волшебство, и что оно так близко касается действий и чувств человека, что даже проникает в них. Такой уж он задумчивый мечтатель, человек. А о чем-то хорошем он размышляет особенно напряженно. Вот и я попробую!

Наша страна полна шумящими лесами. Они и есть любимая родина – с ее реками, озерами и горными кряжами. Леса разного рода характерны для наших мест. Каждый вид леса имеет свой особый, запечатленный в памяти облик. Иногда, даже очень часто, лесные участки сливаются в один большой лес. Но очень больших лесов у нас нет, то и дело что-нибудь их пересекает: прелестная река, заросшие ущелья. Но разве все это не взаимосвязано? Разрывы лишь немного нарушают целое, но отнять прекрасного, шелестящего, волнистого целого они не могут. Для этого целое слишком их превосходит. Все-таки лес царит в нашей стране как широкое, благожелательное, сладострастное целое. Безлесных равнин у нас совсем нет; вроде бы нет озер без лесистых берегов, а горы без воздуха увенчивающих их лесов – нечто почти нам чуждое. Правда, там, где начинаются более высокие горы, лес, разумеется, кончается. Там, где скала, лес умирает. А если бы скала оказалась там, где место ниже, теплее и просторнее, она стала бы лесом. Скала – это мертвый, умерший, задавленный лес. Лес это прелестная, чарующая жизнь! Скалы норовят поглотить лес, такой подвижный и прелестный. Скала застывает, лес живет. Он дышит, впитывает, стремится. Он – озеро с подводными течениями, река, что течет, вдыхая. Он – существо, скорее существо, чем стихия, потому что он слишком мягок, чтобы быть стихией. Он мягок! В сущности, только мягкое может стать твердым. То, что начинается с жесткости, может ли оно стать прочным? Нет. Только хорошее может стать дурным, только лучшее – плохим. Самое мягкое становится твердым, обретает прочность, если ему угрожает жесткость. Я думаю, наши леса погибли бы, превратились в скалы, если бы располагались выше и теснее. То, что находится на просторе, как правило, дышит глубоко и спокойно. Погруженное в здоровую дрему, оно в своем глубоком сне обладает жизнью. Леса спят, и это так прекрасно! Их дыхание тепло и благоуханно, оно делает больных здоровыми, бодрит вялых. Оно так богато. И даже если бы не было ни единого существа, способного наслаждаться тем, чем так приятно насладиться, оно и тогда струилось бы, обтекая все и вся… Леса великолепны, и наша страна полна лесом и лесами, разве это не великолепно? Что это за родина – голая земля без леса? Разумеется, ее можно измерить, она лежала бы, простиралась, имела границы, но жила бы она? И жили бы мы на этой земле, как живем сейчас, когда она полна лесом? Лес – образ родины, и леса – это земли, и земли – это родина. Наши города, даже самые большие, упираются прямо в лес, и есть маленькие, забытые городки, полностью окруженные лесом. Прекрасные широкие проселочные дороги, разве не бегут они все через большие леса? Есть ли хоть одна-единственная улица, которая, пробежав несколько часов по открытой земле, не терялась бы в тенистом густом лесу? Наверное, есть такие улицы, но они всегда предвещают хотя бы приближение леса. Или предлагают возможность освежиться в соседнем лесу, что тоже нельзя не ценить. Прекраснее всего, конечно, крапины леса на спинах не слишком высоких, но широких гор. Это по большей части еловые леса, источающие чудесный аромат прохладных, целебных масел. Буковые леса встречаются реже, но есть маленькие, невысокие холмы, полностью ими покрытые. Стоит напомнить, как прекрасен буковый лес весной, чтобы две трети уважаемых читателей разделили мое восхищение. А как роскошны дубы и дубравы! Они, пожалуй, самая большая редкость. Осанка и форма даже одинокого дерева вдохновляет и возвышает, но дубрава выступает нам навстречу как могучая воинственная стихия! Даже не лес, а пенистое, рокочущее, гонимое ветром озеро. Большинство наших лесов неудержимо разбегается до самого края спокойных синих озер. Дубы по берегам озер удивительно прекрасны. В хорошую погоду они ласковы и навевают мечты, но при грозе – грандиозны и устрашающи. Леса очень редко бывают мрачными. Видимо, душа наша уже настроена слишком мрачно, чтобы опечалиться при виде леса. Даже продолжительный дождь почти не омрачает леса – или омрачает все вообще. Вечером, о, как чудесны тогда леса! Когда над темной зеленью деревьев и лесных полян плывут ярко-красные и темно-красные облака и синева неба особенно глубока! Вот куда нужно прийти заранее, чтобы смотреть на чудо красоты и грезить наяву. Вот когда для человека не остается в мире ничего более прекрасного. И тогда он, бессильный и потрясенный, не столько созерцает сам эту бездонную красоту, сколько позволяет ей наблюдать за собой. И созерцание становится взаимным. – Но роскошнее всего леса на исходе ночи, задолго до восхода солнца, когда сверху падает бледный, безжизненный свет, собственно, не свет, а просто усталая и мертвая тьма. Тогда лес говорит языком без звуков, без дыхания, без формы, и царит сладостное холодное отчуждение.

Летом леса, конечно, прекраснее всего, благодаря роскоши их убранства. Осень придает лесам последнее краткое, но неописуемое очарование. Наконец, зима. Она, разумеется, неблагосклонна к лесам, но и зимой леса прекрасны. Да есть ли вообще в природе что-либо некрасивое? У тех, кто любит природу, этот вопрос вызовет усмешку; для них все времена года одинаково хороши и значимы, ибо они любуются, наслаждаются каждым временем года. Как роскошны хвойные леса зимой! Высокие, стройные ели изнемогают под грузом пушистого снега, их длинные ветви клонятся к земле, но под толстым снежным ковром не видно и земли! Сколько бы я ни бродил по зимним еловым лесам, я, сочинитель, никогда не тосковал о самом прекрасном лесном лете. Так уж повелось: либо ты любишь в природе все, либо тебе вообще не дано любить или почитать хоть что-то. Но летние леса быстрее и острее всего врезаются в память, и это неудивительно. Цвет запоминается лучше, чем форма или просто такие монохромные цвета, как серый или белый. А летом весь лес – только зелень, тяжелая, высокомерная. Все зелено, зелень повсюду, она правит и повелевает, позволяя другим краскам, которым тоже хочется обратить на себя внимание, являться только в связи с собой. Зелень преобладает над всеми формами, так что формы исчезают и расплываются! Летом больше не обращаешь внимания ни на какую форму, видишь только одну великую, текучую, мудрую краску. Тогда мир обретает ее вид, ее характер, он так же зелен, как в прекрасные годы нашей юности, мы верим в это, потому что не знаем ничего другого. С каким счастьем большинство людей думает о своей юности: юность отвечает им мерцанием зеленого, потому что роскошнее и интереснее всего было проводить ее в лесу. Потом люди выросли, и леса тоже состарились, но разве все, что имело значение, не осталось таким же? Кто был сорванцом в юности, тот пронесет через всю жизнь эту отметину, знак озорства. И так же, на всю жизнь, сохранит свою отметину робкий зубрила. Ни тот ни другой никогда не забудут всемогущей зелени летнего леса; для всех живущих, умирающих, растущих она останется незабываемой. И как прекрасны эти дорогие, греющие душу воспоминания! Отец и мать, и братья и сестры, и удары, и ласки, и обиды, все окутаны глубоким зеленым цветом!

Сколько странствующих подмастерьев уже прошли по нашим лесам, напевая, или насвистывая, или наигрывая на губной гармошке! Может быть, перед ними ехал такой тяжелый, длинный воз, и они обгоняли его, потому что он, наверное, двигался слишком медленно. Может быть, потом им попадалась навстречу тележка с молоком, а потом компания знатных дам и господ, а потом чужие парни, возможно норвежцы. Крепкие симпатичные ребята обменивались легкими дружескими приветствиями и шли дальше. Чего только не происходит на проселочных дорогах, ведущих через большие леса. Сколько раз в густом лесу жандармы, выбиваясь из сил, ломились через кустарник: искали какого-нибудь бродягу. Не тут-то было. Леса любят свободу, и свобода, все, что зовется свободой, любит лес! В прежние времена наши воины шли через леса, всей душой надеясь вернуться со славой и богатством – или не вернуться никогда. В лесах происходят и злодеяния, ведь там легко скрывается всякая необузданная вольница. Но если люди в лесу творят беззакония, разве в этом виноват лес? Лес куда сильнее располагает к невинным радостям, чем к злонамеренным, темным деяниям, об этом никогда не следует забывать. – Зимой, когда большинство лесных деревьев стоят обнаженными, когда их тонкими ветвями и сучьями играет холодный воздух, ясно ощущаешь, что такое лес, что он собой представляет и на чем покоится. Летом, в сутолоке цвета и формы, забываешь не только себя, но даже самый лес, где бродишь! Ты наслаждаешься. Но пока наслаждаешься, плохо наблюдаешь, потому что твои чувства захвачены наслаждением. Что такое лес? Каждый это знает! Что именно делает лес прекрасным? А вот на это никто не сумеет ответить. Каждый говорит, там хорошо, мне там нравится, там я могу забыть многие печали и вовсе не жажду знать, на чем покоится очарование красоты, на чем зиждется любовь к такой прелести! – Лес пробуждает в человеке только чувство, не разум, и ни в коем случае не тягу к анализу! Хотя и в размышлении есть своя красота. Что ж, оно тоже ведь нечто иное, как ощущение. В каждом сердце есть смутное понимание того, почему лес так пленительно прекрасен, и никто, ни один человек, способный чувствовать, не выразит это вслух языком арифметики. Леса, где ты бродил, оставляют сердцу безымянное чувство величия и святости, оно обязывает молчать. «Хорошо было в лесу?» – «Да, – отвечаешь ты, – хорошо». Но это и все.

Люди, испытывающие страдания, любят ходить в лес. Им кажется, что лес страдает и молчит вместе с ними, что он умеет выносить страдания спокойно и гордо. Страдая, мы идем туда, где нас окружит атмосфера гордого и свободного страдания. У леса мы учимся спокойствию. Страдание хочет кричать, бесноваться. Лес подает пример молчаливого страдания. И понять его легко; он молчит, но о его страдании говорит цвет и движение, он страдает подобно нам. Все, что гордо и свободно, страдает, говорим мы себе. Все, что чувствует или, по крайней мере, живо чувствует, должно страдать! Лес чувствует, в нем живет чуткая, глубинная восприимчивость, он держится с гордым достоинством и говорит с нами благожелательно и дружелюбно. Мы с детства учимся у него, что отравлять жизнь других своим угрюмо-жалобным присутствием, обременять их бесполезными смутными страхами, – некрасиво. Вот почему тот, кто страдает, почувствует себя так хорошо в лесу. Он увидит, что окружен спокойным мягким дружелюбием, попросит прощения у мира за свои некрасивые эгоистичные жалобы и с облегчением улыбнется. Если его страдание глубоко, что ж, тем глубже и значительнее и нежнее станет его улыбка. Ему захочется умереть от радости, здесь, где отмирает все низкое, лживое и пустое. Сладкое, сладкое блаженство забвения охватит его, улыбнется вместе с ним, вызовет еще более глубокую, благородную улыбку, невольную улыбку, не столько губами, сколько сердцем. Он испытает вдруг что-то вроде счастья, странно схожего со страданием. Его счастье поцелует его страдание. И он скажет себе: «Надо же, мое страдание – это же мое счастье; этому я научился у леса, как ты добр, как ты добр, лес!» Лес страждет со страждущими, все страждущие верят в это, и им кажется, что воображение их не обмануло. В лесу шелестят о своем страдании правда и искренность. И еще: в лесу рождается дивное состояние, возможно самое прекрасное и изнурительное из всех, которые возможно испытать, лес течет, это зеленое, глубокое утекание, убегание, его ветви – волны, его зелень – любимая влага. Я умираю и бегу вместе с этой влагой, с волнами, теперь я волна и влага, я течение, я лес, я сам лес, я все, я все, чем смог стать и чего сумел достичь. Теперь я счастлив. Счастье и страдание – задушевные друзья. Отныне я никогда больше не буду сердиться или даже гневаться из-за своего страдания. Существует так много состояний, которых желательно избегать, и тот, кто воистину страждет, избегает гнева. Только лес научил меня страдать по-настоящему.

Мальчик и певица! – Певица спросила мальчика: Ты любишь лес? Мальчик ответил: Я люблю ходить в лес. Он лежит на горе. Сначала идут луга, а на лугах растут одинокие деревья. Наверное, когда-то здесь тоже был лес. Все, все, все когда-то было, наверное, лесом, я это вижу и чувствую всей душой. Я подхожу к лесу, но он меня не хочет, он бежит меня. Почему он меня не любит? Я, я люблю его. Я хочу проникнуть в него, хочу обладать им, хочу, чтобы он полностью завладел мной, таким, каков я есть. Но он отталкивает меня, я же вижу. Я не решаюсь продвинуться вперед, мне так страшно. Почему мне страшно? Почему он прогоняет меня? Я так тоскую по нему, так тоскую. Почему это так? Меня тянет к нему, втягивает в него – почему? Но что-то отталкивает его от меня. Почему? Ох, стоит мне подойти, как он хлещет меня по щекам. Поэтому я хожу редко, ведь пощечины причиняют боль. Но куда больнее, если туда запрещено ходить. Я все время внушаю себе, что он все-таки хорош, пусть только на опушке, но это чистый самообман. Потом я снова прихожу, и он снова хлещет меня, и тогда я снова бегу с горы. Я думал, он будет добр ко мне на рассвете, когда солнце еще не взошло, но это было не так. Он еще больше разозлился. Моя тоска по нему постоянно растет. Хоть бы мне умереть. Моя тоска, она все растет, разрастается, скоро она меня одолеет. И тогда я, наверное, смогу умереть! Мне не так уж хочется умирать, куда больше хотелось бы мне приблизиться к нему. А он так зол, что прогоняет меня, меня, который хочет лишь приласкаться. Он так жесток, так жесток, а я так сильно люблю его! Однажды ночью, когда он спал, я вошел и запел от радости! И тут он проснулся и ужасно бил меня ветвями. С тех пор я только стоял снаружи. Я смотрю на него издалека, а он на меня, такими угрожающими глазами. Что я ему сделал? За что он так на меня смотрит? Я хочу умереть от любви к нему. Я больше не хочу его видеть. Я больше никогда не пойду к нему. А если никогда больше не пойду, это уж точно меня убьет. Возможно, после этого я окажусь у него и в нем. Я в это верю. О, как радостно я этого жду! Я почти уже не тоскую. И откуда ей взяться, тоске? Не хочу больше хандрить. – Глаза мальчика наполнились слезами. Певица крепко обняла несчастного мальчика, бережно положила его голову к себе на колени и заплакала вместе с ним. Мальчик рыдал, уткнувшись в колени певицы. Потом добрая женщина наклонилась к мальчику и, взяв его голову в свои руки, поцеловала его. Вот так. Взяла и поцеловала.

Поэтичен ли лес? Да, поэтичен, но не более, чем все живое на свете. Особой поэзии в нем нет, есть лишь особая красота! Поэты любят ходить в лес, ведь там тихо и спокойно, и в лесной тени слагаются хорошие стихи. В стихотворениях то и дело возникает лес. Поэтому некоторые люди, в сущности весьма далекие от поэзии, считают, что его нужно наблюдать и почитать как нечто чрезвычайно поэтическое. Дескать, не проходите мимо, берите на заметку! Дескать, лес избавляет от забот и дарит вдохновение. Может быть, ничто на земле не обладает особой поэтической ценностью, просто любишь одно больше, чем другое, в душе предпочитаешь одно другому без каких-либо серьезных мыслей. Поэты наверняка любят лес, художники тоже, и все достойные люди тоже, но особенно влюбленные! Лес любят за то, что он лес, а не за то, что он поэтичен. Да где, в какой точке или в каком уголке скрывается его поэтичность? Ее там вообще нет, этой дурацкой выдумки! Не бывает красоты по умолчанию! Пусть каждый научится ощущать красоту и изысканность как поэзию. Если он проникнет туда, в красоту, с полным черепом ухмыляющейся поэзии, то наверняка запишет что-нибудь в свой вечный блокнот, но он как бесчувственный тупой болван пройдет мимо наслаждения. Чтобы сочинять прекрасные песни леса, рисовать роскошные картины леса, нужно обладать чутьем и вкусом, смело открывать глаза и уши. – Обращаясь особо к высокочтимым кругам художников и поэтов, позволю себе рассказать следующую небольшую историю. Жили-были два молодых художника, которые отправились путешествовать по свету, чтобы привезти домой папки, полные эскизов, и показать, какие они прилежные ребята. Ну так вот. Однажды вечером приходят они в прекрасный лес. Один, тот, что поумнее, из осторожности и от волнения остается на опушке любоваться красотой. Другой, более честолюбивый и усердный, этакое щупальце, проникает в самую тьму леса, не для того, чтобы ее съесть, а чтобы изучить. Но не тут-то было. Ибо когда он, сам уже, собственно, почти поглощенный тьмой, глянул прямо в лицо тьме, то не увидел ее вовсе! Естественно, потому что, находясь в полной тьме, нельзя увидеть даже тьму. Так он и стоял с пустыми руками, упустив поэзию, то есть лесную тьму! Провал, облом, полное фиаско! А когда он с глупым и жалким видом вышел на опушку, умный приятель высмеял его и показал ему свой превосходный эскиз леса, выполненный ясно и просто. Настырный тупица страшно разозлился и заплакал от зависти к чужой прекрасной работе. Наверное, он плачет до сих пор, потому что такие слезы быстро не сохнут. Вот и вся история. Надеюсь, она многим пойдет на пользу.

Я проведу моего читателя, если он позволит, в еще одну комнату. Зажжена лампа, задвинуты занавеси, и вокруг маленького круглого стола сидят три молодых человека: два юноши и одна девушка. Один из юношей, более веселый, сидит, тесно прижавшись к девушке, кажется его возлюбленной. Она и есть его возлюбленная. Другой сидит задумчиво, курит сигарету, один, напротив двоих. Девушка, прелестное живое дитя, мечтательно склонила маленькую умную головку на грудь возлюбленного. Как чудесно было в лесу, говорит она. Мерцающая зелень так и пляшет перед глазами. Не могу от этого избавиться. Какой властный, незабываемый зеленый цвет. Почему леса зеленые, почему есть леса? Все должно быть одним шелестящим лесом, да, весь мир, все пространство, самое высокое, самое глубокое, самое широкое, все, все должно быть одним лесом, или (тут звонкий голос переходит в шепот) пусть не будет ничего! – Она умолкает, и веселый парень пытается унять ее волнение. Он делает это недостаточно нежно. Девушка, захваченная своей мыслью, говорит:

– О, так и должно быть! Почему же не так? Разве должны существовать различные вещи? Почему все не может быть только одним?

– Да, одним потоком, – вдруг замечает задумчивый юноша, который до этого молчал.

– Говори, говори же, – умоляет девушка, – скажи, что ты думаешь?

– Я думаю, – говорит молчаливый, – что, хотя это и неощутимо или ясно не видно, но все и вся есть один поток, один текущий прочь, вечно возвращающийся поток. И потом никогда не возвращающийся! Лес, что это? То, что простирается над равнинами, взбирается на горы, перепрыгивает через потоки, сбегает по горам, заполняет долины. Разве у него нет власти? Лес глубоко спускается в голубые озера, играет с облаками, любит воздух – и бежит нас, людей. Не может вынести вида и дыхания людей. Мы размышляем, а свободно парящая стихия ненавидит и презирает размышление. Когда она снова приближается к нам, мы можем ее любить. Мы видим, как она отражается в зеркалах озер, играет с небом, становится морем, бурей, вихрем и потоком. Тогда мы сами становимся чем-то стремящимся прочь. Теперь мы в движении, и в нашей душе больше нет покоя. Теперь мы влюбляемся с первого взгляда, и эта любовь проникает во все, низвергает все, чтобы все возвести заново. Мы становимся зодчими и берем лес за образец для нового строения. Чтобы оно стояло так же гордо и роскошно, как горный лес… И тогда оно рушится, падает. Потому что есть что-то малое, совсем малое, обо что неизбежно спотыкается гигантское. Оно падает и лежит без движения, и оно прекрасно, прекрасно. Там оно умирает, прощай! – Он молчит и плачет. Девушка через стол подает а ему узкую дрожащую руку. Он сердечно прижимает ее к губам. Девушка смотрит на другого, веселого, парня, который хотел удержать ее от этого жеста, большими и странными глазами.

* * *

Когда я думаю об этих записках, мне кажется, будто я так и не пришел к какому-либо концу, будто многого еще не хватает, будто нужно было сказать больше меньшим количеством слов. Мне больно. В самом деле, не будь причиняющий боль предмет таким прекрасным, я бы не сдерживался, а просто повернулся бы к нему спиной. Трудно писать о прекрасном точно и определенно. Мысли порхают вокруг прекрасного, как опьяненные бабочки, не приземляясь и не долетая до цели. Я хотел бы излить душу, но научился понимать, что изливать душу в искусстве письма означает постоянно кружить вокруг самого себя. Я хотел увидеть лес как мощно раскинувшегося, сладко потягивающегося великана, хотел тихонько обежать его кругом, до того места, где он снова обретет милую, простую форму, которую мы в нем знаем и ценим. Но он никак не давался, становился то большим и властным, то маленьким и уютным, постоянно менял очертания, ничего не преобразовывал, ни во что не превращался, и очень меня разочаровал. Я же хотел видеть в нем дикую, могучую преобразующую силу. Теперь Лес снова просто лес, у него свои лесные тропы и лесные ручьи, в нем полно колючих кустов, кусачих и прочих насекомых, сетей, ловушек и зверей, в нем орут дети и смеются господа и дамы, выбравшие его местом своих прогулок. С людьми он мягок и терпелив. Он парень очень спокойный и добрый, он только кажется высокомерным, цвета у него аристократические, но сам-то он далек от заносчивости. Некоторым фантазерам нравится искажать его образ, может, для того только, чтобы потом заново составлять его из деталей. Фантазер – это тот еще тип! Все может показаться ему вдруг совсем иным и куда более диким. Витает в облаках, только чтобы иметь удовольствие приземлиться. Я их не люблю, а если фантазер сидит во мне самом, тогда он нравится мне еще меньше, тогда я готов его возненавидеть. Он все преувеличивает и пробивает дыры там, куда следует входить с нежностью и лаской. Он не знает покоя, а значит, он даже не надеется когда-нибудь достичь покоя и зрелости. Нет, его я не люблю, но лес я люблю всей душой. Любовь всегда неуверенна в своих поступках и зарисовках. Не могу я спокойно, как следует, описать то, что люблю. Возможно, я еще научусь унимать эту схватку ощущений. Покой, о, как он прекрасен; покой и лес – они ведь едины! Я знал это, и, возможно, мне с моим беспокойством, не удалось описать ни покой, ни лес. Что ж, теперь, из укрытия всех моих лучших намерений, я говорю лесу: прощай. Пора расстаться. Меня радует, что лес так велик, могуч и роскошен, что он так широко раскинулся. И людям я желаю того же.