Текст книги "Жатва скорби"

Автор книги: Роберт Конквест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

С другой стороны, западные советологи, особенно эмигрантские, усматривают некий социальный смысл коллективизации в том, что после нее вся без исключения частная собственность попала в государственные руки, и это-то позволило Сталину создать в СССР «тоталитарный режим», Нет нужды опровергать эту концепцию, когда на наших глазах существовали тоталитарные режимы в Германии и Италии 30-х – 40-х годов с нетронутой частной собственностью. Конечно, управлять страной, когда вся собственность захвачена государством, проще, это требует как бы меньшего искусства от политика, но зато ведь и невыгоднее: многочисленные экономические рычаги одновременно связывают руки политическому руководству.

Еще одно: восторги неосталинистов по поводу превращения страны из аграрной в индустриальную выглядят со стороны невероятно наивными. По сути они сводятся к тому, что великая нация, обладавшая неисчислимыми природными и людскими ресурсами и многочисленными талантами, могла, оказывается, развить свое хозяйство на современный лад только потому, что во главе ее вдруг оказался гениально одаренный практической сметкой, но все же лишь безмерно волевой и расчетливый палач, который бичом своего гнева загонял Россию в индустриальную революцию. Между тем Р.Конквест доказывает, что любой из возможных альтернативных лидеров России понимал необходимость индустриализации, и споры между ними шли лишь о темпах, о сбалансированности ресурсов и инвестиций и о возможностях получения источников для ее развития. Автор мимоходом разоблачает мифы, запущенные в советское общество еще при Сталине, якобы Бухарин был противником индустриализации; или, наоборот, якобы Троцкий, Зиновьев и Каменев были сторонниками беспощадной политики по отношению к крестьянам (из этого диссиденты раньше делали вывод, а некоторые «мыслители» выводят и теперь, будто Сталин просто украл и осуществил на практике троцкистско-зиновьевскую программу). Оказывается, Бухарин ясно понимал необходимость индустриализации, и Троцкий с Зиновьевым и Каменевым вовсе не планировали «ликвидации кулачества как класса». Всем им было ясно, что за индустриализацию страны необходимо заплатить населению, и, конечно, главный счет должен лечь на плечи самой значительной его группы – крестьянства, однако эта ситуация не требовала обязательного разорения села: как доказывает тот же Конквест, и японские, и даже царские премьеры (Витте и Столыпин) давали возможность развиваться сельскому хозяйству, с тем, чтобы излишки средств выдаивать из него в виде земельной ренты и налогов и тратить на развитие необходимых государству индустриальных проектов. Кроме того, существовал еще один рациональный и опробованный Россией путь: инвестиция иностранных капиталов. Правые и левые спорили между собой о том, какой вариант из возможных путей развития более выгоден, но и те и другие не собирались покушаться на НЭП, и в этом смысле Сталин был абсолютно прав, утверждая истинное сходство позиций сочиненного им «право-троцкистского блока». Еще одно соображение: защитники Сталина до сих пор утверждают, что, несмотря на всю его жестокость, сталинский план индустриализации и коллективизации был жизненно необходим СССР ввиду ограниченности сроков модернизации страны перед лицом грозящей войны. Анализ А.Конквеста полностью опровергает эту концепцию неосталинистов: ведь если сельскохозяйственная разруха привела к тому, что не только нельзя было перекачивать средства из села в город, но, напротив, сельское хозяйство стало убыточным, значит, и промышленность тоже не могла не понести неизбежных при этом потерь. Если из общеэкономической сферы изымали тогда всех честных руководителей экономики, которые, как доказывает тот же Р.Конквест, великолепию понимали реальные возможности развития промышленности, если разрушали комплексный план индустриального развития, то стоит ли удивляться, что эпиграфом к этим главам Конквеста можно спокойно ставить фразу Солженицына из «Архипелага ГУЛАГа»: «Будет же кто-нибудь скоро писать и историю техники этих лет!.. Оценит он вам все судороги вашей припадочной пятилетки в четыре года. Узнаем мы тогда, сколько народного богатства и сил погибло впустую. Узнаем, как все лучшие проекты были загублены, а исполнены худшие и худшим способом». Такая книга еще не написана, но краткие ее тезисы содержатся в «Жатве скорби»…

(В этом месте статьи, где говорится о потенциальной реальности «право-троцкистского блока», даже если организационно он, по-видимому, не существовал, мне, еврею и израильтянину, хочется отметить некий третьестепенный в книге и истории, но интересный лично мне /как писал Твардовский в «Теркине»: «что ж, а я – не человек?»/ сюжет с теми украинскими еврейскими деятелями культуры и политики, что поддержали во второй половине 20-х – начале 30-х годов политику украинизации. Зачем Сталин, деятель с поразительным практическим чутьем политика, дал указание ее проводить – этот вопрос еще ждет своего исследователя, как и то, почему он для такой цели выбрал именно Кагановича. Но как бы то ни было, Каганович не только выполнил заказ босса, но и сумел привлечь к этому делу значительные силы украинского еврейства. Сюжет оставлен у Р.Конквеста без продолжения, но вдруг, через несколько глав, возникает в его истории разгрома украинской культуры и уничтожения самых, оказывается, опасных очагов вредительства некий «троцкистско-националистический блок». Достаточно немного копнуть источники, и обнаруживаешь, что троцкистами обозначали на Украине евреев, а националистами – украинцев, блоком же – их возникший реально союз по развитию местной культуры на украинском языке. В подвалах УкрГПУ и НКВД и на заснеженных полях Воркуты нашел бесследный конец этот социальный эксперимент, и только короткое замечание Р.Конквеста о реальной близости, вопреки укоренившимся мифам, правых и левых заставило меня поинтересоваться, что же это за такой «троцкистско-националистический блок» – и вдруг обнаружить неизвестную почти никому страницу истории моего народа.)

Главным отрицательным персонажем Р.Конквеста несомненно является Сталин, и тем выше следует оценить объективность автора: в его изображении Сталин – человек, который, как никто из его современников, умеет чувствовать, на что реально способна, чего в действительности хочет и что может осуществить его партия; он умеет чувствовать настроения руководимого им общества и с изумительным чутьем использовать их в своих интересах. Он повел за собой партийных ветеранов, типа Кирова и Калинина, он вдохновил молодых идеалистов типа Петра Григоренко или Льва Копелева, и если «политика есть искусство возможного», то именно Сталин, в отличие от всех своих коллег, понимал и чувствовал, что возможно и нужно его партии делать. Он умел играть на ее идеалах и предрассудках, темпераменте и молодости. Он первым понял, что марксова теория не соответствует реально возникшей в СССР исторической действительности, но он же первым понял, что отказ от нее означает политическое самоубийство партии, которого она вовсе не желала. Поэтому он отверг «перманентную революцию» Троцкого (истинную революцию!), потому что ничем, кроме неудачи, она и не могла завершиться, – и он же отверг прагматические оценки Бухарина, потому что если остаться прагматиками, тогда невольно и неизбежно возникает знаменитый вопрос: «Зачем мы убили царя и господина Рябушинского?» – ведь прагматично развивать страну могли и члены Учредительного собрания, для этого большевики вовсе не нужны. И Сталин, во всяком случае конквестовский Сталин, изобретает ту «перманентную революцию», которая привлекает к нему левых идеалистов – революцию, развивающуюся перманентно, но… только в одной стране, в Советской России. Перманентно изобретаются муляжи врагов – кулаки, подкулачники, украинские, прочие националисты, каждый год возникают все новые и новые враги народа и шпионы-вредители, на борьбу с которыми и мобилизуется революционная энергия масс. Троцкому не снилась подобная перманентность, обращенная на собственный народ! Здесь у меня снова невольно возникает параллель с нацистами, которые уничтожали евреев, уже изгнанных ими из науки, культуры, бизнеса, уже загнанных в гетто, уже лишенных голодом и террором политической воли – истребляли уже без всякой выгоды для нацистов; наоборот, истребление евреев приносило во время войны ужасный вред, ведь истреблялись рабочие руки, занятые на военных предприятиях, отвлекались немцы с фронта на карательные функции, крепла изоляция рейха в мире, подрывалась мораль граждан гибнущей Германии, до которых как-то доходили сообщения о преступлениях нацизма. Выгод не возникало никаких, даже от гипотетического наличия некоего «врага» для сплачивания нации, о чем и шла речь в начале движения – Германия тогда вела войну со всем миром, и реальный ее враг действовал на Востоке и Западе. Но инерция «перманентной революции» нацизма двигала Гитлером, Гиммлером и их подручными. Сравнение советской ситуации с нацистской придумано мной не случайно: оно постоянно присутствует в книге Р.Конквеста! Точно так же и Сталин вел свою партию на борьбу с перманентно возникавшими муляжами врага – с придуманным кулаком-эксплуататором, с мужиком-«итальянщиком», с украинскими лингвистами, с русскими писателями, еврейскими врачами и военнопленными всех национальностей. Только, в отличие от Гитлера, он не стал рискованно осуществлять «перманентку» во всемирном масштабе, а обрушил ее на своих подданных – и потому вышел победителем из игры. А если ценой его победы оказались жизни, по Конквесту, двадцати миллионов соотечественников (это только до войны!), что ж, как пелось, «нам нужна была одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». И здесь Р.Конквест примыкает ко взглядам Александра Зиновьева, который, ненавидя Сталина с юных лет, одновременно и бесстрашно признается: сила этого лидера состояла в том, что он какой-то гранью выражал дух революции, дух революционной партии, то есть, согласно этимологии этого слова, дух части своего народа.

Простой и лживой выглядела бы российская история последних семидесяти лет, если бы все кошмарные преступления, описанные в книге Конквеста, творило бы просто сборище подонков, возглавляемое величайшим негодяем истории. Нет, все было куда страшнее, потому что ни у какого обычного бандита не хватит ни воли для совершения подобных преступлений против человечества, ни исполнителей для них. Конквест не занимается дешевым обличительством – он выявляет корни исторических явлений колоссальных масштабов. Те ужасы, что описаны в обеих его книгах, в «Жатве скорби» и в «Большом терроре», стали возможны только потому, что были оправданы и более того – приказаны идеологией.

Марксовы схемы не случайно родились в Европе 19-го века, и уже тем более не случайно они получили неслыханную популярность во всем мире. Они в значительной мере отразили чувства народов, ведших тяжелую борьбу за свое повседневное существование, причем в условиях, когда освобождение от непосильных тягот, казалось, уже озарило исторические горизонты. Именно лучшие люди планеты, захваченные мечтой построить Царство Божие на земле, стали адептами нового учения: эсхатологические схемы немецкого философа (самое ненаучное в его системе) как раз и воспринимались как новая Тора. Это был вид религиозного увлечения масс, наподобие того, которое охватило трудовые массы Израиля в 1-м веке н.э. (сравнение принадлежит о.Сергею Булгакову). И как в ту эпоху, выбивались теперь исключительно решительные бойцы, заклинавшие свои народы: «Маркс сильнее Бога», как некогда их предшественники возглашали: «Бог сильнее Рима» – и силой своих кинжалов (их ведь некогда и прозвали «сикариями», то есть «кинжальщиками») понуждали неповоротливых крестьян к свободе. Некогда так погиб на алтаре своей эсхатологии древний Израиль, а в 20-м веке на алтаре марксовой эсхатологии кинжальщики всех народов мира принесли в жертву свои народы… Это ведь и называется тоталитаризмом (вовсе не обязательно марксистским – можно и нацистским, и хомейнистским и пр.), когда люди жертвуют собственную совесть, ум, честь кому-то вне себя: вождю, партии, государству… Взамен такой человек получает ощущение всесилия от причастности его к эрзац-божеству, к идолу – по Бэкону («Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» – помните слова?). Вот цитируется Конквестом типичное для той эпохи высказывание экономиста, академика Струмилина: «Наша задача состоит не в том, чтобы изучать экономику, а в том, чтобы изменить ее. Нас не связывают никакие законы». Нужно ли вспомнить рядом вечно цитировавшиеся слова Мичурина относительно законов природы…

Естественно, когда войско товарища Сталина устремилось на штурм законов и природы, и общества («Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики»), оно ощущало себя воюющим со всем миром, а «на войне как на войне», и если враг, в частности, собственный мужик, не сдается, его уничтожают (часто, если сдается – тоже, потому что нет охоты и времени возиться с отягощающими войско колоннами пленных). Но такое войско неизбежно обречено на историческое поражение: как бы ни экспериментировать по ходу истории на живом теле нации, подобно конквестовскому Ленину, как бы ни преодолевали косность исторической материи беспрецедентным в истории насилием, подобно конквестовскому Сталину, – законы природы и общества одолеть невозможно. Вот почему действия Сталина и руководимой им партии были не только преступными (у истории, вообще говоря, сложные отношения с преступлением, и нередко именно великие преступники становятся ее кумирами даже в среде жертв – вспомним Александра Македонского, ставшего эпическим героем в Средней Азии, или Тимура, воспетого окровавленным Востоком) – нет, эти действия были ошибочными, они не приносили реальных выгод никому, даже самой партии («Это хуже, чем преступление. Это ошибка», – слова Талейрана об убийстве герцога Энгиенского). Надо отдать партии должное: многие в ней почти сразу это поняли. Р.Конквест в доказательство цитирует Б.Пастернака, мне же хочется добавить к нему свидетельство высокопоставленного коммуниста, общавшегося почти исключительно с тогдашней высшей номенклатурой, – заведующего Ближневосточным отделом Коминтерна Иосифа Бергера (Железнякова-Барзилая): «С 1932 года, когда, по заявлениям Сталина, коллективизация увенчалась блестящим успехом, а по мнению почти всех остальных кончилась грандиозным провалом (курсив мой. – И. X.), правые не скрывали в частных беседах своего мнения по этому вопросу»[*…правые не скрывали в частных беседах своего мнения по этому вопросу
  Бергер И. Крушение поколения. Флоренция, изд-во «Аврора», 1973, с.131.


[Закрыть]].

Гениальность Сталина как политика заключалась в том, что он первым чувствовал любую угрозу для своей власти и находил нередко парадоксальные средства для парализации этих угроз. Для спасения от тех партийцев, которые помнили предостережения правых и потому понимали, к какой катастрофе он привел страну, Сталин успел использовать те силы зла и ненависти, которые партия разожгла в обществе. Он протянул свою царственную руку поверженным («сын за отца не отвечает») и позвал их на службу – мстить былым мучителям и вообще любым врагам нового босса. Миллионы этих вытолкнутых из деревень пареньков составляли самый мобильный слой общества, давно выломанный из старого гнезда и готовый на любое употребление. Многим из них вождь доверил важную функцию – отомстить обществу, которое допустило или даже активно содействовало гибели их отцов и односельчан. Руками сирот, лишенных родителей, то есть тех людей, кто естественно должен был прививать им мораль, честь, воспитать совесть, но был убит, – руками детей-жертв творились расправы над сумевшими сохранить относительное благополучие во время «жатвы скорби». Как потом солженицынский Тюрин, тоже жертва крестьянского потока, скажет про «поток тридцать седьмого»: «Есть ты, Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьешь».

Я потому упомянул про этот аспект книги Конквеста, что именно наследники жертв «крестьянского потока» позже стали главными защитниками памяти палача собственных родителей. Я не о Шолохове только говорю, но, прежде всего, о современных писателях и редакторах, которых называют «патриотами». Ну, например, Иван Стаднюк, так часто цитируемый Конквестом, первым (или одним из первых, наряду с Михаилом Алексеевым) рассказавший в литературе о «терроре голодом», потом с гордостью признавался, что именно он тоже первым после хрущевских гонений на Сталина восславил вождя в литературе (его даже назвали «официальным биографом Сталина»). Раскройте первый попавшийся номер «Нашего современника», и вы даже сегодня, когда это отнюдь не поощряется, увидите в журнале, сделавшем упор на «русскую народность», упоминание, что Сталин был прав («вернее других трактовал Ленина») в середине 20-х годов, а потом ошибался лишь потому, что, подобно Троцкому и Бухарину, был махистом (А.Кузьмин), [*А. Кузьмин
  Кузьмин А. К какому храму ищем мы дорогу. Ж-л «Наш современник», №3. 1988, с.157


[Закрыть]] или воркотню в ответ на критику сталинских достижений, вроде московского метро, которое сравнивается с тоже ведь «неправильно» и «антиинженерно» построенным Санкт-Петербургом («Не хочется вступать в… бесплодный спор о том, что в свое время мы 'неправильно' строили, 'неправильно' воевали…» – Вс. Сахаров[*Вс. Сахаров
  Сахаров Вс. Репортаж из котлована. Там же, с.186.


[Закрыть]]). Нет, я вовсе не хочу лягнуть лишний раз этих авторов, оперевшись на текст Р.Конквеста – повторяю, именно они или им подобные некогда с тем же мужеством решались поминать «террор голодом», как сегодня защищают сталинские заслуги. Мне видится здесь важный феномен: Сталин действовал не сам по себе, он выражал волю партии наиболее простым и убедительным способом, а воля партии тоже не возникала на пустом месте, она являлась отражением каких-то глубинных тенденций, во всяком случае, у значительной части народа. И нельзя не согласиться с Виктором Астафьевым, одним из самых значительных сегодня писателей, который иронически отозвался о критике Сталина в процессе сегодняшней перестройки, назвав ее «чем-то вроде громоотвода»: «А может быть, удастся самим чище выглядеть?»

Сила Р.Конквеста, мне кажется, состоит в том, что он показал: с точки зрения тех идей, тех ценностей, которые победили в конкурентной борьбе идей и ценностей в русском обществе 20-го века (в числе средств борьбы имелись, конечно, и сила оружия, и сила террора) Сталин являлся наилучшим выразителем партийных идей. Его победа была не случайна: он стал подлинным вождем партии, которую, правда, потом сам уничтожил и заменил другой, подлинным вождем которой тоже был. Но партия тоже выражала важные тенденции народной воли (именно об этом все время пишет в эмиграции А.Зиновьев!). И критика Сталина как какого-то извращенца ленинских идей бесплодна, она действительно призвана стать «громоотводом», по слову В.Астафьева. Поэтому-то главной мишенью Р.Конквеста является именно идеология общества, позволившая ему стать ареной самых страшных, наряду с нацистскими, преступлений 20-го века, а вовсе не товарищ Сталин и его верные соратники.

* * *

Долг требует от меня сказать о том, что я считаю недостатками монографии Р.Конквеста.

Но сначала о критике, появившейся в советской печати. В третьем номере «Вопросов истории» за 1988 год помещена небольшая статья автора, упомянутого на страницах «Кровавого посева», известного советского историка крестьянства В.Данилова, где он в пух и прах разносит подсчеты Р.Конквестом жертв коллективизации и террора голодом. При этом он якобы защищает честь и достоинство современного СССР от клеветнических нападок из-за рубежа, явно имея в виду мысль Конквеста из эпилога по поводу современного состояния дел в советской идеологии.

Нельзя придумать худшее унижение для сегодняшнего СССР, чем статья В.Данилова! Крупнейший, известнейший советский историк, специалист по данной проблеме, не может противопоставить данным Р.Конквеста ничего, кроме других подсчетов, сделанных опять-таки не им, а другими иностранными специалистами, учеными из школы Э.Г.Карра (т.н. «объективистами»). На глазах у советского читателя иностранцы спорят о важнейших для него проблемах (В.Данилов сам упомянул, что десятки раз спрашивали его студенты на лекциях «о десяти миллионах погибших в начале 30-х годов»), а самый крупный русский исследователь по данной теме всего-то и может, что цитировать иностранцев и присоединяться к одной из спорящих сторон. Поневоле вспомнишь горькие слова все того же В.Астафьева: «Дали у нас возможность выступить зарубежным общественным деятелям, зарубежным философам. И они черным по белому писали: 'Мы знаем, а вы не знаете'. И это действительно так».

Кто прав, а кто ошибается в споре демографов Запада, мне, неспециалисту, судить трудно. На первый взгляд, аргументы противников Конквеста поражают непониманием, какой-то поразительной глухотой к реалиям советской жизни. Например, они отрицают – по В.Данилову – особые условия террора голодом на Украине и Кубани тем, что говорят: голод ведь царил на территории, где проживало 77 миллионов человек, а на Украине жило всего 30, значит, он не носил специфически антиукраинского характера. Разумеется, голодали все или почти все. Недавно бывший первый секретарь ЦК Белоруссии Мазуров в книге воспоминаний «Незабываемое» сообщил, что в 1932–1933 годах голодала вся Белоруссия. Я очень хорошо помню, как отец моего друга, старый ленинградец, вспоминая годы первой пятилетки, вдруг сказал: «Как мы голодали, Боже, как мы тогда голодали!» Или прочитайте книгу В.Гусарова «Мой папа убил Михоэлса», где сын видного партийного функционера сообщает о внезапно свалившемся на их семью богатстве, после того как его папа стал первым секретарем Свердловского обкома ВКП/б/: отныне они в столовой имели возможность выбирать в меню один набор блюд из целых трех возможных!

Но от голода до террора голодом – дистанция громадная! Убивали голодом все-таки не всех, а только во вполне определенных регионах. И отрицать особое положение Украины (или, скажем, республики немцев Поволжья) можно примерно с тем же основанием, как отрицать геноцид европейского еврейства на том основании, что среди уничтоженных Гитлером евреи не составляли даже половины (примерно шесть миллионов убитых из общего числа в 14 миллионов). Тоже ведь логика…

Разумеется, всегда возможны разногласия в подсчетах жертв террора. Вот типичный пример. Р.Конквест зачисляет в жертвы террора 3,5 миллиона крестьян, высланных в ходе коллективизации, и позже, уже в ссылках, заключенных в лагеря и не вышедших оттуда. А его противники спокойно могут отрицать эти миллионы: ведь тех людей в лагерях никто умышленно не убивал, они сами поумирали, причем в разные и даже часто более поздние, чем 1939 год, даты: некоторые, наверно, дотянули аж первую десятку и получили вторую… Это тот же вопрос, что возникает при подсчете гитлеровских жертв – например, можно ли считать Анну Франк жертвой гитлеровцев: ее ведь не загнали в газовую камеру, она умерла от тифа, то есть от естественной причины… Не имея права вмешиваться в спор специалистов-демографов, я всецело, как рядовой читатель, присоединяюсь к методике Конквеста, а ведь разница при подсчетах, если учесть эти жертвы, достигнет нескольких миллионов человек!

Разумеется, в подсчетах Конквеста имеется уязвимое место: он вынужден опираться на официальные советские данные и на официальные цифры в официальных речах советских лидеров – а нам известно, как они лгут… Но ведь и его оппоненты опираются на те же советские данные: других просто нет. Очень смешно выглядит В.Данилов, когда одобряет оппонентов Конквеста за то, что они якобы используют данные советских ученых, а потом, в финале, вдруг признает, что «сложность проблемы состоит в том, что советские специалисты… над проблемами демографического развития СССР в 30-е – 40-е годы не работали и потому не могут дать сколько-нибудь ясных и полных ответов на возникающие вопросы»[*…и полных ответов на возникающие вопросы
  Ж-л «Вопросы истории», №3, 1988, с.122.


[Закрыть]]. Так чего вообще стоят ссылки на ученых, которые этими проблемами не занимались?

Само собой, и я родом из СССР и понимаю мотивы В.Данилова. С одной стороны, ему нужно отмежеваться от Р.Конквеста, который ссылается на его собственные, даниловские, подсчеты потерь – еще более страшные, чем у автора «Жатвы скорби». Вот он и утверждает, что Р.Конквест недооценил общее число «неродившихся», зачислив их в «жертвы», недоучел, мол, что прирост населения в 20-х годах носил компенсаторный характер после потерь в гражданскую войну, и механически перенес этот же темп прироста на 30-е годы. Ну а прирост после потерь голода и до самого 1939 года разве не мог носить такой же компенсаторный характер, раз уж такая компенсация есть установленный демографами закон? Тем более, что он был подкреплен – экономически отменой карточной системы, а юридически – запретом на аборты и резким сокращением противозачаточных средств? Этот «компенсаторный прирост» как бы подсказал Данилову повод «дать отпор» зарубежному клеветнику. А с другой стороны – вот она появилась, желанная и долгожданная возможность – под видом полемики с зарубежным автором публично назвать и число потерь из его книги, и число у тех, кто ему возражает: вовсе до войны не 22 миллиона человек у нас погибло, как считает Конквест и его союзники, а всего-навсего пять миллионов с хвостиком. И от голода погибло вовсе не семь миллионов человек, а не более трех! Так-то-с, господа клеветники! Нужно жить в России, лишенной памяти, где студенты (я сам читал их записки) робко спрашивали лекторов: «Неужели правда, что в ходе коллективизации погибли сотни тысяч людей?», чтобы понять, какое впечатление на них произведут даже скромные цифры в пять миллионов, признаваемые Даниловым и его западными союзниками.

И все-таки цена, которую за такую публикацию пришлось В.Данилову заплатить, непомерно, недостойно велика: в этом я уверен. Более всего другого Россия нуждается в «зубрах», в тех несгибаемо честных людях, наподобие А.Солженицына, А.Сахарова, Д.Лихачева и многих, к счастью, других, которые способны сделаться опорными точками в той системе нравственных координат, вокруг которой способно вновь объединиться и восстановиться общество. В.Данилов, в самые трудные годы говоривший о коллективизации хотя бы часть, но необычайно важную часть правды, В.Данилов, на книгах которого воспитывались поколения советских историков, мог бы и должен бы остаться одним из таких опорных столпов общества. Увы… И когда читаешь это позорное, недостойное его таланта отмежевание от Конквеста, отмежевание, лживость и алогичность которого бросается в глаза с первого взгляда, понимаешь, как глубоки следы сталинизма в сегодняшней России и сколько еще предстоит пройти, чтобы одолеть в ней эту заразу.

* * *

Настоящие недостатки монографии Р.Конквеста (помимо тех мелочей, о которых я упомянул выше) проистекают, по моему мнению, из его личной высокой порядочности.

Когда высокопорядочный человек сталкивается с такой бездной горя и страданий, какие увидел Р.Конквест, изучая катастрофу российского крестьянства и украинского (и других упомянутых им в книге) народа, ему не хочется, по-человечески невозможным кажется заговорить о вине – жертв. И он молчит, хотя, думается, многое знает.

Например, Р.Конквест принимает как данность правоту аграрных требований российских крестьян, поэтому он, хоть и уклончиво, одобряет захват ими помещичьих имений в годы гражданской войны. Но совершенно ясно, что именно в те годы были заложены духовный и юридический фундаменты их собственной катастрофы.

С экономической точки зрения, крупные помещичьи и «кулацкие» хозяйства поставляли на рынок товарный хлеб. Уничтожив их, масса крестьянства сама должна была поставлять этот товарный хлеб городу, то есть сама превратила себя в объект реквизиций.

С юридической же точки зрения, захватив чужую собственность без выкупа и без юридически законного оформления национализации (то есть революционным путем, без закона Учредительного собрания) российское крестьянство ратифицировало на будущее конфискацию своей собственности. Лозунг «Грабь награбленное!», который оно с таким упоением подхватило вслед за Лениным, в силу исторического возмездия десять лет спустя обратился против него самого.

А с духовной точки зрения крестьяне понимали, что если они хотят владеть чужой собственностью и не выглядеть в своих глазах грабителями, эта собственность должна стать «общегосударственной», «общей», то есть как бы народной. Большевики победили белых потому (и это доказывает Конквест), что они посягали только на выращенный хлеб, но не самые основы порядка в деревнях, установленные мужиками. Как только большевики согласились отменить реквизиции, настало «хорошее время» – по определению Р.Конквеста (он, видимо, давно не перечитывал «Архипелаг ГУЛАГ», иначе у него не вырвались бы эти слова о «славных двадцатых»! Но ведь и то характерно: войдя в шкуру своих любимых героев, он искренне выразил их мироощущение в 20-е годы – хотя было же сказано: «Не рой другому яму!»). Это «хорошее время» стало временем крестьянской контрреволюции, направленной против поистине революционных преобразований, необходимых для развития деревни, задуманных и начатых Столыпиным. Конквест справедливо отметил, что в принципе и Ленин был согласен со Столыпиным, и с самого начала он не верил в будущее «Декрета о земле» и лишь хотел дать крестьянам время на своем опыте убедиться, что этот, их, путь решения аграрного вопроса, путь общинного земледелия – ошибочен. Может быть, этот величайший тактик революционных сдвигов был прав? Может, с великим трудом и натугой восстановив сельское хозяйство по собственному разумению, крестьяне почувствовали – их путь не ведет никуда, а вернуться назад, к Столыпину, после грабежей гражданской войны оказалось немыслимо, и тут-то их и подстерегали Сталин и его команда, переведя их на другой путь, который якобы сулил величайшие блага всем, и деревне тоже… Ведь если цитировать Шолохова, то надо цитировать все: его Давыдов не просто навязал казакам колхоз, но сумел-таки уговорить многих из них! А нынешний историк Ап.Кузьмин (из группы «российских патриотов») признает, что, может быть, общинный стиль жизни способствовал тому, что немалая часть мужиков приняла колхозный уклад…

Когда другой историк и писатель, Дмитрий Балашов, сегодня отыскивает причины, как он выразился, «сельскохозяйственной бодяги», то справедливо видит эти причины в существовании старинной общины. Но верный традиционной российской идеологической схеме, он сначала находит (у С.Веселовского), что в Московской Руси велось хуторное хозяйство, потом у Маслова узнает, что общину ввели лишь при Петре Первом, для облегчения сбора подушной подати, – и подводит нас к выводу, что, мол, это не народ, а опять-таки власть, государство навязало народу общинное существование, тормозившее развитие села. Может быть, и так, но в 1918–1920 годах не власть, а именно масса крестьянства разрушила и уничтожила частную собственность на селе, помещичью и хуторскую, и восстановила общину – тем подготовив фундамент собственной гибели. И то социальное успокоение большинства народа, отмеченное Конквестом, которое наступило после насильственной экспроприации крупной земельной помещичьей собственности, несло в себе зародыши будущей катастрофы всех российских земледельцев.