Текст книги "Архангел"

Автор книги: Роберт Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Русский хладнокровно прикрыл дверь и взял ружье. Он выдвинул из-под стола деревянный ящик и набил карманы патронами. Так же неторопливо он скатал ковер, поднял доску, скрывавшую потайной люк, и по-кошачьи спрыгнул вниз.

– Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира, – сказал он. – Но мы не боимся угроз и готовы ответить ударом на удар поджигателям войны. Те, которые попытаются на нас напасть, получат сокрушительный отпор, чтобы впредь неповадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород. Постелите ковер на место, товарищи.

Он исчез, закрыв за собой люк.

О'Брайен взглянул на люк, потом на Келсо.

– Что это еще за чертовщина?

– А где, черт вас дери, вы сами пропадали? – Келсо схватил мешочек с тетрадью и запихнул его под куртку. – Не обращайте на него внимания, – сказал он, расстелив коврик на прежнем месте. – Давайте выбираться отсюда.

Но прежде чем они пошевелились, в окне мелькнул череп в маске – два круглых глаза и щель на месте рта. Сапог ударил в дверь. Она треснула и распахнулась.

Им велели встать лицом к стене, вплотную к грубым доскам, и Келсо почувствовал, как холодный металл ткнулся ему в шею. Медлительного в движениях О'Брайена ткнули в стену лбом – чтоб знал, как себя вести, – и наградили потоком цветистых русских фраз. Им туго связали руки за спиной тонкой пластиковой веревкой.

– Где еще один? – грубо спросил солдат. Он занес над головой приклад автомата.

– Под полом! – крикнул О'Брайен. – Объясните им, Непредсказуемый. Он под этими проклятыми досками!

– Он под полом, – произнес по-русски интеллигентный голос, который, показалось Келсо, был ему знаком.

Тяжелые сапоги затопали по деревянному полу. Повернув голову, Келсо увидел, как один из солдат в маске подошел к углу комнаты, опустил ствол и наобум открыл огонь. Он вздрогнул от оглушающего шума выстрелов в ограниченном пространстве комнаты, а когда посмотрел снова, человек медленно пятился назад, методично посылая очередь за очередью в пол ровными полосами; автомат в его руках дрожал, как отбойный молоток. В воздух взмывали щепки, и Келсо почувствовал, как что-то ударило его под ухом и по щеке пробежала струйка крови. Он повернулся в другую сторону и прижался щекой к стене. Треск выстрелов оборвался, он услышал щелчок вставляемого магазина, и тут же стрельба возобновилась, но ненадолго. Что-то упало на пол. Запахло кордитом. Едкий дым заставил Келсо зажмуриться, а когда он открыл глаза, то узнал светловолосого разведчика из Москвы. Тот брезгливо мотал головой.

Отстрелявшийся солдат откинул изодранный в клочья ковер и поднял люк. Он посветил вниз, в облако пыли, карманным фонарем и нырнул в подпол. Было слышно, как он двигается у них под ногами. Через полминуты он появился в дверях лачуги и сдернул маску.

– Там тоннель. Он скрылся. – Достал пистолет и протянул его блондину.

– Посторожите их.

Потом подал знак остальным, и они затопали по снегу.

30

Суворин весь промок. Он посмотрел себе под ноги и увидел, что стоит в луже растаявшего снега. Брюки пропитались влагой, низ пальто – тоже. Обрывок шелковой подкладки волочился по полу. А ботинки промокли насквозь и имели жалкий, обшарпанный вид, хоть выбрасывай.

Один из двух связанных – корреспондент, кажется, его фамилия О'Брайен, – чуть повернулся и начал что-то говорить.

– Заткнись! – зло крикнул Суворин, снял пистолет с предохранителя и помахал им. – Молчать и лицом к стене!

Он сел за стол и вытер мокрым рукавом лицо.

Ботинки хоть выбрасывай…

И вдруг он увидел, что на него смотрит Сталин. Он взял фотографию в рамке и поднес к свету. Фотография подписана. А это что такое? Паспорта, удостоверения личности, трубка, старые граммофонные пластинки, конверт с пучком волос… Такое впечатление, что кто-то показывал фокусы. Он выложил волосы себе на ладонь и потер их между большим и указательным пальцами. Волосинки седые, жесткие, как щетина. Он отшвырнул их и вытер пальцы о влажное пальто. Затем положил пистолет на стол и протер глаза.

– Сядьте, – сказал он устало, – разрешаю вам сесть. Из леса донеслась длинная автоматная очередь.

– Знаете, – печально добавил он, обращаясь к Келсо, – лучше бы вы улетели тем самолетом.

– Что будет дальше? – спросил англичанин. Сесть им с О'Брайеном было трудно. Они фактически стояли на коленях, привалившись к стене. Печка загасла. Стало очень холодно. Суворин вынул из конверта пластинку и поставил ее на допотопный граммофон.

– Вот так сюрприз, – удивился он.

– Я аккредитованный член иностранного корреспондентского корпуса… – начал О'Брайен.

Автоматную очередь в лесу заглушил звук взрыва.

– Американский посол… – продолжал О'Брайен.

Суворин быстрыми движениями завел граммофон – все что угодно, лишь бы заглушить звуки выстрелов – и опустил иглу на пластинку. Сквозь треск, подобный ударам градин по крыше, зазвучала мелодия оркестра.

Снова началась стрельба. Где-то далеко в лесу кто-то закричал. Один за другим быстро последовали два выстрела. Крик оборвался, и тут захныкал О'Брайен:

– Они убьют нас. Они пристрелят и нас тоже! – Репортер попытался высвободиться от веревки и приподняться, но Суворин легонько ткнул его носком ботинка в грудь.

– Давайте вести себя цивилизованно, – сказал он по-английски.

Да, такого не пожелаешь и врагу, хотелось ему сказать. Никогда в жизни не мечтал, ей-богу, попасть в вонючую лачугу сумасшедшего и охотиться на него, как на зверя. Честно говоря, я убежден, что, окажись мы в других обстоятельствах, вы нашли бы во мне приятного собеседника.

Он попытался вжиться в звуки музыки из граммофона и даже дирижировать указательным пальцем, но никак не мог ухватить ритм: это была какая-то какофония.

– Вы бы привезли с собой армию, – сказал Келсо, – потому что трое против него не имеют никаких шансов.

– Чепуха, – гордо парировал Суворин. – Это наш спецназ. Они его поймают. Ну, а если потребуется, мы пришлем и армию.

– Зачем это вам?

– Затем, что я служу у напуганных людей, доктор Келсо, и некоторые из них в том возрасте, что вполне могли испытать на себе тяжелую руку товарища Сталина. – Он хмуро посмотрел на граммофон. Что за звуки? Ну прямо волчий вой. – Вы знаете, как Ленин назвал царевича, когда большевики решали судьбу царской семьи? Он назвал этого мальчика «живым знаменем». А с живым знаменем можно разделаться только одним способом.

Келсо покачал головой.

– Вы не понимаете этого человека. Поверьте мне – посмотрели бы, сами бы убедились, – это безумец с преступными наклонностями. За тридцать лет он убил не менее шести человек. Никакое он не знамя. Он сумасшедший.

– Помните, все говорили, что Жириновский не в своем уме? Его политика по отношению к странам Балтии состояла в том, чтобы зарыть ядерные отходы вдоль литовской границы и потом гигантскими вентиляторами каждую ночь гнать ветер в сторону Вильнюса. Но на выборах девяносто третьего года он набрал двадцать три процента голосов.

Суворин больше не мог выносить эту нечеловеческую, звериную музыку. Он снял иглу с диска.

Раздался одиночный выстрел.

Суворин хотел что-то сказать, но лишь проглотил слюну.

– Пожалуй, – заметил он после долгой паузы с сомнением в голосе, – надо было привести армию…

– Там капканы, – сказал Келсо.

– Что?

Суворин стоял в двери, вглядываясь в сумерки. Оглянулся. Он привязал веревку, стягивавшую их запястья, к холодной чугунной печке.

– Он повсюду расставил капканы. Осторожнее.

– Спасибо. – Суворин опустил ногу на верхнюю ступеньку. – Я скоро вернусь.

Его план – эти слова показались ему исполненными очень большого смысла – его плансостоял в том, чтобы вернуться к бульдозеру и по рации вызвать подкрепление. Он двинулся к краю вырубки – единственному месту, позволявшему сориентироваться. Туда вели ясно различимые, несмотря на сгущавшиеся сумерки, следы, и он был уже на полпути, когда увидел взрыв и через мгновение услышал его, а следом за ним сквозь деревья прорвался снежный вихрь. Каскады кристаллических частиц сыпались с ветвей, образуя крошечные облачка, висящие в воздухе, как выдыхаемый на морозе воздух.

Он повернулся кругом, обеими руками сжимая пистолет и бессмысленно целясь в сторону взрыва.

Им овладела паника, и он побежал – комическая фигура, похожая на ковыляющую марионетку, – высоко поднимая колени, чтобы поменьше касаться ими мокрого, липнущего снега. Дыхание, вырывавшееся из горла, было похоже на всхлипы.

Он бежал, почти не разбирая дороги, и чуть не споткнулся о первое тело.

Это был один из спецназовцев. Он попал в капкан – колоссальный, скорее всего, медвежий, – с такими громадными зубьями, что они разорвали ему ногу повыше колена до самой кости. Кругом на вытоптанном снегу были большие красные пятна – кровь вытекала из раны на ноге и из большой, похожей на второй рот, раны в голове, в задней части маски.

Второй труп лежал чуть дальше. В отличие от первого – на спине, с широко раскинутыми руками и согнутыми ногами. На его груди расплылось большое кровавое пятно.

Суворин опустил пистолет, снял перчатки и решил пощупать пульс у обоих, хотя понимал, что это бесполезно: закатав несколько слоев одежды на их руках, добрался до еще теплых, но уже неживых запястий.

Как ему удалось уложить обоих?

Суворин оглянулся.

Наверное, так: он установил на тропе капкан, закопав его в снег, и выманил их на него. Первый каким-то образом его избежал, второй попался – это он, видимо, и кричал; первый вернулся, чтобы помочь, и этот зверь оказался у него за спиной. Хитрость состояла в том, что спецназовцы этого не ожидали. Первого он подстрелил сзади, а разделаться со вторым было легче легкого – это была казнь, и выстрел последовал в упор, прямо в затылок.

А потом подобрал их автоматы.

Что же это за существо, в конце концов?

Суворин опустился на колени возле первого спецназовца и стянул с него маску. Вынул из его уха наушник и вставил себе. Он надеялся что-нибудь услышать, но не было ничего, кроме свиста. Он нашел маленький микрофон, пристегнутый к внутренней стороне запястья убитого.

– Кретов! – прошептал он. – Кретов! – но услышалтолько собственный голос.

Снова раздалась автоматная очередь.

Огонь за стеной деревьев был похож на яркую зарю, и когда Суворин вновь вышел на тропу, он почувствовал жар от горевшего бульдозера на расстоянии в сотню метров. Должно быть, взорвался бензобак, и возникшее адское пламя обдало жаром зимний лес. Машина горела в эпицентре вдруг наступившей весны.

Спорадически слышались автоматные очереди, но это не был ответный огонь Кретова. Рвались коробки с патронами, оставленные в кабине. Сам Кретов скрюченный сидел на снегу, мертвый, как и его ребята, рядом валялся пулемет. Похоже, его застрелили, когда он устанавливал пулемет. Он уже поставил его на сошки, но не успел достать из коробки ленту с патронами.

Суворин подошел к нему, взял за руку, и Кретов тут же откинулся на спину. Его серые глаза были широко раскрыты, на розовом лице – гримаса изумления. Суворин не видел раны, точнее, заметил ее не сразу. Мелькнула даже мысль: уж не умер ли этот геройский майор спецназа просто от страха?

Еще один громкий взрыв заставил его поднять глаза; он увидел, что на него смотрит товарищ Сталин в форме и фуражке генералиссимуса.

Генсек стоял дальше на тропе около горящей машины, положив левую руку на бедро, а правой поддерживая небрежно вскинутое на плечо ружье. Тень его казалась непропорционально длинной в сравнении с невысоким ростом. Она пританцовывала на подтаявшем снегу.

У Суворина перехватило дыхание. Они смотрели друг на друга. Сталин зашагал в его сторону. Он маршировал – это было самое точное слово – быстро и вместе с тем без излишней торопливости, размахивая свободной рукой, вскидывая ее до своей бочкообразной груди, слева направо, слева направо. Сейчас я задам тебе жару, товарищ, говорила вся его фигура.

Суворин сунул руку в карман за пистолетом и понял, что оставил его возле первых двух трупов.

Слева направо, слева направо – живое знамя приближалось, разметая сапогами снег…

Суворин был больше не в силах выдерживать его взгляд. Он знал, что если поднимет глаза, то окаменеет на месте.

– Почему у вас так бегают глаза, товарищ? – произнес приближающийся человек. – Почему вы не можете посмотреть товарищу Сталину прямо в глаза?

Суворин повернул ствол пулемета «РП-46», вспоминая уроки, полученные лет двадцать назад во время обязательной военной подготовки на стрельбище где-то в окрестностях Витебска. «Поставить пулемет на боевой взвод, оттянув рукоятку назад. Оттянуть назад прицел и поднять крышку. Разложить ленту, открыть боковое отверстие, вставить ленту так, чтобы первый патрон вошел в патронник, и закрыть крышку. Нажать на спусковой крючок…»

Он закрыл глаза и нажал на спусковой крючок. Пулемет запрыгал в его руках, выпустив несколько десятков пуль, пилой подрезавших березы в радиусе двадцати метров.

Когда он отважился посмотреть на тропу, товарищ Сталин как сквозь землю провалился.

Если память не изменяла Суворину, в пулеметной ленте «РП-46» всего двести пятьдесят патронов, скорострельность до шестисот выстрелов в минуту. Поэтому, размышлял он, у него, вероятно, остается меньше тридцати секунд, чтобы обстрелять все пространство вокруг, тем более что приближается вечер, температура падает, и он может насмерть замерзнуть за несколько часов.

Ему надо выбраться с открытого места. Нельзя больше описывать круги, как коза на привязи, во время охоты на тигра, пытаясь что-то увидеть в зарослях.

Он вспомнил о заброшенных деревянных домах в дальнем конце тропы. Все-таки какое-то укрытие. Нужно найти, к чему прислониться спиной, нужно время, чтобы все обдумать.

Из леса донесся волчий вой.

Он снял пулемет с сошки, вскинул на плечо, взял в другую руку патронную ленту, и его колени едва не подкосились от тяжести.

Снова раздался пронзительный звериный вой. Это вовсе не волк, сообразил он. Это крик человека, торжествующий кровавый рык.

Он поплелся по тропе прочь от горящей машины и почувствовал, что кто-то движется параллельно с ним среди деревьев, размеренным шагом, время от времени разражаясь хохотом над его тщетными попытками скрыться. С ним играют, это было ясно. Ему позволят добраться до места, которое он наметил, и там пристрелят.

Он вышел к заброшенному поселку, приблизился к ближайшему строению. Окна выбиты, дверь сорвана, половина крыши исчезла, внутри вонь. Он опустил ствол, прокрался в угол, повернулся, подтащил к себе пулемет. Прижался спиной к стене, нацелил пулемет на дверной проем и положил палец на спусковой крючок.

Келсо услышал взрыв, пулеметный огонь и после недолгой паузы – звуки выстрелов из более тяжелого орудия. Они с трудом встали, отчаянно пытаясь придумать, как перерезать веревку, которой были привязаны к чугунной печке. Каждый выстрел из леса заставлял их умножать усилия. Тонкая пластиковая веревка врезалась Келсо в запястья, пальцы стали скользкими от крови.

Внезапно появился русский. Он тоже был в крови. Келсо заметил это, едва он приблизился к ним, расчехляя нож, – у него был разбит лоб, перепачканы в крови щеки. Он походил на охотника, на котором запеклась кровь его жертв.

– Товарищи, – сказал он. – У нас головокружение от успехов. Трое убиты. Один жив. Может быть, есть еще?

– Пришлют новых.

– Сколько?

– Пятьдесят, – сказал Келсо. – Сто. – Он натянул веревку. – Товарищ, нам нужно исчезнуть отсюда, иначе они придут и убьют нас всех. Даже вы не сможете остановить столько солдат. Они готовы прислать целую армию.

Суворин посмотрел на часы: прошло пятнадцать минут.

По мере того как темнело, становилось холоднее. Все его тело начала бить дрожь – тяжелые, непроизвольные судороги, и он был не в состоянии их унять.

– Ну иди же, – прошептал он. – Иди и кончай свою работу.

Но никто не появился.

Способность товарища Сталина преподносить сюрпризы оказалась воистину неисчерпаемой.

Следующее, что услышал Суворин, были далекие щелчки, за которыми следовал гул.

Щелчок – гул. Щелчок – гул.

Что там делается?

Суворину трудно было двигаться. Мороз сковал суставы, превратил мокрую одежду в твердые корки. Он кое-как сделал несколько шагов, и до него донеслись эти звуки, сменившиеся чем-то вроде кашля, и чуть позже – ревом двигателя.

Нет, то был не автомобильный двигатель, а лодочный подвесной мотор.

Сначала Суворин был озадачен, но потом понял.

«Тридцать километров, товарищ майор. Это прямо у реки…»

Пулемет «РП-46» легче не стал, и снег был так же глубок, только теперь приходилось бороться и со сгустившимися сумерками, но Суворин двигался. Стоило ему это неимоверных усилий.

– Выродок, выродок, – твердил он на бегу, вторя реву подвесного мотора, на который держал курс, преодолевая пятидесятиметровую полосу густого леса, отделявшую заброшенный рыбачий поселок от реки.

Он продрался сквозь последний барьер, подлесок, и вышел к реке. Спотыкаясь, побежал вдоль крутого берега вверх по течению. В снегу валялись какие-то электронные аппараты. Тонкий серый лед сковал реку лишь у берега, но черная вода находилась вне досягаемости – огромная масса черной воды; деревья на противоположном берегу не были видны в сумерках. Маленькая лодка продвигалась к середине реки, сделала поворот, оставляя позади себя белесый след. Он смог разглядеть три скрюченные фигуры. Один вроде бы попытался встать, другой усадил его на место.

Суворин рухнул на колени, снял с плеча пулемет, заиндевелыми руками попытался закрыть крышку патроноприемника, но она никак не поддавалась. Когда он добился своего и готов был открыть огонь, лодка повернула, следуя изгибу реки, и скрылась из виду, только слышался еще шум мотора.

Он опустил пулемет и уронил голову.

Возле него, как космический зонд, приземлившийся на враждебную планету, смотрела на другую сторону Двины, на уже неразличимый горизонт спутниковая антенна. Несколько проводов соединяли тарелку с автомобильным аккумулятором. Другой провод вел к небольшой серой коробке с надписью: «Переносной аудиовидеопередатчик». Он увидел десять красных нулей на цифровом дисплее. Они помигали ему, стали медленно затухать и исчезли.

Его охватило ошеломляющее чувство пустоты, как будто какая-то злая сила вырвалась отсюда и навсегда исчезла, как комета, оставив во тьме едва различимый след.

С полминуты он прислушивался к рокоту подвесного мотора, затем этот звук исчез, и он остался один в оглушающей тишине.

31

Фигурой, попытавшейся подняться в лодке во весь рост, был О'Брайен.

– Моя аппаратура! – закричал он. – Мои кассеты!

Келсо силой усадил его на место.

– Забудьте свою проклятую аппаратуру и свои кассеты!

На мгновение лодка опасно накренилась, и русский обругал их обоих. О'Брайен со стоном уселся, обхватив голову руками.

Келсо не мог никого разглядеть на удаляющемся берегу. Он видел только небо в красных отсветах над верхушками темнеющих елей. В лесу что-то сильно горело, но вскоре поворот реки скрыл зарево, и единственным, что он чувствовал, была скорость – грохот подвесного мотора и стремительное течение, несущее их среди лесов.

Мысли прояснились, как никогда прежде, все остальное в жизни потеряло смысл, все сфокусировалось на одном: выжить. Келсо казалось, что самое важное – оставить как можно дальше позади это проклятое место. Он не знал, сколько еще человек там, в лесу, но, по его понятиям, эти люди могли предпринять поиски не раньше завтрашнего утра. Худший вариант сводился к тому, что светловолосый разведчик уже радировал в Архангельск с просьбой о помощи.

В лодке не было ни питья, ни еды, только пара весел, опорный крюк, чемодан русского и маленькая канистра, быть может, худая, потому что она нещадно воняла дешевым топливом. В темноте Келсо пришлось поднести часы к глазам. Было около половины седьмого. Он наклонился к О'Брайену.

– Когда отходит московский поезд?

Тот медленно поднял голову и пробормотал голосом, в котором все еще слышалось отчаяние:

– В двадцать часов десять минут.

Келсо повернулся и крикнул, стараясь перекрыть ветер и рокот мотора:

– Товарищ, вы доставите нас в Архангельск? – Русский ничего не ответил. – Можем мы попасть в центр города в течение часа?

Русский, похоже, его не слышал. Рука его покоилась на руле, он смотрел прямо перед собой. Он поднял воротник, натянул на лоб фуражку, выражения его лица нельзя было разглядеть. Келсо попробовал докричаться, но вскоре бросил это занятие. Это был новый тип ужаса – понимать, что их жизни в его руках, что он теперь их союзник и все их будущее зависит от его прихоти.

Они двигались примерно на северо-запад, и холод обрушивался на них со всех сторон – свирепый ветер в спину, сырой ветер в лицо, ледяная вода за бортом. О'Брайен сидел молчаливый, безутешный. На носу лодки был фонарь, и Келсо сосредоточился на нем – на вибрирующей желтой полоске у поверхности воды, черной и вязкой, начинающей превращаться в лед.

Через полчаса снова повалил снег, крупные, светящиеся в темноте снежинки напоминали пепел. Время от времени что-то ударяло в днище. Келсо заметил куски льда, влекомые течением. Зима начинала вцепляться в них, не желая отпускать, и Келсо подумал: почему молчит русский? Уж не из страха ли? Убийцы бывают напуганы, как все прочие люди, а может быть, и сильнее других. Сталин половину жизни прожил в страхе – он боялся самолетов, боялся выезжать на фронт, боялся, что его отравят, и не прикасался к еде, пока ее не попробуют другие, менял охрану, маршруты, кровати. Если вы убили стольких людей, вам известно, как легко наступает смерть. А к ним сейчас она могла прийти с большой легкостью. Наскочат на ледяной торос, вода замерзнет за кормой, и они окажутся в ловушке; корка льда слишком тонкая, чтобы передвигаться по ней, и они умрут здесь, покрытые приличия ради снежным саваном.

Он задумался, как к этому отнесутся люди. Маргарет – что скажет она, когда узнает, что тело ее бывшего мужа нашли в лесу в полутора тысячах километров от Москвы? А мальчики? Это его волновало: он тосковал по своим сыновьям. Может быть, нацарапать им героическое последнее послание, как это сделал капитан Скотт в Антарктике: «Эти беглые заметки и наши мертвые тела расскажут, что произошло…»

Он подумал, что не так уж сильно боится смерти, хотя всегда полагал, что его это пугает, и поразился, потому что не мог похвастать мужеством или религиозной верой. Но нужно быть полным идиотом – разве не так? – чтобы потратить жизнь на изучение истории, не обретя хотя бы чувства предвидения относительно собственного конца. Наверное, потому он и посвятил столько лет писаниям о мертвых. Просто раньше никогда не задумывался об этом.

Он попытался представить себе собственные некрологи: «… так полностью и не оправдал возлагавшихся на него надежд… так и не написал свое главное научное исследование, на которое, по общему мнению, был способен… странные обстоятельства его преждевременной смерти, наверное, никогда не будут установлены…»Посвященные его памяти статьи будут все одинаковы, и он знает всех этих брезгливых приспособленцев, которые их напишут.

Русский еще больше открыл дроссель, и Келсо слышал, как он что-то шепчет себе под нос.

Прошло еще полчаса.

Келсо сидел с закрытыми глазами, и первым увидел огни О'Брайен. Он ткнул Келсо в бок и показал, и мгновение спустя Келсо их тоже увидел – сигнальные огни на высоких трубах и башенных кранах крупных деревообрабатывающих фабрик на мысе за городом. Потом во тьме по обоим берегам стали возникать новые огни, и небо впереди сделалось чуточку бледнее. Может быть, они все-таки успеют.

Лицо у него замерзло, трудно было говорить.

– У вас сохранилась карта Архангельска?

О'Брайен совсем застыл. Он походил на белую мраморную статую, чудом ожившую, и когда он пошевелился, маленькие частицы замерзшего снега посыпались с его куртки на дно лодки. Он достал план города из внутреннего кармана, и Келсо подался вперед на узкой доске, служившей ему сиденьем, упал на руки и колени и неуклюже пополз к корме лодки. Поднес карту к фонарю. Двина при входе в город делала изгиб, два острова разделяли реку на три протока. Им нужно было идти по правому.

Часы показывали без четверти восемь.

Он пробрался на корму и выдавил из себя крик:

– Товарищ! – Келсо сделал рукой рубящее движение в сторону правого борта. Русский ничем не показал, что понял, но через минуту, когда из снега выросла темная масса острова, начал обходить его с правой стороны, и Келсо увидел ржавый буй, а за ним – светлую полоску в небе.

Он сложил ладони рупором возле уха О'Брайена.

– Мост, – сказал он. О'Брайен снял капюшон и вопросительно посмотрел на него. – Мост, – повторил Келсо. – Который мы проезжали сегодня утром.

Вскоре они проплыли под ним – это был мост двойного назначения: железнодорожный и автомобильный; с тяжелых стальных конструкций свисали ледяные сталактиты, пахло канализацией и химикалиями, по верху с шумом проносились машины. Оглянувшись, Келсо увидел лучи фар, медленно перемещавшиеся по снегу.

Знакомый контур здания портового управления появился справа, и возле него – причал с привязанными лодками. Они стукнулись о невидимый лед, Келсо и О'Брайена швырнуло вперед. Мотор заглох. Русский снова его запустил, подал назад, нашел пролив, оставленный, видимо, не так давно более крупным судном. Там тоже был лед, но более тонкий. Он крошился, когда в него вонзался нос лодки. Келсо посмотрел на русского. Он выпрямился во весь рост и пристально вглядывался в черный коридор, держа руку на руле. Они прошли вдоль причала, он снова дал задний ход и очень медленно причалил. Выключил мотор, проворно прыгнул на деревянные доски с длинной веревкой в руке.

Сначала вылез О'Брайен, за ним – Келсо. Они заскакали, отряхиваясь от снега, стараясь вернуть жизнь в онемевшие суставы. О'Брайен начал было говорить о гостинице, о звонке в московское бюро, но Келсо его оборвал:

– Забудьте о гостинице. Вы слышите меня? Никаких звонков. И никаких репортажей. Мы исчезаем отсюда.

До отхода поезда оставалось тринадцать минут. – А он?

О'Брайен кивнул в сторону русского, который спокойно стоял неподалеку с чемоданом в руке и наблюдал за ними. Он выглядел удивительно одиноким и уязвимым теперь, в чуждой ему обстановке. Похоже, он собирался уехать с ними.

– Боже, – пробормотал Келсо. Он раскрыл карту. Не знал, на что решиться. – Пошли. – Он двинулся по причалу в сторону берега. О'Брайен поспешил за ним.

– Тетрадь при вас?

Келсо похлопал себя по карману куртки.

– Как вы думаете, у него есть оружие? – спросил О'Брайен. И оглянулся. – Черт возьми! Он следует за нами.

Русский шел за ними шагах в десяти, усталый, испуганный, как бездомная собака. Ружье он, видимо, оставил в лодке. Чем он может быть вооружен? – подумал Келсо. Ножом? И зашагал энергичнее, с трудом переставляя затекшие ноги.

– Мы не можем его просто так бросить…

– Еще как можем, – заметил Келсо. Он вспомнил, что ничего не рассказал О'Брайену о норвежской паре и о других. – Объясню потом. Просто поверьте мне – нам нужно держаться от него подальше.

Они почти бегом добрались до большой автобусной остановки перед портовым управлением – темный снег, несколько печальных оранжевых фонарей, в лучах которых кружились снежинки. Вокруг не было ни души. Келсо двинулся в северном направлении, скользя на льду и крепко сжимая карту в руке. До вокзала было больше километра, и они никогда бы туда не успели пешком. Он оглянулся вокруг. Похожая на коробку «лада» песочного цвета, заляпанная грязью, медленно выехала на площадь справа от них, и Келсо побежал к ней, размахивая руками.

В российской провинции любая машина – это потенциальное такси, большинство водителей готовы подвезти в любой момент, и этот не оказался исключением. Он свернул в их сторону, подняв фонтан грязных брызг и уже на ходу опуская боковое стекло. У шофера был вполне респектабельный вид – наверное, учитель или служащий. Близорукие глаза мигализа стеклами очков в толстой оправе.

– Опаздываете на концерт?

– Сделайте одолжение, гражданин, отвезите нас на вокзал, – сказал Келсо. – Десять американских долларов, если успеем к московскому поезду. – Он открыл дверцу, не дождавшись ответа водителя, просунул голову в кабину и подтолкнул О'Брайена к задней дверце. Похоже, им выпала удача – русский, захваченный врасплох, заметно отстал со своим чемоданом.

– Товарищи! – закричал он.

Келсо не колебался. Он плюхнулся на сиденье и захлопнул дверцу.

– Вы не хотите… – начал водитель, глядя в зеркальце заднего вида.

– Нет, – ответил Келсо. – Поехали.

Когда «лада» рванулась вперед, Келсо оглянулся. Русский поставил чемодан и смотрел им вслед с обескураженным видом – одинокая фигура посреди враждебного города. И тут же исчез из виду.

– Знаете, все же мне жаль этого несчастного, – сказал О'Брайен, но Келсо не испытывал ничего кроме облегчения.

– «Благодарность, – сказал он, цитируя Сталина, – собачья болезнь».

Архангельский железнодорожный вокзал находится с северной стороны большой площади, прямо напротив нагромождения жилых кварталов, окаймленных гнущимися под ветром березами. О'Брайен сунул десятидолларовую бумажку водителю, и они вбежали в здание вокзала. Из семи деревянных билетных касс с аккуратными занавесками пять были закрыты, и длинные очереди вели к двум оставшимся. В зале толпились студенты, туристы, солдаты, люди всех возрастов и национальностей, семьи с домашним скарбом в больших фанерных ящиках, перетянутых веревками; снующие повсюду дети скользили по грязному, мокрому от растаявшего снега полу.

О'Брайен протолкался в голову ближайшей очереди, размахивая пачкой долларов, демонстрируя всем, что он иностранец:

– Простите, мадам. Извините. Подвиньтесь, пожалуйста. Я опаздываю на поезд…

Келсо показалось, что О'Брайен заплатил целое состояние – то ли триста, то ли четыреста долларов, и минутой позже уже пробирался назад сквозь толпу, размахивая двумя билетами, и они побежали вверх по лестнице на платформу.

Если бы их намеревались задержать, это случилось бы именно здесь. Полдесятка молодых милиционеров стояли у выхода на платформу, сдвинув ушанки на затылок, как это делали солдаты царской армии, отправлявшиеся на войну 1914 года. Они посмотрели на Келсо и О'Брайена, бегущих к поезду, но в их глазах не отразилось ничего, кроме обычного любопытства, которое вызывают здесь иностранцы. Они даже не пошевелились.

Значит, никто не забил тревогу. Тот, кто управлял этим спектаклем, подумал Келсо, когда они выбежали на открытую платформу, убежден, что они уже погибли…

Во всех вагонах длинного состава, растянувшегося едва ли не на четверть километра, уже начинали закрывать двери. Низкие желтые фонари, падающие хлопья снега, объятия влюбленных, офицеры, спешащие к своим вагонам с дешевыми портфелями, – у Келсо возникло ощущение, что он перенесся на семьдесят лет назад: картинка из времен революции. Даже на боку громадного электровоза виднелись серп и молот. Они нашли свой вагон, третий от начала состава, и Келсо придержал дверь открытой, пока О'Брайен метнулся по платформе к одной из бабушек, торгующих снедью для пассажиров. У нее была родинка на щеке размером с грецкий орех. О'Брайен распихивал покупки по карманам, когда раздался гудок.