Текст книги "Камероны"

Автор книги: Роберт Крайтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

2

Она понятия не имела, как должен выглядеть тот город, куда она ехала, – была уверена только, что сразу признает его, как увидит. Когда поезд подошел к Стратнейрну, она протерла запотевшее стекло и попросила кондуктора снять сверху ее саквояж.

– У вас на билете значится Инвернесс, мисс.

– Да, и все-таки, пожалуйста, снимите мой саквояж.

– Конечно, мисс, и счастливого вам отдыха. Городок этот просто прелесть.

Все получалось, все срабатывало: и костюм из мягкого твида, и маленький бархатный ток, чуть сдвинутый набок на ее высоко заколотых каштановых волосах, – типичная для Нагорья шляпка, заверил ее портной в Данфермлине, какие носят все и будут носить всегда, классическая традиционная шапочка какого-то клана из какой-то части Нагорья, какой именно, Мэгги так и не поняла. Ботинки у нее были новые, чистенькие: в Стратнейрне не было снега.

Со станции, находящейся вдали от берега, высоко над морем, виден весь Стратнейрн – самое длинное, как неустанно заверяют вас, поселение или город в Шотландии. Горы тут обрывисто вздымаются ввысь, и потому городок зажат на узкой полоске земли между горами и водами Мори-Фёрта; во всю длину Стратнейрна тянется одна-единственная улица, и все дома либо выходят на нее, либо обращены к ней задами.

– Куда вас доставить, мисс?

Носильщик подхватил ее саквояж и, не спрашивая, поставил на крышу экипажа, обслуживавшего отели.

– В «Нагорный домик», «Приют Фиддиха», «Эштонский ручей», «Королевский гольф», «Королевский флотский», в гостиницу «Гленриддл» или в «Дюны»?

Несмотря на перепачканный углем саквояж, возница принял ее за барышню, приехавшую на отдых.

– Видите ли, я приехала погостить к тетушке, которая живет… как называется ваша главная улица?

– Ловатт.

– Вот-вот – на Ловатт-стрит.

– У нас тут одна эта улица и есть. А как звать вашу тетушку?

– Видите ли, я не помню ее фамилии, так как тетушка вышла замуж, но я узнаю дом, когда его увижу.

Она протянула вознице шиллинг, и он, хоть и развозил пассажиров только по отелям, помог ей взобраться по ступенькам, что было для нее внове, ибо она никогда еще не ездила в таком экипаже, и они двинулись по серпантину вниз, в город.

Гортанный говор возницы расстроил ее. Такого она не ожидала. Это был даже не акцент, а самый настоящий диалект.

– У вас тут все так говорят?

Он оглянулся, красный от возмущения.

– А что плохого в том, как я говорю?

– Плохого ничего нет. Вы говорите даже очень приятно. Как называется ваш язык?

Это уже было оскорблением.

– Английский! – рявкнул он. – Я говорю на языке английских королей – вот на каком. – И, размахнувшись, он огрел лошадь ударом хлыста.

Мэгги видела, как на застекленных террасах гостиниц одна за другой, будто следуя некоему ритуалу, зажигались лампы. Курортный городок – это хорошо, это просто идеальное место для того, что она замышляла, подумала Мэгги, хоть еще и ни разу в таком не была. Уж конечно, что-то от шика и изысканности приезжих, от их манер откладывается и на тех, кто тут работает. Ну, кто в Питманго знает, как вести себя в ресторане? Лорд Файф, да леди Джейн, да мистер Брозкок, управляющий шахтами, да еще несколько человек, что живут на Брамби-Хилле. А больше никто. Никто, кроме них, скорей всего, и в ресторане-то ни разу не был и не сидел за столом, накрытым скатертью. А вот в Стратнейрне наверняка сотни людей, даже будь они бедны, точно полевая мышь, знают, как себя вести в таких случаях. Конечно же, люди, которые услужают богачам, на голову выше тех, кто живет там, где надо добывать себе на пропитание тяжким трудом и терпеть одни лишения.

– Ну, может, и не на английском, а на шотландско-английском, что не хуже любого другого. – Злость в нем явно начала утихать. – А вообще-то, просто на шотландском. – Он еще подумал немного. – Конечно же, на шотландском. А что, спрашивается, плохого, если люди говорят на своем родном языке?

– Ничего. К тому же язык этот вам очень подходит. Я ведь только спросила, все ли тут у вас так говорят.

– Ни-и-и, – возмущенно запротестовал он, – только те, кто живет в Рыбачьем городе. А остальные обезьянничают всё с южан, ну, знаете, с сассенахов.[1]1
  Так шотландцы и ирландцы называют англичан. – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть] В гостиницах даже работы не получить, если говоришь по-шотландски, можете себе представить? А мы не хотим быть другими, понимаете? Мы – честные шотландцы.

Его слова были ей как мед по сердцу.

– Ну, есть у нас еще горцы. Они спускаются вниз, как наголодаются, или промерзнут, или друг с дружкой перегрызутся. Зачем они сюда приходят, понять не могу. Почти все – до того ленивые сволочи, уж вы извините меня, мисс.

– А они как говорят?

– Есть которые говорят на гэльском, но таких немного. Только на шотландском они уж точно не говорят. Взгляните вон туда – отсюда как раз горы видно.

Он указал на запад поверх зеленых вод Мори-Фёрта. И она увидела горы, темной стеной вздымавшиеся из моря. Черные клубящиеся тучи закрывали самые высокие вершины.

– Наверху, видно, снег идет, – сказал возница. – Понимаете, два разных мира: у них там зима, а тут весна. Не люблю я горцев. Они считают, что лучше них на свете и людей нет.

Спуск кончился, и они выехали на Ловатт-стрит; даже здесь, в экипаже, Мэгги чувствовала холодное дыхание ветра, налетавшего с воды. Ветер был резкий, но он чем-то напоминал тот, что дует на Горной пустоши, и от этого у Мэгги сразу возникло ощущение, что все у нее будет в порядке, что в Стратнейрне она со всем справится.

– Вы скажете, когда остановиться, мисс.

– Я еще не знаю, но я смотрю.

Она знала, что ей требовалось. Она видела такие дома в Данфермлине: какой-нибудь торговец, захирев в тяжкие времена, выставляет в окне билетик о том, что сдаются комнаты, – выставляет где-нибудь в уголке, незаметно, точно хозяева вовсе и не стремятся найти жильцов; она снимет себе маленькую комнатку по сходной цене – сейчас ведь не сезон, в конце-то концов, еще зима. Две-три булочки на завтрак и две-три лепешки на обед, да приготовленный дома чай – на таком рационе она может продержаться сколько угодно. Они понятия не имеют – в этом Мэгги была совершенно уверена, – как мало нужно девчонке из шахтерского поселка. А если бы удалось на два-три часа в день наняться горничной, чтобы частично отработать за постой, так и совсем было бы хорошо.

– Это у нас называется Город, – сказал возница. – Вон там – Рыбачий город, где живут рыбаки. Я оттуда родом. В Рыбачьем всех приблудышей – уж вы извините меня, мисс, – зовут МакАдамсами. А в той стороне, на западе, где у нас гостиницы и поля для гольфа, – Шиковый город.

По мере того как они приближались к торговой части города, в старых больших домах все больше и больше появлялось билетиков, оповещавших о сдаче комнат, – иные были выставлены в окне, а иные чуть ли не стыдливо торчали среди нарциссов с белыми, как соль, сердцевинками на крошечных лужайках перед домом.

– Вот тут, – сказала Мэгги.

– Значит, тетушку вашу зовут Бел Геддес.

– Да, конечно.

– Миссис Александр Бел Геддес.

– Совершенно верно.

– И к тому же она преставилась… м-м… восемь или девять лет назад. – Он улыбнулся ей, показав зубы, сверкнувшие белой полоской между красных губ на обветренном красном лице. «У-у, глазастый ублюдок, – подумала она. – А все из-за саквояжа.»

Он свернул с Ловатт-стрит в узкий проулок и подкатил к дому Бел Геддеса. Дом этот был здесь самый большой – серый камень, парапеты, темное дерево, – мрачноватый, но обнадеживающе респектабельный.

Возница стоял у экипажа с ее саквояжем в руке, так чтобы из дома не было видно ни его, ни саквояжа.

– Вы такое выражение «poor boire»,[2]2
  Poor boire (искаж. франц.) – чаевые.


[Закрыть] мисс, разумеете?

– Конечно.

– Так вот, если немного этих самых… скажем, шиллинг, мисс, дадите, я внесу вам сумку с черного хода, так что мистер Бел Геддес и не увидит ее. Отчего это она у вас такая?

– Из поезда выпала.

– Ну, конечно, а потом тащилась за ним всю дорогу от самого Абердина.

Что ж, если ему захотелось поиграть в такую игру, – она готова.

– Ага, – сказала она, – всю дорогу. – И протянула вознице шиллинг.

– Ему вы скажете, что багаж пришлют вам со станции. А когда войдете к себе в комнату, откройте окошко, и я буду знать, куда нести. И вот еще что, мисс…

– Слушаю вас, мистер Макадаме.

– Если вам когда что понадобится – не знаю уж там что, – можете на меня положиться: мистер Черри Макадаме выручит вас.

– Джерри?

– Черри – Вишенка. А почему меня так прозвали, не могу сказать, а то покраснею.

– Да уж, не сомневаюсь.

Оба с самого начала понимали, что они одного поля ягода.

Оглядываясь назад, когда уже прошло достаточно времени, чтобы можно было оглянуться, Мэгги всякий раз с удовольствием вспоминала, как обвела вокруг пальца юного Роднея Бел Геддеса, сидевшего тогда за стойкой «на ключах».

– Вы сказали: «Мисс Драм»? Именно «Драм»? Пишется так же, как большой барабан?[3]3
  Английское слово «drum» (драм) означает «барабан».


[Закрыть]

– Нет, как малый.

«Молодой воображала», – подумала она. Черные гладкие волосы до того напомажены, что голова как лакированная, и так старается правильно выговаривать слова, что они застревают у него где-то в носу.

– А что, разрешите поинтересоваться…

– Разрешаю.

– …привело вас сюда? Рыбная ловля, море, гольф?

– Охота.

Он так и не понял, что в эту минуту она положила его на лопатки.

– Ваш домашний адрес?

– Карнеги-террейс. Данфермлин. Графство Файф.

– О-о-о. – В глазах его вспыхнул интерес. – И вы знакомы с самим?

– Очень была бы рада, да наша семья с их семейством не раскланивается. Они ведь из ткачей, как вам известно.

– Нет, я этого не знал.

– Ткацкий станок у них прямо в доме стоял. Они на нем и обедали. – Мистер Бел Геддес изумленно воззрился на нее. – На станке.

– Вот как!

– Кстати, раз мы заговорили об обеде, в какое время здесь у вас едят?

– У нас тут не едят. Кушают.

– Вот как! – И Мэгги поняла, что теперь он положил ее на лопатки.

* * *

В тот первый вечер она не дождалась возможности поесть и тем более покушать, а прошла по Ловатт-стрит до лавочки, которую ранее приметила, и, купив два куска пухлого горячего пирога с бараниной по два пенса за кусок, вернулась с ними к себе в комнату. Ей понравилось, как выглядели люди, которых она видела на улице. Да, то, чего ей хотелось, она здесь найдет.

Она столковалась о сходной цене за постой, какую платят обычно до наступления сезона; комната у нее, несмотря на серый мрак этого каменного дома, оказалась светлой, просторной, на кровати лежал матрац из утиного пуха – она еще в жизни на таком не спала. Комната находилась под крышей – настоящая голубятня с собственной винтовой лесенкой, будто и не на земле живешь, подумала Мэгги. После Питманго ей это даже понравилось.

Она легла на кровать и принялась размышлять о том, какой ей нужен мужчина. Он должен быть высоким – это весьма существенно – и белокурым. Должен чисто говорить по-английски – это тоже существенно – и по возможности носить одну из звучных исторических шотландских фамилий. Пока она так лежала, в комнату проник свет; удивительный свет, какой бывает к концу дня на севере страны, красно-золотой свет, или «багрянец», как говорят в Питманго, залил комнату, и Мэгги не только поняла, но и твердо уверилась, что найдет себе здесь кельта. В дверь постучали.

– Мисс Драм?

– Ага. Да.

– Мы садимся кушать.

– Благодарю вас.

Вот незадача: все мужчины за столом оказались не моложе тридцати лет и все – дохляки.

Она твердо решила выйти замуж за первого подходящего кельта, но, как выяснилось, проблема состояла в том, чтобы его найти. Все молодые горцы либо уходили в море и подолгу не возвращались, либо работали в больших гостиницах и, похоже, даже носа на улицу не показывали. Если это были те самые кельты, которые так прославились своей отвагой в бою, то они, видно, давно распростились с нею на полях сражений. Сейчас это были самые застенчивые люди, каких Мэгги когда-либо встречала. Даже если ей удавалось поймать взгляд какого-нибудь самца, он тотчас отворачивался и бросался наутек, будто олень, застигнутый за едой.

Не облегчала ее задачи и погода. Вот уже несколько дней с залива дул ветер, покрывая камни налетом соли. А когда ветер переставал дуть, начинал клубиться туман и заполнял сыростью весь длинный полумесяц гавани. Тогда на улицах появлялись уборщики, счищавшие плесень со стен, и звяканье буйков далеко за чертой гавани казалось Мэгги более явственным, чем биение собственного сердца.

Тягостными были эти дни, когда она лежала у себя в комнате и ждала, чтобы рассеялся туман и прояснились небеса. Но любая дочь углекопа с ранних лет умеет занять себя и заставить время идти даже в таком месте, где оно вроде бы застыло, а единственное отвлечение – работа.

Когда ветер дул не в лицо, Мэгги выходила на Ловатт-стрит, шла через Шиковый город и дальше. Ветер и выглядывавшее изредка солнце разрумянили ей щеки, чего никогда не бывало в Питманго, а строгая экономия в еде придала ей хрупкую стройность, которая, если дело и дальше так пойдет, могла перейти в истощенную худобу. Ничто так не помогает девчонкам, работающим на шахтах в Питманго, обрести стройность, как приостановка работы на солидный срок, но если «передышка» затягивается, то расцветшие было личики начинают выглядеть, словно обтянутые кожей черепа.

Потом ветер менялся, возвращался туман, начинались дожди, и она снова сидела одна в своей комнате. Тогда время опять становилось проблемой – не потому, что ей было скучно, а потому, что оно означало уже кое-что другое. Время непосредственно превращалось в деньги. А деньги таяли.

Она буквально физически чувствовала, как серебро каждый день уплывает у нее из рук – по шиллингу, по два вытекает и вытекает из кошелька с регулярностью отливов в Рыбачьем городе.

Ей нравилось шотландское слово «силлер» – серебро. С ним ей труднее всего будет расстаться, потому что «силлер» оно и есть «силлер» – ничем другим его не заменишь. В те дни, когда дождь, ветер и туман запирали ее в комнате, она пересчитывала свое серебро, потом ложилась на кровать и в полудреме, где-то между бодрствованием и сном, слышала, как со звоном падают монеты в металлическую копилку, что стоит у нее дома, и каждую неделю немножко больше становится грошей – звяк, звяк, звяк звенят монеты, падая на дно копилки с резким и одновременно мягким стуком, шелковисто шуршат, успокаивают, – ее «силлер», ее приданое. Серебро всегда казалось ей теплым.

Поддерживало же Мэгги то, что каждый день о. на видела как раз таких мужчин, о каких мечтала, – высоких и неизменно более стройных, чем жители Питманго, блондинов с удлиненным белым лицом, а иногда жгучих брюнетов с волосами черными, как вороново крыло, с немного угловатыми, но мягкими движениями, отличающимися изяществом, и а какое не способен ни один углекоп, с этаким шиком, по которому сразу видно, что они не просто наемная рабочая сила. Когда они говорили, она с удовольствием слушала их плавную речь, размеренную и неспешную; слова они произносили ясно, четко, чуть-чуть нараспев, унаследовав это, должно быть, от кельтов или от гэлов, населявших раньше Нагорье. Она не очень разбиралась, чем одни отличались от других. Словом, ей нужен был такой мужчина.

После полудня, когда погода благоприятствовала, она шла прогуляться по Шиковому городу, стараясь держаться так, будто там ей и место, будто есть у нее все основания гулять возле больших гостиниц. Это были самые грустные часы. Никто не обращал на нее внимания, кроме «кедди» – подносчиков клюшек для гольфа, а она твердо решила никогда не иметь дела с человеком, который носит за другими сумку с клюшками, пока те бродят по полю в поисках маленького белого мяча.

Всякий раз после такого дня она лежала ночью без сна в своей постели, смотрела, как отсветы фонариков на рыбачьих лодках чертят причудливые узоры на ее темном потолке, и раздумывала, почему бы ей не отправиться в Рыбачий город и не совершить то, что положено совершать молодой женщине с мужчиной, а потом получить за это пригоршню серебра.

Кто это сказал, что в четверг заниматься таким делом – смертный грех, а в пятницу уже сам бог велел, хотя в обоих случаях речь идет об одних и тех же людях в одной и той же измятой постели?

– Хухмаганди… – громко произнесла она в темноте своей светелки. – Скалдаддери[4]4
  Шотландские слова, означающие половой акт.


[Закрыть]… Случка… – Что такого страшного в этих словах?

Мистер Маккэрри, священник Вольной пресвитерианской церкви в Питманго, сказал, что брак для того и существует, чтобы удерживать молодых людей от греха. Значит, подумала Мэгги, он либо брак признает греховным, либо негреховным совокупленье – либо одно, либо другое, так учил ее отец.

Грех – он грех и есть, или его вообще нет.

Так она лежала, и постепенно мысли ее устремились к мистеру Помрою, коммивояжеру фирмы «Плимутские канаты», торгующей морскими канатами и пенькой, – к элегантному мистеру Помрою, который не мог, ну, просто не мог не дать воли рукам, когда встречался с ней в коридоре, или не касаться ее колен, когда они сидели за столом; к мистеру Помрою, который сновал как челнок – то приезжал в Стратнейрн, то снова уезжал и уже не раз, – а точнее, по крайней мере раз восемь или девять, – давал ей понять во время музыкальных вечеров, когда мистер Бел Геддес услаждал слух своих постояльцев игрой на фортепиано, что если ей трудно будет удержать за собой комнату в доме мистера Бела Геддеса, то он готов – не только готов, а жаждет – помочь ей найти пристойный выход из положения и уплатить за постой.

Да, денежки могут звенеть по-разному, когда ты вынужден прислушиваться к их звону, подумала Мэгги.

3

Если бережно относиться к деньгам – бережно до нелепости, если дрожать над последними пенни так, как мать трясется над первенцем, то, решила Мэгги, две недели она еще протянет, – и тут она его нашла.

Это был ужасный для нее день. Она дошла до «Приюта Фиддиха», самой дальней из гостиниц; никого там не обнаружив, Мэгги пересекла площадку для крокета и, придерживая шляпку от ветра, двинулась дальше, чего до сих пор ни разу не делала, – до конца Ротзейского поля для гольфа и вниз, к песчаному берегу залива. Там, как она и предполагала, тоже не было ни души.

Ничего не получалось, ничего. Каждый день она все раньше признавалась себе в этом. Она устала – явно от голода, а от усталости пришла в уныние. Она отчетливо понимала – и еще как отчетливо! – что теряет присутствие духа. От одной мысли, что ей придется теперь шагать обратно до самого пансиона Бела Геддеса, она уже отчаивалась. Ничего не получалось.

Да еще этот стратнейрнский ветер, который безостановочно дует с моря, дует ей навстречу, дует ей в спину, замораживая и кровь, и душу, и надежды… В гряде дюн Мэгги обнаружила дюну повыше; один из ее склонов – слава богу!

– оказался с подветренной стороны, этакий песчаный карман, укрытый от ветра, и однако же оттуда видно было море, где несколько молодых яхтсменов, перекликаясь звонкими, как у всех англичан, голосами, пытались положить яхту по ветру и войти на ней в бухточку. Слушая их, Мэгги всегда ловила себя на мысли, что эти люди, должно быть, впервые встретились, тогда как на самом деле уже не раз видела их вместе.

– Приве-е-етствую!

– О-о-о, приве-е-етствую вас!

Голоса такие удивленные, возбужденные. До чего же глупо, подумала она, тратить время, катаясь на лодчонках, тогда как – при их-то деньгах – какие дела можно было бы делать! Она никогда не переставала удивляться, что такие людишки – «Приве-е-етствую вас!» – сумели подчинить себе шотландцев.

Наконец ветер стих, и Мэгги почувствовала – впервые с тех пор, как приехала в Стратнейрн и не лежала под одеялом, – что ей жарко. Она распахнула свою твидовую жакетку и подставила шею солнцу, а потом закрыла глаза и стала слушать, как шипит вода среди камней, как волна накатывает на берег и отступает, шурша увлекаемой в море галькой. Когда Мэгги открыла глаза, он стоял у самой воды и занимался чем-то непонятным на скале, торчащей из моря в нескольких ярдах от берега. Некоторое время она наблюдала за ним, не шевелясь, пытаясь разгадать, что же он делает. А он снова и снова повторял одни и те же движения: резко подавался вперед, точно вгонял в скалу бурав, потом поворачивал рукой и что-то опускал в плетенку; и вот, глядя на него, она вдруг со всей очевидностью поняла, что это и есть тот, ради кого она сюда приехала.

На нем была шотландская юбочка, и это вызвало у псе улыбку, потому что до сих пор она еще ни разу не видела мужчины в юбочке – во всяком случае мужчины, который занимался бы обычным делом. Правда, как-то раз она видела нескольких солдат, которые сбились с пути и зашли в таверну «Колидж» выпить, – так ведь у тех это была форма. Да еще время от времени – лорда Файфа, когда он направлялся по Тропе углекопов на Горную пустошь пострелять фазанов и куропаток; вид у него всегда был такой испуганный, точно он опасался, как бы кто-нибудь не пальнул по его юбочке или еще хуже – не высмеял его. Для этого же человека юбочка была обычной одеждой.

Мэгги села, привела себя в порядок и, когда сочла, что готова, очень медленно, чтобы не спугнуть его, – так осторожно движется гончая, завидев в поле дичь, – двинулась по песку к скале. Он ее еще не заметил. Он был высокий, для Питманго даже очень высокий – на дюйм, а то и на два выше шести футов, подумала она, хотя человеку ее роста трудно было об этом судить. И стройный – стройный даже для жителя Нагорья, но при всей стройности чувствовалось, что у него крепкий костяк, что он прокален, задублен ветром, – такого тощим не назовешь. Жилистый. И работы не боится – сразу видно.

Он был светлый, какими, по ее представлению, и должны быть жители Нагорья, волосы у него были рыжевато-золотистые, а на солнце просто золотые и длинные, как у всех горцев (чтобы сэкономить на стрижке, подумала она). И кожа у него была белая, лишь щеки красные, точно его по ним били, – такая кожа не обгорает на солнце и не идет пятнами после вина. С самого раннего возраста Мэгги всегда думала, что чистая белая кожа бывает только у прирожденных аристократов. В Питманго кожа у всех была либо как обожженный кирпич, либо серая, как застиранное белье, а у иных – точно спелая слива, налитая кровью, предвестник ранней смерти.

Наконец он поднял взгляд и, увидев ее, замер – голова откинута назад, глаза широко раскрыты, точно олень, застигнутый врасплох посреди лужайки, – мгновение постоял и быстро скользнул за скалу. В спешке он забыл свою плетенку, и Мэгги тотчас смекнула, что этим орудием она и воспользуется.

Она ждала, когда он выйдет из-за скалы. Вообще она не отличалась терпением, но сейчас чувствовала, что готова ждать до бесконечности, – ждать, если понадобится, хоть всю жизнь. Вода там, где он стоял, была глубокая – она доходила ему почти до юбочки; снова поднялся ветер, и волны яростно бились о скалу, так что он не мог не промокнуть. Значит, время и прилив работают на нее. А время шло, и вода прибывала.

– Что это у вас там за страхолюдины? – крикнула она ему, но он «в ответил.

– Я говорю, что у вас там за страхолюдины в корзинке?

Молчит. Тут уж не до гордости – какая у нее сейчас может быть гордость. Значит, надо сделать вид, будто она решила, что он ее не расслышал, и еще раз попытаться завязать разговор.

– Эй, вы там, за скалой, что это вы собираете?

Она с удивлением обнаружила, что сердце у нее бьется быстро-быстро, где-то у самого горла.

– Сами знаете что, – ответил он. Голос у него был злой, и это ее тоже удивило: она ожидала услышать голос мягкий, застенчивый.

– Нет, не знаю. Я никогда таких не видела.

Он чуть-чуть вышел из-за скалы, чтобы краешком глаза взглянуть на нее.

– Морские уточки, – сказал он. – Так что теперь будете знать.

– До чего же уродливые. А что вы с ними делаете?

– Что я с ними делаю? – В голосе его звучала ирония. Теперь он уже совсем вышел из-за скалы и внимательно смотрел на нее. Он действительно был на нее зол, это ясно, но она не понимала почему. – Я их ем. Теперь понятно вам?

И он снова ушел за скалу, а она стала ждать. Выбора у него не было – разве что утонуть, но она решила, что даже застенчивость не способна довести человека до такой крайности. Когда ветер на минуту перестал свистеть, она сообщила ему, что живет не у моря. Сказано это было самым миролюбивым тоном точно она и не заметила или не почувствовала его злости.

– Откуда же вы в таком случае прибыли? – наконец спросил он.

– Если смотреть отсюда, то с юга.

– Из сассенахов, значит? Англичанка?

Она сделала вид, что оскорбилась.

– Я приличная шотландская девушка, вот кто я. – Произнесла она это чуть раскатисто, придав словам легкий привкус родных краев. – Из-под Эдинбурга.

Он снова заподозрил что-то.

– Так это же у самого моря.

– В общем, я из Западного Файфа. И на море еще никогда не была.

Он снова показался из-за скалы и обошел ее, но продолжал стоять в воде. Он, видимо, стеснялся своих голых ног, однако Мэгги знала, что рано или поздно он выйдет на берег. Вода была ледяная.

– И как оно вам нравится?

– Очень даже, только я еще не была на воде.

– Я люблю море, – сказал он, и Мэгги заметила, как под влиянием чувства краска прилила к его щекам. Она еще ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь так произносил слово «люблю».

На этом все и оборвалось – больше им нечего было друг другу сказать. Он стоял в воде, сознавая, что раскрыл душу чужому человеку, а она никак не могла придумать, какой бы еще безыскусный вопрос ему задать. Вода то подкатывала к его коленям, то откатывала, время от времени захлестывая юбочку. А Мэгги любовалась его красивым тонким лицом, его орлиным профилем, прямым крупным носом – такие, наверно, бывают у лордов.

– А почему вы стоите в воде? – вдруг спросила она. – Вы, должно быть, до смерти закоченели.

Вот это было хорошо. Это прозвучало безыскусно и естественно нарушило молчание. Простая истина: он закоченел.

– Угу. Сейчас выйду. Все равно уточек тут больше нет.

Она удивилась, какой он оказался высокий, когда подошел к ней. Между ними снова легла тишина. Ему хотелось надеть носки, но он стеснялся, и они продолжали стоять у корзины с морскими уточками. Он пнул ногой корзину.

– Правильнее называть их «морские гуси».

– Вот как.

– В старые времена считали, что гуси произошли от этих уточек.

– Смешно даже подумать, чему люди верили.

В корзине больше не на что было смотреть, а про морских уточек Мэгги никакого безыскусного вопроса придумать не могла. Она указала вдаль за Мори-Фёрт.

– А там что?

Он снова посмотрел на нее, чтобы удостовериться, всерьез ли она спрашивает.

– Как что? Нагорье.

Горы в эту минуту выглядели изумительно. Большие кучевые облака скользили по ним, и нижние склоны из ржаво-бурых становились темными, с мягкими бархатными переливами.

– Правильнее – горы Кромарти, – с чувством сказал он и поймал на себе ее взгляд. – Мою семью прогнали оттуда, точно скотину с поля. По указу об очистке земель в Нагорной Шотландии.

На одном из склонов словно брызнули ярко-зеленой весенней краской – это какой-то уцелевший фермер вспахал поле и посеял пшеницу.

– Они перебрались сюда и умерли. Насмерть замерзли. – И он снова покраснел от сознания, что столько наговорил о себе первой встречной. – Надеюсь, человеку можно одеться?

– Ах, извините, пожалуйста.

Она зашла за дюну и стала ждать. В Питманго мужчины мылись в бадье в общей комнате перед очагом, а этот при посторонних даже носки не смеет надеть. Она ждала и ждала и наконец вышла из-за дюны и увидела, что он идет по берегу в сторону, противоположную Стратнейрну. Значит, с ней уже было покончено.

Дюны по крайней мере на четверть мили тянулись вдоль моря. И он шел по ним ближе к морю. Если же побежать по склонам, обращенным к суше, то она обгонит его и будет ждать там, где берег заворачивает и дюны кончаются. И она побежала. Ноги ее зарывались в песок, она спотыкалась о камни, но продолжала бежать, стараясь не пыхтеть, чтобы он по ту сторону дюн ничего не услышал; она понимала, что доберется до цели много раньше него и уже не будет задыхаться, когда он выйдет из-за последней дюны.

Увидев ее сейчас, во второй раз, он испугался еще больше, чем в первый. Смотрел на нее и ничего не понимал. Несколько раз раскрывал рот, хотел что-то сказать и снова закрывал. Он наверняка слышит, подумала Мэгги, как стучит у нее сердце.

– Вам в другую сторону, – сказал он наконец.

– В другую сторону?

– Стратнейрн в другой стороне, мисс.

– Но я могла бы поклясться…

– Нет.

Он поставил плетенку на одно плечо, потом на другое, потом на голову, потом на одно колено, потом на другое – он понимал, что выглядит глупо, и злился.

– Я никогда еще не видела мужчины в юбочке.

Тут уж он совсем разозлился.

– Самые разные люди носят юбочки, – сказал он, точно она это оспаривала. – Там, наверху. – Он кивнул в направлении гор Кромарти и всего, что лежало за ними. – А это – армия, – добавил он.

Она не поняла.

Она пошла по берегу в сторону, противоположную Стратнейрну, так же естественно, как если бы шла к себе на Ловатт-стрит, – и он зашагал с ней рядом.

– Армия?

– Я служил в армии, в Камероновых высокогорных стрелках. – Видимо, воспоминание об этом вызвало у него прилив горечи. – А потом меня списали и отправили домой в чем был.

– По крайней мере это ничего вам не стоило.

– Это все, что у меня есть, понятно вам? – Он покраснел от смущения, но и от злости тоже. И чтобы все стало совсем уж ясно, добавил: – Я никогда не мог заработать столько, чтобы купить себе что-то другое. Теперь вам понятно?

– Там, откуда я родом, у мужчины всего один костюм, который служит ему всю жизнь. В нем и в гроб кладут.

Он с недоверием посмотрел на нее. Берег перерезала старая каменная ограда. Он перешагнул через нее и, очутившись на другой стороне, только было хотел распроститься с Мэгги, но она протянула ему руку, он посмотрел на нее и на ее руку, взял за пальцы и помог перелезть. При этом несколько морских уточек выпало из корзины на песок. Мэгги быстро опустилась на колени, чтобы их подобрать.

– Оставьте, леди не пристало этим заниматься.

Теперь оба стояли на коленях, и лица их почти соприкасались. Она обратила внимание на его руки, упершиеся в песок, – они были сильные и в то же время длинные, белые, с тонкими пальцами, совсем не похожие на широкие, черные лапищи жителей Питманго. Она понимала, что ее собственные руки выглядят грубее. Теперь настал ее черед быть откровенной, и она, как умела, выложила все напрямик:

– А я вовсе не леди.

Он взглянул на нее неприкрыто подозрительным, недоверчивым взглядом, сомневаясь и в то же время веря ей. А ведь он ничего не умеет скрыть, подумала она, его этому никогда не учили. В шахтерских же поселках это искусство познают с малых лет.

– Я сама зарабатываю себе на жизнь. Я из трудяг.

Он окинул ее взглядом – хороший твидовый костюм, шапочка, какие носят на Нагорье, узкие кожаные ботинки, полотняная сорочка в оборочках – и прикусил губу. Она поднялась с колен.