Текст книги "Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений"

Автор книги: Роберт Най

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава двадцать третья
Я прошу прощения

Ну вот, Читатель!

Вот мы и добрались до жилья мистера Шекспира!

Прощенья просим, долгонько пришлось добираться.

Эдакой медленной ходьбы ты небось еще в жизни не видывал.

Сто тридцать шесть страниц в моей прекрасной книге, пергаменом переплетенной, ушли на то, чтобы нам с мистером Шекспиром от Лондонского моста доплестись до двери его лондонского жилья.

Прощенья просим.

Да, писатель из меня не сказать, чтобы хороший.

Какой уж из меня писатель.

Мистер Шекспир, о, тот бы в мгновенье ока тебя сюда перенес.

Взмахнул бы своей волшебной палочкой из слов, раз – и ты уж здесь, Читатель.

А у меня волшебной палочки-то нету.

У меня только мое правдивое гусиное перо.

Какое же сравнение – я и мистер Шекспир! Все равно что сравнивать поэзию и правду.

Я не темню, я ничего не опускаю.

Мне надо все пересказать, все-все, как оно было.

Все-все я напишу. Все объясню. Все растолкую. Уж я-то не придумаю красивых слов, чтоб тешить тебе слух.

Но это ж надо! Идти по Лондону на ста тридцати шести страницах!

В последней-то главе я уж старалась было немного ускорить дело.

Не по нутру мне это, но я старалась.

И в надежде нахожусь, что ты заметил, нет?

Все эти он сказал и я сказала.

Как пишут настоящие писатели.

Но когда эдак пишешь, кое-что и упустишь, нет?

К примеру, когда дошли мы до куска насчет того, что его друг Ризли, оказывается, граф Саутгемптон и барон Тичфилд, и я тебе напомнила, что мой супруг всегда льнул к знатным, у меня мелькнуло было в голове, что тут бы кстати помянуть эту историю с сэром Томасом Люси, которая еще здесь, в Стратфорде случилась[50]50
  Сэр Томас Люси, помещик и мировой судья, владелец обширных лесных угодий подле Стратфорда, где, по преданию, браконьерствовал юный Шекспир, за что был наказан.


[Закрыть].

Но слово – серебро, молчанье – золото, а уж такой позор в особенности – зачем и ворошить.

Украсть оленя у человека за то, что он не пожелал покровительство тебе оказывать!

Вот я и решила – лучше опущу, для пользы моего супруга. Неохота мне в этом деле твоему любопытству потрафлять.

Зачем я стану повторять навет этого паршивца Люси. И так уж надоело до смерти.

Хотя насчет наветов – Джона Лейна, того я не забыла. Понимаешь ли, есть истории, которых, хочешь не хочешь, а приходится касаться заодно с нашей историей.

В этой книге – история про поэта, про его жену, про лучшую кровать и про кровать, которую назвали второй по качеству.

Но это еще немножко история про Джона Шекспира, который начинал отведывателем эля для стратфордского Совета, а кончил горьким пьяницей, и про Марию Арден, его жену (святую), и про Сусанну, мою лебедь, и про Юдифь, мою гусыню, и про доктора Джона Холла, моего бесценного ученого зятюшку, и про второго моего зятька Томаса Куини (нечестивца этого).

Когда рассказываешь истинную историю по всей правде-истине, приходится и другие истории рассказывать.

Я тебе одну историю рассказываю, а с нею вместе и другие, куда денешься.

Глава двадцать четвертая
Упреждение

Но вот и пришли мы наконец к лондонскому жилью мистера Шекспира.

Бишопсгейт, возле Святой Елены, все как он сказал.

Прошли мы парочкой по всем этим поганым улицам.

И вот стоим мы на пороге, можно сказать, самой моей истории, главной ее сути.

И как войдем мы в эту дверь, обратно уж пути не будет.

Мы пройдем в эту дверь, мы, с мистером Шекспиром, и тебе, любезный мой Читатель, придется войти в эту дверь за нами следом.

Придется взобраться вместе с нами по этой лестнице.

И во всем участвовать, что мы здесь обретем.

Читатель, я прямо и не знаю, как приступиться.

Тут я помешкаю немного, тебя чтоб упредить:

Если у тебя не львиное сердце, и нет в тебе львиной отваги, лучше уходи.

Крепись, Читатель!

Зато в награду ты получишь истинную правду.

Тайную истину любви всегда полезно знать, ей-богу.

И мы только сильней, и лучше, и мудрей становимся, ей-богу, когда узнаем, как другие оступались, бредили, творили глупости в любви.

Но та правда, которую сейчас я поднесу тебе, – такой крепенький орешек, что мое дело тебя упредить.

Глава двадцать пятая
Заячий суп

Кстати, почему бы тебе заячьего супа не покушать?

Я всегда говорю, что миска доброго заячьего супа творит чудеса.

Я, между прочим, удивляюсь, отчего это писатели никогда не посоветуют своим читателям чего б такого им покушать, пока они читают.

Это ж удовольствие какое – в одно и то же время кушать и читать, да?

Если, конечно, в обществе ты не сидишь, кушать и читать очень, по-моему, культурно, а до чего ж приятно, да?

А раз уж нынче я себе приготовила миску доброго заячьего супу и раз уж мне хочется себе представить, как ты кушаешь его вместе со мной, вот тебе на доброе здоровье мой рецепт.

Прекрасный заячий суп миссис Шекспир

Возьмите зайца, освежуйте, только смотрите не повредите, что под кожей.

Засуньте руку внутрь и вытащите легкие.

Подержите своего зайца над тазом, пусть кровь туда стечет.

Разрубите зайца на части.

Выберите из него все косточки, а мясистые кусочки отложите в сторону.

Теперь все косточки поскладывайте в котелок, залейте водой (холодной), добавьте репы, моркови, стеблей сельдерея и пару луковок.

Варите (если заяц у вас молодой) полтора часа.

Варите (если заяц старый) два часа, а то и дольше.

Пролейте кровь вашего зайца сквозь волосяное сито, потом немножечко воды добавьте, всыпьте горстку тонкой овсяной муки и слейте все в сотейник.

Помешивайте в одну сторону, покуда не закипит.

Следите, чтоб не свернулось.

Выньте кости.

Растолките в сите овощи.

Добавьте кровь, она тем временем уже у вас вскипела.

Нарежьте мясо меленькими кусочками (чуть побольше ногтя) и положите в котелок к тому, что там уже лежит.

Все вместе варите, хорошенько помешивая, с полчаса (на полчаса подольше, если заяц у вас старый).

Приправьте змеиным корнем.

Поперчите и посолите по своему вкусу.

И можно ложечку медку добавить, если вы похожи на моего покойного мистера Шекспира.

Читатель, мне приятно думать, что ты отвлекся ненадолго от моей истории и приготовил себе заячьего супчику.

Этот супчик подкрепит тебя, а это тебе сейчас не помешает.

Да, трудненько тебе пришлось бы без моего заячьего супчика, Читатель, если ты решился войти в эту дверь за мной и мистером Шекспиром.

Вот бы меня-то кто угостил мисочкой горяченького заячьего супа перед тем, как я пошла навстречу моей погибели!

Часть третья

ЧТО МИСТЕР ШЕКСПИР СО МНОЮ ДЕЛАЛ В ТОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ,

КОГДА Я ПРИЕХАЛА В ЛОНДОН

Глава первая
Трубчатка

Жилье моего супруга было прямо над торговцем живой рыбой, на углу Турнегейн-лейн.

Кругом понасорено, рыбьи головы, рыбьи хвосты, и кадки стоят, с живыми угрями.

Внутри как будто бы и прилично, только вонь от скумбрии.

Сама-то я рыбу люблю.

И камбалу и хека уважаю.

Сельдь вареная – это же пальчики оближешь.

А форель – ее поджарить хорошенько в сухарях, так лучше и не надо угощенья.

Я даже и морского угря люблю, и краба, и миногу, если в овсяной муке ее потушишь.

Из всех рыб одну трубчатку я не перевариваю.

Сама-то я ее люблю, да желудок мой не терпит.

Глава вторая
Повязка на глаза

На пороге черного хода этого своего жилья на Турнегейн-лейн мистер Шекспир остановился и меня поцеловал.

Это он в первый раз за день меня поцеловал, прежде только в щечку чмокнул, когда ямщицкая коляска остановилась в Лондоне.

Поцелуй был мягкий, мокрый.

Селедкой отдавал.

Не мастер он был лобызаний, Вильям Шекспир.

Верно я говорю?

А то.

Уж мне ль не знать.

Мой супруг раздул ноздри, и он меня поцеловал.

А потом стал выматывать шелковый шарф из рукава своего шикарного камзола.

– Ты чего это затеял? – я спросила у мистера Шекспира.

– Повязку на глаза, – он сказал, – я хочу, чтоб ты ее надела. Я-то знаю, что там наверху, а ты не знаешь. И я хочу усугубить сюрприз.

– Может, просто я глаза закрою? – говорю.

– Нет, это будет уж не то, – ответил мне мистер Шекспир.

– Ну почему? – говорю. – Я ж без обмана. Честное слово, не открою глаз, не гляну, пока ты не велишь.

Мой супруг вздохнул и покачал своей большущей головой.

– Знаешь небось, что я сюрпризы ненавижу, – я ему напомнила.

– Ну, этот-то тебе понравится, – пообещал мистер Шекспир.

А я и вправду терпеть не могу сюрпризы, приятные ли, печальные ли.

На деньрожденье, на Рождестве, всегда я – это ужас прямо – все свертки перещупаю.

Хочу дознаться, что там, под оберткой.

Чтобы заранее знать, какое выражение мне сделать на лице, когда подарок развернут.

Я прямо ненавижу, если кто-то вдруг, сюрприза ради, ко мне подкрадется.

Если кто, без слова, без упрежденья, вдруг к тебе притрагивается – от такого я аж взвиваюсь вся.

И если я, к примеру, над мойкой отскребаю котелок, а сзади кто-то подкрадется, пощекотит меня или под ребра ткнет, я прямо дергаюсь, от вас не скрою, и мне такое, прямо вам скажу, нисколько не приятно.

Мистер Шекспир выпростал и держал наготове свой шарф.

– Глаза мне, стало быть, завяжешь? – спрашиваю.

А он стоит, такой хитрый, нежный и такой довольный, как мышь в сыру.

– Да, душа моя! Да, непременно!

Мой супруг никогда не был, что называется, красавец, но тут лицо у него сделалось милое, веселое, как у мальчишки.

И хоть и понимала я, что чепуха все это, меня разобрало любопытство.

Что греха таить:

У меня даже мурашки побежали по хребту.

С повязкой это он хорошо придумал.

Тут радость мерещилась какая-то, чудилась какая-то детская забава.

Но он-то был не дитя, да и я тоже, и чуяло мое сердце, что ничего такого детского меня не ждет.

Может, потому-то, что из меня девчонку сделали, когда невесть что ожидало впереди, у меня мурашки и побежали по хребту?

Может, и так.

Что-то в сходном духе.

Тайна ли мне какая-то помстилась.

Или угощенье.

Мистер Шекспир угощеньями меня не очень баловал, с тех самых дней гуляний майских, да ведь это когда было!

Глава третья
Вверх по лестнице

Ну, и не стала я перечить своему шутнику-супругу.

Поддалась на его блажь.

(Хотя теперь, когда назад оглядываюсь, я вижу, что все-то он заранее придумал.)

Да все равно, блажь ли, расчет, а я ему позволила мне на глаза надеть повязку.

Позволила повязать мне на глаза тот шарф.

Шарф мягкий, теплый. Теплый от пальцев мистера Шекспира – уж как он мял его, теребил, пока меня улещивал.

А потом мистер Шекспир взял меня за руку.

И повел наверх.

Рука его была горячая и липкая.

И дрожала.

Так дрожала у него рука, что я подумала, уж не в горячке ли он.

А он и был в горячке.

Только такую докторам не вылечить.

Мы ни единым словом не обмолвились, покуда поднимались.

Он меня держал под локоть.

Лестница была узкая. Нас друг к другу прижимало, пока по ней мы шли.

И я чувствовала жар мистера Шекспира. Не только жар его руки. Он весь горел.

Если вам такого не случалось, я вам должна сказать, что очень это странно, когда идешь вслепую вверх по лестнице, а мужчина держит тебя под локоть.

Я вся была во власти мистера Шекспира.

Лестница была крутая.

Ступени скрипели под ногами, пока мы взбирались.

Вот только этот скрип, а так здесь тишина стояла, как в могиле.

Но тут, известно, могила и была, и с рыбной вонью.

Мы взобрались на самый верх.

Я услыхала, как мистер Шекспир отпирает дверь, услыхала визг несмазанных петель, когда она отворилась.

Снова он меня взял за руку, и мы вошли.

Я услыхала, как дверь за нами затворилась, как он ее запер.

– Одну минуту, – шепнул мистер Шекспир.

Слышу – трутницей потарахтел.

Чую – серный дух.

А потом он снял с моих глаз повязку, и я – увидела.

Глава четвертая
Что я увидела

Кровать.

– Ох, Господи Иисусе! – я крикнула. – Да это ж как алтарь папистский!

Глава пятая
Кровать

Это была громадная кровать, о четырех столбах, и каждый столб толщиной со взрослого мужчину, и малиновый, тяжелый, бархатный полог свисал до полу, а снурки толстенные, что веревки на звоннице.

В жизни я не видывала громадной такой кровати.

А когда сдвинешь полог, видна сама постель, и на ней шелковое покрывало, черное, как ночь, и все расшитое звездами.

На нем с полдюжины белых подушек, лебяжьего пуха, не иначе, такие они пухлые, нежные, и много-много валиков, а перины так высоко навалены, что без лесенки на них и не залезть.

Ну, а простыни – до того громадные, роскошные, будто бы для них паруса содрали с испанского галеона какого из Великой Армады.

И семь черных свечей стояли в серебряных шандалах вдоль всего изголовья, а само изголовье было сплошь резное, и на нем нимфы и как будто бы козлы.

Только они были не козлы.

Я сразу поняла, едва мистер Шекспир согнулся и запалил те черные свечи.

Нет, не козлы были вырезаны на изголовье той кровати.

Скорее бесы.

Глава шестая
Подмостки

Вот я и крикнула: «Господи Иисусе, это ж как алтарь папистский!» – когда уставилась на эту жутко какую громадную кровать, которая чуть не всю комнату заполонила, темную от закрытых ставен, над лавкой живой рыбы, на Турнегейн-лейн, а мой супруг мистер Вильям Шекспир стоял, опершись на один из четырех ее столбов, и мне ухмылялся.

Он позажигал все свечи подле резного изголовья.

Глаза у него, как бусины, блестели в мерцании свечей.

Лицо было бледное, и по нему стекали капельки пота.

Я смотрела, как плюхался этот пот.

На туфли ему плюхался – кап-кап-кап-кап.

Туфли у мистера Шекспира были черные, и на них новехонькие, блестящие серебряные пряжки.

Лицо сияло в свечном свете.

Не только от пота.

Лицо его сияло оттого, что он на меня смотрел.

Свечной свет льстил мистеру Шекспиру, правда, голова, как и обыкновенно, казалась слишком велика по его телу.

Губы были сухие и потрескались.

Язык между них дрожал, как у гадюки.

В левой руке он все держал свой шарф.

Он этим шарфом утер лицо.

Он его заранее понюхал, потом опять понюхал, когда уже утер лицо.

Мой запах, что ли, вынюхивал в этом своем шарфе?

Или пот собственный хотел учуять?

– Не алтарь, – сказал мистер Шекспир. – Подмостки.

И стал тереть свой костистый нос дверным ключом.

Потом потеребил этим ключом усы.

Глава седьмая
Игра

– Я для тебя сюда театр перенес, – сказал мистер Шекспир.

И ткнул серебряным ключом в эту кровать.

А я смотрю на него хмуро, недоумеваю.

– Почем мне знать, похоже это на театр, не похоже ли, – говорю. – Я отродясь в театре не была.

Мистер Шекспир все ухмылялся.

– Так не пора ль это исправить? – говорит.

А я не понимаю.

И что-то мне делать надо, чтоб утаить свое смущенье.

Ну, сняла я этот гороховый плащ.

Стою, дрожу, свечи вокруг горят.

И что-то недоброе чует мое сердце.

Не было у меня охоты театры посещать, спасибочки.

Притон порока.

Скопище обмана.

Ложь сплошная.

Жизнь слишком коротка, чтоб еще по театрам шастать.

– Эта кровать, – сказал мистер Шекспир, – театр только для нас с тобой.

– Ух ты! – говорю. – И что ж мы в этом театре станем делать?

– Играть, – говорит мистер Шекспир, а сам улыбается.

Мой супруг.

Игривый мистер Шекспир.

Чего только не придумает.

Глава восьмая
Суть моей истории

Теперь ты небось думаешь – и зачем ей это надо: толковать про то, что было на уме у мистера Шекспира.

Такое небось мненье у тебя, Читатель, что зря, мол, вообще она взялась тебе описывать, что да как происходило у них в ту ночь на той постели.

И на другой день, на его деньрожденье.

И на другую ночь.

И во все те ночи, и те дни, и неделю целую, которая потом была.

А я вот расскажу, потому что было это не то чтобы обыкновенно.

И в этой самой необыкновенности, в ней как раз и есть вся суть моей истории.

Глава девятая
Овчинный кафтанчик

Я мистеру Шекспиру на деньрожденье привезла из Стратфорда подарок.

И вот решила я его распаковать.

Это кафтанчик был, из овечьей кожи, черной и белой, под холодную погоду.

Подарок, возможно, и не по сезону, и вещь не то что модная.

Однако в моем выборе была забота любящей жены, поскольку я не предвидела, чтоб он со мною дома встретил следующую зиму, да и любую зиму, если на то пошло.

А славный был кафтанчик.

Сшит прекрасно.

И саржею подбит.

Я его показала своему супругу.

– И ты своими руками это сделала? – он меня спросил.

А я возьми да и соври.

– Ну да, – говорю. – С деньрожденьем тебя.

Тут мистер Шекспир меня поцеловал.

Потом взял кафтанчик мой, ну и его поцеловал.

Знал ведь, что не по мне дела такие.

Знал, что не швея его жена.

– Примерь, – я ему говорю.

Примерил.

Надел он на себя овчинный мой кафтанчик.

Стоит, улыбается, как дурак, возле постели той громадной.

Только вот улыбался-то он зря.

Я разглядела черные обломанные зубы.

Жидкие волоса свои он начесал вперед, чтобы залысины прикрыть.

– Вот я и волк, – сказал мистер Шекспир. – Волк в овечьей шкуре.

А потом он снял с меня платье, и рубашку мою льняную, и чулки, и уложил он меня на ту кровать, и мы любились.

Глава десятая
Любовные утехи

Любовь у нас не очень сладкой вышла.

Я, по совести сказать, не удивилась.

С самого начала, и даже в самый первый тот разок в Уэлфорде, у мельничного пруда, всегда одно воображение, одна мечта все чувства чаровали у мистера Шекспира.

Вкус у супруга моего, как дойдет до главного блюда, оказывался можно сказать, что пресный. Самого смака он не разбирал.

Сахарный-то мой – в кусок вонзиться не умел.

Ну, да ничего, марципанчик мой меня обрюхатил, за милую душу заделал нашу Сусанночку возле того пруда.

Я на четвертом месяце была, когда мы обвенчались.

– О, моя любовь, – он вздыхал, – о, жизнь моя.

– О, жизнь моя, – я вздыхала, – о, моя любовь.

Любовь?

Да ну, уж какая там любовь.

Не мог он просто.

А я не хотела.

Вот и всё.

Супруг мой в трудах любовных всегда был не совсем мужчина.

Все вам выкладываю, как есть.

Как это ни печально.

Бог мне свидетель, наше брачное ложе сроду не было прекрасно.

Ни тебе блаженства, рая и покоя.

Не так, как полагается.

Ах, да и в самый первый тот разок, в длинной траве, под теми сережками, когда сперва он половил форель руками, с нею поигрался, а уж потом принялся за меня, когда, уж кажется, могла бы новизна его зажечь…

Нет, и не зажгла.

Без обиняков вам скажу.

Той форели, известно, в сравнении со мной побольше радости досталось.

Помереть мне на этом месте, если вру.

Не больно он горячим оказался в тот день в Уэлфорде.

Не сильно меня потряс мистер Шекспир, да и тряс не сильно, если на то пошло.

Ха-ха! (Скорей – увы!)

Сама фамилия-то у него – сплошная шутка[51]51
  Хотя читатель, конечно, это и так знает: по-английски shake – трясти, потрясать; spear – копье.


[Закрыть].

Ну, и моя тоже, помните?

Да, любезный мой Читатель, и пришлось мне самой потрудиться, даже главную работу взять на себя.

Чтобы от девственности этой избавиться, будь она неладна.

(Я подарила ему самое дорогое, что только может подарить девушка.)

Ну, ясное дело, волновался он. От ожиданья весь дрожал.

Но потом-то я очень скоро убедилась, что желанье у него всегда было не в соответствии с тем, что получалось.

Ну как бы это объяснить?

Весь жар у мистера Шекспира уходил в пар.

Хотелось сладенького, а не умел куснуть.

Не очень он меня своими трудами ублаготворял.

И теперь, в ту ночь на той постели, в ту ночь перед его тридцатым деньрожденьем, сперва я думала, что все так у нас и получится, как всегда.

Дух бодр, плоть же немощна[52]52
  Евангелие от Матфея, 26, 41.


[Закрыть].

Господи Боже, ну прямо цветочек нежный-тонкий.

– Анна? – он закричал в тревоге.

– Да, – я соврала с досадой.

Глава одиннадцатая
Клевéты

Теперь пора, по-моему, вам рассказать про те клеветы Джона Лейна.

Почему теперь?

А потому что я так сказала, вот почему.

Моя книга, как напишу, так и будет написано.

Это моя история, ну, конечно, еще история про меня и мистера Шекспира, и вот – играю я нынче утром на клавесине, обычай у меня такой, и вдруг меня как стукнет, что я ведь вам еще не рассказала про клеветы Джона Лейна, а давно уж обещалась, аж в главе восьмой первой части.

Ну вот и хватит вас обещаньями кормить.

А все случилось так. Слушайте меня внимательно.

Джон Лейн, сам он стратфордский, хозяйский сын из Алвестонского поместья, отсюда в двух милях вверх по Эйвону. Лейны эти и Шекспиры друг друга терпеть не могут.

Лучше не спрашивайте, с чего у них пошло, – вражда еще с дедов начиналась.

Джонов дед, Николас Лейн, как Крез богатый был, а однажды хотел судом, из кожи вон лез, содрать с отца мистера Шекспира деньги за одного поросенка.

Мать Джона Лейна, так та, стервь, язык высунет, бывало, и рожи корчит за спиной у миссис Шекспир, едва завидит на базаре эту святую женщину.

Скверные ругатели они, умом не вышли, Лейны, и вся семья такая.

Джон Лейн, меньшой, так тоже он папист и пьяница – яблочко от яблони недалеко падает.

Вы, верно, помните, что Сусанна наша названа в честь прекрасной героини из апокрифов. Той, которую в распутности напрасно обвинили.

Ну вот, так же в точности и на мою дочь возвел напраслину этот Джон Лейн, поганец.

Случилось это летом 1613 года, как раз когда уж мистер Шекспир отошел от дел в театрах, чтоб тихо-мирно век вековать со мною дома в Стратфорде.

На одном званом ужине, народу много было, Джон Лейн надрался.

Вино развязало ему язык, и изо рта у него уж такая дрянь поперла.

Когда рыбу подали, он плюхнулся лицом в тарелку, однако же успел пробормотать, люди слыхали, что у старшей, мол, у дочки мистера Шекспира в причинном месте теча.

Совсем совести нет у людей.

Под этой течей он сифилис подразумевал.

На гонорею намекал. Когда гноятся почки.

Болезнь венерическая. Дурная. Вот что он приписал нашей Сусанне.

(Если сомневаетесь, сами можете удостовериться по списку болезней, в порядке алфавита приведенном в предисловии к «Выбранным заметкам» по медицине моего дорогого зятя Джона Холла. Там под буквой «Г» первым делом так и стоит: «Гонорея, см. гноеистечение из мочеиспускательных каналов».)

И будто еще мало ему этого, Лейн, зла на него не хватает, ведь не угомонился, щекой в жареной семге лежучи, а выдумал такую пакость, что будто бы Сусанна прелюбодейничала с Ральфом Смитом в доме у Джона Палмера.

* * *

Ну, все вранье собачье, ни слова правды.

Тут что ж и толковать.

А правда та, что Сусанна тогда была, как и доныне остается, счастливая супруга и мать нашей внучки Елизаветы.

Правда та, что Джон Лейн – пьяница, а у злого, когда надерется, одно только зло на языке.

Милая, невинная Сусанна!

Как и ее тезка, она изобличила эту свинью Лейна, будучи благоразумна и премудра так, что и мужчинам впору, а те уязвлены похотью к ней и полны беззаконного умысла ее до себя унизить[53]53
  Напомню: о том, как была оклеветана Сусанна и как она сумела себя защитить, см. Книгу пророка Даниила, 13.


[Закрыть].

Оно конечно, пыль неба не коптит, к чистому поганое не пристанет.

И кто же Лейну этому поверит.

Но все равно, зачем спускать такое?

Нет в мире важнее доброй славы.

Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота (Притчи, 22, 1).

Отнимите у человека доброе имя, и вы его погубите.

А потому Сусанна, с полным согласием своего отца и моим собственным, притянула Джона Лейна за его наветы.

В 1613 году, в июле месяце, она подала на него иск за клевету в Церковный суд при Вустерском соборе.

Главный свидетель за нее был Роберт Уоткотт, тот самый, что стал потом душеприказчиком мистера Шекспира. Уоткотт сидел тогда напротив Джона Лейна за столом и согласился подтвердить под клятвой, что слышал те поносные слова.

Да только не насмелился Джон Лейн на этот суд прийти.

Затаился где-то.

Не стал он защищаться.

Ну и дело проиграл, да он его так и так бы проиграл.

И отлучили его от церкви.

И сидит он теперь один-одинешенек, и пьет, и пьет.

Иной раз видишь: сидит, пьяный, у реки Эйвон, отражением своим поганым воду лебедям мутит.

Он и в винной лавке пьет, у Томаса Куини, под названьем «Клетка», на углу Мостовой и Главной.

Из-за этих его походов в «Клетку» у Юдифи с Сусанной теперь и вовсе дружба врозь.

Между собой почти не разговаривают. Если понадобится что, все через меня.

И ведь даже после этакого дела Джон Лейн не научился свой язык держать в узде.

На него уж иск в Звездную палату[54]54
  Высший судебный орган Англии, созданный Генрихом VII в 1487 году и действовавший вплоть до 1643 года.


[Закрыть] подавали, за непотребства и за клевету на нашего викария Томаса Уилсона.

И церковные старосты присягнули на суде, что он пьяница.

Ох, боюсь я, Куини, зятя моего, на ту же дорожку клонит.

А мой добрый доктор Холл, заметьте какой человек порядочный, при таком-то несогласии между сестер он лечил Куини от цинги, своим цинготным пивом пользовал, и вылечил.

Вот было б у него лекарство против пьянства!

Да только не открыли еще травы подобной и не откроют никогда.

Семя болезни этой лежит у человека в сердце и в душе. Болезнь эта – болезнь духа, и она смертельная.

Сусанна говорит, что в пьесах моего супруга много клевет возводится на женщин и на их природу.

То он ставит женщин на пьедесталы, всех уверяет в их полной чистоте, какой на свете даже не бывает, то он их боится, им не доверяет по причине их (обыкновенно напридуманной) неверности.

В пьесах у него женщины в полной власти у мужчин, то как невинные богини, то как бляди.

А по мне, так швырнуть бы его в реку с кулем грязного белья за такие вещи, а сперва бабой нарядить да избить за то, что печатно силой своей кичился, и пусть бы мальчики испорченные ему что надо прищемили за похоть его скверную и за многие его грехи против любви.