Текст книги "Вампиры Лос-Анжелеса"

Автор книги: Роберт Мак-Каммон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)

2.

Когда Энди Палатазин открыл глаза, увидев над собой потолок своей погруженной в прохладную темноту спальни, его пронзила единственная, вызывающая ледяную дрожь, мысль:

“Здесь Таракан”.

Он лежал совершенно неподвижно, завернув в голубые простыни свое мощное медвежье тело. И ждал, пока успокоится сердце. Он прислушивался к тихим ночным шорохам и звукам: поскрипыванию лестницы, ведущей в холл внизу, тиканью будильника на ночном столике у кровати, прочим разнообразным потрескиваниям, шепотам и шуршаниям. Он вспомнил о сказках, которые ему рассказывала Мама – об эльфах, которые, выезжая на спинах мышей, пробираются по ночам в дома людей, устраивают там праздничные пиры, потом исчезают с наступлением рассвета. Джо, лежавшая рядом с ним, зашевелилась, придвинулась ближе к Энди. “Что же меня разбудило? – удивился Энди. – Раньше я никогда не просыпался посреди ночи вот так!”

Он немного приподнял голову, чтобы взглянуть на часы. Ему потребовалась почти минута, чтобы разобрать чуть светящиеся цифры – одиннадцать пятьдесят. “Нет же,– сказал он себе. – Таракан не здесь. Таракан где–то на улицах Лос–Анжелеса. Занимается своим любимым делом”. От ужаса у него похолодело в животе и он почувствовал отвращение при мысли, что могло принести утро. Он снова опустился на спину всей тяжестью тела, пружины кровати тихо заскрипели, словно струны скверно настроенной арфы. Каждую секунду ему казалось, что пружина вопьется ему в спину или ягодицу. Матрас был тоненький, сплющившийся за годы от тяжелого тела Энди, вес которого колебался от 210 фунтов летом, когда он иногда играл в гольф с несколькими детективами, до 231 зимой, когда он любил как следует покушать, особенно предпочитая запеканку из говядины со сметаной, которую очень здорово готовила Джо.

Он смотрел на потолок, слушая шум двигателя машины, поворачивающей за угол Ромейн–стрит. По потолку пробежал отсвет фар. “Очень скоро начнется новый день”,– подумал он. Октябрь в Лос–Анжелесе. Но не совсем такой октябрь, о котором он помнил с детства. Тогда октябри были настоящими, с сильными ветрами, с вдруг начинающимися снегопадами, с серым холодным небом, с листьями, танцующими у оконного стекла, несомыми вихрем. А здесь, в Калифорнии, октябрь был каким–то фальшивым, пустым, каким–то не оставляющим удовлетворения. Утром – холодок, изморозь, днем – жара, если только небо не затянут тучи, что случалось весьма нечасто. И трудно было поверить, что где–то в мире сейчас идет снегопад, когда он видел на улицах Лос–Анжелеса людей в рубашках с короткими рукавами. Это был город вечного лета, земля золотой молодости. Иногда ему до боли хотелось увидеть хотя бы одну–единственную снежинку. Да, в ясные дни зимы и осени он мог видеть снег на склонах Сан–Габриэля, если их не закрывал туман или смог. Но пальмы, машущие повсюду своими листьями, как–то не вписывались в эту картину. В прошлом году на рождество было больше шестидесяти градусов. А он помнил рождественские праздники детства, когда температура падала до десяти и двадцати ниже нуля, и Папе приходилось буквально выбивать дверь, чтобы вырвать ее из оков снега и льда, и выбраться наружу… Вдруг в памяти образовался провал. Энди вернулся в мыслях к тому, что разбудило его – Таракан. Он притаился где–то на улицах города, среди восьми миллионов человек, ожидая момента, чтобы нанести новый удар. Или, быть может, он уже нанес его. Была пятница, и молодые проститутки заполнили бульвары Заката и Голливуда. “Быть может, сегодня он сделает ошибку”,– сказал себе Палатазин. Возможно, он сегодня попытается заманить одну из женщин–полицейских, и тогда весь этот кошмар кончится. Четыре молоденькие девушки за две недели, и все четверо задушены сильными руками, потом изнасилованы. И еще записки, которые оставляло на трупах это кошмарное животное. В них содержалось лишь одно предложение, нацарапанное неуклюжим почерком, сообщавшее о божественном плане истребить нехороших девушек, проституток, которые, как говорилось в записке, были ангелами ада, и лишь через смерть могли обрести покой, дав покой всем остальным. Палатазин помнил большую часть записок почти слово в слово. Он непрерывно изучал их день за днем, начиная с 27 сентября, когда прибрежный рыболов обнаружил в районе Венеции тело Китт Кимберлин, девятнадцатилетней, разведенной, имеющей двоих детей, под гниющим причалом.

“Бог позвал меня в ночь,– было написано на клочке бумаги. – Он сейчас среди нас, и из всех людей Он призвал Меня, чтобы Я исполнил его работу!”

Эта первая записка, поспешно нацарапанная синими чернилами на обрывке упаковочной бумаги, не была подписана. Офицер полиции из Венеции по имени Дуччио обнаружил, что рот девушки набит мертвыми тараканами. История просочилась в газеты, и немедленно в “Лос–Анжелес Тэтлер” появилась статья на всю первую полосу – написанная Гейл Кларк, конечно – озаглавленная “Где Таракан ударит в следующий раз?” Статья была иллюстрирована несколькими фотографиями трупа, которые сделал некий Джек Кидд. Палатазин знал, что газетенка продала в тот день не меньше миллиона экземпляров. Когда была найдена следующая женщина, индианка–чикано, всего лет шестнадцати, лежавшая под брезентом на заброшенной стоянке, снова обнаружились записка и тараканы. И остальные газеты подхватили прозвище убийцы, вместе с сенсацией.

Третья записка была подписана: “Таракан? Ха–ха. Мне нравится.” Последняя записка, найденная на трупе молодой блондинки, голубоглазой, убежавшей от родителей из Сиэтла, была самой тревожащей из всех: “Меня зовет Мастер. Теперь Он называет меня по имени, и я должен ответить. Он говорит, что я ему нужен, и тогда голова моя перестанет болеть. Но говорит, что я делаю неправильно, и что он научит меня вещам, о которых я даже не мечтал. Вы обо мне больше не услышите”. Подписана она была “Таракан” и рот девушки был набит ими же.

Это произошло десятого октября. Прошло тринадцать дней, от Таракана не было ни слуха, ни духа. Где он теперь? Что он задумал или тянет время, посмеиваясь над управлением полиции Лос–Анжелеса? Пока полиция проверяет всякую самую малую возможность напасть на след, проверяет любую историю, слух, оброненное слово о том, что кто–то где–то в таком–то баре или другом заведении видел странного, ей Богу, посетителя, с горящими глазами, который сообщил, будто у него припасена пригоршня тараканов для Китт Кимберлин, и любой полуночный звонок телефона от испуганных домохозяек, шепотом сообщавших, что они не знают, что стряслось в последнее время с Гарри или Томом, или Джо, так как он стал вести себя непонятно, и не приходит домой раньше рассвета. Палатазин почти что слышал коллективное “благодарю вас, мэм, что позвонили. Мы проверим”. Сейчас эту фразу наверняка повторяют десяток разных офицеров полиции по всему Лос–Анжелесу.

Естественно, все газеты от “Таймс” до “Тэтлера” сконцентрировали внимание на жутких убийствах, совершенных Тараканом. Вечерние выпуски теленовостей обязательно тем или иным образом упоминали о нем. Активность продавщиц плотских наслаждений начала заметно убывать после полуночи, хотя в последние дни все немного поутихло и начало возвращаться к обычному состоянию дел. Но никто ничего не забыл. Дежурной шуткой был анекдот о том, что все управление полиции Лос–Анжелеса не состоянии найти даже таракана. И именно эти слова не давали уснуть Палатазину, словно рядом с ним в кровати лежал разлагающийся труп.

НУЖНО НАЙТИ ТАРАКАНА!

Но как? Естественно, это был сумасшедший. Человек, превратившийся в зверя, маньяк. Но осторожный и хитрый. А город очень велик, в нем и без того хватает потенциальных убийц. Так как же? С этим вопросом Палатазину приходилось сталкиваться каждый день, потому что будучи капитаном детективного отделения убийств в деловом центре Лос–Анжелеса, он отвечал за расследование дела. И сейчас ему представился страх и недоверие на лицах людей, разговаривающих на бульварах и сидящих в дымных барах. Сам метод, избранный маньяком, превосходил по своей отвратительности все, с чем приходилось до сих пор сталкиваться со времен дела об Удушителе с Холма. А если что–то и было способно привлечь внимание общественности Лос–Анжелеса, так это как раз нечто ужасное, именно в духе преступлений Таракана.

“От этого просто должно тошнить”,– подумал Палатазин, глядя на потолок спальни и пытаясь нарисовать в уме портрет убийцы. Как он должен выглядеть? Судя по синякам, оставленным на горле у жертв, у него должны быть ненормально большие, сильные кисти рук. Вероятно, предплечья и плечи тоже хорошо развиты. Кроме того, он должен иметь очень быструю реакцию – только одной из женщин удалось поцарапать его. И по этому маленькому кусочку ткани сотрудники полицейской лаборатории определили, что убийца был темноволос, имел смуглую кожу и возраст его был примерно лет сорока или немного меньше. Человек этот должен так же быть садистом, ненормальным, которому доставляло наслаждение внимание публики. Но что же заставило его вдруг прекратить преступления и уйти в подполье? Почему он так же неожиданно прекратил убивать – так же неожиданно, как и начал? “Тринадцать дней,– подумал Палатазин. – След все больше остывает. Что сейчас он делает? Где скрывается?”

И внезапно Палатазин обратил внимание на новый звук, появившийся в комнате. Звук, который его разбудил, инстинктивно понимал он. Это было тихое слабое поскрипывание, как–будто кто–то ходил, наступая на рассохшиеся доски пола в ногах кровати. Рядом с Палатазином зашевелилась во сне его жена, громко вздохнув.

В ногах кровати, там, где окно выходило на Ромейн–стрит с ее старомодными домами, деревянными, тесно стоящими друг к другу, как старые друзья, сидела в кресле–качалке мать Палатазина. У нее было маленькое, покрытое морщинами усталое лицо, но глаза ярко поблескивали, несмотря на темноту. Она медленно покачивалась в кресле.

Сердце Палатазина тяжело застучало. Он выпрямился, сидя в постели, и вдруг услышал свой собственный шепот. На родном венгерском он шептал: Анья, мам… боже… – Но мать не отводила взгляда, устремленного на него. Казалось, она пытается что–то сказать. Он видел, как шевелятся ее губы, как опускаются и поднимаются ввалившиеся старческие щеки. Старая женщина подняла слабую руку и чуть взмахнула, словно давая понять сыну, что он должен встать с постели, иначе он, лентяй этакий, опоздает в школу.

– Что такое? – прошептал он, смертельно побледнев. – Ч Т О Т А К О Е?

На его плече сомкнулась чья–то ладонь. Он громко вздрогнул и обернулся, чувствуя, как бежит по спине холодная струя. Его жена, маленькая симпатичная женщина, которой только недавно исполнилось сорок, похожая на хрупкую китайскую статуэтку, смотрела не него непроснувшимися голубыми невидящими глазами. Потом она сказала сонно:

– Уже пора вставать?

– Нет,– успокоил он ее,– спи.

– Что тебе приготовить на завтрак?

Он наклонился в ее сторону и поцеловал в щеку, и жена тихо опустилась обратно на подушку. Почти в то же мгновение ее дыхание стало более ровным и тихим. Палатазин снова посмотрел в сторону окна, чувствуя, как стекают по подбородку капли холодного пота.

Кресло–качалка, стоявшее в углу, где оно всегда и стояло, было пустым. На какую–то секунду ему показалось, что оно слегка покачивается, но присмотревшись, он понял, что кресло неподвижно. И все время было неподвижно. По улице промчался еще один автомобиль, бросая световой отблеск и паутину танцующих теней на потолок спальни.

Палатазин еще долго смотрел на кресло, потом расслабился и опустился в кровать. Он натянул простыню до самой шеи. Мысли бешено вертелись в голове, как рваные старые газеты на ветру.

“Конечно, это все напряжение, поиски Таракана, но я на самом деле видел ее, я уверен, что видел! Завтра снова допросы, много ходьбы, телефонные звонки, поиски Таракана. Я видел, как Мама сидела в этом кресле… День начинается рано… Нужно отдохнуть, поспать… Я видел ее… Закрой глаза… Да–да, я видел ее!!!”

Наконец тяжелые веки сомкнулись. И вместе со сном пришел ночной кошмар, в котором за маленьким мальчиком и женщиной, бегущими по снежной равнине, гнались какие–то ужасные тени. Последней связной мыслью Палатазина было воспоминание о том, что мать умерла еще в первую неделю сентября, потом он полностью погрузился в кошмар о побеге по снежному полю.

3.

Митчел Эверет Гидеон, сорока четырех лет, старший антрепренер, а ныне – недавно избранный вице–президент Лос–Анжелесского Клуба Миллионеров, закурил темно–коричневую двухдоларовую сигару “Джойа де Никарагуа”, потом погасил пламя золотой зажигалки “данхилл”, с помощью которой он прикуривал сигару. Это произошло примерно в то же время, когда Энди Палатазин сидел в своей постели и смотрел на пустое неподвижное кресло–качалку. Гидеон, невысокий полноватый мужчина с заметным брюшком и лицом таким же невинным, как лицо Шолтай–Болтая, если бы не темные глубоко посаженные глаза и тонкогубый рот, сидел в своем кабинете в Лауриэль–каньоне и смотрел на полдесятка счетов, разложенных перед ним на антикварном столе из черного дерева. Счета покрывали расходы на доставку и оплату обычных товаров: пару грузовых составов необработанной дубовой планки требуемых размеров, которая была уже доставлена на фабрику в район Хайлэд–парк, резервуары с лаком и морильным раствором, несколько десятков рулонов шелка от Ли Вонга и компании, обосновавшихся в Чайнтауне, тюки с хлопковой обивочной тканью, шесть барабанов с бальзамом.

– Грабители! – пробормотал Гидеон, выдавая акцентом свое нью–йоркское происхождение и воспитание. – Грязные паршивые грабители! Особенно Ли Вонг. И я с ним веду дела почти пятнадцать лет! – сказал сам себе Гидеон, впиваясь зубами в кончик сигары. – И теперь старый паршивец третий раз за этот год поднимает цены! Боже!

“И так же с остальными. В эти дни дубовая планка чуть ли не на вес золота, и только на прошлой неделе мне позвонил Винченто от братьев Гомес, чтобы сообщить, чем он жертвует ради меня, продавая дуб так дешево! Жертвует! Как же! – подумал Гидеон, жуя сигару. – Еще один проклятый грабитель! Что ж, в следующем месяце срок возобновления контракта,– сказал он сам себе. – Тогда и посмотрим, кто желает иметь со мной дело, а кто – нет?”

Он втянул в легкие дым, потом свирепо выпустил его в потолок, сметая счета в сторону ладонью, пальцы которой украшало бриллиантовое кольцо. “Нет, этот год меня буквально прикончит,– подумал он. – До сих пор только бальзамические составы не повышались в цене, и вот, пожалуйста – люди из лаборатории де Витта начинают поговаривать о повышении цен. Спрашивается, разве может человек в наше время прилично прожить?”

Гидеон поднялся и налил себе приличную порцию “Шива Регаль”. На нем были до хруста отутюженные свободные брюки желто–коричневого цвета, огненно–красная рубашка, открытая на груди, с полудесятком свешивающихся золотых шнуров. На ногах пара коричневых удобных туфель от Гуччи. На кармане рубашки имелась монограмма – буквы МГ белым цветом. Вместе со стаканом и сигаретой Гидеон через отодвинувшуюся дверь вышел на открытую террасу с фигурным железным ограждением. Прямо из–под ног его уходила в темноту кустов и деревьев пятидесятифутовая стена, а слева смутно виднелись из–за зарослей сосен огни еще одного каньонного обиталища. Прямо перед Гидеоном, будто многие пригоршни драгоценных камней, разбросанных щедрой рукой ювелира на черном бархате, горели огни потрясающей многоцветной панорамы ночного Лос–Анжелеса. Голливуд и Беверли–Хиллз. По Голливудскому, Закатному бульварам, по авеню Санта–Моника двигались казавшиеся игрушечными огоньки автомашин. Над барами и дискотеками в интимном ритме каждого заведения пульсировали неоновые огни рекламы и вывесок. Посреди этого электрического вытканного ковра темнели квадратами и прямоугольниками парки и кладбища. Гидеон затянулся сигарой, наблюдая, как светофоры на авеню Фонтана меняют цвет с красного на зеленый.

“Миллионы людей там, внизу,– подумал Гидеон,– сейчас или спят, или пьют, дерутся, разговаривают, любят друг друга, или ненавидят. И рано или поздно им всем понадобится то, что я продаю. Эта мысль сразу привела его в хорошее расположение духа. – Время идет, мир поворачивается,– сказал он сам себе,– и каждый день кому–то не везет в последний раз. Автомобильные катастрофы, самоубийства, просто убийства, или мать–природа берет, наконец, свое. И я знаю, что тебе теперь понадобится, малыш. Тебе понадоблюсь я!”

Иногда он сам себе казался Богом, когда вот так глядел сверху вниз на Лос–Анжелес. Иногда ему казалось, что он может протянуть руки к черным небесам и куском мела начертать на этой школьной доске – Митчел Гидеон. Чтобы все видели все старые учителишки из его старой публичной школы. Конечно, они уже давно все умерли. И похоронены, надеюсь, подумал он. Но все–таки ему хотелось, чтобы все те, кто говорил, будто он кончит плохо, знали теперь, что Гидеон кончил хорошо, и что он теперь наверху. Что теперь он курит двухдолларовую сигару и пьет “Шива Регаль” из хрустального стакана и смотрит, как суетятся внизу, в долине, маленькие человечки. Теперь он был Митчел Гидеон – погребальный король Лос–Анжелеса.

Вдоль каньона пронесся прохладный ветерок, сбив дюйм пепла с конца сигары. В порыве ветра Гидеону почудился запах дуба, древесной морилки, лака, шелка и воска, пыли и жевательного табака – запахи его юности, когда он проходил период ученичества у старого Джекоба Ичвайна в Бруклине. Джекоб делал гробы… Да, были времена…

Он швырнул сигару за поручень, глядя вслед уносящимся вниз искрам, и уже собирался вернуться в тепло кабинета, когда вдруг обнаружил, что смотрит вправо, мимо световой пыли ночного города, в сторону темных холмов почти прямо над валом Голливудской Чаши.

Он снова чувствовал на себе магическое притяжение замка Кронстина, словно сам превратился в стрелку компаса. Он знал, что глаза его устремлены в точности к нему, через пространство в две мили, через сосны, каньон, крыши зданий. Замок стоял там, как будто корка, нарост над тем местом, где в теле земли образовалась ссадина, на вершине холма в конце Блэквуд Роуд, где он стоял вот уже сорок лет. И в пятый раз за такое же количество дней Митчел почувствовал желание покинуть дом, залезть в свой шоколадно–коричневый “мерседес” и по старой, местами требующей ремонта, дороге добраться к этому огромному готическому замку.

Он подошел к самому концу террасы – дальше двигаться было уже некуда – и остановился, сжимая в ладони холодный поручень ограждения. В лицо его снова дунул порыв холодного ветра, вызывая во всем теле неприятные мурашки, и вместе с этим дуновением до Гидеона как будто донеслось его собственное имя. Как будто его позвали откуда–то издалека. Он почувствовал ритм пульса в висках, словно невидимые руки медленно давили по бокам его головы. И на мгновение Гидеону показалось, что он и в самом деле видит нависший над ним стокомнатный замок Кронстина, с белой свечой луны над башней, несущейся сквозь шелк летящих ночных облаков. Пальцы Гидеона крепче сжали поручень, и теперь перед его глазами возник конвейер, по которому в его направлении плыли рекой не полностью еще готовые гробовые крышки. Вокруг него стояли люди: мужчины, женщины, даже дети, но освещение было плохим, повсюду лежали густые тени, и словно толстая паутина, не давали ему увидеть лица этих людей. Широкая черная конвейерная лента несла крышки к погрузочной платформе, где ждали грузовики, рыча моторами. Казалось, что все здесь хорошо знали друг друга, но почему–то все молчали. Длинные ряды флюоресцентных ламп над головой горели в половину мощности, и люди вокруг Гидеона двигались, словно сомнамбулы, подобно теням без лиц. Лента конвейера жужжала все громче и громче, наращивая скорость, принося все больше и больше гробов, которые нужно было грузить на машины. В руках у Гидеона была лопата. Стоявший перед ним рабочий откидывал крышку очередного гроба и Гидеон бросал внутрь полную лопату коричневой песчаной земли. Следующий рабочий у конвейера делал то же самое, следующий – тоже. В конце конвейера крышку закрывали и транспортер–погрузчик спешил установить очередной гроб в кузов грузовика. Гидеон увидел, что рубашка у него впереди вся грязная.

Почти у самого уха чей–то голос произнес:

– Митч!

Он услышал стук падения на бетон какого–то предмета, и в первую секунду подумал, что это его лопата. “Я отстану! Скорее!” – подумал он. Потом он почувствовал запах “шанеля”. Набросив свитер поверх своего халата цвета серебра, который, к сожалению, не совсем скрывал ее живот и раздавшиеся бедра, приобретенные за годы гурманского отношения к еде, рядом стояла его жена, Эстелл Гидеон. Ее темно–коричневые глаза были слегка припухшими после сна, лицо было покрыто бело–зелеными слоями специальных кремов, поставляемых самой Элизабет Арден на Родео–драйв. Гидеон моргнул, посмотрел себе под ноги. На полу террасы лежали осколки разбившегося хрустального стакана. “Гм,– тихо сказал Гидеон. – Кажется, я его уронил”.

– Что ты здесь делаешь, дорогой? – спросила его жена. – Так холодно!

– Я… – Он замолчал. “Что же я тут делаю?” – Я работал,– вспомнил он,– у себя в кабинете. – Он потер глаза, посмотрел туда, где тьма скрывала взобравшийся на вершину холма замок Кронстина. По позвоночнику пробежала холодная дрожь и он быстро отвел взгляд в сторону. – Я просто вышел подышать свежим воздухом. Ты не можешь заснуть?

– Я спала, но проснулась,– сказала она, зевнув. – Когда ты думаешь ложиться?

– Еще несколько минут. Я проверял кое–какие счета. Этот кровопивец Вонг опять сидит на моей шее. – Он посмотрел на мерцающие ночные огни города и подумал: “Там кто–то умирает как раз сейчас. И вот что я сделаю… Я обслужу вас по специальной таксе… За тенистый участок на кладбище, за дубовый гроб с шелковой обивкой в стиле “Конкистадор”…” Он почувствовал запах воска, слабый, сладкий и одновременно кисловатый. Он посмотрел на руку, которая только что сжимала рукоять лопаты.

– Как ты здесь насорил,– сказала жена, неодобрительно цокая языком. – Сколько стаканов ты выпил?

– Что? А, всего один, не больше. Осторожней, дорогая, смотри под ноги. Нет, оставь, пускай этим займется Натали утром. Ей все равно нечего делать, кроме как вытряхивать пепельницы и смотреть оперы по телевизору.

Эстелл молча смотрела на него несколько секунд:

– Ты странно выглядишь, Митч. У тебя все в порядке?

– Странно. В каком смысле?

– Обеспокоенный, встревоженный… не знаю. Если вдруг плохо будет с делами, ты же мне скажешь, правда?

– Конечно, скажу…

“Черта лысого я скажу,– подумал при этом Гидеон. – В последний раз, когда я пытался рассказать тебе о положении дел, ты заснула и только продолжала для вида кивать головой”.

Казалось, теперь никакие проблемы Гидеона больше не интересуют, за исключением Карен, его двадцатилетней любовницы, которая жила на Маринадель Рей. С ней он снова чувствовал себя молодым, хотя многие ночи они проводили только разговаривая, вместо того, чтобы заниматься любовью. У Эстелл тоже любовники. Митчел всегда мог определить, когда у нее вспыхивало новое увлечение, потому что тогда она снова принималась усердно посещать занятия в клубе здоровья Беверли–Хиллз. Как правило, это были здоровенные молодые парни с загаром. Теннисисты, телохранители, пляжные завсегдатаи. Он ничего не имел против, потому что знал Эстелл достаточно хорошо. Она была умна, чтобы не допустить не одного из них слишком близко к своему кошельку. Это было нечто вроде твердого соглашения. У него свои, у нее – свои. Но по–своему они друг друга любили, пусть и не физически. Они были хорошими друзьями. И развод бы обошелся Митчелу дорого – ведь он построил свое дело на те средства, что получил от отца Эстелл еще тогда, в Нью–Йорке.

– Здесь так холодно,– сказала Эстелл,– пойдем спать.

– Да–да, сейчас. – Он стоял неподвижно, ощущая спиной массу замка Кронстина, который притягивал его, будто магнит. – Что–то потустороннее,– прошептал он.

– Что потустороннее, Митч? Ты услышал что–то по радио о новом преступлении этого ужасного Таракана?

– Нет, не это. Проклятье, что произошло с Митци? Нам уже давно должны были что–то сообщить.

Она пожала плечами:

– Иногда собаки просто убегают от хозяев.

– Сторожевые собаки не должны убегать просто так. За эту суку я выложил три сотни зеленых. И ты говоришь, что четыре года спустя она может просто сбежать?

– Может, кто–то ее украл? Я уже слышала о таких случаях. Похищение собак. Они особо охотятся за доберманами.

– Как же, похищение! Попробовал бы только кто–нибудь сунуть Митци в машину! Она бы ему обе руки откусила! Просто, в проклятом городе нет больше безопасного места. В дома врываются квартирные воры, по всему каньону всякий ненормальный, вроде Таракана, гуляет на свободе, и полиция не знает, в какую сторону смотреть. – Его взгляд потемнел. – А ты помнишь, что случилось в замке Кронстина?

– Это было одиннадцать лет назад,– напомнила ему жена.

– Одиннадцать лет или одиннадцать дней, все равно это произошло, верно? Боже, мне–то положено знать! Я видел тело бедного старика… то, что от него осталось. – Во рту у Гидеона стало сухо, вдруг появился привкус чего–то напоминающего бальзамирующую жидкость. Эх, зря он разбил тот стакан, сейчас ему срочно необходим еще один глоток “Шива”. Он подавил желание повернуть голову и посмотреть в ночь, туда, где огромной горой камня и бетона поднимался в двух милях от него замок. Если здесь и есть место с лучшим видом на Лос–Анжелес, чем его терраса, подумал Митч Гидеон, то это замок. Копы так и не нашли тех маньяков, которые совершили преступление. Наверное, никогда уже не найдут.

– Вот тебе и Калифорния,– тихо и назидательно сказала Эстелл. – Край экзотических фруктов.

– Край маньяков и убийц. Не знаю, дорогая, что происходит, но в последние дни я страшно необычно чувствую себя. Я словно напуган или что–то в этом роде. – Он провел ладонью по лбу и волосам. Кончики пальцев были совершенно онемевшими, как в той игре в “руку мертвеца”, когда ты сжимаешь большой палец до тех пор, пока не побелеет полностью, не станет холодным и словно мертвым. Как будто совсем не человеческим. – С нами может случиться примерно то же, что случилось со стариком Кронстином. Что–либо подобное может случиться с кем угодно в любой момент.

– Но он был ненормальный,– сказала жена и зябко поежилась. – Какой–то ненормальный убил другого ненормального. Пойдем в дом. Сильный ветер.

– Митци,– прошептал Гидеон. – Что за дьявол, что случилось с моей собакой?

– Ты можешь купить себе другую. – Жена протянула руку и взяла его за локоть. – Пойдем, ляжем спать.

Ее рука показалась Гидеону восхитительно теплой. Он взглянул на нее, открыл было рот, чтобы рассказать о том странном чувстве, которое испытывал в последнее время… о жутком видении, в котором он сам работал лопатой у конвейера, по которому один за другим двигались гробы… о том, как ему показалось, будто бы его имя прошептал холодный ветер, воющий в каньоне, или о том, что даже днем, находясь в одном из своих шести моргов, разбросанных по всему Лос–Анжелесу, он вдруг ловил себя на том, что, стоя у окна, не отрывал глаз от холма, где молча и бесстрастно в лучах осеннего солнца стоял замок известного актера, исполнителя ролей в фильмах ужасов. Он хотел рассказать жене о том, как он напуган, больше, чем когда–либо за всю свою жизнь, больше…

Но глаза Эстелл уже почти закрывались, веки опустились, словно мясистые дверки. Она сонно улыбнулась и сказала бледным на фоне бело–зеленого лица ртом:

– Пойдем, дорогой, давно пора спать.

– Ага,– сказал он, кивая. – Ладно.

Когда он вошел обратно в комнату и, повернувшись, начал запирать скользящую по направляющим стеклянную дверь, он подумал: “Представить только – я, погребальный король Митчел Гидеон, порчу добрый товар, собственноручно швыряя в него лопатами грязь. Боже, это же грех!”

Он задернул шторы и последовал за женой в дом. Золотые цепочки у нее на шее поблескивали, словно высохшие кости.

Темная фигура, которая сидела на корточках точно над тем местом, где стоял на террасе Митчел Гидеон, взлетела в струях ветра, развернув большие глянцевые кожаные крылья.