Текст книги "Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений"

Автор книги: Роберт Най

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Глава тринадцатая
Собаки

Нет, собак мой мистер Шекспир очень не любил.

Кошек, тех он еще мог терпеть, а мою Египтянку, по-моему, так прямо обожал.

Ну, Египтянка, она, бывало, вскочит к нему на колени, сидит, и даже было замечено, как мой супруг гладит ее по шерстке.

Еще, бывало, эта кошка лежит, свернувшись, у его босых ног, когда он пишет: ей нравилось, как он пальцами стихи свои отстукивал.

А собак мистер Шекспир прямо не переносил.

Они для него были либо псы виляющие[41]41
  Ср. «Юлий Цезарь», акт 3, сц. 1: «…сладкой речью и виляньем псиным» (пер М. Зенкевича).


[Закрыть], либо звери дикие.

Был у собаки хозяин, она, по его понятию, к первому разбору относилась. Всякая бесхозная дворняга сразу относилась ко второму.

Сучьи выблядки – так он всех вместе их честил[42]42
  Ср. «Король Лир», акт 2, сц. 2.


[Закрыть].

У нашей внучки, у Елизаветы, когда была маленькая, был щеночек, вислоухий спаниель.

Краб мы его прозвали – все бочком, бочком, бывало, ходит.

Чтоб потешить Елизавету, в угоду внучке, мистер Шекспир, случалось, и бросит палочку щеночку Крабу.

Но сразу повернется и в дом спешит, покуда Краб не успеет и опомниться, не то что эту палочку ему принесть обратно, – то ли чтоб не гладить, не хвалить потом собаку за ее усердие, то ли чтоб не затрудняться – снова ту же палку кидать.

И это еще самая большая милость, какую мой супруг оказывал собакам.

Елизаветин спаниель, щеночек Краб, – единственный был пес, которого он хоть прикидывался, будто бы любит.

Глава четырнадцатая
Моя улыбка

Все это взяв в соображение, и вспышку эту, и ненависть его к собакам, я не могу сказать, что очень удивилась, когда мистер Шекспир пнул ту дворнягу на Грейшез-стрит.

Насчет свирепости этого пса я решила лучше уж не спорить со своим супругом.

Зато тебе, любезный мой Читатель, могу сказать, что, вздумай тот пес меня куснуть, очень несладко бы пришлось его беззубым деснам.

– Так как же? – снова спрашиваю у мистера Шекспира.

– Что – как же? – ему непонятно.

– Весь свой гардероб ты заработал писанием сонетов?

Румянец расползался.

Спустился к шее мистера Шекспира, дополз до кадыка.

Расползся вширь, к ушам.

Он ведь лопоухий был.

И эти уши вспыхнули огнем.

Будто бы все лицо он крапивой обстрекал.

Хитрые глаза мистера Шекспира забегали туда-сюда по улице.

Он смотрел сразу повсюду, никуда, на что-то, ни на что, лишь бы не встретить мой откровенный взгляд.

Он кусал ногти.

– Ну, можно сказать, – признался наконец. – Пожалуй.

Мистер Шекспир сплюнул.

Видно, горьки ему ногти показались.

Мистер Шекспир сказал:

– Но я писал сонеты не ради одежды.

– Ну да, ну да, – говорю. – Ясное дело.

Мистер Шекспир сказал:

– Я получал одежду за сонеты, только и всего.

– Ну да, ну да, – говорю. – А как же.

Тут мистер Шекспир ухватился пальцами за обе свои красные ушные мочки, давай их крутить, вертеть и дергать, а сам кричит:

– Но я писал сонеты потому, что я не мог иначе!

И тут я подарила его улыбкой, какую разучила.

– Совершенно тебя понимаю, – говорю.

Тут, видно, придется объяснить насчет моей разученной улыбки.

Мне говорили, что у меня, мол, не хватает сочувственности.

(Неправда это, знаю. Но так мне говорили.)

Юдифь Садлер говорила. Моя подруга Юдифь меня укоряла, что, когда она призналась мне, что ее муж Гамнет храпит, на моем лице не выразилось сочувствия.

Но мне ли не знать, что на самом деле я ее пожалела, а значит, оказывается, никуда не денешься, что мое лицо в этом случае просто не показало того, что я испытывала.

Я-то знала, как улыбнулась тогда Юдифи (я надеялась, душевно), и моя улыбка, выходит, просто не отобразила моих чувств.

Вот по какой причине я стала учиться перед зеркалом.

Смотрю на себя в зеркало и с минуту улыбаюсь от души.

У меня, известно, мелькало в голове, что есть в моем поведении что-то дурное, актерское, блядское, криводушие какое-то.

И улыбка-то снисходительная получалась, свысока, если чересчур долго ее продержишь на губах.

Но все равно я дальше добивалась такой улыбки, чтоб соответствовала смыслу, какой, я знала, в моей улыбке должен быть.

Главное – смысл, на то нам и дано лицо, чтобы его друг другу выражать.

Вот я и училась как следует улыбаться.

Мои глаза, конечно, во всем играли свою большую роль.

Губы могут лгать, глаза всегда скажут правду.

Я про жизнь толкую, не про театр.

Речь тут о честности, не о притворстве.

У меня-то плохих зубов не было, чтоб их скрывать.

Сэр Ухмыл, ясное дело, не заслужил такой моей улыбки.

Как он покраснел, как пнул дворнягу, заикался, оправдывался, плел насчет своего сонетного промысла – и с чего мне было так ему улыбаться?

Но чувствам не прикажешь – гони их в дверь, они влетят в окно.

Вот я и улыбнулась мистеру Шекспиру.

Я ему улыбнулась.

Тут, помнится, стало накрапывать.

Мелкий дождичек посеялся с неба, и было оно цвета утиного яйца.

Мистер Шекспир закусил нижнюю губу.

Я стою и улыбаюсь, жду.

Он взял меня под ручку, и пошли мы дальше.

Глава пятнадцатая
Мой сонет[43]43
  Глава посвящена сонету 145, который некоторые шекспироведы считают и в самом деле ранним. В этом сонете, в тринадцатой его строке, по мнению автора книги, обыгрывается фамилия Анны Хетеуэй, (Hathaway) а именно: «„I hate“ from hate away she threw», т. e. в буквальном переводе «„Ненавижу“ она от ненависти отделила». Это личное наблюдение автора для всей концепции книги очень важно. Однако в шекспироведении оно не привилось, и ни один переводчик сонета не пытался передать этот, как считает автор книги, шифр поэта. Переводчика книги это ставит в затруднительное (и, если честно, безвыходное) положение и заставляет по мере сил выкручиваться.


[Закрыть]

Это очень печальная история – которую я вам рассказываю.

Как-никак история-то про любовь – небось теперь уж сами догадались.

По-моему, самые распечальные истории – наши истории про любовь.

Мистер Шекспир уже сочинял сонеты, когда мы только-только с ним повстречались.

Раз как-то мне сочинил сонет, когда разозлил меня каким-то пустяком, и я (горячая была) что-то фыркнула, буркнула, и он вообразил, будто бы ненавижу я его.

Вот как это все случилось.

Вечно надо ему было делать вид, будто бы он в любви несчастливый, обиженный, – в то, в первое время нашего знакомства.

Раз как-то я от него отвернулась в сердцах, уж совсем он дерзок стал, и вдобавок ужасно как надоел своим притворством, что если я сейчас его не приголублю, у него сердце разорвется!

Ну, что бы вы тут стали делать?

Вот и я.

Я сердито и насмешливо фыркнула.

По-моему, каждая порядочная женщина так бы вела себя на моем месте.

Но мистер Шекспир, совсем зеленый еще, мою досаду на его поведение счел за тот знак, как будто бы я его ненавижу.

Ну, и я, увидевши, как он сильно удручен, аж слезы на глазах, я его пожалела.

Прикусила язык, будто корю его, язык свой то есть, за это фырканье, и говорю:

– Это я не тебя!

И тут он крикнул:

– О чем ты? Ты меня ненавидишь!

И я ему растолковала:

– Я ненавижу, когда ты так вот притворяешься. Но не тебя я ненавижу.

Теперь, когда старее и умней я стала, я знаю, что в этом – самая истинная религия и есть.

Ибо мы должны возненавидеть грех, но возлюбить грешника.

Так или иначе, мистер Шекспир весь от радости растаял, а потом призадумался, когда я сказала эти слова, что, мол, я ненавижу, когда ты притворяешься, но не тебя я ненавижу.

Потом вдруг стал ходить, и так полчаса целых, а то и дольше – все ходит взад-вперед и под нос себе жужжит.

И до того увлекся, что вовсе забыл про поцелуи и про все про то, чего он только что так домогался.

А как пришел снова в Хьюленд на нашу ферму, смотрю: подает мне сонет, какой на этот случай он сочинил:

 
С уст, созданных любви рукой,
«Я ненавижу» сорвалось.
И сердце стиснуто тоской,
Печалью горькой налилось.
 
 
Увидя скорбь мою, она
Свой разбранила язычок,
И, сострадания полна,
Сменила на привет попрек.
 
 
«Я ненавижу» – да, но вот
Слова иные вдруг звучат,
Как вслед за ночью день идет,
Ее с небес свергая в ад.
«Я ненавижу, – и любя
Меня спасает: – не тебя».[44]44
  Перевод А. Финкеля. (Перевод этот выбран не потому, что кажется нам лучшим, а по необходимости на него ссылаться в тексте: словесно он все-таки несколько ближе).


[Закрыть]
 

Позвольте разъяснить иным читателям, непривычным к загадкам, какие встречаются в поэзии.

В строчке первой он имеет в виду, что у меня хороший рот.

В строчке седьмой он имеет в виду мою доброту.

Дальше, в строчках с девятой и сплошь до четырнадцатой, он имеет в виду, что от моих добрых слов, от моего разъяснения: «не тебя», все для него переменилось, будто было темно и стало вдруг светло.

Все ловко очень и умело сказано, но как-то иногда уж чересчур смешно, и непонятно, почему, ни за что ни про что, бедняжку ночь, куда нам без нее, надо «с небес свергать в ад» (строчка двенадцатая), будто бы она дьявол, Люцифер, денница какая-то.

Правда, такая болтовня, по-моему, в поэзии дело самое обыкновенное.

Не стану оправдывать такие вещи.

Самой не нравится.

Еще мистер Шекспир мне толковал, что сонетом этим он меня увековечил и все теперь поймут, что он написан про меня[45]45
  Далее идут рассуждения об игре слов (отраженной в примечании 43), но переводчику приходится их опустить.


[Закрыть].

Хотя не очень-то я поняла.

Да, ловко, ничего не скажешь.

Прямо, обезьяньи штуки.

Жаль, обезьян я не люблю.

Еще мистер Шекспир хвалился:

– Когда-то кто-то прочтет этот сонет, и он узнает, какая ты была, что ты говорила, что ты делала, та, кого я любил!

Ну, может, и правда.

И ладно, и Бог с ним, с этим сонетом.

Да вот ведь какая с ней еще беда, с поэзией. Если только поэты не тешат себя, играясь со словами, сразу им с будущими поколениями надо заигрывать.

Уж сколько времени убьют на то, чтоб любоваться собственной душой. Ну, а после подавай им обожателей в потомстве, и нарочно про непонятное они толкуют, чтоб было лестно тем читателям: какие умные, своим умом дошли.

Поэтам стихи нужны, главное, как зеркало, а потом уж как укладка, чтоб клад сберегать – собственный свой ум.

А? Разве не права я?

То-то.

Ох, самой даже тошно.

Да ладно, как-никак, а по моему рассказу вы поймете, что мистер Шекспир тогда уже поднаторел в своем писании сонетов.

И пока мы ковыляли под дождем я, известно, все голову ломала, с чего это он снова взялся за свои сонеты в Лондоне.

Сонеты ведь он свои затеял, чтоб складно, в четырнадцати строчках, улаживать все нелады, каких спервоначалу много было в нашей жизни.

Небось вообразил, что вставит он любую нашу ссору в сонет с куплетом на конце, и сразу все зло уйдет, и снова будет тишь да гладь.

Что ж, и очень даже мило, и вреда от этого не было большого, но оставался один вопрос:

С кем мистер Шекспир теперь-то старался нелады уладить?

Читатель, меня разбирало любопытство.

Читатель, мне было интересно.

Читатель, я вся измаялась.

Но я уже слегка промокла, а потому ни слова не сказала.

Глава шестнадцатая
Вишня

Мистер Шекспир тоже слегка промок, но ему, кажется, на это было наплевать.

У моего промокшего супруга был даже веселый вид.

Как будто бы он рад, что покаялся насчет писания сонетов, душу облегчил.

Как будто бы червя из кишок он своих вынул, какой их ядом отравлял.

Румянец побледнел.

Схлынул с щек.

Скоро мистер Шекспир опять стал прежний. Лицо стало такое, как всегда.

Я искоса заглядывала в это лицо, пока мы шли.

И вот что я увидела:

У мистера Шекспира было открытое лицо, хотя в глазах мелькала то и дело лисья хитрость.

Черты были твердые, но тонкие черты.

Брови светлые и низко над глазами.

Лоб в залысинах.

И легкие пушистые усы, бородка под губой, над сильным, гладким подбородком.

На левой щеке родинка.

Самой приметной его чертой был, известное дело, нос, прямой и твердый, а в ноздрях широкий.

Оно было продолговатое, его лицо, и карие глаза блуждали хитро туда-сюда, но, как на тебе остановятся, пронзят тебя насквозь.

И сразу видно по лицу, что выпить не дурак.

Сын своего папаши – и лицо такое.

Капли стекали по лицу мистера Шекспира, и мы с ним поспешали под этим ливнем.

То и дело, я заметила, он высовывал язык, пробовал на вкус дождевые капли.

И вид у него был такой, я говорю, как будто, передо мною душу облегчив, он весь очистился, как дождичком промылся.

Мы пошли быстрее и примолкли.

Потом мистер Шекспир окликнул уличную торговку.

Вынул из камзола туго набитый кошель и купил мне горстку вишни.

Что ж, и на том спасибо.

Как говорится, не подарок дорог, а внимание, заботливость: догадался, муженек, что мне пора покушать.

Оно конечно, да только вишня…

Мне вишни мало было, должна я вам признаться.

Мне бы не повредило заячье рагу, мне бы пирога с бараниной горяченького, с пылу с жару!

Помнится, дождь серебрил мой плащ гороховый и эту краснорожую торговку.

Она была, как мой супруг, вот когда давеча он весь краской залился, – будто заразу подхватила.

Так и запомнилось: дождь льет средь звонниц с насупленного лондонского неба и баба краснорожая стоит под проливным дождем в своей черной шали и сует мне кулек бумажный с вишней.

Ну, отведала я одну.

Вишня отдавала Лондоном и этой бабой.

Не по душе пришелся мне тот вкус.

Мне не понравилось, чем вишня отдавала.

И я решилась поговорить начистоту с мистером Шекспиром.

– Сонеты, – говорю.

– Ну да, – ответил он. – Сонеты.

– И много ль ты их насочинял? – спрашиваю.

Мой супруг нахмурился.

Я заметила в его глазах презрение ко мне, убогой, что я хочу их счесть.

Но не из одной своей страсти к счету я это знать хотела.

Мистер Шекспир вздохнул.

– Теперь, должно быть, я написал уж больше ста, – сказал, но как-то вяло.

– Скажите, – я говорю.

– Да, – сказал мистер Шекспир. – Цикл, сто сонетов с лишним.

– Ну-ну, – я говорю.

Вишни этой я уже не ела.

Не хотелось мне больше эту вишню есть.

Я, известно, все еще голодная была.

Мне бы чего вкусного, горяченького.

Даже от рубца говяжьего на худой конец я бы не отказалась.

Ну, а за колбасу свиную прямо убила бы кого. Только на вишню эту глаза бы мои больше не глядели.

Глава семнадцатая
Муравей и перчатка

Чудно, как может еда какая-нибудь вдруг опротиветь, да?

Помню, раз как-то ела я ну прямо бесподобные, меленькие такие грушки.

Желтые, кругленькие, твердые, вкусные, пальчики оближешь, и кожурка тоненькая, зернышки черные, как агат.

Сперва выну стерженек, прямой, тоненький, из каждой грушки и обсасываю.

Стерженек этот, он кислил, а сама груша была до того уж сладкая.

И потом каждую грушу мигом я съедала, всю, со всем нутром.

Кажется, штук шесть подряд я так их скушала, полдюжины сладких желтых груш, сочных, вкуснеющих, и принялась было за седьмую, последнюю в корзинке, как вдруг замечаю, что в нее влез муравей.

Так и вижу до сих пор: круглая дырочка, по краю как перцем обсыпана, куда муравей заполз.

Ну, и в рот мне не полезла последняя та груша.

И больше уж тех мелких желтых грушек в жизни я не ела.

Не то чтоб отвращенье.

А просто про каждую такую грушу думалось, вдруг тоже она домик для муравья.

* * *

Другой раз, помню, чудесный рыбный пирог я испекла.

Всю ночь-то он мне снился, все утро я его лепила, после обеда все его пекла.

И вот, когда пора бы ужинать садиться, – не заладилось.

Мелочь, кажется, а вовсе кушать уж не было охоты.

А было вот что.

Сперва влетела на кухню ко мне муха, жужжит, жужжит, спасу нет, а потом в старом плаще – на задней двери он, на гвозде висел, – в кармане у мистера Шекспира вдруг я нашла перчатку – прекрасную перчатку, тонкой кожи, и две черные пуговки на запястке.

Незнамо сколько лет, видно, в кармане пролежала.

Стою я, прижала к щеке эту тонкую перчатку и чую запах своего супруга.

Ну, а потом ту муху перчаткой этой и пристукнула.

А на пирог на собственный потом даже глядеть мне стало тошно.

Сама не знаю, уж почему, но только глаза бы мои не глядели на мой рыбный пирог.

Так мне хотелось покушать этого пирога. А потом, как нашла ту тонкую перчатку да пристукнула той перчаткой муху, оказалось, что кусок мне в горло не лезет.

Суету и ложь удали от меня, нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом (Притчи, 30, 8).

Мистер Шекспир уродился с бедной, слабой головою по части питья[46]46
  «Отелло», акт 2, сц. 3. Слова Кассио в ответ на уговоры Яго, старающегося его споить: «Мне пить нельзя, я уродился с бедной слабой головой по части питья».


[Закрыть].

Он лежал между двух серебряных шандалов. Я обняла его за шею.

Он улыбнулся.

– Виси, как плод, – он мне сказал. – Виси, как плод, душа моя, на этом дереве, покуда не погибло[47]47
  «Цимбеллин», акт 5, сц. 5. Слова Постума.


[Закрыть].

Может, подумал, что стоит он.

И вдруг все лицо его погасло.

И вот опять я удивляюсь.

Но может, просто так уж устроен человек?

Глава восемнадцатая
Не она

А потом дождь перестал, я помню это.

Кончился апрельский ливень.

Дождь кончился почти сразу же, как мне расхотелось кушать ту лондонскую вишню.

Заиграла музыка и прошлась мимо нас по улице.

Две флейты, четыре скрипки, гобой, виола и еще один паренек в бомбардой.

И все за главным за своим идут послушно так, как цыплятки за курицей.

Я захлопала в ладоши, стала слушать. Но моему супругу, кажется, хотелось поскорей уйти.

Я удивилась. Он слушать музыку всегда любил.

Протопали те музыканты мимо, свернули за угол, и уж тогда мы тоже снова медленно пошли.

И как только мы пошли, я улыбнулась ему и говорю:

– А я рада, знаешь.

– Чему? – мистер Шекспир удивился.

– Рада, что ты мне рассказал про то, что сочиняешь свои сонеты.

– Ну что ж, – сказал мистер Шекспир.

– Очень приятно было это узнать, – я говорю ему, сама – сахар медович.

Мой муж нахмурился.

– Что тебе приятно было узнать? Что я написал так много сонетов?

– Нет, – я ему отвечаю. – Мне приятно было узнать, что у тебя есть кто-то, кому ты сочиняешь так много сонетов.

Мистер Шекспир свесил голову.

Тень от павлиньего пера ему упала на лицо. Перо все грязное, замызганное. Дождь вовсе не пошел богатому павлиньему перу на пользу. В ту минуту оно скорее походило на знак оскорбленной гордости.

Ну, и тут я выказала своему насупленному супругу все свое осуждение, притом нарочно говорила чувствительным, ребячьим голоском.

– Мне очень приятно, что у тебя есть кто-то, – я сказала. – Мне очень приятно, что у тебя есть для кого стараться и сочинять свои сонеты. И тем более мне приятно, что кто-то, для кого ты сочиняешь свои сонеты, такие качества имеет, что ты сочиняешь так много сонетов.

Я потянула его за рукав, чтоб он остановился.

Протянула руку к его лицу.

Он даже рот открыл.

И в этот открытый рот я ему бросила крупную вишню.

– Да еще плату получаешь, – говорю.

Мистер Шекспир поперхнулся.

– Сто с лишним, – говорю. – Она обожает небось сонеты.

Я похлопала мистера Шекспира по спине.

Он заглотнул эту вишню, всю, с косточкой.

– Небось она жить не может без сонетов, – я говорю. – Небось она на сонетах помешалась.

Мой супруг откашливался и плевался.

Мотал руками.

Опять он красный стал, как свекла.

– Что? Что? – я крикнула. – Что ты стараешься сказать?

Чуть не подумала, что он прощенья хочет попросить.

Признаться честно, надеялась я, что он попросит у меня прощенья.

Вот дура.

И дождалась, о Господи.

Нет, не сказать, чтоб он у меня попросил прощенья.

Мистер Шекспир глубоко вздохнул, прочистил горло.

– Это не она, – сказал мистер Шекспир.

Мой супруг.

Порочный мистер Шекспир.

В любви отступник.

Глава девятнадцатая
Цикута

Я споткнулась об подол этого горохового плаща.

Я вляпалась в кучу конского навоза.

По крайней мере, по-моему, то, во что я вляпалась, был конский навоз.

А может, это человечье говно было, кто его знает.

Свободно могло быть говно его папаши, если бы он в гости в Лондон заявился.

Да и самого мистера Шекспира могло быть говно, если на то пошло.

(Мы уже недалеко были от его квартиры.)

Лежало на Грейшез-стрит: такая золотая кучка.

Ну, я и вляпалась.

Оступилась и вляпалась.

Фамилию моего супруга можно писать на разные лады:

Шагспер.

Шакспур.

Шейкшафт.

Чакспер.

Пишите любым способом, как только вам взбредет.

Пишите любым способом, пишите, как вам нравится, и как вам не нравится, пишите.

Что греха таить, читатель:

Мне стало тошно.

Потому что, ох! – да поняла я, что имел в виду мой супруг.

И если я всю жизнь чуть не безвылазно торчу в нашем городе Стратфорде, это еще не означает, что я слыхом не слыхала про платоническую любовь.

Знала я, какие ужасы творил Сократ с учениками.

Знала, за что этого грека заставили выпить цикуту.

А посмотрите, что случилось с юношами из города Содома, когда они чересчур себе много позволили, привечая ангелов.

Тот, кто не любит женщин, к мужчинам не может быть причтен.

Нет, но это ж надо!

Глава двадцатая
Новое начало

Эту свою книгу я начала его словами.

И зря, теперь-то мне понятно.

Что ж я, тень его?

Да нет, какая ж я ему тень.

Или может, я его эхо?

С чего бы.

Нет, книгу надо начинать своими собственными словами.

Так что уж вы воротитесь к началу и сотрите самую первую мою фразу, ладно?

Сотрите и думать про нее забудьте.

И пусть книга миссис Шекспир начинается так:

«Нет уж, спасибочки!»

Глава двадцать первая
Примечание

Ох, да, этот плащ гороховый на меня был длинный.

Помните?

Я ж на десять дюймов и три четверти ниже, чем был мистер Шекспир.

Что ему повыше щиколотки, мне было аж до пят.

Вот почему (вдруг вам интересно) случилось так, что я споткнулась об этот его гороховый подол.

Споткнулась и вляпалась в навоз.

Это как сноска к первой фразе моей главы насчет цикуты (номер девятнадцатый из этой из второй части).

Низко опустилась, можно сказать, – к примечанью, под строку.

Вы уж мне простите такую игру словами.

Сама презираю писателей, которые не брезгают играть словами.

Честное слово вам даю, больше не стану безобразить своих страниц.

Глава двадцать вторая
Ризли

– Ну как? – я спросила у мистера Шекспира. – И шел там дождь?

– О чем ты? – он не понял.

– В этом сонете летнем, – говорю. – Шел там дождь?

Мистер Шекспир нахмурился.

Смотрю: перебирает в голове весь этот свой сонет, вовсю старается припомнить, какая в нем погода.

– Нет, пожалуй, – насилу вспомнил. – Нет-нет, там нет дождя[48]48
  Мистер Шекспир, по-видимому, долго думал от того, что в сонете 18 и впрямь есть строки о погоде: «Вот солнечный в лазури глаз сверкает, / Вдруг тучи закрывают небеса…» (пер. В. Васильева).


[Закрыть].

– Понятно, – говорю.

Он прямо вылупился на меня.

– Какого черта, – говорит, – при чем тут дождь?

– Так, – говорю, – просто вот подумала, вдруг ты сонеты пишешь, чтоб плащи получше продавались. Вдруг подумала, не изготовляет ли, часом, твой благодетель плащей.

Тут мой супруг смахнул мою руку со своего локтя.

И на ладонь подул, как будто обжегся моими этими словами.

– Между прочим, – сказал мистер Шекспир, – человек, о котором у нас с тобою речь, высокого рожденья.

Тут я не удивилась.

Я ж вам говорила, что знатных он любил.

Мистер Шекспир всегда был сноб.

– Понятно, – говорю. – И богатый он?

Мистер Шекспир пожал плечами.

Я уж не раз тут поминала о том, как он плечами пожимал, но, сказать по правде, мне следовало бы писать только, что, как мне кажется, он пожал плечами.

Я вам уже поминала про его модный камзол.

А теперь я заметила, что плечи у этого камзола до того уж вздутые, что понять никак нельзя: пожал ли человек плечами, не то он передернулся.

Я люблю, чтобы все точно.

Пожми мистер Шекспир плечами, это бы показывало, что ему безразлично, богат его этот друг, нет ли. По крайней мере, что он передо мной прикидывается, будто ему это безразлично.

Ну, а если передернулся человек – это скорей показывает его смущение.

Или досаду, что я насмелилась задать такой вопрос.

И скорей всего, плечи мистера Шекспира как раз досаду и выказывали.

Я опять взяла его под ручку.

Мне было обидно, чудно, непонятно, но хотелось до сути докопаться.

Я решилась искать в этом деле светлую сторону.

Я всегда во всем ищу светлую сторону.

– Ты не беспокойся, – говорю. – Я рада за тебя.

– Правда? – спросил мистер Шекспир с эдаким сомнением.

– Правда, – говорю.

– Честное благородное слово? – мистер Шекспир спрашивает.

– Честное благородное слово, – я ему в ответ. – Поэзией не больно-то прокормишься, верно? Любая поэтова жена тебе это скажет. Поэту нужно покровителя. Тебе повезло еще, что ты себе такого человека приискал.

– Генри мне больше, чем покровитель, – сказал мистер Шекспир. – Генри мне друг.

– Генри? – говорю. – Его, стало быть, так зовут? Генри?

– Генри Ризли, – сказал мистер Шекспир.

Мы постояли, чтобы телега, которая сворачивала во двор пивоварни, нас не задавила.

Я под шумок бросила вишню остатнюю в сточную канаву.

А потом мы пошли дальше, мимо Корнхилла, под ручку.

– Генри Ризли, – повторил мой супруг, – граф Саутгемптон.

– Да погоди ты, – говорю.

– Что такое? – удивился мистер Шекспир.

– Вот, хочу соскрести конское дерьмо с подметок, – я ему ответила.

Мистер Шекспир на меня смотрел, пока я соскребала.

– И барон Тичфилд, – он прибавил, потирая свой длинный нос.

Я отчистила свои новенькие, чудные башмачки, и мы снова двинулись в сторону Бишопсгейта.

– Граф Саутгемптон, – я за ним повторила, – барон Тичфилд. Вот это покровитель!

– Я уж сказал тебе, Анна, – скривился мой супруг. – Генри мне не то что покровитель…

– Ах да, я позабыла, – говорю. – Он же больше похож на летний день, да?

Давным-давно, еще девчонка я была, стояла я на Стинчкомб-Хилл, под вишнею в цвету.

Только-только рассвело.

Я подняла руку. Пальцем поманила.

И лепесточек один упал мне на ладонь.

Все только начиналось.

Джон говорит, что это был удар.

У мистера Шекспира в голове чересчур много было гемм.

И левая височная артерия стала очень толстая, Джон говорит.

Джон его лечил припарками – возьмет ласточкино гнездо, грязь, навоз и прочее, прокипятит в масле ромашки, лилии, накрошит, провеет через сито, а потом добавит одну унцию дерьма белой собаки.

Да ведь его же херес убил и мадера, его мальвазия убила и мускат.

А еще этот Дрейтон виноват, и этот Джонсон[49]49
  Майкл Дрейтон (1563–1631) – английский поэт, автор поэм «Великий Кромвель», «Трагическая легенда о Роберте, герцоге Нормандском» и др. Бенджамин (обычно Бен) Джонсон (1573–1637) – английский поэт, теоретик драмы и драматург, чрезвычайно знаменитый в свое время. Охотники непременно искать Шекспира в ком-нибудь другом называли, в частности, и Бена Джонсона, хотя собственное его творчество ничуть не похоже на творчество Шекспира.


[Закрыть]. (Да и раньше, перед ними, от этого Куини не было добра большого.)

Эти поэты даже на похороны не остались.

Простыня вся в дырьях сделалась, где он ее кусал.

Я белье его грязное постирала.

Я на глаза ему монетки положила.

Я матерью ему была, я была его жена, и вот пришлось мне стать его вдовою.