Текст книги "Потерпевшие кораблекрушение (сб.) ил. И.Пчелко"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

На один из этих пикников явился и сам Пинкертон, но под строжайшим инкогнито, ведя под руку свою учительницу алгебры, мисс Мейми Мак-Брайд. И этот день стал знаменательным в его жизни.

Это предприятие Пинкертона оказалось одним из самых удачных: средним числом каждый воскресный пикник давал нам с Пинкертоном не менее 500 долларов чистого дохода, которые мы делили пополам. Через мои руки проходило достаточно много денег, и если судить по балансам наших предприятий, то я мог считаться владельцем целого состояния, но – увы! – большая доля моих долларов была раскидана по свету во всевозможных предприятиях моего друга Пинкертона.

К концу этого года мое финансовое положение было весьма солидным… на бумаге. Я получил за акции Кетамаунтского серебряного рудника тысячу триста пятьдесят долларов… Пять тысяч долларов за пикники… Три тысячи – за лекцию… Шестьсот долларов прибыли с капитала, вложенного в дело Пинкертона… Всего почти десять тысяч долларов. К этому надо прибавить остаток от дара моего деда… С другой стороны, я истратил примерно четыре тысячи долларов. Следовательно, у меня оставалось еще почти пятнадцать тысяч….

Не стыжусь того, что я смотрел на эту цифру с радостью и гордостью. Восемь тысяч долларов из этой суммы были вполне осязаемы и лежали в банке, остальные же носились неведомо где (пути их можно было проследить только по нашим расчетным книгам), подчиняясь магическим чарам колдуна Пинкертона. Мои доллары пробирались к берегам Мексики, где им грозили морские волны и береговая охрана, звенели на стойках пивных в городе Томстоне, штат Аризона, сияли на игорных столах в лагерях золотоискателей – даже воображение не могло уследить за их полетом, так быстро и так далеко разлетались они, подчиняясь волшебному жезлу моего друга-мага. Но, где бы они ни были, они оставались моими, и, кроме того, я получал весьма значительные дивиденды. «Мое состояние» называл я их. Надо сказать, что, выраженная в долларах или даже английских фунтах, это была значительная сумма. А уж во французских франках она казалась настоящим богатством. Вероятно, я проговорился, и вы уже догадываетесь, о чем я мечтал, на что надеялся, и готовы уже обвинить меня в непоследовательности, но выслушайте сперва мои оправдания и рассказ об изменениях, которые произошли в судьбе Пинкертона.

С наступлением дождливого сезона пикники наши прекратились, а сам мой приятель, спустя неделю после знаменательного для него пикника, признался мне в своей любви к мисс Мейми и потащил меня к своей невесте, прося меня полюбить ее, как его самого.

Вероятно, он обратился и к ней с той же просьбой, но, несмотря на это, мы почему-то не понравились друг другу, да это было и к лучшему, если подумать о моих планах на будущее. Мой друг собирался жениться, и поэтому мое общество переставало быть ему необходимым – теперь меня с успехом могла заменить молодая жена. К тому же, так как я пришелся ей не совсем по душе, то лучшим для меня решением было не торчать у нее постоянно на глазах, находясь как можно дальше от молодой парочки. Вот так сами собой начали образовываться условия, облегчающие мне отъезд в Париж.

Как-то раз вечером, когда мы остались в конторе вдвоем, я рассказал Пинкертону о том, что намерен все же вернуться в Латинский квартал. День этот для меня вообще оказался знаменательным: в то утро я получил с одной удачной операции с горными рудниками чистых пять тысяч долларов прибыли, которые тотчас же положил в банк. Так как это предприятие было всецело моим, то и барыши с него тоже были всецело моими; теперь я был уж точно весьма состоятельный человек и мог свободно жить на свои средства. Прежде всего я сказал Пинкертону, что если он считает мое присутствие необходимым для успеха его дел, то я, конечно, перестану даже думать о Париже, но если он полагает, что от моего отсутствия дела его не пострадают, то я буду особенно рад вернуться туда, где меня ждет чистое искусство, которому я, вопреки всему, предан всей душой. При этом я напомнил ему, что он готовится вступить в брак и что наша слишком крепкая и близкая дружба может быть неприятна его жене – что он, конечно, попытался отрицать.

– Ну, тем лучше, если так! – решил я. – Ничто не помешает нам через год-другой зажить опять там, в Париже. Теперь-то мы можем приобрести на общие средства небольшой дом в городе и дачку в Фонтенбло и зажить счастливо и в полном довольстве, воспитывая маленьких Пинкертонов вдали от вечной, лихорадочной погони за долларами, среди которой человек совершенно перестает принадлежать себе и близким и превращается в какое-то непрерывно вращающееся колесо сложного делового механизма.

Оба мы были и воодушевлены, и взволнованы, и растроганы, хотя Пинкертон все время слушал меня молча, не прерывая.

– Я ожидал этого, Лауден, – проговорил он наконец, когда я закончил свою речь. – Я знал, что это произойдет, что тебя опять потянет в Европу. Но, право, мне это очень прискорбно, и прискорбно потому, что я такой жалкий эгоист. Кроме того, я могу сказать с уверенностью, что твое отсутствие нанесет смертельный удар нашим еженедельным пикникам. Тем не менее ты прав, собираясь уехать, и я говорю тебе: езжай, это будет куда лучше для тебя и твоей судьбы. Сорок долларов в неделю я буду высылать тебе, Лауден, так же аккуратно, как и ранее. Если же дела наши пойдут успешно, я могу обещать и больше, но пока и сорок долларов в неделю тоже недурно, если подумать, что всего каких-нибудь два года назад ты уже прошел по краю страшной нужды.

Он немного помолчал и потом продолжил:

– Два года назад эти животные не захотели помочь тебе, и теперь я рад за тебя, за торжество твоего возвращения. Пусть они увидят теперь – и этот твой напыщенный учитель, и этот бессердечный Майнер, – что и без них можно обойтись!

И в этих мечтах и планах на будущее мы не заметили, как пролетело время. Мой отъезд был решен – я снова вырвался на свободу, и оба мы счастливо и весело смотрели вперед в наше будущее.

VIII
Люди на набережной

Принято смотреть на жизнь так, словно она совершенно точно, как, например, сон и явь, разделяется на развлечение и дело. Покончив с деловой стороной моей жизни в Сан-Франциско, в этой главе я буду говорить о развлечениях, и вы увидите, что они сыграли свою роль в истории того джентльмена, о котором я скоро собираюсь повести речь.

Как ни был я занят днем, почти все вечера оказывались в полном моем распоряжении – обстоятельство тем более приятное, что я жил теперь в незнакомом мне и чрезвычайно живописном городе. Из «поклонника Парижа», как я некогда себя называл, я стал (или опустился до того, что стал) любителем прогулок по набережным, созерцателем пристаней, завсегдатаем подозрительных кварталов, искателем знакомств с оригинальными людьми. Я посещал мексиканские и китайские игорные притоны, заседания немецких тайных обществ, матросские ночлежки и прочие опасные и таинственные места. Я видел, как смуглую ладонь пойманного на передергивании мексиканца-шулера пригвождали ножом к столу, как моряков на улицах оглушали сильным ударом по голове, чтобы, пока они не пришли в себя, переправить их на борт корабля, где недоставало рабочих рук, видел, как поссорившиеся буяны обменивались выстрелами, и клубы порохового дыма (вместе с остальной компанией) валили из дверей кабачка. Посещал я и Ноб-Хилл – своеобразные трущобы, где живут только миллионеры. Они обитают на вершине холма, вздымающегося над городским шумом, и пассат проносится по пустынным улицам между их дворцами.

Но Сан-Франциско интересен не только сам по себе.

Это не просто самый своеобразный город в Штатах и самая огромная плавильная печь для переработки национальностей и драгоценных металлов. Это ворота в Тихий океан, порт, откуда ведут пути в иной мир, к более ранним эпохам истории человечества. В этой гавани всегда собирается множество кораблей, обогнувших мыс Горн, приплывших из Китая, из Сиднея, из Индии, но среди этих великанов морского простора прячутся иные суда: шхуны с низкой осадкой, изящным корпусом и такелажем, как у яхты, ведущие торговлю на полинезийских архипелагах, шхуны, на чьих палубах мелькают бронзовые ясноглазые полинезийские матросы, говорящие на мягком, звучном языке, и чьи большие шлюпки рассказывают повесть о реве прибоя на коралловых рифах. Эти шхуны приходят и уходят, никем не замеченные, и даже в газетах редко-редко мелькнет строчка в столбце хроники: «Такая-то шхуна отплыла на острова Южных морей». Они увозят пестрый груз консервированной лососины, джина, тюков яркого ситца, дамских шляп и штампованных часов, для того чтобы через год вернуться нагруженными по самую рубку копрой, или черепаховыми щитами, или жемчужными раковинами. Но у меня в еще недавней роли поклонника Парижа эта торговля среди незнакомого мира южных островов не вызывала даже любопытства. Я стоял там на самом дальнем берегу Запада в наши дни. А тысячу семьсот лет назад и в семи тысячах миль к востоку римский легионер, быть может, точно так же стоял на стене Антонинов и смотрел на запад, где высились горы, принадлежавшие пиктам. Какое бы расстояние и время ни разделяли нас, я, когда глядел на просторы Тихого океана, стоя под маяком, был наследником и подобием этого легионера: мы оба стояли на границе Римской империи (Западной цивилизации, как мы выражаемся теперь) и смотрели в даль, свободную от римского влияния. Но я смотрел назад и мечтал только о Париже. Признаюсь, потребовалось множество связанных друг с другом происшествий, чтобы мое равнодушие сменилось интересом и даже жгучим любопытством, которое, впрочем, я тогда еще и не думал попытаться удовлетворить.

Первое из этих происшествий познакомило меня с неким жителем Сан-Франциско, известным далеко за пределами этого города. Его имя дорого всем, кто любит хорошую прозу. Я как-то забрел в еще незнакомый мне район города, где на обрывистых песчаных холмах, в глубоких песчаных лощинах лепились одинокие старинные дома. Город наступал на него со всех сторон. Уже цепи уличных фонарей проходили через него, не обрываясь, и отовсюду доносился шум экипажей и прочие звуки городской жизни. Не сомневаюсь, что теперь от него не осталось и следа, но в те дни (особенно по утрам, когда я туда ходил) это был восхитительный мирный приют, чем-то напоминавший деревню.

На одном из песчаных холмов стояло несколько домиков, окруженных садами. Я часто поднимался туда по осыпающейся под ногами тропинке и, расположившись в тени крайнего из домов, принимался рисовать. В первый же день я заметил, что из окна нижнего этажа за мной наблюдает моложавый красивый мужчина, преждевременно облысевший, с очень живым и симпатичным лицом. На второй день мы как-то вполне естественно поклонились друг другу. На третий день он вышел ко мне, похвалил мой набросок и с непринужденным дружелюбием истинного любителя искусства пригласил меня к себе. И скоро я уже сидел в комнате, представлявшей собой настоящий музей редкостей – кругом стояли, висели, лежали весла, боевые дубинки, корзины, грубо вытесанные каменные идолы, украшения из раковин, чаши из скорлупы кокосового ореха, белоснежные перья из копры и множество других свидетельств и примеров культуры иного, неведомого мне мира и неведомого народа. А как увлекательны были объяснения моего нового знакомого! Несомненно, вы читали его книгу. Вы уже знаете, как он путешествовал и голодал, как он жил на островах Южных морей, и вы поймете, что для меня после долгих месяцев конторской работы и пикников живая и интересная беседа с ним была полна особого очарования. За первой встречей последовали другие, и вот так мне довелось услышать названия этих островов и подпасть под их чары. Уже после второй встречи я испытывал невыразимое счастье, когда возвращался домой, сжимая под мышкой «Ому» Мелвилла и описание приключений моего нового друга.

Второе происшествие носило более драматичный характер и оказало самое непосредственное влияние на мое будущее. Я прогуливался по набережной и любовался бухтой. Большой барк, примерно в тысячу восемьсот тонн, огибал мыс, держась как-то особенно близко к берегу. Я смотрел на него с ленивым безразличием, как вдруг заметил, что двое каких-то людей перескочили через фальшборт, спрыгнули в подошедшую к кораблю лодку и, вырвав у лодочника весла, начали яростно грести по направлению к тому месту, где стоял я. Не прошло и нескольких минут, как они уже бежали вверх по лестнице, и я заметил, что оба они слишком хорошо одеты для простых матросов (одежда первого из них была просто щеголеватой) и что оба находятся во власти какого-то сильного чувства.

– Где здесь ближайший полицейский участок? – крикнул бежавший впереди.

– Вон там, – ответил я и побежал рядом с ними. – Что случилось? Что это за корабль?

– Это «Жнец», – ответил он. – Я первый помощник, а мой спутник – третий, и нам необходимо успеть в участок до матросов. Дело в том, что они могут обвинить нас в пособничестве капитану, а это мне совсем не по вкусу. Я на своем веку плавал со всякими людьми, но такого, как наш старик, еще не видывал. Как он начал палить, так и палил без передышки в течение всего плавания, а последнего человека подстрелил всего шестнадцать часов назад. Хоть команда у нас вся как на подбор головорезы, но никто и пикнуть не смел, когда капитан принимался палить направо и налево.

– Ну, теперь ему конец, – заметил третий помощник. – Больше уж он в море не выйдет.

– Не говорите глупостей! – возразил первый. – Если ему удастся в целости добраться до берега и если его сразу не линчует возмущенная толпа, он еще сумеет выкарабкаться. У судовладельцев память получше, чем у публики, и они его не оставят: ведь такого опытного капитана надо еще поискать.

– Да уж, что верно, то верно. На «Жнеце» жалованье матросам не платят вот уже третий рейс.

– Как не платят? – воскликнул я, потому что был еще новичком в вопросах мореходства.

– То есть матросам не платят, – объяснил первый помощник. – Они сбегают, не дожидаясь расчета. Да так заведено не только на «Жнеце».

Тут я заметил, что мы давно уже перешли с бега на шаг. И надо сказать, я сильно подозреваю, что бешеная спешка вначале была чистым спектаклем. Во всяком случае, когда мы пришли в полицейский участок и офицеры со «Жнеца» сообщили об ужасной судьбе пяти матросов, убитых во время плавания (одних капитан застрелил в припадке бешенства, других – с жестоким хладнокровным расчетом), то было уже поздно принимать меры. Прежде чем полицейские успели добраться до корабля, негодяй улизнул на берег, смешался с толпой, а затем укрылся в доме своего друга. На корабле остались только его жертвы. Он правильно сделал, что поторопился. Когда жители приморского района узнали о случившемся, когда последний из раненых моряков был отвезен в больницу, когда те, кому удалось уцелеть в этой плавучей бойне, поведали о своих злоключениях и показали свои рубцы, весь город был взбудоражен. Моряки плакали на глазах у всех. Хозяева ночлежек, давно привыкшие ко всяким зверствам, и особенно к зверствам по отношению к матросам, в негодовании потрясали кулаками, и, если бы капитан «Жнеца» появился в это время на улице, часы его были бы сочтены. Но, по слухам, его этим же вечером спрятали в бочке и переправили на другой берег бухты. И вот, после того как он совершил тягчайшие преступления на двух кораблях, теперь он командует третьим, плавающим по Атлантическому океану.

Как я уже сказал, я сильно подозреваю, что мистер Нэрс (старший помощник) сознательно помог своему капитану спастись. Он всегда был сторонником законности и осторожности и всегда стоял на страже офицерских привилегий. Однако утверждать это с полной уверенностью я не берусь. Хотя впоследствии я узнал его очень близко, он продолжал хранить об этом молчание, да и вообще ничего не рассказывал о плавании на «Жнеце». Вероятно, у него были на то свои причины. Пока мы шли в полицейский участок, он несколько раз заявлял Джонсону, третьему помощнику, что не только донесет на капитана, но и отдаст себя в руки полиции. Однако в конце концов он изменил свое решение, сказав: «Все это наверняка ничем не кончится, да и вообще у меня есть много хороших друзей в Сан-Франциско». И действительно, все ничем не кончилось, хотя это стало ясно не сразу. А мистер Нэрс почти немедленно куда-то скрылся из участка и затем спрятался почти так же надежно, как и его капитан.

С Джонсоном же мы продолжали часто встречаться. Мне так и не довелось узнать его национальность: сам он называл себя американцем, но говорил он по-английски, как иностранец, и в его манерах также не было ничего американского. Скорее всего, он был шведом или датчанином, но достаточно долго служил на английских и американских кораблях. Весьма возможно, что, как и многие его соотечественники, постоянно плававшие на иностранных кораблях, он успел основательно забыть родной язык. Хотя он был человеком очень мягким и кротким, долгая привычка к жестокой морской дисциплине привела к тому, что от многих его веселых историй у меня кровь холодела в жилах. Он был высок, худощав, светловолос. Его смелое честное лицо покрывал загар, говоривший о жизни на открытом воздухе. Когда он сидел, вы могли бы принять его за аристократа или кавалерийского офицера, но стоило ему встать, и его покачивающаяся походка сразу выдавала в нем моряка, да и изъяснялся он на том особом жаргоне, на котором говорят люди, всю жизнь проплававшие по разным морям. Приходилось ему плавать и среди островов Южных морей, так что теперь, после плавания вокруг мыса Горн, где бушевали снежные бури, он заявил: «Отправляюсь погреться к канакам». Я решил, что скоро с ним расстанусь, однако, согласно неписаному морскому закону, он должен был прежде истратить все деньги, полученные за предыдущий рейс. «Эх, и кутну же я, небесам жарко станет!» – заявил он, несколько преувеличивая, ибо трудно представить себе более скромный и тихий кутеж: почти все время он проводил в малом зале кабака Черного Тома, где вместе с друзьями (исключительно старожилами Южных морей) тихонько пил пиво, курил коротенькую трубочку и рассказывал длиннейшие истории.

Кабак Черного Тома был, по сути, захудалым притоном, где самые бедные матросы курили скверный табак, пили никуда не годный джин и бренчали на надтреснутых гитарах и банджо. Хозяин его был местным политическим воротилой и главой шайки хулиганов, которые называли себя «ягнятами». По слухам, мэр города и политические заправилы Сан-Франциско побаивались этой шайки и не брезговали пользоваться ее услугами. Помню, как-то перед выборами в кабак привели очень элегантно одетого слепца, который долго о чем-то совещался с хозяином. Эта пара выглядела настолько странно, а почтительность, с которой взирали на нее посетители кабака, поспешившие отойти как можно дальше, показалась мне столь загадочной, что я попросил объяснений у своего соседа. Он сообщил мне, что слепец – видный политический деятель города, которого некоторые называют «Королем Сан-Франциско», хотя большинство предпочитает кличку, которую ему дали в китайском квартале, – «Слепой Белый Дьявол».

– Наверное, ему очень понадобились «ягнята», – прибавил мой собеседник.

Я сделал набросок портрета Слепого Белого Дьявола, стоящего у буфетной стойки, а на следующей странице моего альбома спустя всего несколько часов появился рисунок, изображавший, как Черный Том угрожает толпе своих клиентов огромным револьвером системы «Смит и Вессон». Вот с какими контрастами приходилось мне сталкиваться в большом зале этого кабака.

И все это время в малом зале заседал неофициальный клуб Южных морей, где разговоры шли о жизни, совершенно не похожей на ту, которая нас окружала. Там собирались старые шкиперы, торговцы Южных морей, коки, помощники капитанов. По большей части это были прекрасные люди, испытавшие благотворное влияние кроткого и жизнерадостного народа, среди которого им довелось жить. Кроме того, они знали много интересного, и не из книг, а по личному опыту, так что я готов был часами сидеть и слушать их увлекательные рассказы. В них всех была какая-то поэтическая струнка. Ведь всякий бродяга-моряк, если только он не отпетый негодяй, кажется младшим братом поэта. Даже бессвязные фразы Джонсона вроде: «Оно так, канаки люди ничего, неплохие» или: «Черт его знает, что за остров – горы прямо до самой воды. Жить бы мне на нем да жить» – таили какую-то внутреннюю музыку, а многие из его приятелей были просто изумительными рассказчиками. Их длинные повествования, неожиданно меткие описания людей, пейзажей постепенно создавали в моем мозгу четкий образ южных островов и жизни на этих островах: отвесные берега, острые горные пики, густая тень лепящихся по склонам лесов, неумолчный рев прибоя на рифе и вечное мирное спокойствие лагуны; необычайно яркие солнце, луна и звезды, красивые и благородные люди, всегда готовые приветствовать чужестранца, всегда готовые предоставить ему свой кров и свою лодку, – жизнь, льющаяся словно музыка, и долгие вечера, оживляемые звуками мелодичных песен.

Для того чтобы понять тоску по этому миру, которая все чаще овладевала мной, надо было потерпеть неудачу в артистической карьере, надо было в свое время сполна поголодать на улицах Парижа, потом стать партнером дельца вроде Пинкертона. Пестрый, шумный Сан-Франциско, контора, где ежедневно с десяти до четырех мой друг Джим метался, как заключенный в клетку лев, и даже надежда на возвращение в Париж тускнели перед этой мечтой. Я знаю, что многие на моем месте бросили бы все и отправились туда, куда влекло их воображение, но я человек по натуре вялый и тяжелый на подъем – чтобы заставить меня покинуть привычные пути, чтобы послать меня в плавание среди райских островов, нужен был какой-то внешний толчок. Только сама судьба могла подобрать для него подходящее орудие, и, хоть я не знал этого, оно уже было зажато в ее железной руке.

Как-то раз я сидел в углу сверкавшего позолотой обширного зала кафе, где один из местных талантов угощал меня завтраком и этюдами обнаженной натуры. Вдруг раздался топот ног, гул голосов, двери широко распахнулись, и в зал ввалилась довольно большая толпа людей. Вошедшие (по большей части моряки, и все очень возбужденные) окружали группу из нескольких человек, как дети окружают бродячих кукольников, следуя за ними из одного двора в другой. Кругом все зашептали, что это капитан Трент и его матросы, уцелевшие после крушения английского брига «Летящий по ветру», которых английский военный корабль подобрал на острове Мидуэй, – в Сан-Франциско они прибыли сегодня утром и пришли сюда подкрепиться после того, как сделали соответствующее заявление властям. Вскоре мне удалось их рассмотреть. Четыре загорелых моряка со стаканами в руках стояли у стойки, окруженные толпой любопытных, засыпавших их вопросами. Один из них был гаваец – кок, как мне сообщили, у другого в руках была клетка с канарейкой (птичка то и дело заливалась звонкими трелями), у третьего левая рука была в лубке, и он казался очень бледным, словно недавно перенес тяжелую болезнь, а у капитана – краснолицего синеглазого силача лет сорока пяти – была забинтована правая рука.

Меня весьма заинтересовало то, что капитан, кок и два матроса вместе гуляют по улицам и заходят в кафе. Поэтому я, как всегда в тех случаях, когда меня что-нибудь интересовало, достал альбом и стал набрасывать портреты четырех спасенных моряков. Толпившиеся вокруг них зрители заметили, чем я занимаюсь, и немного посторонились, так что мне удалось очень внимательно рассмотреть лицо и фигуру капитана Трента, хотя он этого и не подозревал.

Виски развязало капитану язык, и, поощряемый удивленными восклицаниями слушателей, он принялся описывать постигшее их несчастье. До меня долетали только отдельные фразы о том, как он «лег на правый галс», и как «вдруг задуло с северо-северо-запада», и как «тут бриг и сел на мель». Иногда он обращался за подтверждением к кому-нибудь из матросов: «Так оно было, Джек?» – и тот отвечал: «Да, так оно и было, капитан Трент». В конце концов он вызвал особенно горячую симпатию слушателей, заявив: «Черт бы побрал карты, которыми снабжает нас адмиралтейство!» Слушатели закивали головами, раздались возгласы одобрения, и я понял, что все присутствующие считают капитана Трента первоклассным моряком и замечательным человеком. Тут я закончил рисовать эту четверку, а также канарейку (все они, особенно канарейка, получились очень похожими), закрыл альбом и, никем не замеченный, вышел из кафе.

Мне тогда и в голову не приходило, что я покинул первую сцену первого акта драмы моей жизни, однако все виденное мной, особенно лицо капитана, довольно долго сохранялось в моей памяти. Я не считаю себя провидцем, но, во всяком случае, я человек наблюдательный и всегда сумею подметить ужас на лице человека. Капитан Трент, командовавший английским бригом «Летящий по ветру», был очень красноречив, находчив, громогласен, но в его синих глазах, в выражении его лица я увидел мучительный страх. Боялся ли он, что его лишат права водить корабли? Нет, от этого его рука не дрожала бы так, когда он брал стакан с виски. Может быть, он еще не оправился после пережитой катастрофы и потери своего корабля? Один из моих друзей, оставшийся целым и невредимым после крушения поезда, в котором он ехал, тем не менее несколько месяцев спустя еще испуганно вздрагивал при малейшем шуме. И я пытался убедить себя, что Трент испытывает то же самое, хотя капитан «Летящего по ветру» отнюдь не казался слабонервным человеком.