Текст книги "Камероны"

Автор книги: Роберт Крайтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

2. Гиллон Камерон

1

В шахтерских поселках время бежит куда быстрее, чем в других местах, потому что в шахтах ведь нет ни лета, ни зимы, ни весны, ни осени. Вся жизнь поселка связана с шахтой, а под землей всегда одно и то же время года. Летом, в течение нескольких минут, когда углекопы только спускаются в забой, у них возникает иллюзия прохлады, а зимой им кажется там теплее, чем на улице, но это впечатление быстро проходит. Зимой или летом люди так же потеют и выпивают такое же количество пива в трактире и проливают такое же количество крови.

Случается, поднявшись на поверхность, они с удивлением обнаруживают, что на земле лежит снег или что воздух трепещет от летнего зноя, – они совсем забыли, какое время года сейчас. Единственная реальность для них шахта, а дни в ней текут, цепляясь один за другой.

Если бы не дети, которые продолжали рождаться и расти, – неопровержимое свидетельство того, что время бежит меж стен их тесного домика, – Гиллону трудно было бы поверить, что лента его жизни разматывается так быстро: ведь он приехал сюда для того, чтобы, пройдя период обучения и поработав немного на этой каторге, двинуться дальше, а вот почти половина жизни уже и прошла, погребенная под землей Питманго.

После Эндрью на свет появился Сэм – тоже «мешанец», но больше из драмовой породы, светловолосый, как Камерон, и смуглый, как Драм, атлетически сложенный, но без царя в голове.

За ним появился Джеймс – Джемми, стопроцентный Драм, коротконогий, смуглый, крепко сбитый, от рождения сутуловатый, – словом, с колыбели уже предназначенный быть углекопом. Когда он начал говорить, то заговорил на языке Питманго – не на том, который слышал дома, а на том, который слышал на улицах и в проулках. Сколько ему ни мазали язык мылом, чтобы отучить, ничто не помогало. Он был неотделим от Питманго, как угольная пыль на уличном булыжнике или как его дедушка Том.

После Джемми появились близнецы – Йэн и Эмили, не «мешанцы», но с самого начала какие-то странные. И не мудрено: ведь родились они в грозу, среди грома, молнии и пурги, не вовремя, под несчастливой звездой. «Цыгане», – говорили про них люди: видно, в роду у Мэгги где-то была цыганская кровь.

«Ну, еще бы, – утверждали питманговские всезнайки, – никто же не знает, с каким цыганом переспала Хоуп где-нибудь в стоге сена на пустоши». – И кивали, кивали головой, потому как всем ясно было, что цыганская кровь тут есть.

«Ну, а как иначе объяснить, почему она такая?» – говаривали люди про Мэгги.

С годами Гиллон изменился, но иначе, чем большинство углекопов Питманго. Люди, работающие под землей, меняются либо так, либо этак. Одни «сбычиваются»: шея и плечи у них становятся более массивными, и все тело как бы накреняется вперед от тяжелого труда и могучей мускулатуры – это изменения обычные. Другие же, как тут говорят, «усыхают» – таким стал и Гиллон: плоть его словно притянуло к костям, и тело стало худым, пружинистым. Как правило, такое случается с низкорослыми людьми, щеки у них проваливаются, и они выглядят преждевременно состарившимися, но у Гиллона лицо было костистое, с высокими скулами, и потому щеки у него не запали. Правда, тонкие черты его стали жестче, но он по-прежнему был хорош собой, а профиль у него стал совсем орлиным. Живи он полегче, лицо у него приобрело бы более мягкое выражение, какое бывает у человека, не занятого тяжелым трудом, и тогда его можно было бы счесть даже красивым, но сейчас это не сразу бросалось в глаза. И все же, если учесть, во что шахта может превратить человека, работа под землей не так уж сильно сказалась на Биллоне – его ведь не изувечило.

Больше всего огорчало его молчание товарищей по работе, их упорное нежелание разговаривать с чужаком без крайней надобности. Правда, теперь, когда в шахте вместе с ним работали его мальчики, жизнь стала более сносной, но ему неприятно было, что он избавился от одиночества только таким путем. Жаль было ему посылать под землю сыновей всего лишь после шести лет обучения в школе компании – слишком это тяжело и рано для таких ребятишек, считал Гиллон. Но им не терпелось спуститься в шахту и стать взрослыми; к тому же по таким законам жил поселок – и они пошли работать. Роб помогал Гиллону откалывать надрубленный уголь, он был помощником углекопа, а скоро, когда они с Эндрью подучатся, им дадут собственный забой, и они начнут приносить домой столько же денег, что и взрослые углекопы. Сэм был навальщиком: он нагружал уголь в бадьи и вагонетки, а Джемми – откатчиком: он следил за тем, чтобы лошади своевременно откатывали бадьи и увозили их к шахтному колодцу, где их поднимали на поверхность.

Девочки работали наверху: Сара – у шахтного колодца, совсем как мужчина, подтаскивала к подъемнику крепи и шахтерский инструмент, пока Мэгги не решила, что дочь нужнее ей дома, а Эмили, самая шустрая из всех детей, должна была скоро начать работать в дробильне, где сортируют уголь – отделяют крупные куски от мелких, выбрасывают сланец и камни. Главное в дробильне было не оглохнуть от грохота большущих движущихся лотков и не лишиться пальцев, когда отбираешь и раскладываешь уголь.

И все же, несмотря на появление в шахте уже нескольких Камеронов, – а может быть, как раз поэтому – Гиллону очень недоставало доброго отношения со стороны товарищей по труду. Ему хотелось стать наконец полноправным членом их сообщества. Со временем он оценил, как важно каждому чувствовать локоть соседа; необходимость во взаимной выручке ощущалась здесь сильнее, чем на любой другой работе, из-за беззащитности людей, находящихся на целую милю под землей и разбросанных на многие мили в ее недрах, – из-за этой глубины, и из-за тьмы, и из-за опасностей, которые ежедневно их тут подстерегают, и из-за того, что каждый должен оберегать жизнь соседа хотя бы во имя собственного спасения.

Гиллону дорого было это выражение, появлявшееся в глазах людей по всему штреку, когда свод начинал «плясать», когда от увеличившегося там, наверху, давления подпорки начинали жалобно стонать, а иной раз и рушились с грохотом артиллерийского залпа, так что щепки и большие куски дерева и угля разлетались по галереям.

«Все будет в порядке, старина, не волнуйся», – говорили глаза – говорили в такую минуту даже ему, – а сами люди стояли точно пригвожденные, опустив кирку, и прислушивались, не в силах продолжать работу, пока свод не перестанет «плясать».

Однако разговаривать с ним они не разговаривали и не посвящали его в свою жизнь. Случалось, какой-нибудь углекоп, работавший в соседнем забое, замечал, что вот теперь Гиллон знает, каково оно, – ведь он все-таки пришлый, – и Гиллон неизменно кивал в подтверждение. Но вот наступил день, накануне восемнадцатого рождества, которое Гиллон отмечал в Питманго, когда этому заговору молчания пришел конец.

2

Смена окончилась, и рабочие веселой шумной толпой спускались по галереям на дно шахты, хоть и проработали два лишних часа в счет завтрашнего праздника, когда шахты будут закрыты. Они возвращались домой, мечтая хорошенько выспаться утром, а до того посидеть за традиционным рождественским ужином, когда на столе будут дымится горячий пирог с печенкой и черные коржи, а куски селкерских лепешек будут плавать в подогретом масле, как вдруг часть свода в шахте «Леди Джейн № 2», глыба сланца величиной с целый забой, рухнула прямо на спину молодого углекопа, жившего на Тошманговской террасе. Глыба только краешком задела его, но сила удара была такова, что он отлетел вперед и упал плашмя, лицом в воду и жижу, – верхняя половина его тела не пострадала, но на ногах лежало несколько тонн сланца.

– Сэнди Боуна придавило! – пронеслось по забоям, и рабочие быстро повернули назад и молча зашагали по рельсам вагонеток, боясь вызвать новый обвал и в то же время горя желанием помочь. Они остановились на некотором расстоянии от своего товарища по работе. Он жестоко страдал, но был в сознании. Над ним, как раз над его головой, висел другой кусок свода – огромная треугольная глыба сланца, – висел поистине на честном слове: когда где-то в глубине шахты открыли и закрыли вентиляционное отверстие, камень буквально зашевелился, как знамя на легком ветру.

– Отдерите его! – завопил Сэнди Боун. Рабочие стояли и смотрели себе под ноги. – Ну, пожалуйста, отдерите, и пусть он меня совсем задавит. – Он попытался приподняться, чтобы головой качнуть глыбу и заставить ее рухнуть на него. – Да неужто вы такие трусы, что не можете прикончить меня? Ну, пожалуйста! Пожалуйста!

Он снова попытался приподняться, но лишь закричал от боли. Этого многие не в силах были выдержать и вопреки кодексу углекопов ушли: все равно они ничего не могли тут поделать.

– Вам не надо даже подходить ко мне. Швырните в него киркой…

Такого еще никто никогда не слышал – ведь это была мольба о смерти. Теперь уже парень просил, чтобы швырнули киркой ему в голову. И просил он об этом не потому, что был трусом, а потому, что отказано ему было природой в естественном благе забвения, провале во тьму, избавлении от мук.

– Тогда отрежьте мне ноги. Мистер Джапп! Арчи Джапп, да отрежьте же мне ноги, если у вас есть хоть капля храбрости.

Весь ужас был в том, что при блеклом свете шахтерских лампочек он мог различать лица.

– У вас же есть тот большой нож, я знаю, что есть! – кричал парень. Дыхание с прерывистым свистом вылетало у него из груди, точно он тонул и захлебывался водой, и так же вылетали слова – толчками и словно залпами били по людям. Был он совсем еще мальчишка – лет восемнадцати, не больше – и тут вдруг заплакал, громко всхлипывая от боли и сознания, что тело его изуродовано, и что жизнь молодая изуродована, и что ждет его смерть. Углекопы просто смотреть на него не могли.

– О, господи, я сейчас сделаю, что он просит! – воскликнул Арчи Джапп, но окружающие схватили его, а он по-настоящему даже и не попытался вырваться и подойти к парню.

Желая приободрить его своим присутствием, все стояли неподалеку, но так, чтоб их не накрыло свисавшей со свода глыбой, – смотрели на свод, думали: хоть бы глыба упала на парня, страшились, что она упадет, ждали доктора, точно с его появлением что-то изменится и он сможет совершить то, чего не смогли они.

Гиллон чувствовал, что нет у него больше сил оставаться возле пострадавшего, и в то же время он не мог уйти и бросить парня в таких мучениях, – нет, эта боль должна быть разделена всеми, тем не менее он отошел немного подальше, чтобы не так слышны были крики парнишки. Гиллон сидел прямо в луже скопившейся на дне воды, когда к нему подошел Эндрью.

– Пап, а что, если домкратом попробовать?

Он сразу понял, что сын прав, – смелая мысль, но опасная. Очень опасная – отцу лучше забыть, что он вообще такое слышал.

– А ты можешь сам принести его? Или я тебе для этого нужен?

– Мне Роб-Рой поможет.

– Тогда несите, – сказал Гиллон, поднялся и принялся стаскивать с себя одежду, готовясь к предстоящему.

Домкрат был нововведением в шахте. Большинство еще и понятия не имело, как им пользоваться, и тем не менее рабочие отрицательно относились к нему, потому что это было новшество, а всякое новшество опасно. В шахте действовало правило: «Держись того, что знаешь, а не знаешь – не берись». Углекопы, как обнаружил Гиллон, были консервативнее королей и суевернее крестьян. Но Эндрью, хоть ему еще не исполнилось и пятнадцати лет, был другой. Он увидел домкрат в мастерской шахты и, будучи малым пытливым и любознательным, разведал, для чего это приспособление и как оно работает.

А в общем-то, подумал Гиллон, опасность будет не столь и велика, как это кажется со стороны. Толк же выйти может. Домкрат представлял собой этакую низкую штуковину с очень длинной ручкой, которую надо поворачивать, будто заводишь мотор. Его подводили под опрокинувшиеся или сломанные бадьи с углем. Если сейчас под упавшей глыбой немного подкопать, чтобы можно было ввести туда домкрат, тогда, стоя благодаря длинной ручке на безопасном расстоянии от висевшего куска сланца, можно приподнять глыбу на несколько дюймов и вытащить парня из-под нее. Гиллон понимал, что самый опасный момент наступит, когда он станет подводить под глыбу домкрат.

Эндрью и Роб-Рой вернулись с домкратом, установили его на полу шахты, навинтили ручку, и механизм заработал легко и быстро: головка домкрата с каждым поворотом ручки приподнималась на одну восьмую дюйма. Чтобы подвести домкрат под глыбу, придется вырыть углубление дюймов з семь или в восемь. Гиллон набрал в легкие воздуха – он чувствовал, как в нем нарастает возбуждение от страха и радости, от предвкушения успеха и от сознания смертельной опасности, – и стал пробираться сквозь толпу.

– Доктор пришел, доктор… – зашептали вокруг, а когда увидели, что это Гиллон и следом за ним Эндрью, лица разочарованно вытянулись.

Гиллон сразу понял, что у него есть две возможности. Либо работать под нависшим сланцем, либо протиснуться между ним и стеной и работать сзади. Он решил, что в конечном счете вернее проскользнуть под глыбой, хотя на какой-то момент опасность и будет очень велика.

– Куда ты? – спросил его Арчи Джапп. Будучи десятником, он являлся сейчас главным начальством в шахте, подобно тому как помощник капитана в отсутствие самого капитана становится хозяином на корабле.

– Я сейчас протиснусь за глыбу и подведу под нее домкрат.

– Так я тебе и позволил, – заявил Джапп. – Я вовсе не хочу потерять еще двоих ради одного, которому все равно каюк. Не смей лезть под этот сланец, я тебе запрещаю, Камерон.

Он встал на пути Гиллона, загородив ему дорогу. Был он крепкий, сильный – крепкий, как уголь, но коротышка. Кто-то вдруг схватил его сзади и завел ему руки за спину, как делают полицейские, так что если бы он дернулся, то мог сломать себе руку.

– Не шевелись, старина, – сказал ему углекоп.

Между грудью Гиллона и стеной штольни оставалось еще несколько дюймов. Если бы это была приоткрытая дверь, он бы без труда в нее пролез, но сознание опасности меняет представление о пропорциях. Сэнди Боун боялся дышать, пока Гиллон дюйм за дюймом продвигался мимо нависшего камня. Вот он пролез, а следом за ним и Эндрью.

Делать подкоп оказалось не так трудно, как опасался Гиллон. На дне шахты лежал толстый слой угольной пыли, накопившейся, наверное, за целое поколение. Поэтому буквально за несколько минут удалось разрыхлить почву киркой и вырыть яму, затем под глыбу подвели домкрат, Гиллон отошел подальше от нависавшего сланца и принялся крутить ручку. Глыба приподнялась, и, как только она перестала давить на ноги Сэнди Боуну, он снова закричал от боли.

– О, господи, да перестань же крутить, Камерон! – крикнул кто-то. – Оставь ты парня в покое. – Но Гиллон продолжал крутить ручку, и глыба продолжала подниматься. Тогда кто-то, рискуя жизнью, подполз к парню, пропустил канат у него под мышками, завязал узлом, и, когда глыба приподнялась достаточно высоко, Сэнди Боуна потянули из-под нее.

– Да тащите же! – крикнул им Гиллон. – Домкрат ведь долго не выдержит.

Они приналегли и только успели вытащить парня из-пол глыбы, как домкрат треснул, глыба с глухим стуком снова шмякнулась на землю, в воздухе ухнуло, и свисавший со свода сланец упал следом за ней, едва не накрыв тех, кто хлопотал возле парня, укладывая на носилки покалеченное тело, чтобы донести до шахтного колодца, где уже ждала клеть, готовая поднять его наверх.

Когда Гиллон вышел из шахты на поверхность, ничто не указывало на то, что был канун рождества. Уже несколько дней дул южный ветер, и снег размыло дождем. На Спортивном поле показалась зеленая трава. Сэнди Боун лежал на тележке, в которой возят уголь: черные от угля доски, под ними – рама без всяких рессор и железные колеса, с таким грохотом преодолевавшие колдобины, будто кто-то кувалдой бил по ободу.

– Нельзя его везти на этой штуке, – сказал Гиллон, – да еще в Кауденбит.

– Всех так возят, – сказал кто-то, и Гиллон, никогда еще не видевший в Питманго этой колесницы смерти, именуемой «каретой скорой помощи для углекопов», оглядел ее. Сколько народу, должно быть, умерло, пока их везли, подумал бн, а ведь многие, наверно, могли бы выжить… Часовой добычи угля хватило бы, чтобы купить закрытую карету скорой помощи, на рессорах и резиновых шинах, но почему-то этим углем, добытым за какой-нибудь час, не хотели пожертвовать.

– О, господи, нет, не может он так ехать! – воскликнул Роб-Рой и побежал куда-то. Через несколько минут он вернулся вместе с мистером Джаппом и его фургоном на хороших рессорах.

– А кто платить будет? – спросил мистер Джапп-фургонщик. – Этаких я уже не раз возил вниз. Как помрет, так от семьи денег не дождешься.

– Я заплачу, заплачу из своих собственных, – сказал Роб-Рой. – Заплачу вдвойне, только поезжай скорее.

Боуна перенесли из «скорой помощи» в фургончик, и все равно фургончик не трогался с места; тогда один из двоюродных братьев парня выпрыгнул из него и подбежал к Гиллону.

– Он вас зовет, – сказал он. – Сэнди вас зовет, чтоб вы ехали с ним.

Гиллон подумал о семье, которая ждала его, но все же взобрался в фургончик. Он был уверен, что парень умрет по дороге, и ему не хотелось присутствовать при этом, но выбора у него не было. Спасители ответственны перед теми, кого спасли.

– Только не говорите отцу и матери. Это испортит им рождество, – попросил юный Боун.

– Угу. Да.

– Скажите им, что я остался на сверхурочную. Скажите, что сломал руку или что еще.

– Угу, скажу.

– А сейчас расскажите мне что-нибудь. Что хотите. Расскажите про ваши горы, там, где вы жили.

И Гиллон опустился возле парнишки на колени, взял его за руку – чего никогда не делал даже с собственными сыновьями – и принялся шепотом рассказывать все, что приходило в голову. Он рассказывал ему о своем детстве на ферме в горах Кромарти, и о выселении – о том, как отбирали у фермеров землю, чтобы отдать ее во власть благородным оленям и дичи, а потом рассказал о море и о том, как он ловил лосося. Время от времени парнишка принимался плакать, и Гиллон не знал, что было тому причиной – боль или то, что истории, которые он рассказывал, были такие печальные. Он вдруг понял, что все они печальные, кроме, пожалуй, той, что про охоту на лосося.

– Я умру, верно? – спросил вдруг парнишка.

– Нет, – сказал Гиллон, – ничего подобного. На этот раз ты перехитрил смерть.

– Но у меня ноги отрежут, да?

– Это уж докторам решать. Нынче они чудеса творят.

– Ну, конечно, – сказал Сэнди Боун, – пилой.

Гиллон пробыл с парнишкой в Кауденбите до самого конца. Ему ампутировали обе ноги и зарыли их на участке за больницей, где хоронили отнятые конечности. По пути домой Гиллон не мог не отметить, какой это большой участок. Начинало смеркаться, а сумерки длятся недолго. В прогретом солнцем воздухе появился холодок, одежда же на Гиллоне, привлекавшая в Кауденбите всеобщее внимание, точно он сбежал с рождественской пантомимы, была все еще мокрая. Он пошел домой нижней дорогой вдоль реки, а когда почувствовал, что замерзает, заставил себя бежать, несмотря на усталость, – сто шагов пробежит, сто пройдет, и так до тех пор, пока пот не прошиб. Было уже совсем темно, когда он миновал кирпичную фабрику и литейную в нижней части города. Наверху, на Брамби-Хилле, во всех домах горел свет, создавая впечатление тепла и уюта. У кого-то, несмотря на вечерний холод, наверно, было открыто окно – у кого-то такого, кто мог позволить себе жечь сколько угодно угля, – и Гиллон услышал, как там всей семьей пели старинные шотландские песни, славя рождество. Он прошел мимо шахты, откуда так давно вышел на поверхность, и двинулся дальше – вверх по Тропе углекопов. Он подумал было зайти в «Колидж» пропустить кружечку пивка, чтобы взбодрить себя для подъема на гору, но потом решил этого не делать. Ведь дошел же он досюда без всякого взбадривания. Свернув с Тропы углекопов на Шахтерский ряд, он постоял: надо было собраться с мыслями, прежде чем предстать перед семьей. Он знал, что Мэгги будет на него сердита. Они не дожидались его, как он надеялся, а съели рождественский ужин (судя по всему, пироги с говядиной и с печенкой) и теперь сидели в разных уголках кухни – кто читал, кто играл в карты, а девчонки убирали со стола после ужина.

Он оказался прав: она действительно была очень на него сердита.

– Можешь мне ничего не рассказывать. Я уже все знаю, – сказала Мэгги. – Это было чистое ребячество. Хуже того – глупость.

– Но ведь парня же придавило. Он умирал.

– Ага, я слышала, он просил, чтоб его прикончили. Гиллон кивнул.

– Но тут, видите ли, выступил Гиллон Форбс Камерон. Расступитесь, дайте место чванливому горцу, у которого в семье всего-навсего семеро детей. Подумаешь!

– Но ведь на парне лежала такая глыбища. – Прозвучало это, однако, не очень убедительно.

– А есть у него жена? А у нее есть дети? Нет. Зато у него есть братья, и двоюродные братья, и дядья, и все работают в шахте. Где, во имя всего святого, были они?

Гиллон понятия не имел. Эта мысль ему и в голову не приходила.

– Говорят, он теперь без ног.

– Да, без ног.

– Тогда скажи мне вот что. Ну, какой смысл было рисковать жизнью из-за порченого товара? – Она не ждала ответа. – Скажи мне еще вот что. Парень просил, чтоб его прикончили…

Он с изумлением вдруг понял и увидел, что она плачет, – не так, чтоб уж очень сильно, но все же плачет. Если это из-за него, то странная у нее манера показывать, что он ей дорог, и все же при виде ее слез он подумал, что не такой уж это был скверный для него день.

– …Тогда какого же черта надо было тебе разыгрывать из себя Христа Спасителя?

Пирога с говядиной и печенкой ему оставили немного, зато его ждала бадья с горячей водой. Чудно было залезать в бадью в комнате, где пахло пирогами и пудингом, но мытье, как всегда, подействовало на него ублаготворяюще, и, невзирая ни на что, он почувствовал, что приходит в себя. Слава богу, что горячая вода способна так восстанавливать силы, подумал Гиллон; во всяком случае, его она никогда не подводила. В доме пахло говядиной, и свежим мылом, и лепешками, и все это были приятные запахи – даже запах рабочей одежды, когда привыкаешь к нему. Мэгги вынула из котла кипятившиеся робы и, роняя на пол капли, оставляя за собой облачко пара, вынесла через заднюю дверь в прачечную, чтобы там прополоскать, а потом повесить у огня. Когда дверь за ней захлопнулась, в доме наступила полная тишина.

– Что бы она ни говорила, – наконец сказал Джемми, – ты там, внизу, в шахте храбро поступил.

– Иначе ведь и нельзя было, – сказал Гиллон.

– Неправда, просто у тебя хватило смелости это сделать, и ты это сделал, папа, – сказал Сэм.

– Я горжусь моим отцом, – сказал Джем.

Тут дверь распахнулась, и на пороге возникла она с еще дымящейся одеждой в руках:

– Еще бы, конечно, гордишься, – сказала она. – Может, он и храбро поступил, но запомните вот что. Смекалка ценится выше храбрости. Смекалка – разумеешь, Джемми? Ведь сейчас твой отец мог бы находиться там, в шахте, и вы откапывали бы его. Очень был бы он храбрый. И к тому же мертвый. И дурак.

И она с треском захлопнула дверь. В комнате снова воцарилась тишина. Хуже этого слова у них в семье не было. Дурак! Что хочешь делай, только не будь дураком. Гиллон вылез из бадьи, вытерся и оделся. Раздумывая над своим поступком, он чувствовал, что сглупил. Вся его храбрость, если это было храбростью, – а чем больше он думал над случившимся, тем больше ему казалось, что Мэгги, пожалуй, нрава, – объяснялась лишь тщеславием: немолодой уже человек решил покрасоваться перед своими товарищами. Храбрость – она для молодых, для тех, кому нечего терять. Он в самом деле глупо себя вел. Теперь ему уже вовсе не хотелось есть подогретый пирог с печенкой – нет, «Колидж», решил он, пожалуй, самое подходящее место, чтоб провести канун рождества. Он постоял в дверях, сам еще толком не понимая, чего ему больше хочется.

– Ты это куда собрался? – спросила Сара.

Он передернул плечами и пошел искать шляпу. Свою красивую барскую шляпу из мягкого коричневого фетра, которую он теперь не так уж часто надевал, а если это случалось, то неизменно привлекало к себе внимание.

– В «Колидж». – Не может он назвать это заведение «Колледжем», недостойно оно такого названия. – Решил побаловать себя кружечкой-другой.

– Ага, я тебя понимаю, – сказала его дочь. – Что ж, иди, – добавила она, но в голосе ее он уловил разочарование.

– В чем дело?

– Я просто думала, что мы, может… ну, понимаешь, папа, попоем сегодня вечером, поиграем.

Она робела перед отцом, она перед всеми робела, но под ее робостью скрывалось упорство, и, как начал замечать Гиллон, это приводило к весьма сложным внутренним коллизиям. К тому же она хорошо играла на флейте, и иной раз, коРда она играла, он затягивал «Сердце мое – высоко в горах», «Красотка – дочка углекопа», «Шуршит зеленая дубрава», и тогда даже Мэгги оттаивала и не так жалела денег, которые они потратили на флейту.

– Все-таки сегодня сочельник и вообще…

Вот оно, это робкое упорство.

– Я иду вниз, – заявил он со злостью, которая удивила его самого. Дочь заставила его почувствовать, что он неправ, и он тем более решил пойти в «Колидж».

– Я понимаю, пап.

Он молча захлопнул за собой дверь. На улице было холодно. В одном из домов пели всей семьей: он слышал голоса мальчиков и девочек – пели звонко и просто, и ему стало грустно от этого. Он подумал о молодом парне Боуне, который лежал без ног в Каудейбите. Вот какой подарок получил он на рождество. Если есть бог, то бог несправедлив, подумал Гиллон и тут же устыдился своих мыслей. Он пошел было вниз по Тропе углекопов к «Колиджу», но, не дойдя до таверны, круто повернул назад, к Спортивному полю, и вышел на пустошь. Там было очень холодно: ветер переменился и дул теперь не с юга, как в ту пору, когда он шел из Кауденбита, а с севера. Трава стояла торчком – вернулась зима. Далеко, на другом краю пустоши, Гиллон видел оранжевые огоньки цыганского табора. Они казались очень далекими и теплыми – земные теплые звезды в отличие от холодных звезд над головой. Они что-то напоминали Гиллону, но что именно, он не сразу сообразил и, только отвернувшись от них, понял, что они напоминали ему огоньки на рыбачьих лодках в море, и от этого ему снова стало грустно. Он решил все-таки отправиться в «Колидж» и выпить виски.

Окна в таверне запотели от дыхания и тепла набившихся туда человеческих тел. Он слышал, как кричали и шумели внутри: одни пели старые, старые песни, всплывающие из глубин памяти в такую вот ночь, другие обменивались ехидными шуточками, как это принято среди углекопов Файфа – всегда с какой-нибудь колкостью или вызовом, а третьи сидели, уже отупев от выпитого. Он предпочел бы оказаться в числе последних, подумал Гиллон, – чуть перейти за грань сознания.

Он уже взялся было за дверную ручку – металл был теплый, несмотря на стоявший на улице холод, – и тут же разжал пальцы. Всем этим людям следовало бы находиться сейчас дома со своими семьями, подумал он, и снова почувствовал себя виноватым. Сара-то ведь сидит сейчас дома со своей флейтой, и никто с ней не поет, потому что все ждут его. А она столько дней готовилась к празднику. И все-таки сказала, что понимает его.

А тут мужики его только высмеют – видали, мол, захотел стать героем. Эдак ехидно, хитренько; уж лучше бы разили впрямую. А то заведут свою шарманку: «Привет герою-горцу», произнесут издевательский тост, с издевкой поднимут кружки, а он всего этого вовсе не хотел. У нового домика, рядом со школой компании, все еще горел свет. Наверное, по ошибке кто-то оставил, подумал Гиллон и все же решил пойти посмотреть, что там такое, а заодно по дороге решить, заходить ему в таверну или нет, потому как очень ему хотелось все же выпить виски. На двери висела табличка:

ЧИТАЛЬНЯ ДЛЯ ПРОМЫШЛЕННЫХ РАБОЧИХ.

ОСНОВАНА НА СРЕДСТВА ФОНДА ЭНДРЬЮ КАРНЕГИ ДЛЯ ПОВЫШЕНИЯ ПРОИЗВОДСТВЕННОЙ КВАЛИФИКАЦИИ РАБОТАЮЩИХ.

ДАНФЕРМЛИН, ГРАФСТВО ФАЙФ, ШОТЛАНДИЯ

Значит, тут есть книжки по горному делу и шахтному оборудованию, чтобы углекопы могли научиться самым последним методам рубить уголь с наименьшими затратами для хозяев, подумал Гиллон. Дверь была открыта. За ней виднелась освещенная лестница, которая вела куда-то наверх. Гиллон помедлил и пошел по ней. Наверху было так светло, что Гиллон на мгновение ослеп и не увидел находившегося там человека, лишь услышал его – голос звучал так, точно металлом царапали по металлу.

– Ну! Чего тебе угодно?

Гиллон и сам не знал, чего ему угодно.

– Уж во всяком случае, ты пришел сюда не за тем, чтобы читать.

Лучше промолчать, решил Гиллон.

– Тут сотни книг, и ни одной никто еще не брал.

Вот теперь Гиллон мог его рассмотреть. Приземистый, широкий в плечах, лысеющий, с лицом, красным, как фонарь, висящий у выхода из шахты. Глаза у него были голубые и холодные, но слезящиеся. От него пахло виски.

– Сегодня же сочельник, – сказал Гиллон. – И никто не знает, что у вас тут открыто.

– Да здесь вообще никто не бывал. – Он обвел рукой комнату. – Бедная моя девственница! Никто к ней даже не прикасался.

– Народ у нас стеснительный, сэр. Они стесняются ученых людей.

– Потому что глупы, а глупы они потому, что ничего не знают. И боятся всего, во что нельзя ударить киркой.

Отвращение, звучавшее в голосе этого человека, горечь его презрения была так сильна, что Гиллон испугался его и одновременно обозлился.

– Ну, так что же из чего берет начало? Может, если бы такие люди, как вы, помогли…

Человек поднял руку, призывая Гиллона к молчанию.

– Все это я уже слышал, – сухо сказал он. – Пустая болтовня с благими намерениями. Нельзя научить того, кто не хочет идти учиться, а если и научишь, все равно толку не будет. Ну, так чего тебе угодно?

«Мне угодно быть дома с моей семьей, провести вместе с ними остаток сочельника», – подумал Гиллон, но что-то удержало его от этого признания. На полках стояли сотни книг – такого множества он еще нигде не видел.

– Ну давай же, выкладывай!

Его все зудила одна мысль – с того самого дня, когда они встретились в море с мистером Дрисдейлом.

– Макбет, – сказал Гиллон и покраснел. Но библиотекарь вроде бы этого не заметил. – Я хочу знать про человека, которого зовут Макбет.

– Макбет… – Библиотекарь посмотрел на Гиллона так, что тому захотелось повернуться и сбежать по лестнице. – На свете есть тысячи Макбетов. Их полно на Нагорье. Раздвинь куст, и под каждым увидишь Макбета.

Как странно, подумал Гиллон, он за всю свою жизнь ни одного не встретил, но, может, он рос не в тех местах.

– Я думаю, что этот Макбет более знаменитый, чем ваши обыкновенные Макбеты, – сказал Гиллон.