Текст книги "Архангел"

Автор книги: Роберт Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Вид телекамеры вызвал оживление среди ученых.

– По-моему, да.

– Как лестно…

– Как фамилия того, кто возглавляет «Аврору»? – спросил Эйдлмен. – Это все тот же? – И, повернувшись на сиденье, крикнул в хвост автобуса: – Господин Непредсказуемый… вы должны это знать. Как же его фамилия? Он еще бывший кагэбэшник…

– Мамонтов, – сказал Келсо. Водитель резко затормозил, и он сделал глубокий вдох, чтобы не вырвало. – Владимир Мамонтов.

– Психи, – повторила Ольга, схватившись за поручень, когда автобус резко остановился. – Я извиняюсь от имени Росархива. Эти люди никого и ничего не представляют. Прошу следовать за мной. Не обращайте на них внимания.

Все стали выходить из автобуса, и телевизионщики засняли, как они шли под улюлюканье митингующих по заасфальтированному подъезду к зданию, мимо обвисших серебристых елей.

Непредсказуемый Келсо осторожно шагал в хвосте колонны, держа очень прямо, точно кувшин с водой, болевшую с перепоя голову и стараясь не шевелить ею. Прыщавый парень в очках с металлической оправой сунул Келсо номер «Авроры», и Келсо, окинув быстрым взглядом первую полосу, на которой была карикатура на сионистов-заговорщиков и страшноватый каббалистический символ, что-то среднее между свастикой и красным крестом, ткнул газету обратно парню в грудь. Демонстранты заулюлюкали.

Термометр на стене у входа показывал минус один градус. Старую доску с названием сняли и на ее месте привинтили новую, немного меньше размером, так что сразу было видно: учреждение переименовано. Теперь оно называлось: Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории.

Келсо снова пропустил всех вперед, а сам тем временем пробежал взглядом по исполненным ненависти лицам людей, стоявших через улицу. Там было много стариков с ввалившимися щеками, посиневшими от холода, но Рапавы он не увидел. Келсо повернулся и вошел в сумрачный вестибюль, отдал плащ в раздевалку и проследовал под знакомой статуей Ленина в зал.

Начался новый день.

В симпозиуме принимал участие девяносто один делегат, и почти все они толпились сейчас в небольшом фойе, где подавали кофе. Келсо взял положенную чашку и закурил.

– Кто выступает первым? – раздался позади него голос. Это был Эйдлмен.

– По-моему, Аксенов. О проекте переснять документы на микропленку.

Эйдлмен тяжело вздохнул. Он был родом из Бостона, ему перевалило за семьдесят, и он находился в той предзакатной стадии своей карьеры, когда большая часть жизни проходит в самолетах и заграничных отелях – на симпозиумах, конференциях, на вручении почетных званий. Дуберстайн утверждал, что Эйдлмен прекратил заниматься историей и занялся подсчетом проделанных по воздуху миль. Но Келсо не завидовал его званиям. Эйдлмен был хороший ученый. И бесстрашный человек. У него хватило мужества тридцать лет тому назад написать о голоде и терроре, тогда как все другие ученые идиоты наперебой кричали о разрядке.

– Послушайте, Фрэнк, – сказал Келсо. – Прошу прощения, что так получилось за ужином.

– Да ладно. У вас было что-то поинтереснее?

– Вроде того.

Буфет находился в задней части института и окнами выходил во внутренний двор, в центре которого среди сорняков валялись статуи Маркса и Энгельса, двух джентльменов викторианской эпохи, решивших отдохнуть после долгого марша истории и подольше поспать утром.

– Этих двоих они сбросили, не раздумывая, – заметил Эйдлмен. – Чего легче: оба иностранцы. Один к тому же еврей. Вот когда сбросят Ленина, станет ясно, что произошли реальные перемены.

– Вчера вечером ко мне приходил один мужчина, – сказал Келсо, отхлебнув кофе.

– Мужчина? Я разочарован.

– Могу я посоветоваться с вами, Фрэнк? Эйдлмен пожал плечами.

– Валяйте.

– Только чтоб это осталось между нами.

Эйдлмен потер подбородок.

– А вы выяснили, как его зовут, этого человека?

– Конечно, выяснил.

– Его настоящее имя?

– Откуда мне знать, настоящее оно или нет?

– А его адрес? Вам известен его адрес?

– Нет, Фрэнк, у меня нет его адреса. Но он оставил вот это.

Эйдлмен снял очки и стал рассматривать коробок спичек.

– Это ловушка, – наконец произнес он, возвращая спички. – Я бы на это не пошел. Все это выглядит надуманно.

– Но если это ловушка, – сказал Келсо, взвешивая на ладони коробок, – зачем ему было убегать от меня?

– Явно затем, чтобы это не выглядело ловушкой. Он хочет зацепить вас – чтобы вы разыскали его, стали упрашивать помочь найти бумаги. Психологически на этом-то и строится хитро задуманная фальшивка: жертва прилагает столько усилий, чтобы заполучить желаемое, что начинает верить, будто это правда. Вспомните историю с дневниками Гитлера. Либо это такой же блеф, либо ваш собеседник – сумасшедший.

– То, что он говорил, звучало очень достоверно.

– Сумасшедшие часто говорят так, что это звучит достоверно. Или же это просто розыгрыш. Кто-то хочет выставить вас в глупом свете. Вы об этом не подумали? Вы ведь не самый популярный ученик в школе.

Келсо задумчиво посмотрел вдоль коридора в направлении зала. Такое предположение очень вероятно. Там полно людей, которые не любят его. В слишком многих телепрограммах он выступал, написал слишком много газетных статей, отрецензировал слишком много никому не нужных книг. В углу болтался Сондерс, делая вид, будто разговаривает с Мольденхауэром, а на самом деле оба явно старались подслушать, что он говорит Эйдлмену. (После выступления Келсо Сондерс нелицеприятно высказался, обвинив его в субъективизме: «Интересно знать, почему его вообще пригласили? Нам давали понять, что это симпозиум для серьезных ученых…»)

– Не хватает им ума, – сказал Келсо. Помахал Сондерсу с Мольденхауэром и обрадовался, увидев, что они исчезают. – Или воображения.

– Вы, безусловно, гениально умеете наживать врагов.

– Ну, вы же знаете поговорку: чем больше врагов, тем больше чести.

Эйдлмен улыбнулся и открыл было рот, намереваясь что-то сказать, потом, видимо, передумал.

– Могу я осведомиться, как поживает Маргарет?

– Кто? А-а, вы имеете в виду бедняжку Маргарет? Отлично, спасибо. Здорова и процветает, по словам ее адвокатов.

– А мальчики?

– Вступают в весеннюю пору отрочества.

– А как дела с книгой? Прошло ведь немало времени с тех пор, как вы ее начали. Сколько уже написали?

– Пишу.

– Двести страниц? Сто?

– Что это, Фрэнк, допрос?

– Сколько все-таки страниц готово?

– Не знаю точно. – Келсо облизнул сухие губы. Просто невероятно, но ему хочется выпить. – Наверное, с сотню. – А перед его мысленным взором возник пустой серый экран и слабо мелькающий курсор, точно показатель пульса на машине жизнеобеспечения, просящий отключить ее. Он ведь не написал ни слова. – Послушайте, Фрэнк, в этом все-таки что-то может быть, верно? Не забывайте: Сталин любил все сохранять. Разве Хрущев не нашел того письма в потайном отделении письменного стола после его смерти? – Он потер раскалывавшуюся голову. – Письма, в котором Ленин возмущался тем, как Сталин обходится с его женой? А потом этот список членов Политбюро, где против всех, кого он собирался вычистить, стояли крестики. А его библиотека… помните его библиотеку? В каждой книге есть его записи.

– Ну и что вы хотите этим сказать?

– Что все возможно, только и всего. Что Сталин, в отличие от Гитлера, делал записи.

– «Quod volumus credimus libenter», – нараспев произнес Эйдлмен. – Это значит…

– Я знаю, что это значит.

– … это значит, дорогой Непредсказуемый, что мы всегда верим тому, чему хотим верить. – Эйдлмен похлопал Келсо по плечу. – Вам этого не хочется слышать, верно? Извините. Могу солгать, если так вам будет приятнее. Хорошо, я скажу, что история, рассказанная этим типом, в отличие от миллиона подобных историй, окажется не выдумкой. Я скажу, что он приведет вас к неопубликованным мемуарам Сталина, что вы перепишете историю, получите миллионы долларов, женщины будут лежать у ваших ног, Дуберстайн и Сондерс станут хором петь вам хвалу посреди гарвардского двора…

– Ладно, Фрэнк. – Келсо прислонился затылком к стене. – Вы высказали свою точку зрения. Я не знаю. Просто… Возможно, надо быть рядом с этим человеком, чтобы… – И заговорил быстрее, не желая признавать себя побежденным. – Просто это наводит меня на некую мысль. А вас не наводит?

– Конечно, наводит. Заставляет насторожиться. – Эйдлмен извлек из кармана старинные часы. – Пора возвращаться в зал. Вы не возражаете? А то Ольга будет крайне недовольна. – Он обхватил Келсо за плечи и вывел в коридор. – Так или иначе, вы ничего не успеете предпринять. Завтра мы возвращаемся в Нью-Йорк. Поговорим, когда вернемся. Узнайте, нет ли для вас где-нибудь места. Вы были отличным педагогом.

– Я был плохим педагогом.

– Вы были отличным педагогом, пока не свернули с пути науки и честности, поддавшись соблазну и дешевому пению сирен журналистики и рекламы. Привет, Ольга!

– Наконец-то! Заседание вот-вот начнется. Ой, доктор Келсо… не надо, нехорошо курить, пожалуйста, не курите. – И, пригнувшись к нему, Ольга вынула сигарету из его губ. Лицо ее с выщипанными бровями и тоненькой ниточкой обесцвеченных усиков над губой блестело. Она опустила окурок в его недопитый кофе и забрала у него чашку.

– Ольга, Ольга, почему такой яркий свет? – простонал Келсо, прикрывая рукой глаза. В зале было светло, как при электросварке.

– Это из-за телевидения, – с гордостью произнесла Ольга. – Нас снимают для передачи.

– По местному каналу? – Эйдлмен стал поправлять галстук-бабочку.

– Для передачи по спутниковому телевидению, профессор. На весь мир.

– Скажите, а где мы сидим? – шепотом спросил Эйдлмен, прикрывая рукой глаза от света.

– Доктор Келсо? Всего одно слово, сэр! – Выговор был американский.

Келсо обернулся: перед ним стоял смутно знакомый крупный молодой мужчина.

– В чем дело?

– Меня зовут Эр-Джей О'Брайен, – представился мужчина, протягивая руку. – Московский корреспондент Спутниковой службы новостей. Мы делаем специальную передачу о полемике по поводу…

– Думаю, я вам не подойду, – сказал Келсо. – А вот профессор Эйдлмен… я уверен, будет счастлив ответить на ваши вопросы.

При мысли о возможности дать интервью для телевидения Эйдлмен, как надувная кукла, словно стал шире и выше.

– Ну, если речь не идет о выступлении в официальном качестве…

– Вы уверены, что мне не удастся вас уговорить? – спросил корреспондент Келсо, словно и не слышал Эйдлмена. – Вы ничего не хотите сказать миру? Я читал вашу книгу о крахе коммунизма. Когда же это было? Три года назад?

– Четыре, – поправил его Келсо.

– Вообще-то, по-моему, пять, – сказал Эйдлмен. По-настоящему, подумал Келсо, около шести… Боже, на что ушли все эти годы?

– Нет, – сказал он. – В любом случае – спасибо. Я держусь подальше от телевидения. – И посмотрел на Эйдлмена. – Говорят, это дешевая сирена.

– Пожалуйста, потом, – прошипела Ольга. – Интервью будете брать потом. Сейчас выступает директор. Пожалуйста. – Келсо снова почувствовал между лопаток ее зонтик, подталкивавший его в зал. – Пожалуйста. Пожалуйста…

После того как пришли русские делегаты плюс несколько дипломатов-наблюдателей, пресса и человек пятьдесят публики, зал заполнился и стал выглядеть внушительно. Келсо тяжело опустился на свое место во втором ряду. На трибуне профессор Валентин Аксенов из Российского государственного архива пустился в долгое объяснение того, как были сняты на микропленку партийные документы. Оператор О'Брайена пошел по проходу в глубь зала, снимая присутствующих. Резкий голос Аксенова будто сверлом буравил барабанные перепонки Келсо. Над залом уже опустилась этакая металлическая неоновая оторопь. День простирался в бесконечность. Келсо закрыл руками лицо.

– Двадцать пять миллионов листов… – возглашал Аксенов, – двадцать пять тысяч коробок микропленки… семь миллионов долларов…

Келсо провел пальцами по лицу и зажал рот. Обманщики! – хотелось ему крикнуть. Лгуны! Ну зачем они все здесь сидят? Они же знают, как и он, что девять десятых лучших материалов все еще под замком, а чтобы увидеть большую часть остального, надо подмазать. Он слышал, что просмотр документов, захваченных у нацистов, стоит тысячу долларов плюс бутылка виски.

– Я ухожу, – шепнул он Эйдлмену.

– Нельзя.

– Почему?

– Это невежливо. Сидите, ради бога, и делайте вид, как и все, будто вам интересно. – Эйдлмен произнес это сквозь зубы и не сводя взгляда с трибуны.

Келсо продержался еще с полминуты.

– Скажите им, что я плохо себя почувствовал.

– Я не стану этого делать.

– Пропустите меня, Фрэнк. Меня сейчас вырвет.

– Господи…

Эйдлмен передвинул в сторону ноги и глубже сел в кресло. Келсо пригнулся в тщетной попытке стать незаметным и пошел по ряду, спотыкаясь о ноги коллег и пнув по дороге обтянутую черным шелком щиколотку мисс Велмы Бэрд.

– А-а, черт бы вас побрал, Келсо, – буркнула Велма. Профессор Аксенов поднял глаза от своих бумаг и прекратил монотонное гудение. Келсо почувствовал усиленную динамиками гулкую тишину и то, как присутствующие, словно некий огромный зверь, повернулись в едином порыве и стали смотреть ему вслед. Казалось, этому не будет конца – во всяком случае, так продолжалось, пока он не добрался до выхода из зала. И только когда Келсо прошел под мраморным взглядом Ленина и очутился в пустынном коридоре, монотонное гудение возобновилось.

Келсо сел на стульчак в уборной на первом этаже бывшего Института марксизма-ленинизма и открыл свою сумку. Там лежали орудия его профессии: желтый блокнот, карандаши, резинка, маленький швейцарский армейский нож, пакет с проспектами от организаторов симпозиума, словарь, уличная карта Москвы, магнитофон и записная книжка со старыми номерами телефонов, напоминавшими об утраченных контактах, бывших приятельницах, о прежней жизни.

Что-то в рассказанной стариком истории было ему знакомо, но Келсо не мог вспомнить, что именно. Он взял магнитофон, включил «rewind», дал ленте прокрутиться и нажал на «play». Поднес микрофончик к уху и стал слушать жестяной голос Рапавы:

«А спальня товарища Сталина была спальней рядового человека. Я тебе прямо скажу: он всегда был одним из нас…»

Перемотка. Пуск.

«И выглядел он, парень, очень странно: был почему-то в одних носках, а блестящие новые ботинки держал под мышкой…»

Перемотка. Пуск.

«… Знаешь, что такое Ближняя, парень?..»

«… Ближняя, парень?..»

«… Ближняя…»

2

В московском воздухе пахло Азией – пылью, копотью и восточными пряностями, дешевым бензином, черным табаком, потом. Келсо вышел из института и поднял воротник плаща. Он направился по мостовой в рытвинах, обходя замерзшие лужи, удерживаясь от желания помахать угрюмой толпе – это могли счесть «западной провокацией».

Улица шла под уклон на юг, к центру города. Каждый второй дом был в лесах. Рядом с Келсо по металлическому желобу с грохотом пролетел мусор и фонтаном пыли осел на землю. Келсо миновал сомнительное казино, о существовании которого оповещала лишь вывеска с нарисованной на ней парой игральных костей. Меховой магазин. Магазин, торгующий исключительно итальянской обувью. За пару мокасин ручной работы любому из демонстрантов пришлось бы отдать месячную зарплату, и Келсо посочувствовал им. На ум пришла цитата из Ивлина Во, которую он не раз использовал, говоря о России: «Существование империи часто является бедой для людей; ее распад – всегда».

Спустившись с холма, Келсо повернул направо, навстречу ветру. Снегопад прекратился, но холодный ветер дул неумолимо. Он видел согнутые фигурки, шагавшие по другой стороне улицы под красной каменной стеной Кремля, – золотые купола церквей, вздымавшиеся над нею, казались огромными метеорологическими зондами.

Здание, куда он направлялся, находилось впереди. Подобно Институту марксизма-ленинизма, Библиотека имени Ленина тоже была переименована. Теперь она называлась Российской государственной библиотекой, но все по-прежнему называли ее Ленинкой. Келсо прошел через знакомые тройные двери, отдал сумку и плащ гардеробщице, затем показал вооруженному охраннику в стеклянной будке свой старый читательский билет.

Он расписался в регистрационной книге и поставил время. Десять часов одиннадцать минут.

Ленинка не была компьютеризована, поэтому сорок миллионов названий все еще оставались на карточках. Наверху широкой каменной лестницы под сводчатым потолком находилась картотека – море деревянных ящиков, и Келсо, как много лет назад, стал пробираться среди них, выдвигая то один ящик, то другой, просматривая знакомые названия. Ему нужен Радзинский, и вторая часть второй книги Волкогонова, и Хрущев, и Аллилуева. На карточках с двумя последними наименованиями стояла буква «с», это означало, что они находились в спецхране до 1991 года. Сколько названий он может выписать? Кажется, пять? Под конец Келсо решил взять еще беседы Чуева с отошедшим от дел Молотовым. Затем он отнес требования на выдачу и проследил, как их положили в металлический цилиндр и спустили по пневматической трубе в нижние этажи Ленинки.

– Сколько сегодня придется ждать?

Сотрудница пожала плечами: как знать?

– Час?

Она снова пожала плечами.

Келсо подумал: ничто не изменилось.

Он прошел через площадку в читальный зал № 3 и, тихо ступая по вытертому зеленому ковру, добрался до своего старого места. Здесь тоже все осталось по-прежнему: такими же сочно-коричневыми выглядели обшитые деревом стены зала с антресолями, таким же был сухой воздух в нем, такая же царила тишина, которую было святотатством нарушать. В одном конце зала – скульптура, изображающая Ленина над книгой, в другом – астрологические часы. За столами сидели человек двести. Сквозь окно в левой стене Келсо видел купол и колокольню храма Николая Чудотворца. Он будто и не уезжал отсюда; прошедшие восемнадцать лет словно приснились во сне.

Келсо сел, положил на стол блокнот и ручку и в эту минуту снова почувствовал себя двадцатишестилетним. Он жил тогда в отдельной комнате в зоне «В» Московского университета, платил в месяц двести шестьдесят рублей за кровать, письменный стол, стул и шкаф, питался в студенческой столовой в подвале, изобилующем тараканами, дни проводил в Ленинке, а вечера – с приятельницами: с Надей, или с Катей, или с Маргаритой, или с Ириной. Ирина… Вот это была женщина… Он провел рукой по исцарапанной поверхности стола. Интересно, что стало с Ириной? Возможно, ему не надо было расставаться с ней – с серьезной красивой Ириной, читавшей журналы самиздата и ходившей на собрания в подвалах, а любовью занимавшейся под копировальной машиной «Гештетнер» и клявшейся, что потом, когда они изменят мир, все будет иначе.

Ирина… Интересно, как она восприняла бы новую Россию? Согласно последнему дошедшему до него известию, она работает медсестрой у дантиста в Юго-Восточном Уэльсе.

Он обвел взглядом читальный зал и закрыл глаза, стараясь еще на минуту удержать прошлое, – полнеющий, страдающий от похмелья историк средних лет в черном вельветовом костюме.

Заказанные книги прибыли на выдачу ровно в одиннадцать, во всяком случае, четыре из них: прислали первую часть второй книги Волкогонова вместо второй, и Келсо пришлось отправить ее назад. Он отнес книги на свой стол и углубился в чтение, записывая и сопоставляя рассказы разных людей, присутствовавших при смерти Сталина. Как всегда, он находил эстетическое удовольствие в детективной работе исследователя. Косвенные источники и домыслы он отбрасывал. Его интересовали лишь свидетельства тех, кто находился в комнате Генсека и чье описание виденного он мог сопоставить с рассказом Рапавы.

Насколько он понимал, их осталось семеро: члены Политбюро Хрущев и Молотов, дочь Сталина Светлана Аллилуева, охранник Сталина Рыбин, помощник коменданта Лозгачев и двое медиков – профессор Мясников и реаниматор Чеснокова. Остальные свидетели вскоре умерли (как охранник Сталина Хрусталев) либо исчезли.

Их рассказы отличались в мелких подробностях, но в главном совпадали. В воскресенье, 1 марта 1953 года, между четырьмя часами утра и десятью часами вечера у Сталина, когда он был один, произошло сильнейшее кровоизлияние в левое полушарие мозга. Академик Виноградов, обследовавший его мозг после смерти, обнаружил серьезное обызвествление мозговых артерий, указывавшее на то, что Сталин уже долгое время был безумен, возможно, даже не один год. Никто не мог сказать, когда произошел инсульт. Дверь в комнату Сталина весь день оставалась закрытой, и обслуга не решалась туда войти. Помощник коменданта Лозгачев сообщил писателю Радзинскому, что он первый набрался храбрости.

«Я открыл дверь… а там на полу Хозяин лежит и руку правую поднял… Все во мне оцепенело. Руки, ноги отказались подчиняться. Он еще, наверное, не потерял сознание, но и говорить не мог. Слух у него был хороший, он, видно, услышал мои шаги и еле поднятой рукой звал меня на помощь. Я подбежал и спросил: „Товарищ Сталин, что с вами?“ Он, правда, обмочился за это время и левой рукой что-то поправить хочет, а я ему: „Может, врача вызвать?“ А он в ответ так невнятно: „Дз… дз…“ – дзыкнул, и все».

После этого охранники сразу позвонили Маленкову. А Маленков позвонил Берии. И Берия объявил, по сути дела совершив убийство по преступной халатности, что Сталин выпил лишнего и его не надо беспокоить – пусть отоспится.

Келсо старательно это записал. Ничто из прочитанного не противоречило рассказу Рапавы. Это, конечно, не доказывало, что Рапава говорил правду, – он вполне мог прочесть показания Лозгачева и соответственно состряпать свою версию, – но и не свидетельствовало о том, что он солгал. Подробности, безусловно, совпадали: временные рамки; приказ не вызывать медиков; то, что Сталин сделал под себя; то, что к нему вернулось сознание, но говорить он не мог. Так происходило по крайней мере дважды в течение трех дней, пока он не умер. Первый раз, по свидетельству Хрущева, когда врачи, наконец вызванные Политбюро, кормили Сталина с ложечки супом и поили слабым чаем, он поднял руку и указал на фотографии детей на стене. Второй раз сознание вернулось к нему перед самым концом – это отметили все, в особенности его дочь Светлана.

«… В последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, – тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому или к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Это было написано в 1967 году. Когда сердце Сталина остановилось, врачи велели реаниматору Чесноковой, сильной молодой женщине, сделать Сталину искусственное дыхание, нажимая на грудь и дыша ему в рот, что она и принялась делать, пока Хрущев, услышав треск ребер, не велел ей прекратить, «… неизвестно, к кому или к чему он относился…»Келсо подчеркнул эти слова. Если Рапава сказал правду, совершенно очевидно, кого проклинал Сталин, – Лаврентия Берию, человека, укравшего ключ от его личного сейфа. А вот почему Сталин указал на фотографии детей – менее ясно.

Келсо постучал карандашом по зубам. Все это неубедительно. Он мог представить себе, что скажет Эйдлмен, если в подтверждение своей гипотезы он сошлется на такой материал. При мысли об Эйдлмене Келсо взглянул на часы. Если сейчас уйти из библиотеки, он может появиться на симпозиуме как раз к обеду, так что никто не заметит его отсутствия. Он собрал книги и понес их к столу выдачи, а туда только что поступила вторая часть второй книги Волкогонова.

– Так как, – спросила библиотекарша, раздраженно поджимая губы, – вам нужен этот том или нет?

Келсо помедлил и чуть не сказал «нет», а потом решил, что, пожалуй, лучше докончить начатое. Он вернул библиотекарше принесенные книги, взял Волкогонова и пошел назад, в читальный зал.

Книга лежала перед ним на столе унылым коричневым кирпичом. «Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина», издательство «АПН», Москва, 1989 год. Он прочел эту книгу, как только она вышла, и с тех пор не испытывал потребности в нее заглядывать. Сейчас же с восторгом смотрел на нее, затем пальцем отбросил обложку. Волкогонов был трехзвездным генералом Красной армии со связями в Кремле; он получил при Горбачеве и Ельцине специальное разрешение на доступ к архивам, благодаря чему создал три монументальных труда: жизнеописания Сталина, Троцкого и Ленина, каждое следующее – более ревизионистское, чем предыдущее. Келсо пролистал том до указателя, нашел ссылки на смерть Сталина и мгновение спустя увидел то, что не давало ему покоя с тех пор, как Папу Рапава исчез на московской заре:

«А. А. Епишев, который, напомню, работал одно время заместителем министра государственной безопасности, рассказывал, что у Сталина была толстая тетрадь в черном коленкоровом переплете, куда он иногда что-то записывал… он предполагал, что Сталин какое-то время хранил и некоторые личные письма от Зиновьева, Каменева, Бухарина и даже Троцкого… Мне, несмотря на все попытки, не удалось выяснить ни содержания, ни судьбы личных записей „вождя“.

Епишев не раскрыл своего источника, но, согласно Волкогонову, у него были на этот счет предположения. Он считал, что личные бумаги Сталина были взяты из его кремлевского сейфа Лаврентием Берией, когда Генерального секретаря парализовало.

«Берия умчался в Кремль. Кто сегодня скажет, не в сталинский ли сейф кинулся в первую очередь этот новый Фуше? … Берия, уничтожив личные бумаги Хозяина, а вместе с ними загадочную тетрадь (если она там была), расчищал себе путь на самую вершину. Возможно, мы никогда не узнаем этой сталинской «тайны» – содержания записей в черной тетради. А. А. Епишев был уверен, что Берия «очистил» сейф до его официального вскрытия. Видимо, это ему было очень нужно».

Успокойся и не радуйся, так как это еще ничего не доказывает, понял? Ровным счетом ничего.

Но делает все в тысячу раз более похожим на правду.

У входа в читальный зал Келсо вытащил из пазов узкий деревянный ящичек и быстро перебрал карточки, пока не нашел нужную на Епишева А. А. (1908-85). Старик написал кучу равно нудной халтуры: «История учит. К двадцатилетию победы Советского Союза в Великой Отечественной войне» (1965), «Идеологическая борьба по военным вопросам» (1974), «Идеям партии верны» (1981)…

У Келсо прошло похмелье и наступила знакомая посталкогольная эйфория, что в прошлом всегда было самым продуктивным периодом дня, – ради одного этого стоило напиваться. Он бегом спустился по лестнице и помчался по мрачному коридору, который вел в Военный отдел библиотеки. Помещение было маленькое и тесное, из-за неонового освещения казалось, что ты находишься под землей. Молодой человек в сером свитере, пригнувшись к столу, читал юмористический журнал семидесятых годов.

– Что у вас есть на военного по фамилии Епишев? – спросил Келсо. – А. А. Епишев.

– Кому нужна справка?

Келсо протянул свой читательский билет, и молодой человек с интересом ознакомился с ним.

– Не тот ли вы Келсо, который несколько лет назад написал книгу о том, что партии пришел конец?

Келсо помедлил, не зная, как лучше ответить, но наконец признался, что это он. Молодой человек отложил журнал и пожал ему руку.

– Андрей Ефанов. Замечательная книга. Вы действительно сбили спесь с этих мерзавцев. Сейчас посмотрю, что у нас есть на Епишева.

Епишев упоминался в двух справочниках – в Военной энциклопедии и в справочнике «Герои Советского Союза», и в обоих говорилось более или менее одно и то же, если читать между строк, а именно, что Алексей Алексеевич Епишев был железным сталинистом старой закалки: в двадцатые и тридцатые был комсомольским, а затем партийным секретарем; в 1938 году окончил Военную академию РККА, с марта 1940 года – первый секретарь Харьковского обкома и горкома партии; в 1942-43 годах заместитель народного комиссара среднего машиностроения; с мая 1943 года – член Военного совета Тридцать восьмой армии Первого украинского фронта…

– Что такое «среднее машиностроение»? – спросил Ефанов, заглядывавший в книги через плечо Келсо. Он, как выяснилось, отбывал воинскую повинность в Литве – два года в аду, – и при коммунистах его, как еврея, не приняли в Московский университет. А сейчас он с превеликим восторгом копался в пыли и прахе епишевской карьеры.

– Прикрытие для советской атомной промышленности, – сказал Келсо. – Любимого детища Берии. – И сделал пометку: «Берия».

С 1946 года по… – секретарь Центрального Комитета коммунистической партии Украины.

– В ту пору на Украине проводили после войны чистку – репрессировали тех, кто сотрудничал с немцами, – сказал Ефанов. – Кровавое было время.

– В 1950 году – первый секретарь Одесского областного комитета партии, с 1951 по… – заместитель председателя Комитета Государственной безопасности по кадрам.

Заместитель председателя Комитета…В обоих справочниках приводилась официальная фотография Епишева. Келсо снова и снова смотрел на квадратную челюсть, густые брови и сумрачное лицо над толстой шеей боксера.

«Здоровый был мужик, прямо танк из мяса».

– Докопался-таки, – прошептал себе под нос Келсо. После смерти Сталина карьера Епишева пошла под уклон. Сначала его отправили в Одессу, затем за границу. Посол в Румынии (1955-61), посол в Югославии (1961-62). И потом наконец долгожданный вызов в Москву и назначение начальником Главного политического управления Советской Армии и ВМФ, ее идеологическим комиссаром. Этот пост он занимал двадцать три года. А кто был у него заместителем? Не кто иной, как Дмитрий Волкогонов, трехзвездный генерал и будущий биограф Иосифа Сталина.

Извлечь эти крохи информации Келсо сумел, лишь перелопатив кучу клише и избитых фраз о том, «сколь важную роль сыграл Епишев в создании в вооруженных силах нужной политической атмосферы и во внедрении марксистско-ленинских идей, в укреплении воинской дисциплины и повышении идеологической подготовки». Он умер в возрасте семидесяти семи лет. Волкогонов, как было известно Келсо, умер десятью годами позже.

Далее следовал перечень званий и наград, полученных Епишевым: Герой Советского Союза, лауреат Ленинской премии, четыре ордена Ленина, орден Октябрьской Революции, четыре ордена Красного Знамени, два ордена Великой Отечественной войны (первой степени), три ордена Красной Звезды, орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР»…

– Как он мог еще стоять при таком количестве орденов?!

– И я уверен, он никого не победил, кроме своих соратников, – съехидничал Ефанов. – Могу я спросить: чем же вас так заинтересовал Епишев?